Текст книги "Солдат удачи"

Автор книги: Дина Лампитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 26 страниц)

ГЛАВА ДЕВЯТАЯ

В море, в четверти мили от берега, лежал туман, белый, как яичная скорлупа. Пассажиры, взбиравшиеся на борт судна, с ужасом вглядывались в эту непроницаемую пелену и с тоской оборачивались назад, на могучие меловые утесы, которые означали для них Англию, надежность и спокойствие. Среди этих пассажиров, кутавшихся в шали, пледы и военные плащи, едва ли нашелся бы такой, у кого мысль о предстоящем плавании не вызывала отвращения.

Но несмотря на тоску по дому, настигшую путешественников еще до отправления в путь, они поднимались по трапу один за другим, и топот бесчисленных ног почти заглушал шум машин, которые выпускали пар, готовясь перевезти свой груз через Ла-Манш во Францию.

Облокотясь на поручни, Джон Джозеф Уэбб Уэстон – на удивление красивый молодой человек двадцати двух лет от роду, перед которым открывались в жизни новые, манящие возможности, – тем не менее на секунду задумался, о том, чтобы прямо сейчас броситься за борт и размозжить голову о камень гранитного причала. А его сестра Мэри, стоявшая рядом с ним, как это ни удивительно, всхлипывала в голос и утирала слезы, несмотря на то, что ей только недавно исполнилось двадцать лет и у нее была полная, красивая грудь и замечательно добрый характер.

Когда пароход отчалил, машины зафыркали и затарахтели, люди на берегу замахали платочками и шляпами, а пассажиры принялись громко кричать слова прощания, пока все звуки не поглотил густой туман, – брат и сестра бросились друг другу в объятия и заплакали.

– Она потеряна для меня, – сказал Джон Джозеф.

Но Мэри не слышала его. Она зарылась лицом в его плащ и бормотала:

– Джекдо. О, Джекдо.

Брат и сестра оставили позади Англию, Саттон и всю ту боль, которую замок уже успел причинить им за их недолгую жизнь.

Три недели назад они смотрели с задней скамьи церкви Святой Троицы в Гилдфорде – Джон Джозеф был весь в черном и угрюм, словно ворон, – как миссис Тревельян, с головы до ног одетая в фиолетовый атлас, обвенчалась с лордом Дэйви. Выходя из церкви, она не посмотрела на Джона Джозефа и его сестру; она держала под руку жениха и шла прямо к карете. Но все же на мгновение, когда Джон Джозеф сорвал с головы шляпу и громко воскликнул: «Благослови, Господи, жениха!» – Маргарет встретилась с ним глазами.

И эти глаза горели беспощадным блеском. Маргарет проделала долгий и трудный путь от Рыбной улицы до положения титулованной особы, и ее не волновали тс, кто оставался позади. Она насмешливо смотрела на мир из окна карсты, мчавшей ее в большое поместье лорда Дэйви в Уокинге.

И когда она исчезла из виду, оставив наследника Саттона безнадежно провожать взглядом удаляющуюся карету, из дрожащих пальцев Мэри Уэбб Уэстон выпал комок бумаги, некогда бывший письмом. Она помнила наизусть каждое слово. В письме говорилось:

«Моя дорогая Мэри,

Я отправляю письмо твоим родителям и Джону Джозефу с той же почтой, но хочу сказать тебе лично, что снова уезжаю за границу. Юная королева Португалии – ей только что исполнилось шестнадцать лет – овдовела, и теперь женихи со всего мира ищут ее руки. Ее многочисленным поклонникам, по-видимому, не обойтись без переводчика, а поскольку британская служба иностранных дел желает поддерживать ее интересы (думаю, здесь ты вместе со мной добавишь восклицательный знак), мне придется сыграть роль Купидона.

В мой последний приезд я от души наслаждался теми часами, что провел вместе с тобой, – и то же могу сказать о своих родителях, Робе и Виолетте. Но, как это ни печально, пройдет по меньшей мере год, а то и два, прежде чем мне снова удастся увидеть Саттон.

