Текст книги "Замок Саттон"

Автор книги: Дина Лампитт

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 27 страниц)

– И ты? – спросил Фрэнсис.

Бреретон подмигнул.

– Господи, вижу, что я безнадежно отстал от жизни.

– Держу пари, что недели не пройдет, как ты это наверстаешь.

– Сколько?

– Десять крон.

– Ставлю двадцать, что я сделаю это до завтрашнего вечера.

– Идет! – и они пожали друг другу руки.

– А доказательство?

– Кусочек кружева от ее подушки.

Они хихикали, как школьники, когда по тому, куда сместился центр внимания, поняли, что в комнату вошел Генрих. Очевидно, новая любовница хорошо ему угождала: таким его Фрэнсис давно не видел. Он громко смеялся, похлопывая придворных по спинам, он даже, дурачась, исполнил одно или два танцевальных па.

– Хвала Господу, – сказал Генрих, окидывая присутствующих взглядом, полным добродушия, – какая приятная компания!

– Кажется, вы в хорошем расположении духа, Ваша Светлость, – сказала дерзкая Мэдж. – Может быть, вы откроете нам свой секрет?

– Дело в том, что у меня есть прекрасная новая кобыла, которую мне приходится объезжать, – ответил он и недвусмысленно покосился в ее сторону.

– Да, я об этом слышала, – сказала Мэдж. – Говорят, она молодая, но горячая.

– Пресвятая Богородица, – тихо сказал Фрэнсис Бреретону. – Они не пытаются ничего скрывать. Полагаю, я потерял свои двадцать крон.

– Слишком поздно отступать, Вестон. Пари заключено.

– А я и не отступаю.

Судьба распорядилась так, что король в тот вечер рано удалился к себе, поэтому Фрэнсис получил возможность провести остаток вечера, как ему заблагорассудится. Поскольку еще не стемнело, он решил побродить там, где личный садик короля смыкался с открытым теннисным кортом. Гуляя, на сей раз в молчаливом одиночестве, он обнаружил, что думает не о Маргарет Шелтон, и даже не о Розе, а о королеве, которой он нанес визит, как только покинул компанию лорда Рочфорда. Он живо вспомнил, как это удивительное, таинственное существо, смеясь, сидело на дереве, как ветер трепал ей волосы, как звенел ее дрожащий голос, когда она пела – неужели это было всего восемь лет назад?! И что он увидел теперь? Женщина, почти уродливая в своей худобе, плотно сжатые губы, нахмуренный лоб. Брюзга с колючим взглядом, преждевременно состарившаяся от постоянных тревог и забот, которой не осталось ничего другого, как только шептаться по углам со своей ненавистной невесткой, леди Рочфорд, замышляя интриги. Лучше бы ей было умереть, когда она родила Елизавету, чем дойти до такого. Он никогда бы не подумал, что будет испытывать жалость к женщине, которая была самым блестящим созданием своего времени. Но сейчас он ее жалел. Она лишилась жизненной энергии, и вместо этого в ней росло отчаяние, словно язва, разъедающая ее душу.

Подходя к теннисному корту, он услышал звуки, доносившиеся с площадки – кто-то в сумерках играл в теннис, – и не удивился, увидев мадам Шелтон, окруженную плотным кольцом поклонников, наблюдавшую за игрой Генри Норриса и Томаса Уатта. Норрис, прекрасно сознавая, что на него устремлены глаза женщины, которая в конце концов вытеснила Анну из его сердца, прыгал так, словно ему снова стало двадцать лет, Уатт же в своей обычной апатии едва утруждал себя игрой, между подачами принимая позу скучающего человека.

– Томас! – преувеличенно громко крикнул Фрэнсис и пришел в восторг, увидев, что молодой человек окончательно отвлекся от игры, упустил подачу и Норрис выиграл матч.

Все обернулись, чтобы посмотреть, кто там пришел, по блеску в глазах Мэдж Фрэнсис понял, что его сногсшибательная внешность – он был весь в черном и щеголял серьгой в ухе, позаимствовав эту манеру у сэра Джона Роджерса, – произвела желаемый эффект.

– Ага, вот и ты, мошенник, – отозвался поэт, – где ты был? Тебя уже два месяца не видно.

