Текст книги "Мастера детектива. Выпуск 6"

Автор книги: Дик Фрэнсис

Соавторы: Фредерик Форсайт,Грэм Грин
сообщить о нарушении

Текущая страница: 11 (всего у книги 48 страниц)

– А-а, так он, значит, не забыл? – возопил Бадди. Он так и залился краской под противогазом от того, что квартирная хозяйка узнала его, и от этого ему еще больше захотелось чем-нибудь проявить себя.

– Он сказал, что меня заберут в больницу.

– Входите, ребята, – пригласил Бадди и повел всех вверх по лестнице.

Но их было слишком много. Ворваться все сразу в дверь Уотта и стащить его со стула они не могли. Они вынуждены были пройти по одному вслед за Бадди, после чего все в неловком молчании столпились у стола. Человек житейски опытный в такой момент без труда перехватил бы инициативу, но Уотт знал, что его недолюбливают, и боялся потерять достоинство. Занимался он прилежно, и не потому, что хотел локтями проложить себе дорогу к успеху (при его происхождении карьера ему и так была обеспечена). Просто он любил заниматься. Спортом он не увлекался, и не потому, что был слаб, а опять-таки просто потому, что не любил спортивные игры. Он славился оригинальным умом, что прочило ему успех. И если сейчас, в студенческие годы, он пренебрегал собой, то это была цена, которую он платил за ожидающие его титул баронета, приемную на Харли-стрит и фешенебельную практику. Его не нужно было жалеть, жалеть следовало как раз тех, других, которые в течение пяти студенческих лет перед долгим пожизненным заточением в провинции вели явно вульгарный образ жизни.

– Закройте, пожалуйста, дверь, – сказал Уотт. – Сквозит. – В этой его насмешке, порожденной испугом, они увидели желанную возможность выразить ему свое презрение.

– Мы пришли узнать, – заговорил Бадди, – почему ты не явился утром в больницу?

– Это ты, Фергюссон? Я не ошибся? – спросил Уотт. – Не понимаю, зачем тебе это нужно.

– Ты уклонист!

– Какой у тебя старомодный стиль, – сказал Уотт. – Нет, я не уклонист. Я просматривал кое-какие старые медицинские книги, но поскольку они вас, по-моему, вряд ли заинтересуют, я бы попросил вас удалиться отсюда.

– Занимаешься, значит? Вот так вы и пролезаете вперед: занимаетесь наукой, пока другие делают черную работу.

– Каждый развлекается по-своему, только и всего, – сказал Уотт. – Мне доставляет удовольствие разглядывать эти фолианты, а вам – орать и носиться по улицам в этих странных нарядах.

Как по сигналу, они набросились на него. Ведь это, можно сказать, было оскорбление мундира.

– Мы спустим тебе портки, – сказал Бадди.

– Прекрасно, – отозвался Уотт. – Если я сниму их сам, уйдет меньше времени. – Он начал раздеваться. – Эта акция интересна с нескольких точек зрения. Это ведь своего рода кастрация. Моя собственная теория на этот счет состоит в том, что в основе ее лежит ревность и сексуальная неудовлетворенность.

– Мерзавец, – выругался Бадди.

Он схватил чернильницу и выплеснул ее содержимое на обои. Ему не нравилось слово «секс». Его тянуло к барменшам, медсестрам и проституткам, но он верил в любовь в ее материнском большегрудом варианте. А слово «секс» предполагало нечто, объединяющее эти явления, и это злило его.

– Переверните все вверх дном! – заорал он, и все сразу же почувствовали себя счастливыми и свободными, как молодые жеребцы. Они снова были счастливы и потому не причинили Уотту особого ущерба: посбрасывали книги с полок, в пуританском усердии разбили стекло репродукции картины Мунка [27]с обнаженной женщиной.

