Текст книги "Пятьдесят на пятьдесят"

Автор книги: Дик Фрэнсис

Соавторы: Феликс Фрэнсис
сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 21 страниц)

Глава 08

– И телефоны тоже? – спросил я.

Лука жал на кнопки мобильника.

Потом кивнул:

– В точности как прежде.

Эффект был неожиданный. Внезапно повсюду забегали мужчины с рациями и витыми проводками, торчащими из-за воротников. «В ушах у них, наверное, микрофоны», – подумал я. Они сканировали табло букмекеров, высматривая изменения в соотношении ставок.

– Двадцать фунтов на Бёртона Бэнка, – повторил молодой человек, немного раздраженный задержкой.

– Прошу прощения, – сказал я ему. И обернулся к Луке: – Двадцать на номер два при соотношении два к семи.

Тот смотрел на меня, потом пожал плечами, уселся за клавиатуру, и из принтера выполз билет. Я протянул его молодому человеку, тот буквально вырвал его из рук и отошел.

– По десятке на номер четыре в двух вариантах, – сказал следующий клиент, крупный мужчина в рубашке в бело-синюю полоску и красном галстуке.

Я взглянул на табло.

– Десять фунтов на номер четыре в двух вариантах при соотношении пятнадцать к одному, – сказал я Луке, и почти тотчас же появился билет.

«Ставка в десять фунтов не может кардинально изменить соотношение, – подумал я, – даже если этот четвертый номер – аутсайдер».

Дальше все шло своим чередом, с той только разницей, что мужчины в наушниках и с рациями двигались вдоль букмекерских рядов, где принимались ставки, и пристально следили за расценками.

Но у меня никто не пытался изменить соотношение ставок, и показания на нашем табло почти не изменились за пять минут до начала забега. Что, впрочем, не остановило парней в наушниках, они продолжали бегать и переговариваться друг с другом как напрямую, так и по рациям.

– Что это значит – занят? – прокричал один из них в рацию.

Ответа я не слышал, он поступил парню прямо в ухо.

– Вытащите ее оттуда! – крикнул он и обернулся к другим. – В телефонной будке застряла какая-то баба, звонит.

«Просто смешно все это».

Так, видно, считал и Ларри Портер. Он громко хохотал.

– Все, наладилось, – сказал Лука, и в этот же момент дверцы стойл распахнулись, и началась атака кавалерии.

– Вот так сюрприз, – пробормотал я.

Я наблюдал за скачками на одном из больших телевизионных экранов. Как это обычно бывает на Уокингеме, тридцать участников разделились на две группы, шли они близко к ограждениям по обе стороны дорожки – традиционный ночной кошмар комментатора.

Мечта любителей гандикапа не сбылась, к финишу лошади шли если не плотной кучей, но довольно близко друг к другу, причем у тех, кто бежал ближе к ограждению, было небольшое преимущество.

– Первым пришел номер четвертый, – объявил комментатор. – Вторым – одиннадцатый. Третьим – номер двадцать шесть. Четвертой стала лошадь под номером два.

Так, значит, Бёртон Бэнк под номером два финишировал четвертым. А ведь он был явным фаворитом, начальные ставки были пять к одному, так что некоторые из тех букмекеров, которые пользовались наушниками, должны были бы понизить это соотношение. В четверг на скачках на Золотой кубок примерно такая же история произошла с Брентом Крудом, который считался фаворитом, и тогда тоже отключился Интернет. И я подумал, что сегодня главным намерением ребят из крупных компаний было сбить соотношение расценок на фаворита. Но ничем хорошим это для них не кончилось.

Расценки на победителя вернулись к изначальным – пятнадцать к одному. В этом не было ничего подозрительного. Стартовая цена на победителя в забеге Уокингем обычно составляла двадцать к одному, даже выше.

– Ну и что сие означает? – спросил я Луку.

– Не знаю, – буркнул он. – Вроде бы ничего особенного.

– Нет, – кивнул я. – Но смотреть на все это было занятно.

– Откуда понабежали все эти громилы? – спросил он. – Должно быть, прятались где-то на трибунах.

– На мой взгляд, они перестарались, – заметил я.

– Должно быть, прошлый раз потеряли целую кучу денег.

– Да и на этот раз тоже не слишком преуспели, – с усмешкой сказал я. – И им это сильно не понравилось. – И я расхохотался.

