Текст книги "Солдат удачи"

Автор книги: Дина Лампитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

А затем, словно для того, чтобы подтвердить его подозрения, в Большом Зале появился какой-то человек, одетый совсем не так, как остальные. Черный сюртук с хвостом, черные брюки, белая рубашка и белый галстук, казалось, представляли собой вечерний костюм. И, несмотря на то, что его одеяние казалось таким неинтересным, он, по всей видимости, был здесь самой важной персоной.

– Вот так-то! – воскликнул кто-то у Джекдо над ухом. – Вот тебе и старина Джетти. Кто бы мог подумать, что он так чертовски богат!

Это была Пенни. Она улыбнулась и оценивающе взглянула на Джекдо.

– Кто это?

Пенни изумленно уставилась на него:

– Пол Джетти. Наш хозяин, владелец поместья Саттон. Это самый богатый человек на свете. Как это так: ты сюда пришел, а его не знаешь?

– Я приехал из-за границы, – поспешно ответил Джекдо.

– Но о Поле Джетти слыхали вес!

– Только не я, – Джекдо в отчаянии оглядывался по сторонам, стараясь найти какую-нибудь лазейку, но Пенни крепко держала его под руку.

– Да, ты не врешь. Это видно по твоему носу. Ладно, мы с тобой потанцуем, и ты расскажешь мне о себе побольше.

Она потащила его вниз, по Западной Лестнице, в Большой Зал, где музыканты дули в трубы и, по мнению Джекдо, производили самый ужасный шум. На лестнице они разминулись с Полом Джетти, который поднимался вверх; на его длинном лошадином лице была написана обреченная покорность. Джекдо тут же почувствовал, что этот человек не любит шумные собрания, но время от времени ему приходится приглашать гостей, чтобы не уронить свой престиж. Хозяин слегка кивнул, и Пенни принялась тараторить:

– Чудесная вечеринка, мистер Джетти. Как это мило придумано: отпраздновать годовщину Ватерлоо по старинке! Вот, взгляните хотя бы на этого чудесного майора! Правда ведь, он замечательно выглядит?

Джетти кивнул без всякого энтузиазма, потом кто-то произнес: «Улыбочку!» – и в лицо Джекдо брызнула ослепительная вспышка света.

– Потрясно! – закричала Пенни. – Тебя сняли новым «Поларойдом». Можно мне тоже сделать карточку? Мистеру Джетти, мне, и этому таинственному незнакомцу. Будьте любезны.

Джекдо понял, что с него хватит. Отвесив короткий поклон и извинившись, он протолкался между танцующими гостями (они дергались из стороны в сторону, как марионетки, в такт ужасной музыке) и поспешил в боковой зал. Потом он свернул в короткий коридор, которого прежде здесь не было, и подошел к двери, ведущей в закрытую темную комнату. Из комнаты доносился чей-то голос. Джекдо открыл дверь и в изумлении обнаружил, что голос раздается из ящика в углу, на котором сменялись движущиеся цветные картинки.

В другой ситуации Джекдо, без сомнения, задержался бы и рассмотрел ящик получше, но на сей раз не осмелился. Издали он услышал голос Пенни: «Я в это не верю! Это невероятно! На фотографии только я и мистер Джетти! Что, черт побери, происходит? Я боюсь. Как вы думаете…»

Джекдо поднес к глазам зеленый шарик и изо всех сил сосредоточился на дне рождения Иды Энн. Он снова очутился в мире зеленых переплетений, изумрудно-ледяных сталактитов и сталагмитов. Потом – пустота…

Вдруг у него над ухом кто-то произнес:

– А, вы здесь! С вашей стороны нехорошо играть в такие игры! Я хотела танцевать этот танец с вами.

Он открыл глаза и понял, что сделал это напрасно. Он сидел на стульчике в буфетной, а прямо над ним склонилось лицо миссис Клайд.

– Что я здесь делаю? – пробормотал он, понимая, что это звучит очень глупо.

– Только что вы прошли через боковой зал и, должно быть, спрятались здесь.

– Только что? Вы видели, как я это проделал?

– О да… мы все видели.