Уотт молча наблюдал за ними, он был напуган, и чем сильнее страх овладевал им, тем язвительнее становился его взгляд. Бадди вдруг увидел его таким, каков он есть, – человек, стоящий перед ними в одних трусах, которому на роду написано преуспевать и выделяться из серой массы. И он возненавидел его лютой ненавистью. Он чувствовал себя бессильным, у него самого не было ни такого происхождения, ни таких мозгов. Он, Бадди, ближайшие несколько лет может лезть из кожи вон, а вот этому баронету, который готовит себя в гинекологи, с рождения обеспечен успех, и ничего тут не сделаешь. А еще говорят про какую-то свободу воли! Только война и смерть могли спасти Бадди от жалкой участи провинциального врача, от надоевшей жены и бесконечного бриджа по вечерам. Он бы, наверное, почувствовал себя счастливым, если бы Уотт его как следует запомнил. Он взял чернильницу и вылил остаток чернил на открытый заглавный лист старого фолианта, лежавшего на столе.

– Пошли, ребята, – сказал он. – Здесь воняет! – И во главе оравы своих друзей он вышел и стал спускаться по лестнице. Ему было необычайно весело, как будто он доказал всем и каждому, что он мужчина.

И почти тут же они захватили какую-то старуху. Она и представления не имела о том, что творится вокруг. Она, видно, думала, что идет сбор пожертвований, и предложила им пенни. Но в ответ услышала, что ей придется отправиться в больницу; они были очень любезны, и один даже вызвался поднести ее корзину: их ожесточение вдруг перешло в необычайную обходительность. Рассмеявшись, она сказала:

– Ну и ну! Что это вы, ребята, все выдумываете? – А когда один из них взял ее под руку и вежливо повел по улице, она спросила: – А который из вас Санта Клаус?

Бадди это не понравилось, это унижало его достоинство. Он вдруг почувствовал себя рыцарем: «в первую очередь женщины и дети»; «хотя кругом падали бомбы, он доставил ее в целости и сохранности». Он остановился как вкопанный: пусть их тащатся по улице со старухой; ей, видно, никогда в жизни не было так весело, она хихикала и тыкала их пальцами под ребра, ее скрипучий голос далеко разносился в холодном воздухе. Она все упрашивала их «снять эти штуки и играть в открытую» и как раз перед тем, как повернуть за угол, обозвала их мормонами [28]. Она, вероятно, имела в виду мусульман, поскольку в ее представлении мусульмане ходили с закрытыми лицами и имели несколько жен. Над головой послышался гул самолета, и некоторое время Бадди оставался на улице один, воображая, что он находится среди гибнущих под бомбами женщин и детей... Потом появился Майк: его осенила неплохая идея. Почему бы не похитить из замка мумию и не доставить ее в больницу, она ведь без противогаза? Ребята, что в машине, на которой намалеван череп с костями, уже увезли тигра Тима, носятся по городу и кричат, что им нужен старина Пайкер.

– Нет, – запретил Бадди, – это не обычный рэг. Это серьезно. – И вдруг он заметил, что какой-то человек без маски при виде его снова повернул в переулок, из которого только что вышел. – Быстрей, за ним! – закричал Бадди. – В погоню!

И они бросились в погоню. Майк бегал быстрее – у Бадди уже появилась некоторая склонность к полноте, – и вскоре Майк обогнал его ярдов на десять. Беглец опережал их. Вот он свернул за угол и скрылся из виду.

– Давай, – кричал Бадди, – задержи его, пока я не подоспею.

Майк тоже куда-то исчез, и, пробегая мимо одного из подъездов, Бадди вдруг услышал чей-то голос:

– Эй, парни! К чему такая спешка?

Бадди остановился. Опершись спиной на входную дверь, мужчина выжидающе смотрел на него. Он просто отступил в сторону, а Майк промчался мимо. В том, как он держался, Бадди почувствовал что-то серьезное, какой-то злой умысел. Улица, застроенная маленькими, в псевдоготическом стиле виллами, была совершенно пустынна.

– Вы не меня ищете? – проговорил мужчина.

– Где ваш противогаз? – оборвал его Бадди.

– Это что, игра? – сердито спросил тот.

– Какая там еще игра, – ответил Бадди. – Вы убиты. Вам придется пройти со мной в больницу.

– Ах, вон как! Значит, мне придется? – Убитый стоял, прислонившись к двери – худой, ниже среднего роста, с выпирающими локтями.

– Так будет лучше, – сказал Бадди, выпятив грудь и раздув бицепсы.

Дисциплина, подумал он, дисциплина, этот сукин сын не хочет признавать начальство. Он чувствовал удовлетворение от собственного физического превосходства. Если не пойдет по своей воле, придется расквасить ему нос.

