Текст книги "Замок Саттон"
Автор книги: Дина Лампитт
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 27 страниц)
Анна Болейн не могла точно указать момент, когда она поняла, что Генрих больше ее не любит. Было ли это тогда, когда родилась Елизавета? Или тогда, когда он, узнав о казни Томаса Мора, посмотрел на нее пристальным и холодным взглядом и сказал: «Вы виноваты в смерти этого человека». Или раньше? Не то чтобы это особенно много для нее значило. Сама она никогда не любила Генриха, поэтому потеря его привязанности не была для нее чем-то существенным. Страшно было осознавать, что она лишилась его защиты, и ей казалось, что она стоит, шатаясь, на краю обрыва и смотрит в пропасть, зияющую у ее ног. Враги семьи Болейн собрались в целую толпу за спиной ее дяди, Норфолка, за спиной Екатерины и принцессы Марии, за спиной любого, кто имел мужество открыто возвысить свой голос против нее. Многие считали, что слишком ловко у нее это получилось – из садов Кента перекочевать в королевский дворец. Даже кузен, сэр Фрэнсис Брайан, умышленно искал повод для ссоры с ее братом Рочфордом, возможно, чтобы перейти в стан врагов. Тревожно было проводить все дни в утомительном ожидании, все время чувствуя легкое недомогание, и знать, что только рождение принца, быть может, не даст королю окончательно потерять к ней интерес.
Рождество не оправдало ее надежд: она не могла принимать активного участия в развлечениях, опасаясь, как бы из-за какой-нибудь ерунды у нее не случилось выкидыша, и была вынуждена проводить все время сидя, наблюдая, как ее муж танцует со всеми женщинами, которые были под рукой.
В прошлом году ей пришлось страдать от оскорбительного поведения ее кузины Маргарет Шелтон, кочующей из постели в постель и улыбающейся во весь рот. А теперь унизительный финал этой истории: всего четыре дня прошло после святок, и вот уже из Вулф Холла, что в Улитшире, прибыла слащавая Джейн Сеймур, получившая должность фрейлины.
«И она ждет, – думала Анна. – Господи, дай мне сына, ибо король щеголяет своим вероломством, словно перьями на новой шляпе».
Она встала, почувствовав внезапный приступ тошноты, хотя не поняла, было ли это следствием беременности или происходило от общего недомогания. Подойдя к раковине, она наклонилась над ней, но тошнота прошла, и она освежила водой лицо. Слезы смешивались с потом, и она была рада, что успела вытереться, потому что дверь с наглой бесцеремонностью распахнулась, и вместо брата или одного из ее друзей на пороге появился сэр Ричард Саутвелл, который вошел с напыщенным видом, но при этом гримасничая. У него было странное выражение лица: сквозь серьезность и торжественность прорывалась едва сдерживаемая улыбка.
«Как человек, рассказывающий анекдот на похоронах», – подумала Анна.
Он опустился на одно колено и поцеловал ее руку.
– Мадам, я от Его Светлости. Из Кимболтонского замка пришло известие. Вдовствующая принцесса Екатерина умерла вчера после полудня.
Она подумала только о том, что те, кто упорно считали королевой Англии Екатерину, а Анну – лишь шлюхой, наложницей короля, теперь вынуждены будут замолчать.
– Значит, я – настоящая королева. – Слова ее прозвучали довольно глупо.
Саутвелл уставился на нее.
– Да, Ваша Светлость, – ответил он так, как будто она была умственно отсталым ребенком.
Но потом… О, потом грузная фигура Генриха загородила весь дверной проем. Он улыбался и шел к ней, протягивая руки, очень нежно поднял ее, словно Джейн Сеймур не существовало, и сказал:
– Ее больше нет. Этой зудящей раны, нашего позора. Милая, она умерла. Мы выберем желтый цвет для траура.
Так приятно было снова чувствовать себя в безопасности, знать, что доброе расположение Генриха защищает тебя от недоброжелателей. И все же глубоко в ее сознании засела одна крошечная свербящая мысль:
«Если он может говорить такое, может по-настоящему радоваться, узнав о смерти женщины, которая двадцать лет была ему верна, что, в таком случае, он скажет обо мне?»
И хотя он бережно баюкал ее на своих руках, от этой мысли ее охватил холодный озноб.