– Ну и поделом им, – сказал Лука и, глядя на меня, тоже засмеялся.

«Да уж, действительно, поделом», – подумал я. «Киты» никогда не испытывали сострадания к независимым букмекерам, пытались задушить нас на корню, а потому особого сочувствия с нашей стороны ждать им не следовало. Если уж быть до конца честным, нам страшно все это понравилось.

– Участники забега приглашаются к взвешиванию, – объявил диктор.

Первой в очереди за получением выплат оказалась роскошная молодая женщина в черно-белом наряде.

– Поздравляю, – весело сказал я и протянул ей пятьдесят фунтов – вместо тех десяти, что она поставила на номер одиннадцать.

– Спасибо, – ответила она и снова слегка покраснела. – Мой первый выигрыш за день.

– Может, используете его, чтоб сделать новую ставку? – спросил я.

– О, нет, – она изобразила испуг. – Мой друг говорит, что выигрыш – это святое, его надо хранить.

– Мудрый совет, – пробормотал я сквозь зубы.

«Черт бы побрал этого друга!»

Последние два субботних забега на Королевских скачках в Аскоте уже не отличались таким накалом страстей. Последний забег дня на приз Королевы Александры являлся в Соединенном Королевстве самым длинным, свыше двух с половиной миль, и зачастую в нем участвовали лошади, натренированные на скачки с препятствиями. После возбуждения, царившего во время спринтерских забегов на Золотой Юбилей и Уокингем, более умеренные скорости на длинной дистанции меня почему-то всегда разочаровывали, казались недостойным завершением скачек.

Да и ставки поступали не слишком активно, многие игроки разошлись, одни спешили уехать, чтобы не попасть в пробки, другие отправились пить чай или напоследок глотнуть шампанского в баре. И наше помещение не то чтобы совсем опустело, просто теперь большую часть посетителей составляли все те же парни в наушниках и с рациями. Они бесцельно бродили по залу в ожидании, что что-то снова произойдет.

Но не произошло.

День близился к концу. Королева отправилась домой в Виндзорский замок, следующих скачек в Аскоте предстояло ждать целый год.

Возможно, на следующий год я сюда уже не вернусь. Хотя как знать…

Большую часть воскресенья я провел с Софи.

День выдался чудесный, теплый и солнечный, и мы пошли погулять в сад. За последние пять-шесть недель наступило заметное улучшение, и я надеялся, что скоро она сможет вернуться домой.

– Еще пара недель, – сказал мне сегодня врач.

Они всегда так говорят: «еще пара недель». Словно боятся принять решение отправить ее домой на тот случай, если вдруг наступит ухудшение, и тогда вину за преждевременную выписку свалят на них.

Мы обошли небольшой пруд, над ним нависали ветви раскидистого старого дуба. В больницу для умалишенных переоборудовали красивый частный особняк, конфискованный властями за неуплату налогов по наследству. Здание сильно изменилось, от прежнего величия не осталось и следа, а вот сад сохранил былое великолепие, хотя большие цветочные клумбы уже давно превратились в лужайки, которые было легче приводить в порядок с помощью газонокосилки. Считалось, что величие и спокойствие этого сада идут пациентам только на пользу, а высокой изгороди с проволокой под током почти не было видно, ее заслоняли деревья. К тому же изгородь вселяла в местных обитателей ощущение безопасности, и в то же время пациенты не чувствовали себя заключенными.

– Ну как, удачная неделя выдалась в Аскоте? – спросила Софи, когда мы уселись на скамью у пруда.

– Да, – кивнул я. – Вполне даже удачная.

Я до сих пор так и не рассказал ей о событиях вторника и, наверное, никогда не расскажу.

– Вчера было особенно весело, – начал я. – Кто-то умудрился вырубить сразу и Интернет, и мобильные телефоны. Крупные компании понесли огромные потери.

– Неудивительно, – заметила она, улыбаясь каким-то собственным мыслям. Софи знала о букмекерстве все. Находилась рядом с дедом и мной в качестве помощника на протяжении всего нашего знакомства, ухаживаний и позже, уже после женитьбы.

Когда Софи улыбалась, на сердце у меня теплело.

Я взял ее за руку.

– О, Нед, – вздохнула она. – Ненавижу такое существование. Ненавижу быть здесь. Все остальные пациенты полные придурки, я совершенно не вписываюсь в эту компанию. – Глаза ее наполнились слезами. – Когда можно вернуться домой?