– Ладно, – согласился тот, – я пойду с вами.

Из темноты подъезда возникло изможденное злое лицо с заячьей губой, грубошерстный костюм в клетку; в самом его повиновении было что-то вызывающе-зловещее.

– Не туда, – показал Бадди, – налево.

– Не останавливайся, – сказал человечек, ткнув Бадди пистолетом в бок. – Яубит, – сказал он. – Недурно. – Он невесело засмеялся. – Входи-ка в эту калитку, иначе убитым окажешься ты. (Они стояли напротив маленького гаража: он был пуст; его владелец укатил на службу, оставив эту голую коробку в конце короткого тупичка открытой.)

– Какого черта! – взревел было Бадди, но тут он узнал лицо, описание которого было помещено в обеих местных газетах; каждое движение этого человека было строго рассчитанным, и Бадди с ужасом убедился, что тот может выстрелить не раздумывая. Это был незабываемый момент в его жизни, да и друзья, которые считали, что он держался молодцом, не дали бы ему забыть его. Этот случай вспоминали потом в самых невероятных местах: в серьезных статьях, на симпозиумах по криминалистике. Об этом эпизоде неизбежно вспоминали на каждом новом месте, где Бадди приходилось потом работать. Никто не видел ничего особенного в том, что он сделал; никто не сомневался, что сам бы поступил точно так же: вошел бы в гараж и по приказанию Рейвена закрыл бы дверь. Но друзьям не понять было всей сокрушительной силы нанесенного ему удара: они не стояли на улице под бомбами, они не ждали с нетерпением войны, предвкушая радость и опьянение боя. А он был Бадди – гроза неприятеля, рыцарь на час, на которого обрушилась вдруг настоящая война в облике этого отчаявшегося человека с пистолетом.

– Раздевайся! – приказал Рейвен, и Бадди послушно снял с себя все. Но лишился он гораздо большего, чем противогаз, белый халат и зеленый твидовый костюм: надежду – вот что утратил он навсегда. Теперь нечего было и надеяться на то, что война поднимет его на вершину славы. Он был всего-навсего испуганным молодым человеком, толстым и красным от стыда, дрожавшим в драных трусах в холодном гараже. Он был силен, но, глядя на его объемистый живот и толстую шею, можно было заключить, что он катастрофически теряет форму. Ему следовало бы больше двигаться, больше, чем это позволяла городская жизнь. Правда, несколько раз в неделю – и тут даже мороз не был ему помехой – он надевал шорты и майку и медленно, но упрямо бегал по парку, раскрасневшись и не обращая внимания на ухмылки нянек и убийственные замечания несносных детей в колясках. Он укреплял свое здоровье, страшно было подумать, чем все это закончилось: стоять теперь молча и дрожать в дырявых трусах, пока этот дохляк, которому он в два счета мог бы сломать руку, напяливает его костюм, его белый халат и, наконец, его противогаз.

– Повернись, – приказал Рейвен, и Бадди Фергюссон повиновался.

Он был сейчас так несчастен и напуган, что, дай ему Рейвен какую-нибудь возможность, он упустил бы ее. Он не отличался богатым воображением и ни разу еще не представлял себе опасности в том виде, в каком она грозила ему сейчас, – в виде длинной, серой, зловещей железки, способной убить наповал.

– Руки за спину!

Рейвен перевязал сильные, розовые, как окорок, запястья Бадди его же галстуком – желто-шоколадным, полосатым старым галстуком одной из захудалых частных школ.

– Ложись! – И Бадди безропотно лег, а Рейвен одним носовым платком связал ему ноги, а другим заткнул ему рот. Не слишком надежно, конечно, но за неимением лучшего сойдет и так. Ему сейчас надо было действовать быстро. Он вышел из гаража и тихонько закрыл за собой раздвижные створки двери. Теперь он мог надеяться, что в запасе у него несколько часов, но он не мог рассчитывать наверняка даже на несколько минут.