* * *
Генрих принимал участие в турнире. Его фигура выделялась среди других всадников. Он восседал на закованном в железо коне, одетый в доспехи, украшенные перьями – смеющийся разрушитель, впервые за многие месяцы испытывающий такую большую радость. Анна ждала ребенка, и Джейн, наконец, уступила ему после того, как он долгое время считался с ее целомудрием. Он веселился и танцевал с тех самых пор, как получил известие о смерти Екатерины. Едва окончилось Рождество и двор оправился от похмелья, как Генрих объявил о новой череде праздников. Все собрались с силами и вновь пустились в развлечения. И больше всех веселился король, хотя, по мнению многих, его веселье дурно пахло.
И вот пришло время начать поединок, показать всему миру, что в свои сорок четыре года он по-прежнему сильнее и выносливее всех. И пусть мадам Сеймур подумает о том, каким он может быть в постели. Соперник короля приветствовал его, подняв копье, мощные кони в тяжелых доспехах разошлись, готовые к бою. Сильные ноги Генриха вонзили шпоры в бока коня, всадники, грохоча доспехами, устремились навстречу друг другу, и затем – пустота: падение, ощущение страшной тяжести, навалившейся на грудь, и забытье.
– О Господи, он мертв, – сказал Норфолк и бросился к королю. – Король умер.
Кто-то оттащил тяжелую лошадь, придавившую неподвижное тело Генриха, другой наклонился над ним и приложил ухо к его груди. Но сквозь мощные доспехи невозможно было что-либо услышать.
– Он скончался, – сказал маркиз Экзетерский, его лицо, напоминающее лицо ворона, внезапно осунулось и приобрело землистый оттенок.
Со зловещей фамильярностью, будто играя роль в какой-то пьесе, Норфолк произнес: «Я сообщу королеве» – и, не дожидаясь, пока кто-нибудь его остановит, направился в королевские покои. И опять у него возникло ощущение предопределенности, непреложности происходящего, когда он, оттолкнув стоящих у двери придворных лакеев и не обращая внимания на дам из свиты королевы, предстал перед Анной. Поклонившись решительно и без церемоний, он посмотрел в темные, глядящие враждебно глаза женщины, которую он ненавидел больше всего на свете, и сказал коротко:
– Мадам, король мертв, он погиб в результате несчастного случая, произошедшего на турнире.
Картины будущего молниеносно пронеслись в сознании Анны. Елизавета слишком мала, чтобы наследовать трон. Новой королевой будет Мария, озлобленная, страдающая от многочисленных обид, обрушившихся на нее. Ее поддерживают могущественные лорды-католики, готовые сплотиться вокруг нее и возобновить борьбу. Если дочь Екатерины Арагонской придет к власти, Анне не будет пощады. Да и что в этом удивительного – она ведь тоже не щадила Марию.
– Помоги мне, Господи, – прошептала она, падая в обморок.
– Как вы можете быть таким жестоким, сэр? – сердито сказала леди Ли. – Она – на четвертом месяце беременности.
Норфолк мрачно посмотрел на нее. Ничто на свете уже не заставит его почувствовать хоть каплю симпатии к его племяннице.
– Факт остается фактом, – пробормотал он и молча вышел из комнаты.
Но, когда Норфолк вернулся на арену, он узнал, что Генрих только потерял сознание. Послав за всеми окрестными докторами, его перенесли в спальню и уложили в постель. Так он пролежал два часа, и всем казалось, что его жизнь висит на волоске. Затем он пришел в себя, отделавшись синяками, царапинами и шумом в голове.
Эту новость принес Анне сам доктор Баттс. Его удивило, с каким огромным облегчением было воспринято его сообщение, однако ему не понравился вид ее побелевших губ, растянутых в улыбку, когда она его благодарила.
– Оставайтесь в постели, Ваша Светлость. День-два, не больше. Вы перенесли серьезное потрясение.
– Да, да, – ответила она слабым голосом. – Все это меня ужасно расстроило.
Ему хотелось знать, что она имела в виду, когда сказала «все это». Правду ли говорят, что Анна застала короля с Джейн Сеймур, сидящей у него на коленях, и, прежде чем ее яростный крик предупредил их о ее появлении, она успела увидеть, как большие руки Генриха гладят грудь трепещущей от страстного желания фрейлины.