– Скоро, любовь моя, совсем скоро, обещаю, – ответил я. – Врачи говорят: еще пара недель, и все.

– Они всегда так говорят, – мрачно заметила она.

– Но ведь не хочешь же ты вернуться домой и вскоре после этого снова попасть сюда? – Я крепко сжал ее руку.

– Я вообще не хочу сюда возвращаться, – твердо ответила она. – На этот раз абсолютно уверена, что больше не заболею.

То же самое она много раз говорила и прежде. Если бы ее состояние определялось только желанием и силой воли, она была бы в полном порядке. Свобода выбора имела столько же шансов на излечение маниакальной депрессии, сколько было у листка рисовой бумаги, пытающегося остановить несущийся поезд.

– Знаю, – тихо сказал я. – Я тоже совсем не хочу, чтоб ты сюда возвращалась.

Уже огромный шаг на пути к выздоровлению – тот факт, что она признавала себя больной. Меня больше всего в ее состоянии удручало то, что, будучи на пике возбуждения или, напротив, в глубочайшей депрессии, она не могла адекватно оценить обстановку и находила свое поведение вполне нормальным.

– Идем, – сказал я, пытаясь сменить тему. – Пора на ленч.

И вот мы рука об руку двинулись по широкой лужайке к дому.

– Люблю тебя, – сказала Софи.

– Вот и славно, – немного смутившись, заметил я.

– Нет, я правда тебя люблю, – сказала она. – Большинство мужей на твоем месте уже давно бы сбежали.

«Да, – подумал я, – ей точно стало намного лучше. По крайней мере, на время».

– Я ведь не слишком хорошая жена, верно? – спросила она.

– Что за ерунда! – воскликнул я. – Для меня ты лучшая жена в мире.

Она засмеялась. Оба мы засмеялись.

– На этот раз я буду очень стараться, обещаю, – сказала она.

Я знал, что она будет. Она каждый раз действительно очень старалась. Но одним старанием химический дисбаланс в мозге не победить.

– У них уже появились новые лекарства, – сказал я. – Посмотрим, как они подействуют.

– Ненавижу их, – пробормотала она. – Меня тошнит от этих лекарств.

– Знаю, любимая. Но лучше пусть потошнит немного, чем снова попасть сюда.

Мы молча шли к террасе, под подошвами в полной тишине громко хрустел гравий.

– И еще я от них толстею, – добавила она.

Мы вошли в здание через высокие застекленные двери и оказались в комнате отдыха для пациентов. Должно быть, прежде тут размещался зал с произведениями великих мастеров на стенах и хрустальными канделябрами. Теперь же это было практически пустое пространство с полом, покрытым линолеумом унылого серо-синего оттенка. Мебель самая примитивная. Освещалось оно флуоресцентными трубками, свисающими на пыльных цепях с потолка, где еще сохранились следы великолепной лепнины. Полное кощунство.

Мы с Софи уселись за небольшой квадратный столик, на стулья столь неудобные, что, казалось, их сконструировал ушедший на пенсию пыточных дел мастер.

В целом сотрудники больницы относились к родственникам пациентов очень неплохо, всячески поощряли их проводить больше времени с больными. Здесь даже имелся специальный гостевой номер, где можно было переночевать. И мы с Софи были не единственной семьей, пришедшей в воскресенье отобедать ростбифом и йоркширским пудингом. «Вот только не мешало бы поставить стулья поудобнее», – подумал я.

– Может, в следующий уик-энд меня отпустят домой? Ну, спроси, пожалуйста! – взмолилась Софи.

– Ты же знаешь, дорогая, все решают врачи, – ответил я. – Обещаю, попрошу, но только чуть позже.

За едой разговоров было немного.

Софи могла говорить только о возвращении домой. Я же всячески ее отговаривал. Все равно все решают врачи, а не я. Пациентов психиатрических больниц могут вернуть обратно в общество лишь по согласию консультанта-психиатра либо по решению Специального медицинского совета по реабилитации, куда входит некто исполняющий обязанности главного санитарного инспектора, а также по решению координатора Центра психиатрии и здоровья. Если они сочтут, что Софи нужно пробыть в стационаре еще две недели, значит, так тому и быть, как бы я ни стремился поскорее забрать ее домой.