Джекдо уставился на миссис Клайд, а она продолжала:

– Вы оставались в часовне целую вечность. А потом вы спустились и прошли через Большой Зал, где мы все танцевали. После чего вы оказались здесь, – она пристально взглянула ему в лицо. – Вы очень бледны. С вами ничего не случилось?

– Нет, ничего, – тихо ответил Джекдо. – Просто мне приснился сон длиной в целую жизнь.

Полночь! Но перезвон колоколов в церкви, бросающей свою тень на казино Доммайера, не был похож на обычный. Ведь сегодня – последний день 1847 года; и это последний мирный и спокойный год Европы. Повсюду назревали перемены. Новый, богатый класс заводовладельцев, сложившийся после индустриальной революции, хотел встать вровень с аристократией. Кроме того, повсюду на устах угнетенных было новое слово – национализм. Это смертоносное сочетание представляло собой бомбу с часовым механизмом, которой суждено было взорваться в наступающем году.

Но Джон Джозеф и Горация, кружившиеся в вальсе под музыку Иоганна Штрауса II (в семье Штрауса тоже произошла революция: сын превзошел в своей славе знаменитого отца), не позволяли себе задуматься об этом. Джон Джозеф прижимал к себе красавицу жену, не в силах оторвать глаз от ее лица, и думал о том, что наслаждается ее обществом по-настоящему и очень привык к ней. Он думал, что в браке всегда бывает так… но разговоры с товарищами-офицерами заставили его понять, что ему повезло.

Этот несчастный глупец, всегда считавший себя неотразимым в глазах женщин, так и не понял, что безумно влюблен в собственную жену. Что наслаждение, которое он получает от ее смеха, улыбки, походки, – это частица самого могущественного в мире чувства. Он и не подозревал о том, что любовь Горации приносит ему больше удовольствия, чем любовь всех тех женщин, чьими ласками он пользовался до брака, именно потому, что он обожает свою жену. Женщина, на которой он женился только ради того, чтобы жениться, которой он сделал предложение в минуту полного разочарования в жизни, сумела покорить его сердце полностью, да так, что он и не заметил.

И в тот момент, когда перезвон церковных колоколов возвестил наступление 1848-го года (который позднее войдет в историю как Год Революций), Джон Джозеф испытывал огромное счастье от сознания того, что на следующий день, когда они со всем полком отправятся в Венгрию, жена будет сопровождать его. Лайон Кошут, который начинал свою карьеру как блестящий венгерский адвокат, теперь стал публиковать свои статьи в подпольной националистической газете и требовать независимости для своей страны… а Вена отвечала войсками.

– Ты доволен, что я поеду с тобой? – спросила Горация, словно прочитав его мысли.

– Я просто счастлив. Большинство жен офицеров предпочли остаться в тылу, в Вене.

– Но я не «большинство жен».

– Да ты в миллион раз красивее, умнее и отважнее, чем самая лучшая из них.

Она засмеялась, теснее прижавшись к мужу.

– Мне кажется, ты несправедлив.

– Возможно. Я думаю, тебе не понравится в Пеште: это очаровательный старинный город, но сейчас он словно вымер.

– А тебе он нравится?

– И да, и нет. Я уже жил там в гарнизоне, и это было на редкость тоскливо. Но на сей раз, по крайней мере, мы будем в казарме для женатых.

– Думаю, что это – единственная причина, по которой ты женился на мне: ты хотел улучшить жилищные условия.

Джон Джозеф засмеялся, лукаво взглянув на Горацию:

– Как ты догадалась?

– Не надо меня так дразнить!

Внезапно она показалась Джону Джозефу совсем юной и очень ранимой, и у него безо всякой причины заныло сердце. Он серьезно спросил:

– Горри, ты не жалеешь, что вышла за меня замуж?

– Единственное, о чем я жалею, – что в свое время не оказалась умнее.

Не добавив ни единого слова, она присела в реверансе перед полковником, который поклонился ей, и закружилась с ним в танце, прежде чем ее муж успел придумать подходящий ответ.