– Дай вам Бог здоровья, Ваша Светлость.
– Спасибо, доктор Баттс.
Она опять натянуто улыбнулась, и он подумал, что девушки, которую он когда-то навещал в Гевере во время эпидемии потницы больше не существует, что в ней совсем не чувствуется прежней энергии и жизненной силы. Жизнь представляется нам невеселой насмешкой, когда спектакль сыгран до конца, и все же в этом есть какая-то жестокая справедливость. Мантия Екатерины тяжелым грузом легла на плечи Анны, и теперь тем же путем шла недалекая, заурядная Джейн.
«Что поделаешь», – сказал про себя доктор Баттс.
А через шесть дней он, как и все представители его профессии, приучивший себя не принимать близко к сердцу человеческие страдания, с трудом сдержал приступ тошноты, когда его вызвали в покои королевы и он увидел то, что ждало его там. На полотенце лежал мертвый плод, крошечный, но с уже сформировавшимися ручками, чем-то напоминающий хрупкую, изящную морскую звезду. Не требовалось специального осмотра, чтобы понять, что это был мальчик.
Комнату наполняли ужасные звуки, усугублявшие и без того тяжелую атмосферу: королева выла. То был не плач, не всхлипывания и не рыдания, а звериный вой. От этого звука по спине доктора пробежала дрожь, и самое большее, что он мог сделать, – это раздвинуть тяжелые занавеси кровати и пробормотать привычные слова утешения, которые говорят женщинам в подобных обстоятельствах. Но она его даже не слышала. Комок боли и страданий, она лежала в такой же позе, как ее мертвый сын, поджав колени к подбородку и глядя прямо перед собой, и из ее открытого рта выходили наружу эти нечеловеческие звуки.
– Дайте, дайте ей это, – торопливо сказал он, роясь в нагрудном кармане в поисках самого сильного снотворного, которое можно было ей дать, не опасаясь, что оно причинит ей вред. – Ее необходимо привести в чувство к приходу Его Светлости.
– А он знает?
– Да, он знает. – В его ушах до сих пор стоял крик Генриха, полный не муки и не горя, а ярости.
– Как она посмела, как она посмела потерять моего мальчика? – кричал он. – Эта женщина, должно быть, неспособна рожать сыновей. Я начинаю думать, что так и буду вечно мучиться.
И он метался по комнате, бормоча что-то себе под нос и ругаясь шепотом.
Постепенно волнение во дворце улеглось. Анна заснула под действием порошков, маленький трупик – все, что осталось от принца Уэльского – унесли прочь, Генрих напился. Потребив изрядное количество вина и узнав, что Анна пришла в себя и ее можно видеть, он прошел по коридорам, тяжело ступая и все еще морщась от боли, которую причиняли ему ушибы, полученные на турнире, и когда он дошел до ее спальни и, рывком распахнув дверь, появился на пороге, глаза его горели ненавистью.
– Итак, он мертв, – сказал он. – Вы не уберегли моего мальчика.
И тогда, несмотря на то, что ее голова, затуманенная снотворным, плохо соображала, она поняла, что ее любовь к Гарри Перси, месть Генриху и Уолси, капризы и насмешки, которые, разжигая страсть Генриха, в конце концов привели ее на трон, – все было напрасно. Всему пришел конец. Она попалась в ловушку, которую расставила для других. Теперь он тем или иным способом избавится от нее. Это вопрос только времени.
Ей было нечего терять, и она сказала голосом, лишенным выражения из-за приема успокаивающих лекарств:
– Это не моя вина.
Его смех был страшен.
– Тогда чья же? Моя?
– Да!
Он посмотрел на нее так, как будто хотел ее убить, однако не двинулся с места.
– Объяснитесь.
– Когда во время турнира вы упали с лошади, мой дядя, Норфолк, сказал мне, что вы умерли. Это так напугало меня, что у меня случился выкидыш.
– Но это было шесть дней назад.
– Вы не учитываете то, что я застала вас в объятиях этой женщины, Сеймур, и уже это было для меня ударом.
– Вам следовало бы вести себя так, как вела себя Екатерина, и не нарываться на неприятности, – сказал он, нетерпеливо переминаясь с ноги на ногу.