Он тихонько и осторожно прошел под скалой замка, ища глазами студентов. Но команды медиков уже направились в другие места: некоторые пикетировали вокзал, поджидая вновь прибывших, остальные прочесывали улицы, ведущие на север, к шахтам. Главная опасность для Рейвена заключалась теперь в том, что в любую минуту сирены могут дать отбой. Кругом сновали полицейские, и он знал, зачем они здесь, но не останавливаясь проходил мимо них, направляясь к Тэннериз. Ближайшей его целью было добраться до больших стеклянных дверей «Мидленд стил». У него была какая-то слепая вера в судьбу и справедливость: ему бы только оказаться внутри здания, а уж там он как-нибудь доберется до человека, который его обманул. Он благополучно добрался до Тэннериз, пересек узкую улочку с односторонним движением и двинулся к большому зданию из темного стекла и стали – главному управлению «Мидленд стил». С чувством удовлетворения и возбуждения он прижимал пистолет к бедру. Его злоба и ненависть сменились какой-то ранее неведомой ему душевной легкостью; чувство горечи оставило его; в его жажде мести, казалось, не было теперь ничего личного. Как будто он мстил за другого.

Из-за дверей «Мидленд стил» какой-то человек пристально смотрел на стоянку машин и пустынную улицу. Он был похож на клерка. Рейвен пересек тротуар и сквозь стекла маски вгляделся в этого стоявшего за дверью человека. Что-то заставило его на мгновенье задержаться – он припомнил лицо, которое видел мельком у того кафе в Сохо, где снимал комнату. Он вдруг отпрянул от двери и быстро и испуганно пошел вдоль по Тэннериз. Там, за дверьми, была полиция.

Это еще ничего не доказывает, сказал себе Рейвен, выходя на тихую Хай-стрит, на которой не было никого, кроме садившегося на велосипед у почты мальчишки-рассыльного, облаченного в противогаз. Это могло означать только одно – полиция тоже заметила какую-то связь между той конторой на Виктория-стрит и «Мидленд стил». Это вовсе не значило, что та девушка его заложила. Однако едва заметная тень былой тоски и одиночества коснулась его души. Она честная, он мог бы поклясться с почти абсолютным убеждением, что онане обманет его, она ведь сказала ему: «Мы с тобой заодно». Чувство надежности покидало его, и, чтобы удержать это чувство, он вспомнил, как она сказала ему: «Мы друзья».

2

Режиссер назначил репетицию рано. Он не собирался увеличивать расходы на представление и покупать каждому противогаз. Все придут в театр до начала учебной тревоги и не уйдут, прежде чем не прозвучит сигнал отбоя. Мистер Дейвис сказал, что хотел бы видеть новый номер, поэтому режиссер послал ему извещение о репетиции. Он сунул его под край зеркала для бритья, рядом с карточкой, на которой были записаны номера телефонов всех его девушек.

В его современной, с центральным отоплением, холостяцкой квартире было ужасно холодно. В котельной, как всегда, что-то поломалось, и вода, обычно горячая, была чуть теплой. Бреясь, мистер Дейвис несколько раз порезался, и теперь весь его подбородок был залеплен кусочками ваты. Его взгляд, скользивший по списку, упал на две фамилии: Мейфэр – 632 и Мьюзиэм – 798. Корал и Люси. Брюнетка и блондинка. Пухленькая и тоненькая. Белый ангел и черный ангел. Легкий утренний туман еще застилал желтой пеленой оконные стекла, а донесшийся с улицы звук выхлопной трубы напомнил ему о Рейвене, который сидит сейчас на товарном складе, надежно окруженный полицией. Сэр Маркус, конечно, все уладит, и ему вдруг захотелось узнать, как чувствует себя человек, просыпающийся в свой последний день. «А часа своего мы не знаем», – блаженно подумал Дейвис, усердно работая кровеостанавливающим карандашом и залепляя ватой ранки на подбородке; ну а если кто и знает, как вот, например, этот Рейвен, то уж наверняка у него проблемы посерьезней, чем неполадки в котельной или тупое лезвие. Голова у мистера Дейвиса в этот момент была полна самых возвышенных мыслей, и ему показалось величайшей глупостью, что человек, приговоренный к смерти, будет бояться порезаться бритвой. И потом, конечно же, Рейвен не будет бриться там, у себя в сарае.