ГЛАВА ДВАДЦАТАЯ

Сон пришел как раз перед рассветом, такой же отчетливый и ясный, каким он был двадцать лет назад в замке Саттон. Джон Джозеф опять услышал стоны умирающих, свист и тяжелые удары мортир, пронзительное ржание лошадей; он снова увидел себя мертвым, и вновь рядом была Горация. Но на этот раз было и одно отличие: ему снилось, что он – маленький мальчик, спящий в своей старой детской комнате и видящий тот же самый сон. Он видел сон во сне.

Впечатление было настолько ярким и живым, что когда Джон Джозеф проснулся и увидел палатку, освещенную теплыми розовыми лучами поднимающегося солнца, то в испуге не мог сообразить, где находится. Потом он вспомнил. Они с Горацией отступали вместе со всем полком, размещавшимся до того в Пеште. Революция, которой так долго боялись, свершилась. В Австрийской империи шла гражданская война. Она началась в марте восстанием студентов Венского университета и закончилась свержением блистательного имперского правительства. Столица оказалась в руках мятежников. Это явилось сигналом, и революция вспыхнула повсеместно. 28 сентября (неделей раньше Джон Джозеф был отозван) Венгрия уже была готова объявить войну.

Было приказано вывести войска из Пешта, въезд в Буду был закрыт, а на городских стенах установили орудия, так как Национальная Гвардия попыталась штурмовать крепостной вал города. Кульминацией этих жутких дней явилось убийство графа Ламберга, австрийского главнокомандующего. Когда его изувеченное тело пронесли на шпагах по улицам, весь 3-й императорский легкий драгунский полк – кто пешком, кто на лошадях, с женами в экипажах – поспешно отступил в неизвестном направлении.

И теперь все расположились лагерем, собираясь присоединиться к предводителю хорватов – где бы ни находились его войска. Уже не было времени и возможности связаться с другими отозванными полками, и каждый отряд направлялся к австрийской границе самостоятельно, с опаской обходя вооруженные венгерские отряды. Мысль об этих военных группах пробудила Джона Джозефа окончательно, он приподнялся со своей простой походной кровати и посмотрел на ту кровать, где спала Горация. Но ее там не было, а то, что Джон Джозеф принял было за лежащую Горацию, оказалось ее свернутым одеялом.

– Горри? – голос приглушал натянутый брезент палатки. – Горри, ты где?

Но звать было нелепо: палатка была маленькой, и если бы Горация находилась внутри, он сразу увидел бы ее. Джон Джозеф выскочил из кровати, протянул руку к мундиру – спал он почти не раздеваясь, в рубашке и брюках, на тот случай, если будет неожиданное ночное нападение, – одновременно натягивая сапоги.

Снаружи рассветное небо было уже не таким розовым, и по нему над спящим лагерем протянулись оранжевые полосы. Почти такого же цвета были догорающие дрова и волосы часового, который отдал честь при приближении капитана.

– Сэр?

– Доброе утро. Вы не видели мою жену?

Джон Джозеф говорил по-немецки, и молодой солдат ответил сразу же:

– О, да, сэр. Она сказала, что хочет выгулять Лули, и ушла с ней около получаса назад.

Джон Джозеф мрачно усмехнулся:

– Мы здесь в самой гуще войны, а Горация может думать о собаке. В каком направлении она ушла?

Часовой указал на восток:

– В сторону рассвета. Она сказала, что он выглядит захватывающе.

– О, Боже! Она ведь знает, что вокруг вражеские отряды. Почему вы не остановили ее?

– Сэр, я предупредил ее, что это неблагоразумно.

– Я отдам тебя под военный трибунал, если что-нибудь случится, и проклятую собаку тоже!

– Да, сэр.

– И зачем только я подарил ей это дрянное животное!

Но ведь подарил! На прошлое Рождество, как раз перед тем, как полк уходил из Вены в Пешт. Щенок сидел в витрине зоологического магазина; это был папильон с заискивающе виляющим пушистым хвостиком и добродушной мордочкой. В рождественское утро Джон Джозеф спрятал щенка к себе в карман и сказал Горри, чтобы она закрыла глаза и опустила в карман руку. Горация завизжала от восторга, когда веселый розовый язычок облизал ее пальцы в качестве положенного приветствия. Новый любимец тут же был назван Лули – сокращенно от Лучиллы. Щенок сопровождал их везде, и во время отхода из Пешта он был надежно спрятан у Горации в рукаве.