– На севере, в моих поместьях, – сказал Фрэнсис с важным видом, – в Кендале и Морсби.

Он все время посматривал на мадам Шелтон, наблюдая за ее реакцией, но было очевидно, что ее вовсе не интересуют его земельные владения, а только его внешность.

– Юный Вестон, – сказал сэр Генри Норрис слегка покровительственным тоном. – У меня не было возможности поговорить с вами днем. Как дела? Как ваша жена?

Жизненный опыт зрелого человека подсказывал Фрэнсису, что последний вопрос задан неспроста.

– Она беременна, – беспечно ответил Фрэнсис, – и с этого момента останется в поместье Саттон. Я был у Ее Светлости, и она позволила Розе покинуть двор.

– Роза – красивое имя, и необычное.

– Ее настоящее имя Анна, мадам. Она поменяла его, чтобы не было путаницы. В нашей семье так много женщин, носящих имя Анна.

– И в моей, – засмеялась Мэдж, очевидно, намекая и на королеву, которая, как Фрэнсис уже слышал, терпеть не могла свою хорошенькую кузину.

– Можно мне, мадам, немного прогуляться с вами, пока совсем не стемнело? Если вы, конечно, не возражаете, сэр Генри.

Норрис не обрадовался этому предложению, но сразу не нашел отговорки, чтобы помешать им, поэтому, улыбнувшись своей кошачьей улыбкой и сделав реверанс, Мэдж сказала:

– Вы очень добры, сэр Фрэнсис. По вечерам бывает так одиноко, когда Ее Светлость рано отправляется спать.

– А как насчет вас? – спросил Фрэнсис вполголоса. – Вы рано ложитесь спать?

– Как прикажут Их Светлости.

– А если вам прикажет кто-нибудь другой, вы послушаетесь?

– Я предпочитаю просьбы, – ответила она холодно, ставя его на место.

От теннисного корта их уже отделяли заросли бирючины, образующие живую изгородь, поэтому Фрэнсис поднес ее пальцы к губам и сказал:

– В таком случае я умоляю вас, мадам. Я мечтаю о вас с того самого момента, как впервые увидел вас.

Она обернулась и странно посмотрела на него, слегка порозовев и кончиком языка облизывая губы.

– Послушайте, вы, нахал, вот так поворот! Я слышала, что вы – поклонник Ее Светлости.

– Так и есть, мадам. Но мы с ней только друзья. В вас я хотел бы найти нечто… большее.

Она ответила, покраснев еще сильнее:

– Моего расположения добивались более знатные поклонники, чем вы, сэр Фрэнсис.

Его поразило не то, что Мэдж влекло к любому мужчине – он слышал о таком, хотя никогда прежде не сталкивался с подобными женщинами, – но то, что она хочет унизить свою кузину и причинить ей боль. Вот уж действительно – у кошки есть когти. На какое-то мгновение он почувствовал себя виноватым, что предает и Розу, и Анну, но с глаз долой – из сердца вон. И если уж кому-то придется его ласкать, то пусть это будет женщина, которую он никогда не сможет полюбить. Это не повредит его браку и не будет предательством по отношению к королеве. И, как всякий истинный донжуан, легко отыскав утешение, Фрэнсис приободрился и, улыбнувшись, произнес:

– В таком случае, если вы считаете, что я вас недостоин, мадам, я должен откланяться.

Она ответила весьма поспешно:

– Нет, нет. Я бы, пожалуй, еще поговорила с вами на эту тему.

– Тогда, может быть, продолжим разговор в вашей комнате, а то становится слишком холодно.

Она прижалась к нему и сказала:

– Следуйте за мной на достаточном расстоянии. Не забывайте, что я – любовница Его Светлости и не могу позволить, чтобы обо мне сплетничали.

Вспомнив их разговор с Бреретоном, он про себя усмехнулся, а вслух произнес:

– Я буду беречь вашу репутацию. Не забывайте, что я тоже заинтересован в том, чтобы сохранить тайну. Моя жена ждет ребенка.

Кошачье выражение промелькнуло в ее глазах.