Мистер Дейвис наскоро позавтракал: два гренка, две чашки кофе, почки и кусочек бекона (все это прислали на лифте из ресторана, находившегося в том же здании), немного мармелада «Серебряные блестки». Мысль о том, что Рейвену такой завтрак, наверно, и не снился, позабавила его: приговоренный к смертной казни в тюрьме еще мог бы на него рассчитывать, но только не Рейвен. Мистер Дейвис не любил, когда что-то пропадает зря: он ведь платил за завтрак, поэтому второй гренок он густо намазал маслом и мармеладом! Крошка сладкого желе попала ему на галстук. Если не считать недовольства сэра Маркуса, оставалась только одна серьезная неприятность – та девушка. Он дважды потерял голову: сначала когда пытался убить ее, и потом – когда этого не сделал. Во всем был повинен сэр Маркус. Вначале он боялся, что грозный патрон не пощадит его, если узнает о ее существовании. Но теперь ему нечего опасаться. Она стала играть в открытую как соучастница: ни один суд не поверит словам преступника, опровергающего сэра Маркуса.

Поспешая в театр, чтобы немного развеяться, он совсем забыл об учебной тревоге – теперь, когда все, казалось, было действительно улажено, он мог себе это позволить. По дороге он купил в автомате за шесть пенсов пачку сливочной помадки.

Мистер Кольер был встревожен. Новую программу они уже один раз прогнали, но мисс Мейдью, сидевшая в шубке в первом ряду, заявила, что номер представляется ей вульгарным. Она совершенно не против секса, но это не тот класс. Это ведь мюзик-холл, а не ревю. Мистеру Кольеру было наплевать, что думает мисс Мейдью, но, возможно, это означает, что Коэн...

– Не скажете ли вы мне, что именно здесь вульгарно, – попросил он. – Я просто не понимаю...

– Если номер вульгарен, – вмешался мистер Дейвис, – я сразу скажу вам. Давайте прогоним еще раз. – И, посасывая конфету, он уселся в партере сразу за мисс Мейдью: теплый запах ее шубки и дорогих духов щекотал ему ноздри. Ему казалось, что лучше этого жизнь ничего не может предложить. И представление тоже принадлежит ему. Во всяком случае, на 40 процентов. И он принялся выбирать свои сорок из ста, когда девушки – в голубых трусиках с красной полоской, лифчиках и шапочках, как у почтальонов, каждая с рогом изобилия в руках – снова вышли на сцену: смуглая с восточными бровями и белокурая с полными ножками и большим ртом (большой рот – признак чувственности). Посасывая конфету, мистер. Дейвис смотрел, как они танцевали между двумя почтовыми ящиками, соблазнительно виляя бедрами.

– Это называется «Рождество вдвоем», – сказал мистер Кольер.

– Почему?

– Видите ли, рог изобилия – это как бы рождественский подарок в классическом стиле. А слово «вдвоем» придает всему сексуальный подтекст. Любой номер, где есть слово «вдвоем», всегда проходит.

– У нас уже есть «Квартира для двоих», – сказала мисс Мейдью, – и «Двое – это мечта».

– Номеров, где есть «двое», всегда не хватает, – сказал мистер Кольер. – Так можете вы мне, наконец, сказать, что здесь вульгарного? – жалобно взывал он.

– Эти ваши рога, например.

– Но они же в классическом стиле, – твердил мистер Кольер. – Древняя Эллада...

– А почтовые ящики вы тоже позаимствовали из Эллады?

– Почтовые ящики! – истерически воскликнул мистер Кольер. – А чем плохи почтовые ящики?

– Дорогой мой, – сказала мисс Мейдью, – если вы не понимаете, чем они плохи, я не собираюсь вам объяснять. Если бы вы созвали тут женский комитет, им бы я еще объяснила, но раз уж вы не можете обойтись без ящиков, так хоть покрасьте их в голубой цвет. Пусть это будут ящики для авиапочты.

– Это что, игра, что ли, такая? – возмутился мистер Кольер. – Вы, наверное, очень любите писать письма, – добавил он едко.

За его спиной девушки терпеливо, под бренчание пианино, продолжали номер, протягивая вперед рога изобилия и одновременно оттопыривая попки, обтянутые трусиками с блестящими кнопочками. Он в ярости набросился на них:

– Прекратите, слышите? Дайте мне подумать.