– Быть может, Екатерина вас не любила, – вяло парировала она.
Его ярость прорвалась наружу.
– Теперь я вижу, что Господу не угодно, чтобы я имел от вас сыновей, и я намерен подчиниться его воле. У вас больше не будет от меня мальчиков, мадам.
Ее большие, темные глаза смотрели на него без всякого выражения, и она ничего не сказала в ответ. Она не плакала, не молила о прощении, что было бы более приемлемо для Генриха, чем покорность и легкое отвращение, написанное на ее лице.
– Ну, что же, так тому и быть, – сказала она.
И только когда король вернулся к себе, он внезапно осознал, какой сегодня день – 29 января 1536 года. Сегодня хоронили Екатерину. Вполне возможно, что в тот самый момент, когда утроба Анны исторгла из себя этот трогательный, бесформенный комочек плоти, свинцовый гроб опускали в яму, где ему предстояло покоиться. Казалось, принцесса Арагонская поднялась из могилы, чтобы наконец отомстить за все. В мрачном расположении духа Генрих Тюдор, прихрамывая, направился к Джейн Сеймур, надеясь найти утешение в объятиях этой целомудренной примулы.
Норфолк затрепетал от изумления, когда понял, насколько прав оказался Захарий. Финал драмы неумолимо приближался. Из-за сильного испуга, вызванного его жестокими словами, у королевы случился выкидыш, и она, таким образом, потеряла последнюю возможность вновь обрести власть над Генрихом.
ГЛАВА ДЕВЯТНАДЦАТАЯ
Словно по мановению волшебной палочки короля эльфов Оберона, замок Саттон, который высился перед ним, производя мрачное и гнетущее впечатление, внезапно осветила луна. Фрэнсис затаил дыхание. Этот шедевр да Тревизи никогда еще не казался ему таким прекрасным. Привратная башня устремилась в ночное небо; стекла многочисленных окон искрились, точно грани кристалла; величественные очертания западного и восточного крыла исчезали из виду, словно уходя в бесконечность, витражи Большого зала горели огнем, зажженными тысячей радуг; кирпичи янтарного цвета, причудливые украшения, лепные фронтоны блестели, переливаясь, как ртуть. Никогда замок не выглядел более изящным, никогда не будил так воображение, как сейчас – превращенный магической силой луны в замок бессмертных богов, в обитель фей. Мысли о феях воскресили в голове Фрэнсиса образ Жиля: подстриженные «под горшок» волосы и улыбка до ушей, бывшие неотъемлемой частью его жизни в детстве, прыжки и кульбиты, проделываемые с таким желанием угодить. Теперь он лежит, один Бог знает где, уставившись в небо пустыми глазницами, и его кости давно обглодали черви. Он верил в существование невидимых людей, в магическую силу карбункула, который благословила женщина из Солсбери. Но волшебная сила этого камня похоронена на дне моря, и у Фрэнсиса больше нет защиты.
Он поднял глаза и опять взглянул на замок. Сейчас луна скрылась за облаками, и здание оказалось в тени. При таком необычном освещении казалось, что оно пришло в упадок и лежит в руинах, заброшенное и одинокое. И Фрэнсис, никогда особо не заботящийся о том, что его ждет впереди, почувствовал внезапное мучительное беспокойство за судьбу отцовского замка и людей, которым предстоит здесь жить в будущем. В призрачном свете луны ему почудилось, Что он видит двух девушек, пробегающих под аркой Привратной башни, и слышит, как они смеются и окликают друг друга.
– Подожди меня, Мелиор Мэри.
– Тогда поспеши, Сибелла, нам надо найти брата Гиацинта.
Их слабые голоса отзывались эхом. Он протер глаза, и девушки, естественно, исчезли, однако конь под ним забеспокоился, как будто почуял что-то. Фрэнсис пришпорил коня и поехал вперед. Близилась полночь, и, как обычно, все домашние уже спали. Только сонные слуги, которые должны были впустить его в дом, бодрствовали, ожидая его приезда.