Я знаю, что, когда вернусь к вам, ты уже выйдешь замуж, это одно из моих предсказаний, – итак, я прощаюсь с тобой и в то же время с нетерпением жду встречи с новым членом вашей семьи. С наилучшими пожеланиями и любовью,

Джекдо».

Мэри хотелось умереть. Почему же этот ясновидящий не смог понять, что она его любит? А потом у нее родилось ужасное подозрение, что он это все же понял и решил этим письмом положить конец ее жалким надеждам.

Если бы только она могла почувствовать гнев при этой мысли! Но она не могла. Если бы только она могла счесть Джекдо глупцом, играющим в дурацкие военные игры и пытающимся говорить на сотне чужих языков, как на своем родном! Но она не могла и этого. Среди всех ее немногочисленных знакомых Джекдо был самым утонченным и чувствительным; и она не могла сопротивляться его нежности, необъяснимо сочетавшейся с жесткостью. Такое сочетание способно покорить любую женщину. И Мэри обожала его до безумия и навсегда.

Она прочла объявление в «Таймс»:

«Джентльмену, живущему в Париже, требуется компаньонка для двух дочерей, старшей исполнилось три года, младшей – три месяца. Полное содержание. Требуются услуги горничной. Хозяйство ведется в английском духе».

Мэри ответила на это объявление немедленно. Если Джекдо мог покинуть Англию на два года, то почему она не может сделать то же самое? Она покажет ему, на что способна. И, словно фортуна была благосклонна к ее авантюре, из Франции пришло ответное предложение: ее приглашали на должность компаньонки в хозяйстве мистера Роберта Энтони.

Услышав о намерении Мэри отправиться за границу, миссис Уэбб Уэстон немедленно упала в обморок (впрочем, несколько искусственный). Но тут вмешался отец и спас положение:

– Странные дела. Да, пожалуй. Но здесь-то ничего нет. У девушки должна быть своя жизнь.

Итак, Мэри приняла предложение и отправила письмо, в котором были улажены последние формальности. Мисс Уэбб Уэстон должна была приступить к своим обязанностям 1 октября 1835 года, а проезд до места службы оплачивал ее отец. Проезд обратно, в Англию – в случае, если это окажется необходимым, – обязался оплатить ее наниматель. Вот почему Мэри сейчас оказалась на пароходе рядом со своим братом, с тоской глядящим на теряющиеся вдали берега родной страны.

Но когда Мэри наконец взглянула на Джона Джозефа, он взял себя в руки. Маргарет Тревельян превратила его в круглого идиота, но все же в нем текла кровь Уэстонов (хоть и малая ее часть), и Мэри увидела, как брат распрямил плечи и решительно повернулся спиной к невозвратному прошлому.

В небогатой приключениями жизни Джона Джозефа это был самый рискованный шаг: он направлялся прямиком в Вену без всякого назначения, чтобы наудачу попытаться вступить в армию императора.

– Ты будешь там счастлив? – спросила Мэри, восхищаясь выражением решимости и одновременно смирения, застывшим на лице брата.

– Я постараюсь. Если ничего другого мне не удастся, я куплю домик в Вене, где мы сможем жить все вчетвером – ворчливый старый холостяк и три его сестры – старые девы.

– Небеса этого не допустят!

– По крайней мере, это будет лучше, чем догнивать в замке Саттон!

– О да, это самое страшное. Ах, Джон Джозеф, неужели это проклятие нас довело до такой жизни?

– Кто знает. – Он в раздражении забарабанил пальцами по перилам. – Как можно что-то говорить наверняка, когда известны только легенды и предположения?

– Но если это правда – а я уверена, что это правда, – то что будет с бедными Матильдой и Кэролайн? Ты ведь не можешь всерьез говорить об этом домике для нас четверых?

Джон Джозеф взял сестру за подбородок и взглянул ей прямо в глаза:

– Лучше уж так, чем медленно умирать в рабстве у стареющей матери.

– Но что же с ними будет, в самом деле?

– Кэролайн наверняка подыщет себе хорошую партию, не бойся за нее. Она красива и способна, и знает, как это использовать.

– Ты так цинично судишь о женщинах!

– Я буду судить о них так до самой смерти. И все же, несмотря на то, что сделала со мной Маргарет, я до сих пор люблю ее. Если бы она согласилась, я завтра же вернулся бы к ней.