– Номер что надо, – похвалил мистер Дейвис. – Он украсит наше представление.

Ему было приятно спорить с мисс Мейдью, аромат, исходивший от нее, дразнил его воображение: эта перепалка доставляла ему такое же удовольствие, как если бы он бил ее или лежал на ней. Она пробуждала в нем чувство восхитительной власти над женщиной, которая к тому же была намного выше его по рождению. Это напоминало мечту, в которую он погружался еще мальчишкой, вырезая свое имя на крышке парты в мрачной мидлендской школе-интернате.

– В самом деле, мистер Дейвнант?

– Меня зовут Дейвис.

– Простите, мистер Дейвис. – «Ошибка за ошибкой, – со страхом подумал мистер Кольер, – не хватало еще разозлить этого нового мецената».

– А по-моему, номер дрянь, – не уступала мисс Мейдью.

Мистер Дейвис отломил и сунул в рот еще один кусочек помадки.

– Продолжайте, старина, – поощрил он режиссера. – Продолжайте.

Репетиция продолжалась: песни и танцы проплывали в умиротворенном сознании мистера Дейвиса – то грустные и сентиментальные, то назойливые. Больше всего мистеру Дейвису нравились сентиментальные песенки. Когда они пели: «Ты мне как мама», он и в самом деле вспоминал о матери: он был идеальным зрителем. Кто-то вышел из-за кулис и что-то промычал мистеру Кольеру.

– Что вы говорите! – взвизгнул тот, а молодой человек в бледно-голубом джемпере механически продолжал петь:

 
А твой портрет —
В нем половины нет
Того...
 

– Вы сказали «елка»? – крикнул мистер Кольер.

 
И снова в декабре
Я вспомню...
 

– Уберите ее! – завизжал мистер Кольер.

Песня внезапно оборвалась на словах «другая мама».

– У вас очень быстрый темп, – сказал молодой человек и начал препираться с пианистом.

– Куда я ее уберу? – сказал человек за кулисами. – Ее же заказали. – На нем был передник и суконная кепка. – Я ее в фургоне привез, лошадей запрягал. Вы бы хоть взглянули.

Мистер Кольер ушел и тут же вернулся.

– Господи боже мой! – сказал он. – Метров пять, не меньше. Кто мог выкинуть эту дурацкую шутку?

Мистер Дейвис пребывал в счастливом сне: он воображал себя в большом зале баронского замка, вот он сидит в домашних туфлях и греет ноги у камина, в воздухе витает слабый изысканный аромат, похожий на запах духов мисс Мейдью, и его ожидает ночь с молодой женой – красавицей и аристократкой, с которой его в то же утро по всем правилам обвенчал епископ. Она представлялась ему немного похожей на мать.

 
И снова в декабре...
 

И вдруг до него донеслись слова мистера Кольера:

– И целая корзина елочных игрушек и свечей.

– А, – очнулся мистер Дейвис, – так мой скромный подарок уже прибыл?

– Ваш... скромный...

– Я подумал, что мы могли бы отпраздновать рождество прямо в театре, – сказал мистер Дейвис. – Я бы хотел познакомиться со всеми вами, артистами, и посидеть по-дружески, по-домашнему. Потанцуем немного, споем... – Энтузиазма слушатели явно не проявляли. – Шампанского хватит на всех.

Лицо мистера Кольера осветилось бледной улыбкой.

– Очень мило с вашей стороны, мистер Дейвис, – промямлил он. – Мы, конечно, это ценим.

– Елка хорошая?

– Да, мистер Дейвн... Дейвис, елка великолепная.

Молодой человек в голубом джемпере, казалось, вот-вот рассмеется, и мистер Кольер, глядя на него, насупился.

– Мы все вам очень признательны, мистер Дейвис. Правда, девочки?

Все ответили слаженно и громко, точно слова уже были отрепетированы:

– Правда, мистер Кольер. – Кроме мисс Мейдью и брюнетки с блуждающим взглядом, которая чуть замешкалась и сказала:

– Еще бы!

Это привлекло внимание мистера Дейвиса. Независимая, одобрительно подумал он, выделяется из толпы.

– Пожалуй, пойду и я взгляну на елку, – сказал он. – Не буду вам мешать, старина. Продолжайте.