Он прошел по погруженному в сон большому замку, совершенно один, держа в руке зажженную свечу. Что-то подтолкнуло его, и он дошел до конца Длинной галереи и какое-то время стоял там, глядя в окно, а потом повернулся и пошел в свою спальню. И в тот момент он услышал плач и понял, что это Жиль. И хотя Фрэнсис любил шута, когда тот был жив, мертвого его он боялся. Фрэнсис остановился как вкопанный, и волосы у него на голове встали дыбом.
– Почему ты плачешь? – спросил он громко. – Что случилось?
В ответ раздались такие печальные рыдания, что Фрэнсиса охватило предчувствие неотвратимо надвигающейся опасности, и ему стало страшно.
– Господи помилуй, – сказал он. – Я боюсь. Уходи, Жиль. Во имя Пресвятой Богородицы, уходи.
Внезапно плач прекратился, и наступившая тишина оглушила Фрэнсиса. Он почувствовал, что кто-то стоит у него за спиной, и понял, что это шут пытается его успокоить. К стыду своему, он бежал, не оглядываясь.
Вот так, обливаясь потом от страха и тяжело дыша, Фрэнсис оказался в спальне, где спала его жена, которую он не видел четыре месяца и которой так позорно изменял. А он-то надеялся произвести приятное впечатление, искупить свою вину и восстановить утраченную репутацию.
Роза сразу проснулась и спросила:
– Кто здесь?
Убедившись, что она не испугалась, он произнес в темноте:
– Это Фрэнсис, милая. Я приехал прямо из Гринвича. Ее Светлость неожиданно предоставила мне отпуск.
Все еще не до конца проснувшись, она сказала:
– Очень мило с ее стороны. Это правда ты?
Он засмеялся, и радостная простота этого вопроса воскресила в нем забытую легкость, которую он прежде всегда ощущал в ее присутствии.
– Нет, это ваш любовник, мадам Роза. Пустите меня к себе. Мне кажется, по дому сегодня бродит Жиль, и у меня мурашки бегают от страха.
Роза зажгла свечу, и он увидел, что она серьезно смотрит на него.
– Он часто плакал в последнее время.
– Ты слышала его?
– Да, в Длинной галерее. Отчего-то его дух неспокоен.
– Довольно об этом, – сказал он. – Я приехал к тебе и к сыну и хочу сказать, что люблю тебя и надеюсь, что скоро у тебя опять будет от меня ребенок. Ты хочешь меня?
Она рассмеялась, думая о чем-то своем.
– Ты избавился от своих проблем, Фрэнсис?
– Каких проблем? – спросил он, притворяясь, – что не понимает, о чем она говорит.
Она насмешливо посмотрела на него и сказала многозначительно:
– Я рада, что ты снова вернулся ко мне.
Пропустив мимо ушей намек, содержащийся в ее словах, он забрался в постель и лег рядом с ней. Он вспомнил, что еще сегодня утром, разговаривая с ним, королева сказала ему почти те же самые слова: «Пора вам снова вернуться к Розе». Они беседовали в ее апартаментах. Оба не поехали в Виндзор и не участвовали в церемонии награждения, проводившейся в честь дня святого Георгия. Примечательно, что брат королевы, Рочфорд, был обойден при раздаче наград, и вместо него орден Подвязки вручили Николасу Кэрью, стойкому приверженцу Сеймуров. Было ясно, что дому Болейнов нанесено оскорбление, и когда Фрэнсис вошел, он застал королеву в дурном настроении. Анна стояла, отвернувшись и уныло глядя в окно. Она оглянулась, чтобы посмотреть, кто вошел, и тут же вернулась к равнодушному созерцанию реки и сада.
– Ну? – только и спросила она.
Он помолчал минуту, глядя на ее поникшие плечи и вспоминая, как в то сумасшедшее мартовское утро, много лет назад, она бежала, подобрав юбки, как разлеталась по ветру ее черная грива, а звонкий радостный смех звенел над полями желтых нарциссов. Куда теперь девалась ее беспечность? Когда-то излучавшая радость, она растратила все. Ни он, ни кто-либо другой не мог воскресить ее былой улыбки.
– Ваша Светлость, – сказал он, – я зашел, чтобы узнать, как вы поживаете.
Она обернулась и посмотрела на него. Напряжение на ее лице выдавало едва сдерживаемую ярость.