– Но как же твоя гордость?

– С ней у меня нет гордости.

Мэри отвернулась и стала смотреть на море.

– По крайней мере, у меня гордость есть. Я никогда не стану умолять Джекдо о любви, – сказала она.

– В этом твое счастье. А меня Маргарет превратила в существо, не способное уважать собственную душу.

Мэри сжала его руку со словами:

– Я думаю, что однажды ты встретишь другую женщину, Джон Джозеф. Помнишь те сны, что ты видел в детстве? Когда мы только приехали в Саттон и спали в одной комнате?

– Какие именно?

– Ты помнишь, как тебе снилось, что у тебя есть жена? Ты говорил, что у нее рыжие волосы и что она красива. Может быть, это были вещие сны?

– Если так, то я обречен на смерть.

– Потому что тебе снилось, что ты умираешь на поле битвы?

– Да.

Мэри в задумчивости повернулась к нему:

– Рано или поздно каждый из нас умрет, так что в этом смысле все мы обречены. Может быть, погибнуть в битве – не так уж плохо. Это чистая, мужественная смерть.

– Но то была совсем другая смерть, – возразил Джон Джозеф.

Где-то в дальней части парохода раздались удары колокола.

– Пойдем. Нас зовут обедать, – Джон Джозеф предложил сестре опереться на его руку. – Позволишь мне сопровождать тебя?

– Только если ты предложишь тост.

– Какой?

– За то, чтобы Джон Джозеф и Мэри Уэбб Уэстоны вернулись из своих странствий победителями.

– Я согласен.

Подойдя к крутым ступенькам, которые вели на нижнюю палубу, он помедлил.

– Мэри…

– Да?

– Как ты думаешь, верно ли, что лучше любить так, как в сказках, до самой смерти, чем не любить вовсе?

На мгновение Мэри напомнила брату ту маленькую упрямую девочку, которой она когда-то была: губы ее крепко сжались, и в глазах появилось жесткое выражение.

– Ты можешь сказать, что я ничего не знаю о жизни, но для меня существует единственный ответ: да.

– А почему?

– Потому что иначе не было смысла рождаться. Что еще мы можем отдать жизни, кроме самых прекрасных чувств?

– Но ведь их возможно выражать через искусство и литературу, разве не так?

– Но разве может существовать искусство и литература без той боли и наслаждения, что дарует человеку любовь?

И тут впервые за много дней губы Джона Джозефа тронула улыбка:

– Несмотря на то, что ты росла в такой глуши, из тебя получилась сообразительная девушка.

Мэри внезапно рассмеялась:

– Мы – наследники Саттона, Джон Джозеф. Мы выросли в его мрачной тени, и если он не дал нам счастья в жизни, то хотя бы сумел научить нас древним истинам.

– Я рад, что ты так думаешь, – ответил Джон Джозеф, сжимая ее руку. – Вот что я хочу тебе сказать: нам предстоит попытать счастья на чужбине; нам предстоит бросить вызов самому дьяволу; нам предстоит встретиться с судьбой и вкусить всю сладость и горечь борьбы.

– И лететь против ветра.

С этими словами наследник проклятого замка и его сестра двинулись вниз по ступеням на нижнюю палубу парохода, чтобы выпить за новую жизнь и за удачу.

ГЛАВА ДЕСЯТАЯ

Начало новой эры – великий шаг, который предстояло совершить Британии от Века Изящества к Веку Империи, – протекало достаточно спокойно.

Премьер-министр лорд Мельбурн в часы, последовавшие за восходом солнца, ехал в закрытой карете в Кенсингтонский дворец, где девушка всего пяти футов ростом, месяц назад встретившая свой восемнадцатый день рождения, только что пробудилась ото сна. Накинув шаль поверх ночной сорочки, она встретила премьер-министра в приемной. Лорд Мельбурн упал перед ней на колени и поцеловал ей руку.

– Король умер, – произнес он. – Да здравствует королева!