Но теперь он мог навлечь на нее серьезную опасность. Джон Джозеф побежал к привязанным лошадям и схватил одну, уже оседланную. Никогда в жизни он не был так напуган. Никогда у него так дико не билось сердце.

Вот так и пришла любовь к хозяину поместья Саттон, человеку, который в последние годы считал себя неспособным на такое чувство. Не владея собой, он выкрикнул:

– Если я не вернусь через десять минут, поднимайте тревогу! – и галопом, будто за ним гнались черти, выскочил из лагеря, громко крича охрипшим от волнения голосом: «Горация, где ты?» Только теперь Джон Джозеф, наконец, осознал, что любит. Он страстно желал крепко обнять свою жену и сказать ей все то, что ей всегда хотелось услышать от него. Какой же он был дурак, что не сказал ничего раньше.

Он громко и горячо молился: «Пресвятая Богородица Дева Мария, пожалуйста, сохрани Горацию. Не дай мне потерять ее сейчас, когда я нашел ее».

Все вокруг было созвучно тому, что творилось в душе Джона Джозефа: любовь его устремлялась ввысь, как эти взметнувшиеся горы, лесистые долины таили в себе его сокровенные мысли, широкая река струилась потоками страстного желания. Он проскакал через реку по шаткому мосту, даже не задумываясь над тем, что делает. Ведь Горация наверняка не могла пройти здесь по сгнившим доскам. Но Джон Джозеф несся прямо к востоку, в рассветное утро, помня, что именно этим путем пошла Горация.

Свист пули над головой заставил его пригнуться к седлу, но лошадь резко шарахнулась в сторону, и ее ноги заскользили по старым доскам. Джон Джозеф пришпорил испуганное животное, побуждая его поспешить к другому берегу под укрытие деревьев. Там он придержал лошадь, осторожно оглядываясь и вытаскивая пистолет из кобуры. Кругом была абсолютная тишина, но Джон Джозеф внезапно вздрогнул, повернулся назад и увидел направленное на него дуло мушкета. За его спиной раздался голос:

– Руки вверх, капитан. Вы мой пленник. Позади стоял явно сгоравший от желания пристрелить его, но не отваживающийся это сделать мадьяр в красной накидке, вооруженный всеми мыслимыми видами оружия. Через седло его лошади был переброшен поводок собаки Горации.

– Элджи, – вздохнула вдовствующая графиня.

– Да, моя дорогая?

– Я так беспокоюсь о дочерях.

– Почему, милая?

Энн вздохнула опять, с некоторой долей раздражения:

– Ты знаешь, почему. Аннетта потеряла ребенка, Горри попала на эту ужасную войну, Ида Энн занята только мечтаниями после того, как Лаура вышла замуж за графа.

Энн до сих пор не забыла, как ее племянница использовала бал по случаю дня рождения Иды Энн, чтобы заманить в свои сети лучшую партию сезона – молодого графа Селборна. И увела его прямо из-под носа Иды Энн! Было просто не очень честно, что виновница торжества осталась ни с чем.

– Не годится все время тревожиться, – опять вздохнула графиня. – Моя жизнь – это сплошные переживания из-за детей.

Она была сейчас явно расположена к тому, чтобы жалеть себя, но так как ее высказывание было совершенно справедливым, Элджи опустил газету и приготовился слушать.

– Вначале – смерть Джей-Джея, потом – Джорджа. Нашу дорогую Фрэнсис ничего не трогает: она собирается женить на себе бедного старого Харкорта, несмотря на разницу в тридцать шесть лет между ними. А теперь столько волнений из-за девочек.

Элджи сочувственно приподнял голову. Женившись на Энн, он считал себя счастливейшим человеком на свете, несмотря на то, что жена любила поворчать.

– Я действительно думаю, что если Ида Энн будет продолжать вести себя подобным образом, она может остаться старой девой.

– О, вовсе нет!

– Я думаю, это вполне вероятно. Молодые люди сейчас не такие, как раньше, Элджи. В последнее время вокруг появилось так много странных людей. Выбор у девушек очень ограничен. Думаю, что могу быть благодарна, что сбыла с рук двух дочерей. Хотя так печально, что Горация вышла замуж за наемника иностранной армии. О, Боже! – Энн вздохнула снова.