– Как любая женщина, которую бросил муж, – сказала она. – У меня на лбу выросли рога. Видите их, Фрэнсис? Интересно, идут ли они Розе?
Он с удивлением посмотрел на нее и переспросил:
– Розе?
– Да. Будем говорить начистоту, сэр Фрэнсис. Вы вовсю развлекались в постели с этой шлюхой Шелтон. Думали вы тогда о своей жене, была ли она вам хоть чуточку небезразлична? Мужчины совершенно неразборчивы, когда у них свербит между ног, и в угоду этому они готовы пожертвовать своими старыми привязанностями.
– Но я…
– Не оправдывайтесь. Все было принесено ей в жертву: ваша любовь к жене, ваша верность мне. Вы ничем не отличаетесь от других представителей вашего пола: вами также движут низменные инстинкты.
– Но я люблю вас, – сказал он, и колесо судьбы начало свое безостановочное движение к неумолимо приближающейся развязке. – Более чем кого бы то ни было в этом замке.
Она отвесила ему звонкую пощечину.
– Что вы хотите сказать? Больше, чем Розу?
– Да нет же, – он мучительно подыскивал слова. – Я люблю Розу, роман с Мэдж Шелтон закончен. Я хочу сказать, что как мою королеву я люблю вас больше, чем кого-либо другого. Господи, помоги мне. Я разучился говорить.
Взгляд ее слегка смягчился, однако она ничего не сказала.
– Пожалуйста, постарайтесь меня понять, – жалобно продолжал он. – Мэдж больше мне не любовница. Это кончилось вчера вечером. Я взглянул на нее и внезапно почувствовал такое отвращение, что едва заставил себя говорить с ней. Как будто страсть, владевшая мною, внезапно улетучилась.
Она слегка улыбнулась.
– Возможно, так оно и случилось, – сказала она.
– Как бы то ни было, она теперь с Генри Норрисом.
– Да, они скоро поженятся.
Она опять повернулась к окну. Ее гнев прошел.
– Мне кажется, когда-то он меня любил.
Вспомнив странные приступы плача и внезапную бледность, которые одно время преследовали главного камергера короля, Фрэнсис сказал:
– Мне кажется, Генри и сейчас вас любит. Я не думаю, что он когда-нибудь перестанет вас любить. Полагаю, что он до сих пор приходит к вам лишь для того, чтобы хоть мимолетно взглянуть на вас.
Анна рассмеялась, но его слова оживили в ней отголоски былого тщеславия, и ее израненная душа затрепетала.
– Словом, так это или не так, а скоро он окажется в постели с молодой женой.
– Простите меня, Ваша Светлость, за эти слова, но я молю Бога, чтобы он дал Генри сил.
Она притворилась, что не понимает, что он имеет в виду, однако снова рассмеялась, и на какое-то мгновение вернулась прежняя Анна, озарив комнату своей живостью и энергией.
– Раз уж мы заговорили с вами о гармонии супружеской жизни, я предоставляю вам отпуск, прямо сейчас, сэр Фрэнсис. Я хочу и приказываю вам, чтобы вы тотчас же отправились домой к своей жене. Пора вам снова вернуться к Розе.
Он поклонился.
– Но вы должны возвратиться к майскому турниру. Я хочу, чтобы друзья семьи Болейн были там достойно представлены.
Он поднес ее руку к губам.
– Не сомневайтесь в моей вечной преданности, – заверил он Анну.
И теперь, когда солнце уже завершило свой путь, в свете его сестры-луны Фрэнсис и Роза любили друг друга, тела их слились, и сила соединялась с нежностью в вечном восторге единой радости. Все вернулось, и Маргарет Шелтон навсегда была изгнана из их жизни, повторив судьбу своего воскового чучела.
Дни проходили в довольстве и праздности, и сэр Ричард, глядя в окно, видел головы сына и невестки, маячащие на фоне желтых нарциссов – золотистые волосы Фрэнсиса и яркие, цвета осенней листвы, волосы Розы. Высоко на плече у Фрэнсиса восседал их малыш, полными любопытства глазами изучая формы и краски окружающего мира. Ничто не омрачало ту неделю. Она ярким пятном осталась в их памяти, каждое мгновение вспоминалось с радостью. В долгих взглядах, которыми они обменивались, не было ни намека на скуку или усталость. И когда, наконец, пришло время Фрэнсису покидать поместье Саттон и сыграть свою роль в финале, неизбежно вытекающем из всех предыдущих событий, никто в семье не догадывался, что они видятся в последний раз.