Она попыталась сохранить величественное достоинство, но не смогла сдержать радостной улыбки. Итак, дни ее уединенного заключения подошли к концу. Старшие больше не посмеют тиранить ее. И несколько минут спустя, когда графиня Кентская, ее мать, окликнула девочку своим гортанным голосом с немецким акцентом: «Викки, возвращайся в постель», она сказала в ответ:

– Нет, мама. Я хочу встретить это утро. Началось царствование Ее Величества королевы Виктории.

В это же утро по всей стране подданные Ее Величества, еще ничего не знающие о произошедшей ночью перемене, поднимались с постелей и приступали к самым разнообразным делам.

Энн, графиня Уолдгрейв, взглянула из окна на зеленые лужайки Строберри Хилл и вздохнула. Новый день предвещал ей очередную ссору с Джорджем, который втянул семью в ужасные долги своей расточительностью и необузданностью; новый день означал отчаянную тоску по безвременно скончавшемуся графу; новый день нее с собой напрасные безуспешные хлопоты, связанные с тем, как выдать замуж Аннетту – ей уже исполнилось девятнадцать – без достойного приданого.

Этот новый день снова услышит упреки графини, обращенные к сыну. И снова Джордж лишь улыбнется в ответ и скажет:

– Не волнуйся, мама. Они такие хорошенькие. Ты же знаешь, что в крайнем случае они всегда могут пойти в театр.

– Не понимаю, как у тебя поворачивается язык так говорить, – ответит мать. – Они ведь твои сестры, а не чужие девицы!

Джордж раскатисто захохочет и скажет:

– В тот день, когда сестра графа Уолдгрейва станет чопорной светской дамой, я пойму, что начал стареть.

И тогда Энн вскочит с места и в ярости выбежит из комнаты – точь-в-точь, как когда-то в спорах с отцом Джорджа. Она считала, что нет на свете ничего ужаснее, чем оказаться молодой вдовой с тремя незамужними дочерьми на руках и двумя безответственными сыновьями.

А в Доме Помоны, – несмотря на то, что вдовьи печати и горести не посещали этот дом, ибо мистер Уэбб Уэстон («Как здоровье? Превосходно! Дневная прогулка. Вот так-то!») пребывал в отличном здравии, – миссис Уэбб Уэстон одолевали похожие заботы. Даже если бы Матильде или Кэролайн кто-нибудь сделал предложение, мать ни за что не смогла бы найти денег на свадебные платья и званый обед, не говоря уж о приданом. С тех пор как миссис Тревельян покинула Саттон, Уэбб Уэстоны смогли найти только одного арендатора, и то ненадолго, и теперь замок пустовал, и не было даже месячной ренты. Дела шли из рук вон плохо. Миссис Уэбб Уэстон глубоко вздохнула.

Но, с другой стороны, было по крайней мере два радостных лучика в этой почти беспросветной жизни. Мэри, благодарение Богу, избавила их от расходов на свадьбу, выйдя замуж во Франции. Мистер Роберт Энтони, наниматель Мэри, оказался тридцатипятилетним вдовцом, и через полгода Мэри позабыла о своем девическом увлечении Джекдо и с радостью надела на палец обручальное кольцо.

А что касается Джона Джозефа… о, это настоящий триумф! Его приняли в армию с распростертыми объятиями, словно он от рождения был предназначен именно для этого.

«Что ж, – подумала миссис Уэбб Уэстон, – быть может, так оно и было».

Несмотря на то, что на руках у него не было назначения, его взяли в третий императорский отряд легкой кавалерии, и за два года он дослужился до капитана. Так он с лихвой компенсировал то время, что без дела провел в поместье. Через месяц ему исполнялось двадцать четыре года, и он был уже прославленным офицером и джентльменом с положением. Джон Джозеф стал наемником, солдатом удачи, и удача не отвернулась от него.

А Хелен Уордлоу в Гастингсе размышляла примерно о том же, что и графиня Уолдгрейв и миссис Уэбб Уэстон. Не то чтобы ее беспокоили деньги, – жалованья генерала было более чем достаточно для безбедной жизни, а Роберт и Джекдо сами могли себя обеспечить. Нет, ее, скорее, заботило то, какими растут ее дети. Вернее, если говорить совсем откровенно, – то, в каком направлении развивается Джекдо. Когда он был ребенком, они были с ним очень близки, но с тех пор, как Джекдо ушел в армию, он стал очень замкнутым и словно бы отошел от матери.