– Безумно скучно иметь дело с мужчинами, которые рассуждают о своих женах и детях. Не трудитесь идти за мной, сэр Фрэнсис.

Она развернулась и удалилась, шелестя юбкой. Он чуть-чуть постоял, размышляя, что ему делать дальше, затем, рассеянно сорвав цветок, последовал за ней, прячась и стараясь не шуметь.

Она вошла во дворец через потайную боковую дверь и по каминной винтовой лестнице поднялась в коридор, в конце которого находились королевские покои. Фрэнсис, спрятавшись за гобеленом, наблюдал, как она прошла через украшенную резьбой дверь и скрылась из виду. Он бросился за ней и оказался у входа в переднюю. Когда он вошел, служанка, спящая у огня, встрепенулась, но, повертев головой секунду-другую, успокоилась. Дверь в спальню Мэдж была чуть приоткрыта, как бы приглашая его войти. Он крадучись подошел и легонько толкнул дверь, которая распахнулась настолько, что он смог протиснуться внутрь и закрыть ее за собой.

Мэдж, должно быть, разделась с головокружительной быстротой, ибо, когда Фрэнсис вошел, она уже лежала на кровати обнаженная и, казалось, крепко спала. Фрэнсис сразу заподозрил, что здесь что-то нечисто. Он не понял, как человек мог так быстро заснуть, но, приглядевшись, заметил, что Мэдж наблюдает за ним сквозь прищуренные веки. Так вот чего она хотела! Надеясь, что он правильно понял правила игры, Фрэнсис сбросил одежду и по-прежнему тихо, как мышка, скользнул к ней в кровать, лег на нее сверху и прикрыл ей рот рукой.

Когда он вошел в нее, она тут же открыла глаза, изобразив на лице удивление. Однако, отбиваясь изо всех сил, она все равно не могла скрыть, что это доставляет ей удовольствие. Мэдж оказалась самой страстной женщиной, которую Фрэнсис когда-либо знал, и он впал в странное восторженное состояние. Это было совершенно не похоже на его любовь к Розе, но в нем как бы проснулся другой человек, и этот его темный двойник был в экстазе.

Только под утро, когда их страсть улеглась, догорев дотла, ему стало тошно от стыда и раскаяния. Мысли о жене и ребенке настолько изводили его, что у него перехватывало дыхание. Он предал их обоих. Никогда больше он не прикоснется к Маргарет Шелтон. Но, даже думая так, Фрэнсис понимал, что он обманывает себя. Смутные желания, до сих пор дремавшие в нем, пробудились, и он знал, что, если понадобится, он последует за любовницей короля на край света ради удовольствия провести с ней хотя бы еще одну ночь.

ГЛАВА ВОСЕМНАДЦАТАЯ

Захарий Говард сидел в своей комнате под звездным куполом, рассеянно глядя в окно. Из окна открывался вид на луга, а на заднем плане блестели воды Темзы. Было время отлива, барки и ялики весело покачивались на волнах, их владельцы спешили по делам. Шел июль 1535 года, и, наверное, мало кто думал о том, что в тот день в Тауэре должны были казнить сэра Томаса Мора, а Анна Болейн устраивала большой бал-маскарад, конечно же, не для того, чтобы отметить это событие – просто казнь, по счастливой случайности, выпала на тот же день.

Очень медленно – ибо в последнее время он не любил этим заниматься – Захарий Говард взял в руки кристалл. Перекатывая его с ладони на ладонь, он ощутил его тяжесть, свидетельствующую о том, что наступили печальные времена. Он криво усмехнулся: любой умный человек в королевстве понимал это и не обладая даром ясновидения. Внешне все может выглядеть прекрасно, а ковырни чуть-чуть поглубже – и увидишь признаки гниения.

Анна, сделав над собой огромное усилие, оправилась от удара, нанесенного ей двумя выкидышами, напрягла свою могучую волю, чтобы отразить натиск Маргарет Шелтон, пригладила волосы, чтобы они опять заблестели, с помощью лосьонов и кремов привела в порядок кожу – и вновь затмила всех женщин при дворе. Никогда еще она не смеялась так весело, никогда так легко не танцевала, никогда еще не было столько блеска в ее умении держать себя. Шепотом рассказывали, что, когда Мор в Тауэре осведомился о том, как поживает королева, и ему сказали, что она чувствует себя лучше, чем когда-либо – танцует и развлекается все дни напролет, он произнес:

– Эти ее танцы приведут к тому, что наши головы слетят с плеч, как капустные кочаны, но пройдет немного времени – и ее голова полетит вслед за нашими.

Зловещее пророчество исходило от человека, отказывающегося признать Закон о престолонаследии, утверждающий, что будущими правителями Англии должны быть потомки Анны, и Закон о верховной власти, провозглашающий главенство Генриха Тюдора над церковью.

Захарий склонился над магическим кристаллом и увидел, что тот окрасился в траурный черный цвет. И тут стали происходить странные вещи – с ним и раньше случалось подобное в такие моменты. Будто он оказался в будущем, невидимый, но способный видеть. Опершись о сырые, убогие стены Кимболтонского замка, он наблюдал, как угасает едва теплящаяся жизнь Екатерины Арагонской. Она лежала на небольшой, с виду жесткой кровати, и только по ее губам, которые шевелились, произнося молитву, было видно, что она еще жива. В комнате присутствовало несколько человек, один из них – священник. Вокруг кровати стояли на коленях знатные дамы-испанки из свиты Екатерины – последние верные ей слуги. Захарий поймал себя на том, что пристально смотрит на одну из них. Когда Екатерина испустила последний вздох и веки ее мертвых глаз открылись, так что все могли видеть застывшую в глазах грусть, маленькая темноволосая женщина поднесла ее руку к своим губам. Она не произнесла ни слова, но находившийся в трансе Захарий мог читать ее мысли.

Он слушал, как она говорит про себя: «Да будет месть. Пусть сама королева нанесет ответный удар сидящей на троне шлюхе. Да свершится Божий суд. Пусть призовет его моя ненависть».

И вот он увидел, как черная спираль – сгусток энергии и силы – вихрем ворвалась в комнату и обвилась вокруг коленопреклоненной фигуры. Затем он вновь оказался в своей комнате, и перед тем, как кристалл окончательно помутнел, Захарий совершенно отчетливо увидел лицо своего отца, и что-то подсказало ему, что именно Норфолк не только произнесет смертный приговор королеве Анне, но и будет каким-то загадочным образом способствовать ее падению.

Ветер принес с реки отдаленные звуки барабанной дроби и крики толпы, и Захарий понял, что сэру Томасу Мору пришел конец. Честнейший человек королевства умер за свои убеждения. Захарий знал, что, услышав новость, Анна вздохнет с облегчением, поздравит себя с тем, что ее непримиримый враг наконец устранен, не понимая, что, как у сказочного чудовища на месте одной отрубленной головы вырастают другие, так и одного уничтоженного противника заменят шесть новых.

Где большой Виндзорский лес переходит в Саттонский, мог определить лишь тот, кто до последнего деревца знал границы поместья. Фрэнсис, проезжавший здесь так часто и в самых разных настроениях, едва осознавал, что едет по земле своего отца; там, где когда-то с гончими и соколами охотились короли саксов. Он ничего не замечал, ибо никогда еще в свои двадцать четыре года не чувствовал себя таким опустошенным и подавленным, как сейчас. Последние семь месяцев Фрэнсис находился во власти любовной лихорадки, подобной которой он не испытывал никогда в своей жизни. И все же назвать это любовью значило бы оскорбить это слово. Страсть к Маргарет Шелтон лишала его здоровья. Он был опьянен, весь горел, был болен оттого, что постоянно ее хотел. Когда он бы с ней – в ее постели, в потаенных уголках садов, в полях – везде, где он мог обладать ею, он чувствовал ликование. Когда они разлучались, единственное, на что он был способен – это строить планы их дальнейших встреч и думать о том, какими способами он может доставить ей удовольствие. Это было как болезнь, от которой не хотелось излечиваться. Он чувствовал, что скорее умрет, чем разлучится с Мэдж.

Он жил в созданном им самим ужасном мире, и ему некогда было думать о чем-либо, кроме своей ненасытной любовницы. О Розе, родителях, сестрах и даже о поместье Саттон он думал теперь редко и с неохотой, не желая даже на несколько секунд отвлекаться от своих лихорадочных мыслей, вновь и вновь переживая восторг, который он испытывал в греховных объятиях Маргарет Шелтон. Он даже не потрудился заменить амулеты, которые так долго защищали его, опасаясь, как бы при встрече Захарий не заметил в нем признаков безраздельно владеющего им желания, медленно его разрушающего.

Поэтому, когда ему неожиданно передали письмо, в тот самый момент, когда он собирался урвать часок-другой и провести его с Мэдж, он был недоволен, что ему помешали. Но когда Фрэнсис вскрыл его, ему стало тошно от отвращения к самому себе. Письмо, датированное 6 декабря, было от отца: «Мой преданный и горячо любимый сын! Надеюсь, тебе будет приятно узнать, что сегодня, час спустя после рассвета, твоя жена после трудных родов, к твоему удовольствию и тебе в утешение, благополучно разрешилась от бремени, произведя на свет сына. Оба они – и он сам, и его мать – в настоящий момент находятся в добром здравии. Надеюсь, что скоро увижу тебя в поместье Саттон.

Горячо любящий тебя отец

Ричард Вестон».

И, получив такое известие, Фрэнсис – по его собственному же убеждению – пал настолько низко, что как ни в чем не бывало отправился к мадам Шелтон, и его тело ритмично двигалось, и он обливался потом и визжал от восторга, как будто Розы и их маленького наследника вовсе не существовало на свете.

Когда он вернулся в свою комнату, то почувствовал себя совершенно разбитым. Он склонился над раковиной и его стошнило от отвращения к себе и отчаяния. Потом он обхватил руками голову и зарыдал. Он предал свою жену и своего первенца, согрешил против Господа, поддался низменным, животным инстинктам. Но не в его силах было что-нибудь изменить. Он страстно желал Маргарет, готов был жизнь отдать, только бы она была с ним, и не знал, как избавиться от этого кошмара.

И теперь Фрэнсис ехал домой: королева предоставила ему недельный отпуск. Когда он сказал ей, что, наконец, стал отцом, она одарила его лучезарной улыбкой, и Фрэнсиса это нисколько не удивило: хотя сама Анна ничего никому не сказала, весь двор только и говорил о том, что она опять беременна и вернула себе любовь Генриха. «Так оно и есть, – печально думал Фрэнсис, – недаром Мэдж была теперь более доступна. Господи, до чего он дошел! Как свинья у кормушки, ждет своей очереди, чтобы общая женщина одарила его своей благосклонностью».

Он въехал на холм и ненадолго остановился на его вершине. Отсюда открывался замечательный вид на поместье Саттон. Ему приходилось переживать самые разные чувства, когда после долгого отсутствия он видел свой замок, но никогда раньше он не испытывал чувства страха. Во что он превратился, если простые человеческие радости были теперь для него недоступны, если он не испытывал абсолютно никакого желания видеть своего сына. С тяжелым сердцем он медленно двинулся к дому.

Когда Фрэнсис вошел в спальню, Роза сразу 394 заметила, что он переменился. Он был все так же красив, но вокруг его глаз появились морщины, которых Роза раньше не замечала, а сами глаза были безумными – иначе их выражение было трудно определить. Даже когда он склонился над колыбелью, чтобы взглянуть на пока еще безымянного малыша, то вел себя так спокойно, будто ничего не случилось, и это внешнее безразличие не обманывало.

– Что тебя беспокоит, Фрэнсис? – первое, что сказала Роза.

– Что ты! Абсолютно ничего.

И по тому, как он это произносил, она поняла, что было все.

– Тебе он не нравится?

– Конечно, нравится.

– Мы так долго его ждали.

На нее опять накатило уныние, и подступили слезы. Она чувствовала необъяснимую подавленность с момента рождения ребенка, но доктор Бартон сказал, что это нормальное явление в послеродовой период и что она должна постараться не обращать на это внимания. Фрэнсис сделал попытку преодолеть неловкость.

– Он красивый, Роза.

Он наклонился к ней, но вместо того, чтобы поцеловать в губы, коснулся губами ее лба. С уверенностью человека, знающего его с Детства, Роза поняла, что у него есть другая женщина. Секунду она колебалась, размышляя, следует ли ей сделать вид, что ничего не произошло, но старые деревенские привычки взяли верх, и она сказала прямо:

– Нет нужды притворяться, Фрэнсис. Да и я не склонна играть в эти игры. Я вижу, тебя так же интересует наш ребенок, как щенок, родившийся у твоей собаки, а может, и меньше. Что касается меня, то я лишь отвлекаю тебя от твоих мыслей. Скажи спасибо, что я не знаю ее имени, а то, клянусь, я выцарапала бы ей глаза.

Что-то от старого Фрэнсиса мелькнуло в нем, он слегка улыбнулся и сказал:

– Узнаю дикую Розу из Кумберленда.

Она села в кровати, сердито зажав в. кулаки одеяло и подтянув его к груди, а слезы, еще недавно стоявшие в глазах, исчезли.

– Розы имеют шипы, Фрэнсис! Запомни это. Скажи мне, как ее зовут.

Он заколебался, готовый выложить все как есть. Так заманчиво было очиститься от накопившейся внутри грязи, пуститься в признания, открыть перед ней потаенные глубины души. Но тут он вспомнил лицо своего отца – густые волосы, широко расставленные глаза, твердый взгляд – и услышал его голос: «Никогда ни о чем не рассказывай, Фрэнсис. Открытость – пуховая перина для слабых людей. Мужчина до конца жизни должен нести свой крест. Помни об этом».

И он помнил. Каким бы недалеким и легковесным человеком Фрэнсис ни был, он никогда не подвергал сомнению житейскую и политическую мудрость сэра Ричарда. Поэтому он как можно спокойнее посмотрел в глаза жене и ответил:

– У меня никого нет, Роза. У тебя слишком разыгралось воображение. Моя голова забита дворцовыми интригами, ситуация там меняется каждый час.

Она опять заколебалась. Фрэнсис явно лгал, однако правила игры были ясны. Роза уже была готова отбрить его как следует, но в конце концов передумала и сказала:

– Ну, ладно. Так как же мы назовем ребенка?

– Как насчет Генри, в честь короля?

– Хорошо, пусть будет Генри.

Ребенок, которому судьбой будет назначено сражаться в Кале, защищая интересы Марии Тюдор, и принимать ее сводную сестру Елизавету в поместье Саттон, спал пока в колыбели.

– И мы устроим увеселения, каких Его Светлость никогда не видывал, – сказала Анна.

Вид у нее был слегка вызывающий – таков был ее внутренний настрой в последние дни. Близились святки – двенадцать Рождественских праздничных дней, – и в этом году ей, как никогда, необходимо было предстать во всем блеске. Находилось немало доброжелателей, готовых шепотом сообщать на ухо свежие новости охотно слушающей Анне, и она знала, что Маргарет Шелтон уже не пользуется прежним расположением короля и что одна молодая особа, представительница династии Сеймуров, бледная, с двойным скошенным подбородком, «ангел с ядовитым жалом», потупив глаза, ждет, чтобы Генрих рассмеялся в своей добродушно-грубоватой манере и одарил ее живым взглядом голубых глаз. Поэтому Анна – смуглая, сияющая, делающая вид, что она, как прежде, уверена в себе, – должна устраивать развлечения. Ключ ко всему лежал у нее в животе. Она была беременна, и опасность выкидыша отступила. Вновь все внимание Генрих сосредоточил на Анне, так что ситуация складывалась для нее благоприятно. Как в былые времена, она хрипловато смеялась, заказывая для праздника фрукты, конфеты и золоченую мишуру. Она все устроит наилучшим образом, чтобы привлечь внимание повелителя и заставить его плясать под ее дудку.

* * *

Накануне Рождества было так холодно, что Норфолк, собиравшийся навестить Захария в Гринвиче, поначалу решил не ехать к нему по реке. Несколькими днями раньше он уже побывал в Кеннингхоллском замке и вручил своей жене подарок – меховую накидку, и он видел при дворе Суррея и герцогиню Ричмондскую – своих законных детей. Теперь пришел черед внебрачного сына. Норфолк смотрел на гору подарков, которую он приготовил для его семьи: камзол и чулки красного цвета, ярких, но более или менее приемлемых токов – для Захария (интересно, приучит он когда-нибудь сына к умеренности в выборе одежды?); великолепная горностаевая муфта – для Джейн; игрушки, игры и всякие чудесные вещицы – для Сапфиры и Джаспера, не говоря уже о копченых окороках, каплунах, пирогах и дичи. Вещей было больше, чем могла свезти лошадь, поэтому, несмотря на сильный ветер и тяжелые мрачные тучи, готовые в любой момент обрушить на землю горы снега, он подумал, что все-таки в подобной ситуации барка – единственное разумное средство передвижения. Когда он взошел на борт барки, гребцы дули на свои пальцы, и носы их посинели от холода. Он устроился в каюте, завернулся в длинный, подбитый мехом плащ и натянул себе на уши шапку.

Судно Норфолка уже готово было причалить, когда он заметил, что от пристани Захария отплывает другая барка, и это привлекло внимание Томаса, хотя, будь погода более подходящей, он вряд ли стал бы об этом думать. Интересно, кто еще мог отважиться в сочельник путешествовать по Темзе, которая уже начала местами замерзать? На мачте развевался флажок, и Говард, к своему удивлению, узнал эмблему сэра Ричарда Вестона, однако человек, съежившийся в каюте, завернулся в толстую накидку, и капюшон скрывал его лицо, так что это мог быть кто угодно. Норфолк потер рукавом замерзшее стекло, пытаясь разглядеть человека в каюте, и, как бы почувствовав на себе пристальный взгляд, закутанная в плащ фигура съежилась еще больше. Но вот, подобно огню в тлеющих углях, перед ним лишь на секунду мелькнул рыжий локон, случайно выбившийся из-под капюшона. Так, значит, это Роза, леди Вестон, оставив грудного ребенка, в такой ненастный день отправилась в рискованное путешествие в Лондон.

«Не только для того, чтобы получить прогноз на будущее», – подумал Норфолк, и тут же ему в голову пришла мысль: «Не затевает ли старый, мудрый лис, сэр Ричард, какую-нибудь новую интригу, в его-то годы».

Захарий ждал его, стоя перед очагом. В трубе гудел огонь. Он принюхивался к сладковатым травяным запахам, доносившимся с кухни, и металлической палкой для перемешивания углей мешал вино, подогревавшееся на огне.

– Итак, господин герцог, мой отец, год кончается, – начал он.

– И все будет – как предсказано?

– Да, паук уже плетет свою паутину.

– А клан Сеймуров?

– Их звезда восходит, тогда как звезда семьи Болейнов закатывается.

Герцог отхлебнул вина из запотевшей высокой кружки, которую держал в руке.

– Я нисколько не буду жалеть об этом, – сказал он. – Если бы мне больше не суждено было увидеть никого из Болейнов, я бы не проронил ни слезинки. На земле нет более безжалостных и корыстных людей.

– Есть, и даже хуже! Посмотри на Сеймуров. Они не питают любви к тебе.

Норфолк покачал головой.

– А я и не жду этого ни от кого. Кроме, разве что, тебя.

– И я тебя люблю. Но вспомни, что ты говорил Томасу Мору, лорд герцог: опасно бороться с сильными мира сего.

– А я выживу?

– Я уже говорил тебе – только если будешь держать нос по ветру.

Они помолчали. Тишину нарушали лишь приглушенные голоса детей, да потрескивание поленьев в камине.

– Захарий, – сказал, наконец, Норфолк, – давно хочу спросить тебя о королеве Екатерине Она заболела две недели назад. Что с ней такое? Мои люди болтают насчет яда.

Захарий пристально смотрел на огонь. Языки пламени причудливо отражались в его янтарного цвета глазах, отбрасывая тень на характерный широкий говардовский нос.

– Об этом я не могу сказать, – ответил он. – Я знаю только, что она проживет на земле еще пятнадцать дней и при вскрытии сердце ее окажется гнилым и абсолютно черным.

Говард содрогнулся.

– Значит, все-таки яд?

Захарий пожал плечами. Отблески огня на его черных волосах создавали светящийся ореол вокруг его головы.

– Думаю, да. Честно говоря, я не особенно в этом копался. Некоторых вещей лучше не знать.

Но герцог уже высказывал предположение.

– Но кто это мог сделать? Я должен знать. За всем этим стоит эта дьявольская женщина. Если даже такие люди, как Фишер и Мор, погибли, то что говорить о Екатерине, которая мешает осуществлению ее грязных амбиций.

После серьезной ссоры, произошедшей между ними во время прошлых рождественских праздников, Норфолк не скрывал неприязни к племяннице. Он не забыл, как непроизвольно поднял руку, готовый ударить ее по смуглому умному лицу, но опустил, вовремя вспомнив, кто она, где они находятся, и стремительно вышел из комнаты в такой дикой ярости, какой не испытывал никогда в жизни.

– Господи, как я ее ненавижу, – сказал он Захарию. – Я никогда не прощу ей того, как она с тобой поступила. Никогда.

Его сын ничего не ответил, размышляя о том, как точно соответствуют друг другу детали сложного узора жизни. Любое, даже самое маленькое действие приводит к другому, ответному, действию. Что посеешь, то и пожнешь – будь то добро или зло. Этот закон подтверждают человеческие судьбы, и каждый, участвуя в общем круговороте событий, должен сыграть свою роль до конца.

Вслух он сказал:

– Да, я понимаю.

– А ты не испытываешь к ней неприязни?

– Это не моя роль – ненавидеть.

Норфолк раздраженно цокнул языком.

– Иногда ты бываешь слишком уж хорошим. Я предпочитаю четко знать, кого я люблю, кого ненавижу и к кому отношусь лояльно.

Захарий усмехнулся.

– Возможно, я становлюсь старым. Но я могу тебя утешить. Сегодня вечером я немного займусь колдовством. Попрактикуюсь в искусстве, которым не занимаются по-настоящему хорошие люди.

– Полагаю, речь идет о приворотном зелье.

– А вот ты и не прав. Наоборот. Я избавлю от любовницы по просьбе жены.

Он подмигнул герцогу, но Норфолк сразу догадался, о чем речь. Он вспомнил рыжий локон, выдавший Розу Вестон, и мучительный роман, который был у Фрэнсиса с Маргарет Шелтон – связь их была более чем откровенна.

– Итак, Роза решила прибегнуть к магии, чтобы избавиться от соперницы?

– Конечно. И уверяю вас, лорд герцог, это очень эффективное средство. Пройдут сутки, и Фрэнсис излечится навсегда. Если другое не помогает, несколько слов, сказанных восковой кукле…

Не окончив фразы, он заразительно рассмеялся. Норфолк, которого не интересовали философия и прочие ханжеские разговоры, смог, наконец, расслабиться.

– Как бы то ни было, король устал от госпожи Шелтон. Он думает только о Джейн Сеймур, которая любит поговорить на возвышенные темы – о добродетелях и целомудрии, а между тем хищно ждет своего часа.

Захарий вытаращил глаза.

– Такая же пустая болтовня, как и все остальное.

Герцог разразился грубым хохотом.

– Ну ты и циник. А что станет с Мэдж?

Захарий мгновенно помрачнел.

– Она лишится всех своих нынешних любовников. Они все уйдут.

Что-то в лице Захария удержало герцога от дальнейших расспросов.

– А Екатерина точно обречена?

– Боюсь, что да. Но она будет отомщена, лорд герцог, мой отец. Будет призвана на помощь некая сила, не ею самой – она слишком набожна, но кем-то из близких ей людей.

– Какую силу ты имеешь в виду?

– Не знаю. Мне не дано было это понять. Но ты невольно приложишь к этому руку.

– Я? Как?

– Не знаю. Не спрашивай, потому что сюда идет моя жена, нам нельзя больше говорить о таких вещах. Однажды я уже побывал в Тауэре, и у меня нет желания попасть туда снова. Ты никому не скажешь?

– Конечно.

Ночь за окном показалась Томасу Говарду еще более темной и холодной, и, нисколько не боясь темноты, он все же предпочел заночевать у Захария, не желая возвращаться в одиночестве по замерзшей реке с мыслями о мертвом, почерневшем сердце Екатерины Арагонской.