– Не тревожься, моя дорогая, – сказал Элджи, угадав ее мысли. – Я уверен, что жены военных австрийской армии будут в совершенной безопасности и что закон и порядок будут скоро восстановлены. Так что о Горации тревожиться не стоит.

– Надеюсь, что так, – ответила графиня. – Очень надеюсь.

– Что вы сделали с моей женой? – закричал Джон Джозеф, не обращая внимания на то, что он был сейчас окружен шестью солдатами враждебной армии весьма злодейского вида, один из которых приставил к его горлу острие ножа. – Говорите, черт вас побери! Где леди Горация?

– Спокойней, англичанин, – послышался ответ. – Мы не знаем, о чем ты говоришь.

– Вы забрали поводок ее собаки. Я сам это видел. Что вы с ней сделали?

Последовал взрыв смеха:

– Так это твоя жена? Эта рыжая? Ну, она очень понравилась майору, и он допрашивает ее лично.

Явная двусмысленность слов привела Джона Джозефа в неистовство, и он двинул кулаком в живот солдата, захватившего его в плен, так, что тот скорчился от боли. Затем еще несколько сокрушительных взмахов кулаков оглушили двух венгров прежде, чем на капитана навалилась куча людей и изо рта и носа у него хлынула кровь.

– Я убью вас всех, если только она пострадала, – прохрипел он лежа.

– Значит, ты ее любишь? – спросил один из них со смехом.

– Да, – сказал Джон Джозеф, – да, клянусь Богом. Больше, чем я любил кого-нибудь в жизни.

– О, почему ты говоришь это сейчас? – спросила Горация, появившаяся у двери. – Я всегда надеялась, что это будет при более романтических обстоятельствах. О, Джон Джозеф, это правда?

– Я обожаю тебя, – сказал он и потерял сознание.

– Я самая счастливая женщина на свете, – заявила Горация изумленным врагам. – О, это благодаря вам все так произошло, спасибо вам всем!

С этими словами она, запечатлев поцелуи на щеках свирепых солдат, принялась от радости кружиться по комнате.

– Сумасшедшие англичане, – сказал майор. – Совершенно сумасшедшие. Но тем не менее это трогает. Заприте их вместе наверху, Коссер. Война будет долгой для них.

– Чепуха, – решительно сказала Горри. – Нас освободят моментально. Вот увидите.

– Я не вынесу этого, – рыдая, сказала Энн и уронила телеграмму на пол.

Вошел Элджи, весь пропахший вереском и сыростью после прогулки с Полли и Энфусом, и тут же бросился подхватить Энн, почти в обмороке падавшую в кресло. Они находились в Большой Зале; снаружи по цветным стеклам витражей хлестал дождь, вода стекала вниз мутными ручейками, и тенистые уголки замка выглядели мрачными в этот пасмурный день.

– Что, очень плохие новости? – испуганно спросил мистер Хикс.

– Прочитай сам.

Он наклонился, поднял скомканный лист, расправил его и облегченно вздохнул.

– Слава Богу, – сказал он, изучив содержание.

– Слава Богу?

– Они всего лишь в плену, я боялся худшего.

– Но, Элджи, дорогой Элджи, как они могут быть вне опасности в руках у захватчиков?

– Ну, любовь моя, я сказал бы, что там они находятся в самом безопасном месте.

– Нет, – возразила Горация, – не «апфелляция», а «апелляция». Попробуйте еще разок.

– Апфелляция, – упрямо повторил ее ученик, австрийский солдат лет шестнадцати, угрюмого вида.

Горация вздохнула.

– Так мы далеко не продвинемся, – сказала она по-английски Джону Джозефу.

– Да, – рассеянно ответил он, погруженный в свой журнал, который он, казалось, не собирался выпускать из рук до конца войны или, по меньшей мере, до освобождения из плена. – Да, дорогая.