Он был непохож на других молодых людей. У него никогда не было возлюбленной, – хотя Хелен подозревала, что девушки, следовавшие за полком, не обходили Джекдо своей благосклонностью, – и со временем он все больше и больше уходил в себя. У него была какая-то своя тайна, и Хелен часто думала, что же он ищет. Она вспоминала о девочке, которую Джекдо упоминал в детстве, – ее он видел в одном из своих видений еще новорожденной. Ее, кажется, звали Полли или как-то в этом роде. Быть может, он до сих пор думает о ней?

Хелен поднялась со стула и пошла вниз, в комнату Виолетты, где та сидела за фортепиано и играла упражнения. Присев на стул рядом с дочерью, Хелен сказала:

– Ты не получала письма от Джекдо, моя милая? Этот негодник не пишет мне уже целый месяц.

– Получала, мама. Он написал из Португалии, что отбывает по секретному поручению и не может даже намекнуть, куда именно. Разве я тебе не говорила?

– Нет. Что ж, поскольку Роберта перевели в бенгальскую кавалерию, то очень может быть, что в этом году мы их не увидим.

– Бедная мама. Ты скучаешь по своим мальчикам?

– Конечно, – Хелен крепко обняла свою темноволосую малышку. – Но ты для меня – самое лучшее утешение.

Виолетта поцеловала мать в щеку и сказала:

– Но ведь ты все равно волнуешься из-за Джекдо, правда?

– О Небо! – воскликнула Мэри. – Я за всю свою жизнь не видела такого великолепия! Джон Джозеф, ты такой красивый, что женщины при виде тебя должны падать в обморок.

Она принялась поворачивать брата в разные стороны, чтобы получше рассмотреть его. На нем был голубой мундир с золотым шитьем на груди и воротником, манжетами и каймой из черного меха. Как это принято у драгун и гусар, мундир был накинут на одно плечо, второй рукав был свободным, а рука Джона Джозефа покоилась на эфесе шпаги. В другой руке он держал кивер, – Мэри восхитилась этим прелестным головным убором, – пышно украшенный золотыми аксельбантами, цепочками и плюмажем из черных перьев.

– Что за чудо! – ахнула она.

Джон Джозеф щелкнул каблуками и поклонился по-военному четко. Он не видел сестру уже два года – с тех пор, как препроводил ее в дом Роберта Энтони. И теперь ему все казалось странным: и то, что она беременна, и то, что к ней вернулась ее прежняя привычка командовать, еще усилившаяся благодаря тому, что теперь она стала полноправной хозяйкой дома, своего мужа и двух падчериц, не говоря уже о многочисленной прислуге.

– Я рад, что тебе нравится.

– Ты стал выглядеть намного лучше.

Джон Джозеф избавился от затравленного выражения, не сходившего с его лица в период романа с Маргарет Тревельян. Теперь он держался прямо и смотрел на мир веселым взглядом голубых глаз, кожа го стала не такой бледной и слегка загрубела. Он продолжал носить усы, которые теперь очень шли ему, потому что он стал старше и научился с ними как следует обращаться.

– Вот погоди, доберешься до Англии, и мама при виде тебя упадет в обморок, а папа скажет: «Неплохо. Настоящий мужчина. Сердце разрывается. Сейчас заплачу».

Оба рассмеялись, и Джон Джозеф сказал:

– Как они там поживают? Они так редко писали, и я почти ничего не знаю. Что происходит в Саттоне?

– Насколько я знаю, там был всего один арендатор после миссис Тревельян, а она родила ребенка – в ее-то возрасте! – и все говорят, что этот ребенок не может быть от лорда Дэйви. – Джон Джозеф стиснул зубы и ничего не ответил, а Мэри продолжала: – Кэролайн пишет, что все думают, что этот ребенок – от ее кучера, такого здорового детины, который в состоянии обрюхатить целый гарем, но лорд Дэйви ходит довольный и гордый, как индюк, и зовет этого младенца «папино чудо».