Копыта застучали по булыжнику внутреннего двора. Фрэнсис напоследок обернулся, чтобы помахать, проезжая через арку Привратной башни, все побежали наверх, чтобы еще раз увидеть всадника из окон Длинной галереи, Фрэнсис издалека махал им шляпой, и ребенок повторял прощальный жест отца, неосознанно и мило копируя его движения. Все было как всегда, и они ощущали лишь обычную грусть, какая бывает при расставании. Когда Фрэнсис исчез из виду, Роза улыбнулась сыну и сказала:
– Он скоро вернется и увидит, как ты вырос.
Маленький ротик сложился в ответную улыбку, глаза малыша закрылись, и он уснул беззаботным сном.
Наступило первое мая. На рассвете жители каждой деревни по всей Англии подняли украшенное лентами майское дерево – древний символ плодородия. Все готовились к праздничному шествию. Это был Белтэйн – первый день кельтского лета – один из самых волшебных дней в году. Девушки умывались росой, люди, принадлежавшие к мистическому Ордену друидов, облачались в свои белые балдахины. Захарий приехал в Норфолк, намереваясь поискать здесь травы и цветы, которые он собирал когда-то во время своих детских прогулок, и посмотреть, как дети той деревни, в которой сожгли его мать, кружатся в замысловатом ритуальном танце. Какие-то люди изображали лошадь, и девушек ловили и затаскивали под попону – символический жест, первобытный и языческий, как любое колдовство.
В Гринвиче участники турнира готовились сразиться друг с другом, чтобы доставить удовольствие королю. Их доспехи блестели на солнце, а щиты украшали гербы и девизы, по которым их можно было различить. Сэр Генри Норрис сидел на коне, закованный в тяжелые доспехи, и сквозь поднятое забрало наблюдал, как Генрих и Анна взошли на трибуну, приветствуемые звуками фанфар. Он подумал о том, что, несмотря на странную напряженность, в последнюю неделю ощущавшуюся при дворе, внешне ничто не указывало на враждебные отношения между королем и королевой: они улыбнулись друг другу, заняв свои места. Он был слишком далеко от них и не мог видеть, как губы короля скривились – то, что он принял за улыбку, было скорее злобным оскалом; а Анна ответила быстрой, нервной гримасой, напоминающей гримасу ребенка, который опасается, что оскорбил взрослого.
Сэр Генри – который много лет любил Анну и обручился с Мэдж Шелтон, имея странную надежду, что, возможно, королева обрадуется, если ее любвеобильная кузина, выйдя замуж, остепенится, – был встревожен и недоумевал. Он знал, что происходит нечто ужасное, но что именно – трудно было выразить словами, а тем более облечь в форму четкой и связной мысли. Прежде всего, несколько дней назад между ним и Анной произошел странный разговор. Смеясь и заигрывая с ним, она спросила, почему он не спешит со свадьбой, и когда Генри ответил, что торопиться незачем, она, поддразнивая его, заметила, что, возможно, он ждет ее, Анну, надеясь, что с королем произойдет несчастный случай. Он ошеломленно уставился на нее. Его маленькая возлюбленная из Гевера, «его навязчивая идея», должно быть, выжила из ума, ибо слова, которые легкомысленно слетели с ее уст, считались государственной изменой.
– Нет, нет, – сказал он, обезумев от страха. – Я бы не посмел даже думать о таком. Ради Бога, Ваша Светлость.
– Фрэнсис Вестон думает иначе, – сказала она все в той же манере, поддразнивая его. – Он говорит, что вы приходите сюда лишь для того, чтобы «хоть мимолетно взглянуть на меня».
Это было правдой, и от этой мысли нервный спазм сдавил ему горло.
– Пожалуйста, не говорите так. Это опасно, – сказал он.
Она холодно посмотрела на него.
– Значит, вы меня не любите?
– Я этого не сказал. Я только умоляю вас следить за своими словами. У мистера Кромвеля полно шпионов. Если кто-нибудь повторит слова, сказанные вами, нам обоим не сдобровать.