Джон Джозеф стал выглядеть очень привлекательно, в его темно-синих глазах светилась особая теплота: ведь он никогда в жизни не был так счастлив, как в эти дни. Для него жизнь в плену превратилась в настоящий рай земной. Конечно, его с Горацией (и, само собой, вместе с преданной Лули) перевели в унылый гарнизон в Карлсбург с несколькими сотнями других военнопленных и плохо кормили, но зато он находился рядом с любимой почти неотлучно.

Помолчав немного, Джон Джозеф добавил по-английски:

– Думаю, дело вовсе не в том, как ты учишь. Просто он тупой.

Он улыбнулся и качнул головой в сторону солдата, делая вид, что похвалил его, и Горация ответила вполне серьезно:

– Не стоит этого делать. Может быть, он понимает больше, чем мы думаем.

– Апфелляция, – произнес солдат, и тут Джон Джозеф с Горацией не выдержали и расхохотались, а через несколько секунд к их дружному смеху присоединился и ученик. – Карошая шютка, да?

– Превосходная шутка, – согласилась Горация. – Но, думаю, на сегодня хватит. Завтра мы сможем позаниматься еще.

И она улыбнулась при воспоминании о своей гувернантке в Строберри Хилл.

– Не надо быть с ним такой снисходительной, – сказал Джон Джозеф. – Мне кажется, половина твоих учеников в тебя влюблена.

И, скорее всего, он был прав. Дело заключалось в том, что жена капитана проводила время в плену, обучая английскому языку других военнопленных, своих товарищей по несчастью. Она уже довольно свободно говорила по-немецки, и, с помощью старого потрепанного словаря, с легкостью научилась передавать основы своего родного языка австрийским солдатам.

– Но если бы я не учила их, я бы сошла с ума. Дорогой мой, ведь это не самая приятная крепость на свете!

Джон Джозеф отложил перо и сказал:

– Иди, садись ко мне на колени. Нет, не ты, Лули… Тебе никогда не говорили, что ты не просто самая красивая, но еще и самая забавная девушка на свете? Ну, где ты видела такую вещь, как приятная крепость?!

Горация сделала вид, что хмурится:

– Ну, не знаю. Я не очень глубоко изучала этот предмет. Может быть, есть такие крепости, где целый день напролет играет музыка, а люди смеются и веселятся.

– Что ж, – ответил Джон Джозеф, – ты права, есть одна такая крепость. Она называется Форт Фролик и спрятана в темном густом лесу в самом сердце Баварии.

Горация свернулась клубочком у него на коленях, как маленькая девочка, и подняла на него глаза.

– Там люди каждый день танцуют, поют и играют в веселые игры. И еще они носят прекрасные одежды, – продолжал Джон Джозеф.

– Но кто они такие?

– Это люди, которые всегда были добры и тяжело трудились, и в награду они попадают в Форт Фролик и живут там, наслаждаясь счастьем.

– Это очень нравоучительная сказка, – сказала Горация. – Ты уверен, что им там не скучно?

– Нет, им не скучно. Они любят Форт Фролик. Так же, как я люблю быть вместе с тобой.

– А разве ты не скучаешь по армии?

– Ни чуточки. Для меня армия – это просто способ достичь своей цели. Она спасла меня от нищеты. Если бы я как следует постарался, в один прекрасный день я смог бы уйти в отставку, и мы бы с тобой вернулись в Саттон.

– А ты бы этого хотел?

– На самом деле нет, – лицо Джона Джозефа помрачнело. – Это место никогда не приносило добра нашей семье, ты ведь знаешь. Но в последнее время мне почему-то кажется, что проклятие замка уже меня не настигнет, – он снова улыбнулся.

– Из-за меня?

Он поцеловал Горацию в кончик носа и ответил:

– Да, из-за тебя, любовь моя. И еще по одной причине.

– Какой?

– Мне кажется, что сон, в котором я умирал на поле битвы, никогда не сбудется. Видишь ли… я не хотел бы, чтобы ты сочла меня трусом за такие слова, поскольку я не боюсь никого на свете… но ведь на самом деле мы просидим здесь взаперти до конца войны. Мы с тобой в безопасности, Горация. Она обвила руками шею Джона Джозефа.

– Слава Богу. Если бы я потеряла тебя, любимый, я потеряла бы целый мир, – прошептала Горри.