И пошел за кулисы, где, загораживая проход к актерским уборным, стояла елка. Электрик повесил на нее забавы ради несколько игрушек, и они с холодным достоинством сияли на фоне старого реквизита под оголенными лампами. Мистер Дейвис удовлетворенно потер руки, в нем ожил затаенный детский восторг.

– Красиво, – сказал он.

На душу его снизошла рождественская благодать: в этом благостном мире Рейвен был чем-то случайным и инородным... как темнота, обступившая ясли младенца.

– Вот это елка, ничего не скажешь, – услышал он чей-то голос.

Это была брюнетка. Прошла следом за ним за кулисы – в номере, который сейчас репетировали, она не участвовала. Невысокая, пухленькая и нельзя сказать чтобы очень красивая. Усевшись на ящик, она разглядывала мистера Дейвиса с мрачным любопытством.

– Создает рождественское настроение, – сказал мистер Дейвис.

– Сюда бы еще бутылку шампанского, – ответила девушка.

– Как тебя зовут?

– Руби.

– Может, после репетиции позавтракаем вместе?

– Девушки, которых вы приглашаете, вроде бы куда-то исчезают, а? – сказала Руби. – Я могла бы обойтись бифштексом с луком, но только без фокусов. Хахаля из Скотленд-Ярда у меня нет.

– Что ты имеешь в виду? – резко спросил мистер Дейвис.

– Ее парень служит в Ярде. Он вчера тут околачивался.

– Не бойся, – буркнул мистер Дейвис, напряженно соображая, – со мной тебе ничего не грозит.

– Понимаете, я какая-то невезучая.

Несмотря на это новое беспокойство, мистер Дейвис чувствовал себя полным жизненных сил. Это же не егопоследний день. Он рыгнул: почки и бекон, съеденные за завтраком, давали о себе знать. За кулисы донеслись приглушенные звуки музыки: «А твой портрет – в нем половины нет...» Он прожевал кусок конфеты и, встав под сенью глянцево-зеленой елки, произнес:

– Зато теперь тебе повезло. Со мной тебе будет хорошо.

– Очевидно, – глядя на него все так же мрачно, сказала девушка.

– Тогда «Метрополь». Ровно в час.

– Я приду. Если не попаду под машину. Я из тех, кто перед дармовой кормежкой обязательно угодит под машину.

– Будет весело.

– Смотря что вы называете весельем, – сказала девушка и подвинулась, чтобы он мог усесться рядом с ней на ящике.

Они сидели рядом и смотрели на елку. «И снова в декабре я вспомню...» Мистер Дейвис положил руку на ее голую коленку. Эта мелодия и рождественская атмосфера внушали ему чувство благоговения. Его рука лежала на ее колене, как рука епископа на голове мальчика-хориста.

– Синдбад, – сказала девушка.

– Синдбад?!

– Я хотела сказать, Синяя Борода. С этими рождественскими представлениями все перепутаешь.

– Но ты же не боишься меня? – попробовал успокоить ее мистер Дейвис, прислонившись головой к почтальонской шапочке.

– Если уж кто и пропадет, так это я.

– Не надо ей было убегать от меня, – мягко сказал мистер Дейвис, – да еще сразу же после обеда. Пришлось мне идти домой одному. А со мной бы она не пропала. – Он обнял Руби за талию – для пробы – и притянул к себе, но, завидев проходившего мимо осветителя, поспешно отпустил. – Умница, – сказал мистер Дейвис, – надо тебе дать роль. Бьюсь об заклад, у тебя хороший голос.

– У меня – голос? У меня голос, как у простуженной кошки.

– Поцелуешь меня?

– Конечно. – Поцелуй вышел слюнявым. – Как мне вас называть? – спросила Руби. – По-моему, ужасно глупо называть человека, с которым идешь в ресторан, «мистер» и на «вы».

– А ты могла бы называть меня... Вилли? – сказал мистер Дейвис.

– Ну что ж, – мрачно вздохнув, ответила Руби. – Надеюсь, Вилли, я с тобой увижусь. В «Метрополе». В час. Буду тебя ждать. Только я надеюсь, что и ты придешь, а то мне не видать бифштекса с луком. – Она опять поплыла к сцене. Она была там нужна.