Казалось, это ее успокоило.
– Да, вы правы. Я делаю глупости. Когда я слишком долго бываю одна, то потом становлюсь излишне болтливой. Но на самом деле я, что называется, «порядочная жена». – Она невесело рассмеялась. – Поэтому, если вы когда-нибудь услышите, как обо мне сплетничают, вы спокойно можете все отрицать.
– Я бы так и поступил, разве вы не знаете? – произнес он с жаром. – Если понадобится, я умру за вас.
Опять этот грустный смех.
– Будем надеяться, что в этом не будет необходимости.
Этот разговор вывел его из равновесия, и поведение короля не способствовало тому, чтобы растущая в Генри тревога рассеялась. Он не помнил, чтобы Генрих когда-либо был таким спокойным, таким сдержанным и настолько поглощенным своими мыслями. Норрис, который бывал с ним в самых разных ситуациях и знал весь спектр его настроений, не сталкивался с этим раньше. В спокойствии короля было что-то почти зловещее.
И третий факт, хотя и наименее важный, состоял в том, что прошлой ночью пропал Марк Сметон, и, когда, разыскивая музыканта, зашли к нему, то обнаружили, что все вещи, включая лютню, беспорядочно разбросаны по комнате, как будто он может вернуться в любой момент. Норрис предположил, что музыкант уехал с каким-то секретным поручением и вернется утром, но, взглянув на трибуны, не обнаружил там никаких признаков его присутствия. Юный Вестон, напротив, вернулся из отпуска и, похоже, был доволен жизнью. Заметив, что Генри смотрит на него, он весело помахал ему и широко улыбнулся. Норрис улыбнулся в ответ, опустил забрало и направил свою лошадь туда, где стоял его оруженосец, держа наготове копье. Турнир вот-вот должен был начаться, и его противник, лорд Рочфорд, был уже на своем месте.
Норрис сам не понимал, почему он, проезжая мимо трибуны, посмотрел на королеву. Возможно, по своей давней привычке украдкой бросить взгляд на объект своей любви – привычке, которой он не изменил, несмотря на помолвку с мадам Шелтон. Как бы то ни было, он сделал это, и сквозь щель своего забрала увидел, что Анна смотрит на него и улыбается, и бросает ему свой носовой платок, чтобы он носил его как знак ее благосклонности. Он взглянул на Генриха и увидел, что на его лице появилось безжалостное и злобное выражение, и в его взгляде читалось раздражение, граничащее с ненавистью. Носовой платок оказался на острие копья Норриса прежде, чем он успел сообразить, что этот странный, традиционный жест привел в ярость Генриха Тюдора.
Поединок прошел блестяще. Норрис сбросил Рочфорда с седла, не причинив ему вреда. Затем выходили другие участники турнира, они разили друг друга сверкающими копьями и звонкими мечами. Король, казалось, опять пришел в хорошее настроение, смеялся, приветливо хлопал в ладоши, однако когда турнир закончился, он резко встал, сказал Анне только одно слово: «Прощай» – и сел на коня. Дворяне из его свиты тоже вскочили в седла, и кавалькада приготовилась ехать в Уайтхоллский дворец.
Фрэнсис оказался почти в хвосте и не мог не видеть, как король отозвал Генри Норриса в сторонку и их лошади остановились под деревом. Проезжая мимо них, он, как бы ненароком, оглянулся и, к своему удивлению, заметил, что Норрис стал белым, как полотно. Казалось, его сейчас стошнит. Король наклонился вперед и что-то тихо ему говорил, держа его за локоть. Глаза Генриха сверкали, как угли. И хотя Фрэнсис не мог расслышать ни слова, его охватила тревога, и он почувствовал, что в животе у него похолодело. По тому, как эти люди ведут себя друг с другом, как они держат головы, как напряжены их спины, было видно, что это не обычная размолвка между монархом и человеком из его свиты. Рискуя навлечь на себя гнев короля, он вытянул шею, чтобы взглянуть еще раз, и удивился, увидев, что Норрис странно стоит в окружении группы людей, как будто его арестовали, а Генрих скачет прочь. Проезжая мимо своих удивленных и испуганных спутников, король пришпорил коня с выражением злобного удовлетворения на лице и рявкнул:
