Текст книги "Мастера детектива. Выпуск 6"

Автор книги: Дик Фрэнсис

Соавторы: Фредерик Форсайт,Грэм Грин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 48 страниц)

4

Сэр Маркус со своим слугой – тот, помимо всего прочего, был еще и дипломированным санитаром – жил на верхнем этаже уже упомянутого огромного здания на Тэннериз. Другого дома у него не было. В Лондоне он останавливался в «Клэридже», в Каннах – в «Ритце». Слуга встретил хозяина с креслом на колесах у входа в здание, ввез его в лифт, а потом по коридору – в кабинет. Температура в комнате была отрегулирована, телетайп тихонько постукивал у рабочего стола. Занавески не были задернуты, и сквозь широкие двойные стекла виднелось раскинувшееся над Ноттвичем ночное небо, то и дело раскраиваемое лучами прожекторов с аэродрома в Хэнлоу.

– Ты можешь ложиться, Моллисон. Я не буду спать.

Сэр Маркус спал теперь очень мало. Жить ему оставалось уже недолго, а несколько часов сна заметно укорачивали и это оставшееся время. Да он и не нуждался во сне, так как почти не тратил энергии. Пододвинув поближе телефон, он прочел сначала меморандум, лежавший на столе, потом сообщения телетайпа. И еще о приготовлениях к химической тревоге, назначенной на утро. Все служащие первого этажа, которые, возможно, понадобятся на улице, противогазами обеспечены. Ожидали, что сирены загудят сразу же, как только пройдут часы пик и начнется работа в учреждениях. Водители грузовиков и рассыльные наденут противогазы сразу же, как только приступят к работе. Только в этом случае можно быть уверенным, что они не забудут их где-нибудь и, будучи задержаны как нарушители, не проведут впустую в больнице драгоценные часы, принадлежащие «Мидленд стил».

А время стоило сейчас дороже, чем когда-либо с ноября 1918 года. Сэр Маркус читал сообщения телетайпа о ценах. Военные акции продолжали подниматься, а с ними лезли вверх и акции стали. То, что британское правительство прикрыло выдачу всяких экспортных лицензий, ровным счетом ничего не значит: со времени наступления Хейга [20]на линию Гинденбурга [21]государство еще ни разу не закупало столько вооружения. У сэра Маркуса было много друзей в разных странах; он регулярно проводил с ними зиму в Каннах или на яхте Соппельса у острова Родос; он приходился близким другом миссис Крэнбайм. Сейчас нельзя экспортировать оружие, однако все еще можно вывозить никель и большинство других редких металлов, необходимых для производства вооружения. В тот вечер, когда яхту немного покачивало и Розена так некстати стошнило прямо на черный атлас миссис Зиффо, миссис Крэнбайм сказала вполне определенно, что даже после объявления войны британское правительство не запретит вывоз никеля в Швейцарию и другие нейтральные страны, если только потребности Англии будут удовлетворяться в первую очередь. Так что грядущее действительно представлялось в розовом свете, уж на слово миссис Крэнбайм вполне можно положиться. В ее распоряжении были сведения из первых рук, а точнее, из уст солидного государственного деятеля, чьим расположением она пользовалась.

Теперь все, казалось, складывалось совершенно определенно: сэр Маркус прочел сообщение телетайпа о том, что два правительства, которые главным образом и затронул ультиматум, отказываются принять его в любом виде. Вероятно, дней через пять по крайней мере четыре державы окажутся втянутыми в войну: боеприпасов потребуется примерно на миллион фунтов в день.

И все же сэр Маркус не чувствовал себя счастливым. Дейвис все испортил. Когда он намекнул этому каплуну, что убийца не должен пожать плоды своего преступления, он и думать не думал ни о какой нелепой проделке с ворованными банкнотами. А теперь вот сиди всю ночь и жди телефонного звонка. Он как можно удобнее пристроил свое старое худое тело на воздушных подушках: сэр Маркус так же болезненно ощущал свои кости, как, наверное, ощущает их скелет, заключенный в своем последнем обиталище – цинковом гробу. Часы пробили полночь. Итак, он прожил еще один день.

Глава V

1

Рейвен ощупью пробрался в дальний конец сарая, где были сложены мешки. Он взбил их, как взбивают подушки, и заботливо сказал:

– Здесь ты сможешь немного отдохнуть.

Энн позволила ему усадить ее в углу на кучу мешков.

– Холодно, – сказала она.

– Ложись, я принесу еще несколько штук.

Он чиркнул спичкой, и крошечный огонек затрепетал в густой холодной темноте. Он принес мешки, укрыл ее и погасил спичку.

– А нельзя было оставить свет? – спросила Энн.

– Это опасно. Во всяком случае, – сказал он, – мне так лучше. Ты не видишь меня в темноте. И не видишь этого. – Он коснулся губы. Он постоял у двери, прислушиваясь, и услышал, как кто-то споткнулся о кучу шлака, а немного погодя – приглушенный голос. – Мне надо подумать, – сказал он. – Они знают, что я здесь. Может, тебе лучше уйти? Против тебя у них ничего нет. А то, когда заявятся, начнется пальба.

– Ты думаешь, они знают, что и я здесь?

– Наверняка они за нами следили.

– Тогда я останусь, – сказала Энн. – Пока я здесь, никакой стрельбы не будет. Они будут ждать до утра, до тех пор, пока ты не выйдешь.

– Вот это по-товарищески, – с угрюмой недоверчивостью пробормотал он: он опять начал в ней сомневаться.

– Я же сказала тебе, я на твоей стороне.

– Надо подумать, как отсюда удрать, – сказал он.

– Лучше отдохни пока. У тебя вся ночь впереди.

– Знаешь, а тут... хорошо, – признался Рейвен. – Темно. Спрятались от этого проклятого мира, как в нору. – Он не хотел подходить к ней, а сидел в противоположном углу с пистолетом на коленях. – О чем ты думаешь? – подозрительно спросил он.

Ее смех удивил и рассердил его.

– Как дома, – сказала Энн.

– Не надо мне про дом, – сказал Рейвен. – Побывал я уже в одном доме – до сих пор забыть не могу.

– Расскажи мне. Да, а как тебя зовут?

– Ты же и так знаешь. Читала в газетах.

– Нет, я имею в виду... как тебя назвали, когда крестили?

– Крестили! Христиане чертовы. Ты думаешь, в наше время кто-нибудь подставляет другую щеку? – Он негодующе стукнул барабаном револьвера по шлаковому полу. – Как бы не так. – Он слушал, как она дышит в противоположном углу, ее не видно, до нее не дотянуться, и его поразило странное чувство, что он что-то упустил. – Я не про тебя. Вот ты-то как раз христианка.

– Разве? – сказала Энн.

– Я повел тебя в тот дом, чтобы убить...

– Убить меня?

– А ты как думала? Не любовь же крутить? Да и куда мне. Герой-любовник...

– Почему же ты меня не убил?

– Люди появились. Только поэтому. А ты думала, я в тебя влюбился? Я вообще не могу влюбиться. Так уж я устроен. Никто не скажет, что я распустил нюни из-за юбки... Почему ты не сообщила обо мне в полицию? – продолжал он в отчаянии. – Почему ты их сейчас не позовешь?

– Но у тебя же пистолет.

– Я не стану стрелять.

– Почему?

– Не такой я человек, – сказал он. – Если люди со мной поступают по совести, я с ними тоже по-человечески. Ну, давай, кричи. Я ничего не сделаю.

– Послушай, – сказала Энн. – Сегодня вечером ты спас меня. Неужели мне надо просить у тебя разрешения на право быть благодарной?

– Та шантрапа не убила бы тебя. Кишка тонка. Чтобы убить, нужно быть мужчиной.

– Но твой друг Чамли почти дошел до этого. Он чуть не задушил меня, когда догадался, что я заодно с тобой.

– Заодно со мной?

– Ну да. Я ведь искала того же человека, что и ты.

– Подлец и ублюдок. – Он принялся размышлять, поигрывая пистолетом, но мысли его неудержимо стремились в ту сторону, где сидела Энн. Чувство ненависти, давно ставшее для него привычным, покидало его, и это его пугало.

– А голова у тебя варит. Ты мне нравишься.

– Спасибо за комплимент.

– Это не комплимент. Ты-то понимаешь. Хотел бы я доверить тебе одно дело, да не могу.

– Что же это, секрет?

– Нет, не секрет. Кошка, понимаешь. Я оставил ее у себя в комнате в Лондоне, когда за мной пришли. Ты, наверное, могла бы за ней присмотреть.

– Вы разочаровываете меня, мистер Рейвен. Я думала, вы расскажете, по крайней мере, о нескольких убийствах. – И вдруг с неожиданной серьезностью воскликнула: – Вспомнила. Место, где работает Дейвис.

– Дейвис?!

– Тот человек, которого ты называешь Чамли. Я уверена в этом. «Мидленд стил». На улице около «Метрополя». Не дом, а целый дворец.

– Я должен отсюда выбраться, – сказал Рейвен, колотя пистолетом по смерзшейся земле.

– А ты не можешь пойти в полицию?

– Я?! – спросил Рейвен. – Чтобы я пошел в полицию?! – Он рассмеялся. – Было бы недурно, а? Самому протянуть им руки – давайте вяжите.

– Надо что-то придумать, – задумчиво сказала Энн.

Она замолчала – и словно исчезла.

– Ты здесь? – резко спросил он.

– Куда я денусь, – ответила она. – Что с тобой?

– Странно как-то чувствовать себя одиноким.

Угрюмая недоверчивость вновь овладела им. Он зажег сразу две спички и поднес их к лицу, чтобы было видно его обезображенную губу.

– Смотри, – сказал он. – Хорошенько смотри. – Огонек догорал ровно, не колеблясь. – Не станешь же ты помогать мне, правда? Мне, вот такому?

– Не беспокойся, – сказала она. – Ты мне нравишься.

Пламя жгло ему пальцы, но он продолжал держать спички, пока они не догорели, и боль была ему в радость. Только радость эта пришла слишком поздно, и он отринул ее. Он сидел в темноте, чувствуя, что слезы закипают у него на глазах, но плакать он не умел. Он так и не научился этому искусству – плакать. Он отполз немного из своего угла по направлению к ней, нащупывая путь на полу пистолетом, и спросил:

– Тебе холодно?

– Бывают места и потеплее, – пошутила Энн.

У него оставалось еще несколько мешков, на которых он сидел. Он подтолкнул их ей.

– Закутайся, – сказал он.

– А ты?

– Разберемся. Уж о себе-то я всегда позабочусь, – резко сказал он, как будто ненавидел ее. Его руки так замерзли, что даже стрелять ему, наверное, было бы трудно. – Я должен отсюда выбраться.

– Мы что-нибудь придумаем. Лучше поспи!

– Да не могу я спать, – признался он. – В последнее время мне снятся плохие сны.

– Давай рассказывать друг другу сказки. Сейчас как раз время детское.

– Не знаю я никаких сказок.

– Ну, тогда я тебе расскажу. Какую? Смешную?

– Вряд ли что меня рассмешит.

– Хочешь про козла и капусту?

– Капуста... [22]Я про деньги слышать не могу.

Теперь, когда он приблизился к ней – темная сгорбленная фигура, не понимающая ни слова из того, что она говорила, – она могла его видеть и слегка посмеивалась над ним, хорошо зная, что он этой насмешки никогда не поймет.

– Я расскажу тебе про лиса и кошку, – сказала она. – Ну, слушай. Кошка встретила в лесу лиса, а она не раз слыхала, что лис ужасно гордится своей хитростью. И вот она целый день присматривалась к нему, а потом и спрашивает: «Как вы поживаете, мистер лис?» Но лис был очень гордый. «Как смеешь ты, несчастная помоечница, показываться мне на глаза? Что ты вообще понимаешь в жизни?» – надменно воскликнул он. «Да уж кое-что», – сказала кошка. «Ну?» – спрашивает лис. «Ну, например, я знаю, как убежать от собак, – сказала кошка. – Когда они за мной погонятся, я тут же лезу на дерево». Тут лис ужасно заважничал: «У тебя одна хитрость, а у меня их не меньше сотни. У меня их целый мешок. Идем со мной, я тебе покажу». А тут как раз подкрался к ним охотник с четырьмя борзыми. Кошка прыг на дерево и кричит: «Ну и где же твой мешок, мистер лис?» Но собаки его уже сцапали. А кошка, потешаясь над ним, говорила ему так: «Мистер Всезнайка, будь в вашем мешке лишь одна эта хитрость, вы бы сейчас спокойненько сидели себе на дереве вместе со мной».

Энн замолкла и прошептала темной фигуре рядом:

– Ты спишь?

– Нет, – ответил Рейвен, – не сплю.

– Теперь твоя очередь.

– Не знаю я никаких сказок, – угрюмо и жалко признался он.

– Даже таких? И чему тебя в школе учили!

– Читать и писать, – ответил он. – У меня сейчас голова совсем другим занята. Столько нужно обдумать.

– Ладно. Кое у кого сейчас голова занята не меньше твоего.

– Кого ты имеешь в виду?

– Да тех, кто заварил всю эту кашу, кто убил старика. Ты знаешь, о ком я. О друге Дейвиса.

– Да брось ты, – воскликнул он. – Какой еще друг Дейвиса? – Он сдержал гнев. – Я говорю не про убийство. Я говорю, что они меня продали.

– Да, конечно, – живо отозвалась Энн. – Ты хотел убить меня, но это пустяки.

Он поднял глаза в надежде разглядеть ее в темноте.

– Пустяки?

– Убийства бывают разные, – сказала Энн. – Будь здесь со мной тот человек, который убил... как там звали этого старика?..

– Не помню.

– Я тоже. Все равно нам не выговорить его фамилии.

– Продолжай. Так, значит, будь он здесь...

– Ну, я бы позволила тебе застрелить его и даже пальцем бы не шевельнула, чтоб его защитить. И даже сказала бы тебе потом: «Молодец». – Эта тема оживила ее. – Ты помнишь, я говорила тебе, что до сих пор не могут изобрести противогазов для грудных детей? Вот что должно быть у негов голове. Матери, живые, смотрят через стекла противогазов, как их детей выворачивает наизнанку.

– Беднякам повезет, – упрямо сказал он. – А до богатых какое мне дело? Проклятая жизнь! А зачем люди детей заводят? – Она едва различала в темноте его напряженную скорчившуюся фигуру. – Любят только себя, – сказал он. – Им одно лишь – поразвлечься, и плевать они хотели, что кто-то увидит свет уродом. Три минуты в постели или под стенкой, а тому, кто родится, целую жизнь маяться. – Он невесело засмеялся, отчетливо представив себе кухонный стол, кухонный нож на полу, платье матери, все залитое кровью. Он пояснил: – Видишь ли, я прошел воспитание в одном из детских домов его величества. Их так и называют – дома. Что, ты думаешь, значит слово «дом»? – Но он не дал ей ответить. – По-твоему, это муж, у которого есть работа, газовая плита на кухне и двуспальная кровать, домашние туфли, детская колыбелька и все такое прочее? Это не дом. Дом – это карцер, куда сажают тех, кто разговаривал на молитве. За любую мелочь – порка или сажают на хлеб и воду. А того, кто вздумает немного пошалить, сержант тут же отдерет за волосы. Вот в каком доме я вырос.

– Но ведь он пытался изменить этот мир, разве нет? Он был такой же простой человек, как и мы?

– О ком ты?

– Да все об этом убитом, как там его... Разве ты не читал о нем в газетах? Как он урезал военные расходы, чтобы помочь расчистить трущобы? Я помню фотоснимки: он осматривает новые квартиры, разговаривает с детьми. Он был не из богатых. Такой бы не стал начинать войну. За это его и убрали. Держу пари, есть такие, которым его смерть открыла путь к наживе. К тому же, всего в жизни он добился сам, так было написано в некрологах. Его отец был вором, а мать покончила жизнь...

– Самоубийством? – прошептал Рейвен. – Ты читала, как она...

– Она утопилась.

– Да-а, – протянул Рейвен, – послушаешь тебя и поневоле задумаешься...

– Вот-вот, я бы сказала человеку, который его убил... стоило бы задуматься, что он сделал.

– Возможно, – сказал Рейвен, – он не знал, о чем сейчас пишут газеты. Люди, заплатившие ему, – те-то все знали. Если б нам было известно все, что нужно, мы бы, наверное, сумели залезть в его шкуру.

– Слишком долго нам пришлось бы разговаривать, прежде чем я поняла бы, зачем он это сделал. Сейчас, во всяком случае, нам не мешало бы поспать.

– Мне нужно подумать, – сказал Рейвен.

– Когда поспишь, то и думается лучше.

Но холод не давал ему уснуть; все мешки он отдал ей, тесное черное пальто уже до того износилось, что стало тонким, как простыня. Из-под двери сильно задувало, это был, вероятно, северо-восточный ветер, примчавшийся по холодным рельсам из Шотландии и несущий с моря леденящий туман. «У меня ведь не было никакого зла на старика. Ну, право же, что он мне сделал?» – подумал Рейвен. «Я бы позволила тебе застрелить его и даже сказала бы потом: «Молодец». У него вдруг появилось сумасшедшее желание встать, выйти с пистолетом в руке, а там пусть их палят. «Мистер Всезнайка, – сказала бы она тогда, – будь в вашем мешке лишь одна эта хитрость, собаки бы...» Но тут ему показалось, что то, что он сейчас узнал о своей жертве, только прибавляет Чол-мон-дели вины. Чол-мон-дели обо всем знал. За это он получит еще одну пулю в живот, да и хозяин его тоже. Но как найти того, второго? Тут могла помочь только фотография, та самая, которую он видел у министра в спальне: лицо молодого человека со шрамом, – сейчас он, наверно, уже старик.

– Ты спишь? – спросила Энн.

– Нет, – ответил он. – А что такое?

– Мне показалось, кто-то ходит.

Он прислушался. Ничего. Только доска стучала, оторванная ветром.

– Спи, – сказал он. – Тебе бояться нечего. До рассвета они сюда не сунутся.

«Где же эти двое могли встретиться, когда были молодыми?» – подумал он. Уж, конечно, не в таком доме, в каком он провел свое детство: в доме с холодными каменными лестницами, надтреснутым повелительным звонком и тесными карцерами для нарушителей порядка. Совершенно неожиданно для себя Рейвен задремал, и ему приснился старый министр. Он шел ему навстречу и просил: «Застрели меня. Стреляй прямо в лицо», а Рейвен будто бы еще мальчонка, и в руках у него рогатка. Он заливается слезами и не хочет стрелять, а старый министр уговаривает: «Стреляй, мальчик, и мы вместе пойдем домой. Стреляй».

Так же неожиданно Рейвен проснулся. Рука и во сне крепко сжимала пистолет. Он был направлен в угол, где спала Энн. Он услышал шепот, похожий на шепот секретарши министра, когда она пыталась позвать на помощь, и, с ужасом вглядевшись в темноту, спросил:

– Ты спишь? Что ты там шепчешь?

– Нет, не сплю, – сказала Энн и, словно оправдываясь, добавила: – Я молилась.

– Ты веришь в Бога? – спросил Рейвен.

– Не знаю, – ответила она. – Разве что иногда. Это привычка – молиться. Вреда от нее нет. Это все равно что плюнуть через плечо, когда черная кошка перебежала дорогу. Нам всем нужна удача.

– В детском доме мы много молились, – припомнил Рейвен. – Два раза в день и еще каждый раз перед едой.

– Ну и что?

– Да ничего. Только ведь с ума можно сойти, когда все напоминает тебе о том, что прошло и с чем покончено. Иногда хочется начать все сначала, а потом увидишь, как кто-нибудь молится, или запах какой-нибудь тебе напомнит о чем не надо, или в газете что-нибудь прочтешь – и все.

Он пододвинулся к ней поближе: в холодном сарае ему было так одиноко, но еще большее одиночество он испытывал от сознания того, что там, снаружи, его уже поджидают. Они ждут рассвета, чтобы взять его безо всякого риска. Ему очень хотелось отправить ее отсюда сразу же, как только станет светлеть, а самому остаться и драться с ними до последнего. Но это значило бы развязать руки Чол-мон-дели и его хозяину. Это как раз и доставило бы им наибольшее удовольствие.

– Однажды я читал (я вообще люблю читать) что-то о психо... психо...

– Ладно, – сказала Энн, – я знаю, что ты имеешь в виду.

– Похоже, что сны что-то значат. Я имею в виду, по ним можно много узнать, вот как на картах гадают.

– Знала я одну женщину, – сказала Энн. – Она так здорово гадала, что аж мурашки по коже бегали. А карты у нее были необычные [23]– с какими-то жуткими картинками. Висельник...

– Да нет, я не про то, – перебил ее Рейвен. – Эх, черт, не умею я толком объяснить. Мне это непонятно. Но вроде, если расскажешь свои сны... Будто на тебе груз какой, ты уже с ним родился, потому что и мать с отцом, и их родители... похоже, все идет в глубь веков, как говорится в Библии – первородный грех. Ты растешь, и груз твой растет, и никуда от этого не денешься. Все твои грехи, все, что ты должен был сделать, да не сделал... – Он поднес ладони к своему мрачному, угрюмому лицу – лицу убийцы. – А расскажешь все это – и будто исповедуешься у священника. Исповедался и начал жить сначала. То есть рассказываешь этим врачам все, каждый сон, какой видел, и потом уже не хочешь делать этого. Только рассказывать надо все.

– Даже всякую несуразицу? – спросила Энн.

– Все. А когда расскажешь, все пройдет.

– Вряд ли, – сказала Энн.

– Может быть, я не так рассказываю. Но там было так написано. Я даже подумал, что не мешало бы как-нибудь попробовать.

– В жизни много странного. Например, то, что мы с тобой здесь, и то, что ты хотел убить меня. И то, что я верю, что мы можем предотвратить войну. Это твое «психо» – ничуть не более удивительная вещь, чем все остальное.

– Понимаешь, важно одно: избавиться от груза, – сказал Рейвен. – Дело даже не в том, что делает врач, а как ты ко всему этому относишься. Вот, например, я рассказывал тебе о детском доме, как нас держали на хлебе и воде и заставляли молиться – и, когда я все это рассказал, я понял, что это не так уж важно. – Он вполголоса выругался. – Я всегда говорил, что не раскисну из-за юбки. Я всегда думал, что моя губа не даст мне раскиснуть. Раскисать опасно. Становишься медлительным. На моих глазах такое не раз случалось с другими. Они либо кончали в тюрьме, либо им выпускали кишки бритвой. А теперь я тоже раскис, раскис, как все...

– Ты мне нравишься, – сказала Энн. – Я твой друг...

– Я ничего у тебя не прошу, – сказал Рейвен. – Я отлично знаю, что я урод. Одно прошу: не будь как все. Не ходи в полицию. Любая юбка на твоем месте сделала бы именно это. Так уж не раз бывало. Но ты не юбка. Ты девушка.

– Я чужаядевушка.

– Это для меня не имеет значения, – с болью выкрикнул он в холод и темноту сарая – его гордость была уязвлена. – Я только и прошу, чтоб ты не продала меня.

– Я не собираюсь идти в полицию, – успокоила его Энн. – Обещаю тебе, что не пойду. По мне, ты не хуже любого другого мужчины – кроме моего друга.

– Я тут думал, что, пожалуй, мог бы рассказать тебе кое-что... из моих снов... как врачу. Понимаешь, я знаю врачей. Им нельзя доверять. Перед тем как поехать сюда, я зашел к одному. Хотел, чтобы он подправил мне губу. А он попытался усыпить меня наркозом и вызвать полицию. Нет, им нельзя доверять. Но тебе я бы мог довериться.

– Мне ты можешь смело доверять, – сказала Энн. – В полицию я не пойду. Но ты лучше поспи, а сны расскажешь потом, если захочешь. Ночь длинная.

От холода у него вдруг неудержимо застучали зубы, и Энн заметила это. Она протянула руку и тронула его за рукав пальто.

– Ты замерз, – сказала она. – Отдал мне все мешки.

– Они мне не нужны. У меня есть пальто.

– Мы ведь друзья, правда? – сказала Энн. – Возьми два мешка.

– Тут, наверное, есть еще, – сказал он. – Я поищу. – Он зажег спичку и пошел вдоль стены, ощупывая пол. – Вот еще два, – сказал он, садясь подальше от нее, чтобы она его не увидела. Никаких мешков он, конечно, не нашел. – Не могу я уснуть, и все. Мне только что привиделся старик.

– Какой старик?

– Да тот, которого убили. Приснилось, будто я мальчишка и у меня рогатка, а он просит: «Стреляй мне в лицо, мальчик», я в слезы, а он снова: «Стреляй мне в лицо».

– Откуда мне знать, что это значит, – сказала Энн.

– Я просто хотел рассказать тебе.

– Как он выглядел?

– Как в жизни. – И поспешно добавил: – Как на фотографиях. – Он грустно ворошил свои воспоминания, в нем зарождалась страстная потребность во всем признаться. До сих пор в его жизни не находилось никого, кому можно было бы довериться. – Может, послушаешь, что я расскажу? – спросил он и с удивлением ощутил прилив счастья, услышав ее ответ:

– Мы же друзья.

– Это лучшая ночь в моей жизни, – сказал он.

Но было и такое, в чем он еще не отваживался признаться ей. Его счастье будет неполным, пока она не узнает всего, пока он не покажет, что доверяет ей полностью. Он не хотел пугать ее или причинять ей боль, он медленно подводил ее к главному.

– Мне и раньше снилось, что я маленький, – сказал он. – Например, я открываю дверь на кухню, а там моя мать... она перерезала себе горло... смотреть страшно... голова чуть не отвалилась... она перепилила себе шею... хлебным ножом.

– Это не сон, – сказала Энн.

– Да, – признался он, – ты права, это не сон. – Он помолчал. Сейчас он физически ощущал ее сострадание, волнами тепла расходящееся от нее в темноте. – Ужас, правда? Наверное, ничего страшнее и вообразить нельзя. Обо мне она не подумала, даже дверь не удосужилась закрыть, чтобы я ничего этого не увидел. А после был дом. О нем ты уже слышала. Тоже кошмар, но не до такой степени. Учили меня основательно, чтобы я мог понимать, о чем пишут в книжках. Как, например, это самое «психо». И чтобы писал хорошим почерком и говорил чтоб тоже как в книжках. Сначала меня много наказывали – били, в карцер сажали, на хлеб и воду и прочее, чего только не выдумывали. Но я там много чему выучился – скоро мне уже ничего не стоило их перехитрить. Им не удавалось ничего мне пришить. Подозревать-то подозревали, а доказательств не было. Однажды священник даже попытался ложно обвинить меня. Они были правы, когда говорили, что в тот день, когда нас выпустят, мы как бы вступим в жизнь. Джим, и я, и вся наша теплая компания. В первый раз мне пришили дело – и то чужое, – с горечью сказал он.

– Ты убежишь, – сказала Энн. – Мы вместе что-нибудь придумаем.

– Приятно слышать, когда ты говоришь вот так – «вместе», только на этот раз я попался. Ладно, пускай, только бы мне сперва добраться до Чол-мон-дели и его босса. Интересно, ты бы удивилась, если бы я сказал тебе, что убил человека? – с какой-то бравадой спросил он. Это было как бы первое препятствие: если он его преодолеет, остальное не страшно.

– Кого?

– Ты когда-нибудь слышала о Забияке Кайте?

– Нет.

Он засмеялся, у него аж дух захватило.

– Отдаю свою жизнь в твои руки. Если бы сутки назад мне сказали, что я доверю свою жизнь... впрочем, доказательству тебя все равно не будет. Я тогда играл на скачках. У Кайта была шайка, они с нами соперничали. Нам ничего не оставалось. По дороге он пытался убить моего босса. Половина из наших еще раньше села в экспресс и вернулась в город. А он думал, мы с ним едем в одном поезде. Но когда поезд подошел, понимаешь, мы уже стояли на платформе. Как только он вышел из вагона, мы тут же окружили его. Я перерезал ему глотку, а остальные поддерживали его, пока мы всей кучей не вывалили с перрона. А потом бросили его у газетного киоска и смылись. Понимаешь, тут так: либо мы, либо они. Они ходили на скачки с бритвами. Это была настоящая война.

Немного погодя Энн сказала:

– Да, это я могу понять. Он рисковал.

– Сейчас это кажется мне отвратительным, – сказал Рейвен. – Странно, что только сейчас. Раньше не казалось.

– И ты все еще играешь на скачках?

– Нет. Чего в этом хорошего? Доверить никому нельзя. Люди либо размякают, либо теряют голову и уже ничего не соображают, – сказал он. – Вот что я хотел рассказать тебе о Кайте. Я не раскаиваюсь, ни в какого Бога я не верю. Только что ты говорила о дружбе, и я не хочу, чтобы у тебя сложилось обо мне неправильное представление. Дело в том, что драка с Кайтом и столкнула меня с Чол-мон-дели. Теперь я понимаю, он ходил на скачки, чтобы подыскивать нужных людей. А я-то думал, он простак.

– Мы что-то уклонились от темы. Давай про сны.

– Я как раз про них и хотел, – сказал Рейвен. – Наверное, эта расправа с Кайтом и сделала меня таким психом.

Его голос чуть заметно дрожал от страха и надежды: надежды, ибо она так спокойно отнеслась к тому, что он убийца, и не смогла отказаться от того, что сказала раньше («Молодец», «Я бы и пальцем не пошевельнула»), и страха – ибо он и мысли не допускал, что можно всецело довериться другому и не быть обманутым. Но как бы хорошо, подумал он, решиться рассказать все и знать, что другой все понял и не осуждает тебя: это все равно что заснуть долгим сном.

– Тот обрывок сна, что я только что видел, был первым за две... за три... не знаю даже за сколько ночей. Наверно, я все-таки слабак.

– А по-моему, ты очень сильный, – сказала Энн. – Давай больше не будем говорить о Кайте.

– О Кайте никто больше ничего не услышит. Но если бы я решился сказать тебе... – Он опять ушел от признания. – В последнее время мне снится, что я убил какую-то старуху, а не Кайта. Я слышал, как она за дверью зовет на помощь, и попытался открыть дверь, но она держала ручку. Я выстрелил в нее сквозь дверь, но она прямо вцепилась в эту ручку. Пришлось убить ее, иначе бы мне не открыть дверь. Потом мне показалось, что она все еще жива, и я выстрелил ей в лицо. Но даже это – даже это не было по-настоящему страшно.

– Во сне ты настоящий головорез, – сказала Энн.

– В том же сне я убил и старика. Он сидел за столом. У меня был пистолет с глушителем. Он так и повалился, прямо где сидел. Я не хотел причинять ему боль. Впрочем, мне на него было наплевать. Я всадил в него несколько пуль. Потом вставил ему в руку клочок бумаги. Я не должен был ничего брать с собой.

– Что значит – не должен был брать?

– Мне платили не за то, чтобы я там что-то взял, – сказал Рейвен. – Чол-мон-дели и его босс.

– Значит, это не сон.

– Да, это не сон. – Тишина напугала его. Чтобы как-то заполнить ее, он заговорил очень быстро: – Я не знал, что старик был простой человек, – как мы. Знай я, что он такой, как ты рассказывала, разве бы я его тронул? Все эти разговоры о войне – что они для меня? Почему меня должно волновать, будет война или нет? Вся моя жизнь война. Ты столько говоришь о детях. Неужели тебе не жалко взрослых? Тут ведь как было: я или он. Две сотни фунтов, когда вернусь, пятьдесят сразу. Это большие деньги. Для меня это был всего лишь еще один Кайт. И получилось все так же просто, как с Кайтом. Теперь ты бросишь меня? – спросил он, и Энн услышала в тишине его взволнованное, с присвистом, дыхание.

– Нет, – не сразу ответила она, – я тебя не оставлю.

– Знаешь, я счастлив! – воскликнул он. Подавшись вперед, он отыскал на мешковине ее холодную как лед руку и на мгновение прижался к ней своею небритой щекою, он не смел коснуться ее уродливой губой. – Как хорошо, когда можно кому-то полностью довериться.