Джон Джозеф почувствовал себя не в своей тарелке, и Мэри, сообразив, насколько бестактно повела себя, сменила тему:

– Но Саттон снова опустел и, судя по всему, находится в ужасном состоянии.

– А что слышно о Кловерелле?

– После того, как ты уехал, она тоже ушла из замка, ни с кем не попрощавшись. Просто собрата свои вещи и пустилась в странствия. Старик Блэнчард думает, что она могла отправиться обратно в Уилтшир к родственникам матери. Но наверняка ничего не известно.

– Как странно.

– Мама предположила, что она ждала ребенка. Джон Джозеф, ты можешь быть со мной откровенным? Скажи мне, это возможно?

– Ты хочешь спросить, могу ли я быть отцом?

– Прошу тебя, скажи правду.

– Тогда я отвечу тебе: да, Мэри. Все то время, что я оставался в замке, когда Маргарет отказывалась принять меня, я развлекался с Кловереллой…

– Джон Джозеф!

– Не надо так пугаться. Если тебя это действительно интересует, то я потерял девственность именно с ней, много лет назад.

– Ну, я не думаю, что это меня действительно интересует. Нужно ведь оставить пищу для воображения.

Внезапно ребенок заворочался у нее в животе, и она напряглась. Джон Джозеф погладил сестру по животу и спросил:

– А это, кажется, заразно?

Оба прыснули от смеха – точь-в-точь как когда-то в детской Замка, – и тут в комнату вошел Роберт Энтони, толком не понимающий, как себя держать с братом жены.

Это был крепкий, веселый молодой мужчина, чем-то похожий на белку, со сверкающими глазами и много жестикулирующий. Для Мэри это был идеальный муж: он сохранял спокойствие, когда ей хотелось командовать, и баловал ее подарками и сладостями, когда она была в добром расположении духа. Увидев, что с ней все в порядке, Роберт Энтони присоединился к смеющимся родственникам.

– Ох, как смешно! – произнесла Мэри, утирая слезы. – Но на самом деле смеяться нехорошо. Бедная Кловерелла. Надеюсь все же, что мама просто себе что-то нафантазировала.

– Я постараюсь все разузнать, когда приеду в Саттон, и если все окажется именно так, как мы с тобой предположили, то я мог бы…

Роберт Энтони выглядел совершенно озадаченным, но тем не менее одобрительно кивнул.

–…я должен буду как-то помочь ей, – закончил фразу Джон Джозеф.

Мэри снова засмеялась, похлопав себя по раздувшемуся животу:

– Вот слова настоящего офицера. Ох, Джон Джозеф, ты действительно стал совсем взрослым.

В ту же ночь Мэри родила, и потом она клялась, что именно Джон Джозеф помог ей разрешиться от

бремени. У нее родился маленький хорошенький мальчуган, первый сын Роберта Энтони, которого назвали Роберт Джон Джозеф, – отчасти в знак счастливого воссоединения брата и сестры.

Через несколько дней дядя новорожденного отправился в Кале почтовой каретой, а оттуда – пароходом в Англию, слегка озабоченный предстоящими ему на родине делами. Столько воспоминаний, – да еще и возможность того, что он стал отцом; но самое главное – таинственный, опустевший замок. И когда судно вошло в дуврскую гавань, Джон Джозеф понял, что впервые за два года испытывает настоящий страх.

В тот вечер, когда Джон Джозеф высадился на побережье Англии, в Квебек со стороны залива Хадсон явились трое охотников. Они были простыми вилланами, это сразу было заметно по внешности. С первого взгляда можно было сказать, что как минимум полгода они не видели воды, мыла и бритвы; а со второго – что этих людей не так-то просто взять за глотку: что-то особое чувствовалось в их походке, когда они направлялись в приглянувшийся им трактир.

Старший из них, самый крупный, был выше шести футов ростом, на плечи ему спадала спутанная грива седых волос. Второй был рыжий, с лисьим лицом и острыми зубами, а младший был пониже ростом, глаза его горели темным блеском, а за поясом торчал угрожающих размеров нож.

Они говорили по-французски, но промелькнувшие в их речи одно-два английских слова выдавали канадский акцент. Они беседовали только между собой, сидели спиной к стене и снисходительно поглядывали на других посетителей трактира.