 
Что сказал Аладдин...
 

– Он такой ручной, – сказала она своей соседке.

 
Когда прибыл в Пекин?
 

– Беда в том, – продолжала Руби, – что я не могу их удержать. Только и слышишь: «Побаловались, и хватит». Во всяком случае, похоже, что меня ждет хороший ленч. Ну вот, опять я... Надо было плюнуть через левое плечо.

Мистер Дейвис насмотрелся вдоволь: он получил то, что хотел. Оставалось только одарить лучезарными улыбками костюмерш, осветителей и рабочих сцены. Он медленно выбирался из театра через костюмерную, перекидываясь словечком то с тем, то с другим и то и дело вынимая из кармана золотой портсигар. Как знать, он ведь новичок за кулисами, может, даже среди костюмерш можно найти, ну, молодость и талант, что ли, – тех, кого надо подбодрить, а также, безусловно, сводить в «Метрополь». Но он быстро образумился: все костюмерши были старые, они не могли понять, чего он от них хочет, а одна даже проследовала за ним по пятам, чтобы убедиться, что он не спрячется ни в чьей уборной. Мистер Дейвис обиделся, но остался столь же галантным. Пройдя по сцене и на прощание сделав всем ручкой, он выбрался на холодную улицу. Ему давно уж пора было ехать в «Мидленд стил» – он должен был повидать сэра Маркуса. Этим рождественским утром их всех ждали хорошие новости.

Хай-стрит казалась удивительно пустынной, разве только полицейских на ней было больше, чем обычно: он совсем позабыл о химической тревоге. Приставать к нему никто не пытался, вся полиция знала его в лицо, хотя вряд ли кто отважился бы сказать, чем именно мистер Дейвис занимается. Сказали бы, причем без улыбки, несмотря на его жидковатые волосы, тяжелое брюшко и пухлые морщинистые руки, что он один из молодых людей, которые служат у сэра Маркуса. Рядом с таким старым хозяином всегда будешь казаться молодым человеком. Мистер Дейвис игриво сделал ручкой какому-то сержанту на противоположной стороне улицы и сунул в рот конфету. В обязанности полиции не входило тащить «пораженных» в больницу, и ни один из ее представителей не встал бы добровольно на пути мистера Дейвиса. В его толстом добродушном лице было нечто такое, что легко превращалось в недоброжелательность. Полицейские с тайным весельем и надеждой смотрели, как он плавно движется по тротуару по направлению к Тэннериз – так смотрят на солидного человека, когда он приближается к скользкой ледяной дорожке. Навстречу ему по улице со стороны Тэннериз шел какой-то студент в противогазе.

Прошло некоторое время, прежде чем мистер Дейвис его заметил и при виде противогаза на миг остолбенел. «Эти пацифисты заходят слишком далеко, – подумал он. – Чепуха какая-то», а когда студент остановил Дейвиса и сказал ему через плотную маску что-то такое, чего тот не расслышал, мистер Дейвис приосанился и высокомерно заявил:

– Чепуха. Мы готовы к войне.

Потом он что-то вспомнил, и прежнее миролюбие вернулось к нему, все же это не пацифизм, а патриотизм.

– Ах да, – согласился он, – я совсем забыл. Понимаю, учебная химическая тревога.

От этого анонимного взгляда через утолщенные стекла глазниц, от этого приглушенного голоса ему вдруг стало не по себе.

– Не поведете же вы меняв больницу? – шутливо сказал он. – Я занятой человек.

Взяв мистера Дейвиса за локоть, студент, казалось, задумался. Мистер Дейвис заметил, что по противоположной стороне улицы идет, ухмыляясь, полицейский, и с трудом подавил раздражение. Высоко в воздухе еще плыл туман, и над городом на бреющем полете прошла эскадрилья, наполнив улицы глухим гулом. Самолеты уходили на юг, в сторону аэродрома.

– Видите, – сказал мистер Дейвис, пытаясь сдержаться, – учебная тревога закончилась. Вот-вот загудят сирены. Будет ужасно глупо, если я проведу все утро в больнице. Вы меня знаете. Я Дейвис. В Ноттвиче меня каждый знает. Спросите у того полицейского. Никто не скажет, что я не патриот.