Джон Джозеф осторожно поставил ее на ноги и подошел к окну; Лули путалась у него под ногами. Сквозь прутья решетки были видны стены гарнизона, а за ними в лучах ноябрьского солнца светился городок Карлсбург. Листва на деревьях окрасилась в тона восточных пряностей – корицы, мускатного ореха, шафрана и паприки. Казалось, будто природа решила разжечь прощальный костер перед тем, как зимняя стужа скует землю холодом и льдом.

– Мир так прекрасен, – произнес Джон Джозеф, стоя спиной к Горации, так что она не могла увидеть выражения его лица. – Ни за что на свете я не согласился бы покинуть его до срока. Но если это все же случится, Горация… – он повернулся и взглянул на жену. – Нет, молчи, не надо ничего говорить. Если это все же случится, пообещай, что выполнишь одну мою просьбу.

– Какую же? – спросила Горри, отчаянно желая прикоснуться к нему, но не решаясь пошевелиться.

– Ты не должна оставаться одна. Мне так бы не хотелось, чтобы твоя красота погибла без любви и радости. Роль одинокой старухи совсем не для тебя.

– Но как же я смогу полюбить кого-то другого?

– Если захочешь, сможешь. А теперь хватит хмуриться. Иди ко мне, я расскажу тебе историю Карлсбургского Самодержца, который жил вон в той башне.

Джон Джозеф показал на башню, видневшуюся в отдалении, Горация подошла к нему, и они еще долго стояли вместе у окна, наслаждаясь холодной красотой ноябрьского дня.

В Саттон вновь пришло Рождество. Но все его обитатели, кроме самых маленьких, чувствовали себя совершенно несчастными. Европа пережила чуть ли не самый тяжелый год за всю свою историю: монархи падали с тронов, правительства низвергались, и казалось, никогда уже не вернутся старые добрые времена. Лишь Британия оставалась по-прежнему в тишине и спокойствии – если, конечно, не обращать внимания на политических агитаторов (как думал о них мистер Хикс), называвшихся чартистами. Их деятельность основывалась на Лондонской ассоциации рабочих, и они продолжали традиции британского радикализма. Они требовали справедливости для рабочего класса и говорили о правах свободнорожденных англичан.

Но никто не вспоминал о них в праздничный вечер 1848 года, когда дети толпились вокруг рождественской елки (это нововведение принц-консорт привез из Германии), которую вдовствующая графиня установила в Большом Зале. Три сына и две дочки Кэролайн радостно набросились на подарки. А старший сын Аннетты, юный Арчибальд, даже оттолкнул своего брата Джорджа, так ему хотелось пробраться к подаркам раньше всех. Но никакие дети, даже целых девять малышей, собравшиеся здесь, не могли утешить Энн. Она думала только о Горации и Джоне Джозефе, которые томились в холодной тюрьме, почти без еды и, уж конечно, без подарков.

Она так грустила, что даже тайком от всех завернула несколько подарков и положила их в ящик стола – дожидаться того дня, когда кончится эта ужасная война и ее дети вернутся домой, в Саттон.

– Сейчас дела пойдут лучше: сумасшедшего императора Фердинанда отстранили от власти, и Вена снова сдалась имперской армии, – стараясь утешить жену, сказал Элджи, сражаясь с рождественской индейкой.

– Мне всегда почему-то было его жаль, – ответила Кэролайн. – Джон Джозеф писал, что он очень добрый и в действительности не сумасшедший, а просто глупенький. Он никому не причинял вреда.

– Глупый император – это и есть ужасный вред для страны, – изрек Фрэнсис Хикс. Он стал очень хорошим хирургом и никогда не сомневался в собственной правоте.

– Должно быть, ты прав, – вздохнула Кэролайн. – Интересно, чего сможет добиться новый император? Ведь ему всего восемнадцать лет, и он взошел на престол в такое тяжелое время.

– Он положит конец этой войне, вот увидите, – сказал Элджи, улыбнувшись своей супруге. – Я верю в молодого Франца-Иосифа.

– Молюсь, чтобы ты оказался прав, – ответила Энн. – Молюсь, чтобы на следующее Рождество наша милая Горация и, само собой, Джон Джозеф, уже были здесь, вместе с нами. Ах, почему только она не вышла замуж за военного британской армии!