Наконец несколько завсегдатаев выпили достаточно, чтобы расхрабриться, и подошли к новичкам. Наклонившись над младшим из охотников, главарь местных хулиганов прошипел ему в ухо:

– Почему бы тебе не убраться, пока ты еще жив?

В ответ на это охотник протянул руку, стальными пальцами стиснул плечо забияки и хрипло произнес:

– Я пришел встретиться с месье Папино. Мне сказали, что я смогу найти его здесь.

Повисла тишина. Затем другой завсегдатай спросил:

– Что ты знаешь о Папино?

Вместо отпета младший охотник выхватил из-за пояса нож таким яростным движением, что Подошедшие невольно отступили на шаг. Но охотник просто распорол шнур, стягивавший его кожаную куртку. А потом он швырнул на стол между свечными огарками и бутылками вина мех такой потрясающей красоты, что у всех перехватило дыхание. Мех отливал сапфиром и был мягким, словно падающие снежинки.

– Вот моя визитная карточка для Папино, – сказал охотник. – Это нужно для дела. Пора покончить с британскими законами! Надо сбросить с плеч иго империи – раз и навсегда!

– Говори потише. Это пахнет государственной изменой.

В блестящих глазах охотника появилось жесткое выражение:

– Значит, государственная измена должна стать обычным делом. Отведите меня к Папино. Я желаю принести присягу делу свободы.

В тяжелом воздухе квебекского трактира воцарилось молчание; не раздавалось ни единого вздоха.

– Папино? – повторил кто-то. – Присягу свободе? О чем ты говоришь?

Младший из охотников вскочил из-за стола, а двое других приняли угрожающие позы. У них были такие лица, что всем стало ясно: если кто-то хотя бы пальцем прикоснется к их товарищу, то немедленно свалится с перерезанным горлом.

– Ты прекрасно знаешь, черт тебя побери, – проворчал он. – Я предложил тебе самый лучший мех на свете, и если для тебя он недостаточно хорош, – что ж, до свидания.

Он начал собирать полоски меха и складывать за пазуху.

– Погоди, – раздался у него из-за спины женский голос.

– Это Мари, – пробормотал кто-то.

Охотник притворился, что не слышит, и продолжал собирать мех, не глядя по сторонам.

– Погоди минутку, – повторил женский голос. Бледная ручка слегка прикоснулась к руке охотника.

А потом произошло нечто невероятное. Девушка сделала шаг вперед и вышла из тени. В свете свечей вспыхнул волшебным облаком ореол ярко-рыжих волос. И охотник, должно быть, краем глаза увидел девушку, потому что он неожиданно резко обернулся к ней и произнес: «Горри?» Голос его теперь звучал совсем иначе, чем раньше.

Девушка нахмурилась и ответила по-французски:

– Меня зовут Мари. Кто ты такой?

Охотнику потребовалось несколько секунд, чтобы прийти в себя.

– Вороненок, – произнес он.

– Вороненок? Это не настоящее имя.

– Меня так зовут. Ты отведешь меня к Папино?

Девушка сделала шаг вперед, чтобы получше рассмотреть юношу, и внимательно изучила охотника с головы до ног – со шляпы, надвинутой на брови, до разбитых сапог.

– Ну?

– Откуда мне знать, можно ли тебе доверять?

– А мне откуда знать, можно ли доверять тебе? – ответил охотник. – Ты чересчур красива.

Девушка придвинулась к нему почти вплотную.

– Ты – самоуверенный дурак, – сказала она. – Пойдем, я отведу тебя к Папино.

Завсегдатаи расступились, и Мари повела охотника вниз по винтовой лестнице в темный подвал. Ему следовало бы понять, что медноволосый мужчина, сидевший за столом в комнатушке, куда Мари вошла так свободно и привычно, – главный изменник в глазах британского правительства, в логово которого Джекдо наконец-то удалось проникнуть, – был отцом этой девушки.

– Он хочет тебя видеть, – сказала Мари и удалилась, оставив шпиона Джекдо смотреть прямо в глаза человеку, который был вождем канадской революции.

Это поле так и просилось на холст – зеленое, словно изумруд, с пестрыми стадами овечек. На дальнем пастбище под старыми дубами паслось несколько пятнистых коров. Казалось, сам Господь Бог вдохновенно набросал кистью на землях Англии этот идиллический летний пейзаж.

«Наверное, так оно и есть», – произнесла про себя Кэролайн Уэбб Уэстон, живо вообразив себе Всемогущего в соломенной шляпе и запачканной красками рубахе, склонившегося над Творением с кистью в одной руке и разноцветной палитрой – в другой.

Кэролайн улыбнулась этим мыслям, одернула юбку и поставила на землю мольберт, оглядываясь в поисках подходящего места, с которого пейзаж выглядел бы лучше всего.

Но, к своему удивлению и легкому раздражению, она увидела, что ее уже опередил другой художник, успевший занять ту единственную удачную позицию, с которой коровы виделись дальше овец и вся картина приобретала гармоничную завершенность.

Кэролайн подумала: «Это, должно быть, самый лучший угол зрения из всех, что мне попадались прежде. Он не может оказаться бездарным мазилой».

Кэролайн никогда не жаловалась на недостаток храбрости и уверенности в себе. Она подхватила мольберт, направилась к незнакомцу и пристроилась у него за спиной.

На мгновение ее внимание привлекла к себе спина художника: без сомнения, это было самое интригующее зрелище из всех, что выпадали на долю Кэролайн. Очень загорелая, казавшаяся одновременно и уязвимой, и мужественной, покрытая до талии темными курчавыми волосами.

– Добрый день, – сказал он, не глядя на Кэролайн. – Сейчас, я только справлюсь с этим капризным теленком, и тут же представлюсь.

Кэролайн засмеялась. Художник говорил легко и беззлобно. Она подумала, что могла бы часами рассуждать с этим человеком о теории смешения цветов.

– Меня зовут Кэролайн Уэбб Уэстон, – сказала она. – Я живу в Доме Помоны в Саттонском парке.

Художник нанес на полотно заключительный широкий мазок и взглянул на Кэролайн. Лицо его оказалось удивительным: светлое, вдохновенное, с живыми веселыми глазами цвета колокольчиков.

Он поднялся и поклонился, сказав при этом:

– Фрэнсис Хикс к вашим услугам, мисс Уэбб Уэстон. Я из Лондона, из госпиталя святого Варфоломея. Студент-медик, – не очень-то усердный, смею добавить.

Кэролайн слегка присела в небрежном реверансе, – это было вполне в ее духе, поскольку она всегда говорила то, что думала, и не заботилась о правилах хорошего тона.

– Не хотите присоединиться ко мне? – продолжал Фрэнсис. – У меня тут с собой несколько ужасных бутербродов, – бесформенных, как старая шляпа, – и на редкость теплое вино.

– А у меня зелень и фрукты.

– Очень здоровая пища. Я изучаю хирургию и уже хорошо ознакомился с болезнями желудка, которые происходят от плохого питания.

Он усмехнулся, как кот, и Кэролайн не поняла, шутит он или говорит всерьез.

– Это весьма интересно, – отозвалась она, как учила ее мама, и тут же расхохоталась, увидев забавное выражение на лице своего собеседника.

– Тогда ставьте ваш мольберт рядышком. Мне было бы неприятно думать, что вы лишились такого чудесного вида только потому, что я пришел сюда первым.

Фрэнсис чуть не лопался от веселья, как розовый воздушный шар.

Кэролайн взглянула на него исподлобья:

– Отлично, мистер Хикс. Только сели вы пообещаете не подозревать меня в том, что я затаила на вас обиду.

– Обещаю. Несите сюда ваши вещи. Надо успеть, пока не ушло освещение.

Это было невероятно: Кэролайн охватило чувство совершенной гармонии, уюта, близости интересов и особой притягательности этого нового знакомого – притягательности, которая была особенно ощутима в золотом свете июльского дня. Целых четыре часа они молчали и не отрывались от работы, а потом сделали перерыв на ланч. Фрэнсис расстелил на земле старый плед и разложил на нем свои скромные бутерброды. А потом он прилег на спину, надвинув на глаза старую шляпу – точь-в-точь такую, в какой Кэролайн воображала себе Господа Бога.