Графиня почувствовала на себе удивленный взгляд Кэролайн и поспешно добавила:

– Естественно, Джон Джозеф – великолепный муж и зять. Просто мне страшно думать о том, что моя дочь томится в тюрьме.

Кэролайн хотела было возразить, что Уолдгрейвам не впервой сидеть за решеткой, но она прикусила язычок. Не стоило ворошить прошлое и не стоило отзываться дурно о бедном Джордже, который, как и его брат, умер таким молодым.

Так что Кэролайн сказала только:

– Я слыхала, что Фрэнсис собирается реставрировать Строберри Хилл.

– Да, – ответила ей мать, – и я поддерживаю эту идею. Ведь это именно она и Джордж разорили наш замок. Впрочем, только Бог знает, что выйдет из всех этих планов. Возможно, это просто прожекты. – С годами ее неприязнь к бывшей невестке лишь окрепла, и Энн мстительно добавила: – Говорят, что старого мистера Харкорта очень раздражают бесконечные вечеринки, которые Фрэнсис устраивает в его доме. Я уверена, что она воображает себя душой общества.

Никто не знал, что можно на это ответить: ведь это была совершенная правда. О вечеринках в доме мистера Харкорта на Ньюнхэм-Парк говорили как о самых веселых и блистательных собраниях в Лондоне. А семья Фрэнсис посмеивалась над ее склонностью к театру и над любительскими спектаклями, которые она устраивала прямо на дому.

Наконец, Элджи примирительно произнес:

– Это уже ее дом.

Супруга бросила на него испепеляющий взгляд. Снова повисло молчание, а затем его нарушил голос Иды Энн.

– Сегодня ночью я слышала, как в часовне плакал Жиль, – мрачно объявила она. – Это дурной знак. В нашей семье произойдет несчастье.

Отчим тяжело взглянул на нее, как рассерженный бульдог.

– Ну и ну! – проворчал он. – Кажется, за столом есть несовершеннолетние. Думайте, что говорите, моя юная леди.

Глаза Иды Энн превратились в колючие иглы, но она не стала отвечать и лишь презрительно покачала головой. Впрочем, старший сын Кэролайн, Чарльз (ему было уже восемь лет, и он рос таким же остроумным, как его родители), спросил:

– Кто такой Жиль?

Никто не ответил, и через несколько секунд его отец, придерживавшийся очень прогрессивных взглядов на воспитание детей и не веривший в старую поговорку, что детей полагается видеть, но не слышать, сказал:

– Это, как говорят, призрак шута.

– Призрак? – в один голос воскликнули остальные дети, а маленькая Эмили, младшая дочь Кэролайн, спросила:

– А что такое призрак, папа?

Фрэнсис, обнаружив, что он зашел слишком далеко, небрежно ответил:

– Что-то вроде феи.

– А я слышал, что это не совсем так, – пробормотал Чарльз, но ледяной взгляд Кэролайн заставил его замолчать.

После обеда, когда все перебрались в Музыкальную Залу (этот пышный титул носила комната, некогда бывшая спальней сыновей сэра Ричарда Уэстона), Чарльз прошептал на ухо своему брату Фредерику, который был следующим в семье по старшинству после Чарльза:

– Призрак – это душа умершего человека, которая возвращается, чтобы гулять по земле.

– Я знаю. Я слышал об этом в школе, – ответил Фредерик.

– Тогда как насчет того, чтобы поохотиться за Жилем сегодня ночью? Чартерз Младший – парень из моего класса – охотился на призраков в старом аббатстве и увидел безголового монаха.

Фредерик слегка побледнел и сглотнул слюну, но все равно ответил:

– Хорошо. А мы возьмем с собой Арчи и Джорджа?

– Нет. Они все время дерутся. Они все испортят.

– Я просто подумал…

– Нет. Слушай, мама за нами смотрит, так что веди себя потише. Встретимся в полночь в Большой Зале. Плохо, что я сплю в одной комнате с Арчи, но он храпит, как свинья, и едва ли проснется.

– Хорошо.

– Смотри не засни, а то проспишь.