А вот с лекарствами была проблема.

На протяжении многих лет врачи практиковали лечение электрошоком, затем выяснилось, что это не только не помогает, многим даже хуже становится. А потому Софи ежедневно полагалось принимать целый коктейль из ярких разноцветных таблеток. Одни представляли собой антидепрессанты, другие обладали обратным действием, но в целом все можно было отнести к стабилизаторам настроения. Они помогали предотвратить симптомы заболевания у Софи, но обладали тем или иным побочным действием. И вызывали у нее не только тошноту, еще и понижали активность щитовидной железы, одновременно увеличивая потребность в углеводах. А потому Софи была права, когда говорила, что толстеет от них, а это, в свою очередь, было вредно для ее психического состояния, особенно в моменты депрессии.

Но самое проблематичное в ее положении заключалось в том, что эти препараты заглушали симптомы психоза, и она ошибочно начинала верить в то, что они ей больше не нужны. Таблетки и вызываемые ими побочные эффекты начинали казаться проблемой, а не выходом, и она переставала принимать их, отвергая, как мне казалось, сознательно, а не по забывчивости, и весь цикл повторялся заново.

Многие из таких страдальцев, как Софи, скучают по маниакальным «пикам» и специально перестают принимать медикаменты. Ведь именно в этот период они становятся очень деятельными, креативными. Бытует мнение, что Винсент Ван Гог страдал маниакальной депрессией и именно во время «пиков» создал величайшие из своих произведений, а пребывая в депрессивном состоянии, отрезал себе ухо, а позже и вовсе застрелился.

О многих великих писателях и художниках прошлого говорили: «беспокойные души», задолго до того, как их состояние стали оценивать как психическое заболевание. В самом названии – маниакально-депрессивный психоз – уже кроется объяснение. Сегодня его переименовали в «биполярную дисфункцию» – особым успехом пользуется это название у молодых литераторов.

– Желаете фруктовый салат и мороженое? – спросила одна из официанток, убирая большие тарелки.

– Да, пожалуйста, – ответил я. – Ты как, дорогая, будешь?

– Да, – еле слышным шепотом ответила она. – С удовольствием.

– Ты в порядке? – спросил я.

– В полном, – ответила она, но взгляд был какой-то отрешенный.

«Пожалуй, врачи правы, – подумал я. – Ей нужно побыть здесь еще две недели как минимум, а уж они постараются подобрать ей наиболее подходящую схему приема и доз».

После обеда мы пошли к ней в палату. Днем она обычно ложилась вздремнуть, и я надеялся, что именно усталостью и сонливостью вызвано ее состояние в конце обеда, что это не начало нового приступа депрессии.

Мы уселись в кресла перед телевизором и стали смотреть какой-то старый черно-белый фильм про войну. Вскоре Софи задремала, я же начал просматривать газету, в основном те страницы, где публиковались материалы о скачках. Уютно, тихо, почти как дома.

Слушания по делу о смерти отца состоялись в понедельник утром в суде коронеров в Мейденхеде.

Вся процедура заняла ровно четырнадцать минут.

Старшего инспектора Льювелина вызвали первым, он сообщил коронеру, что вечером в прошлый вторник, шестнадцатого июня, приблизительно в восемнадцать двадцать, на автостоянке у ипподрома в Аскоте произошло жестокое нападение, в результате которого тяжелые ранения получил мужчина, вскоре скончавшийся в больнице Вексхем-парк, что в Сло. Время смерти: девятнадцать тридцать того же числа.

Затем был зачитан письменный отчет патологоанатома о вскрытии, где причиной смерти была названа гипоксемическая гипоксия, иными словами – отсутствие надлежащей подачи кислорода в ткани и органы тела. Сама же гипоксия была вызвана обширным кровотечением в легких в результате множественных ранений, нанесенных покойному в живот заостренным на конце предметом, скорее всего, ножом с лезвием приблизительно двадцати сантиметров, или пяти дюймов, в длину и немногим более двух сантиметров в ширину. Во время каждого удара лезвие было направлено снизу вверх, пробило диафрагму и повредило оба легких. Гипоксия привела к ацидозу кровяной плазмы, что, в свою очередь, вызвало остановку сердца, церебральную ишемию, вследствие чего и наступила смерть.

Проще говоря, отец мой умер оттого, что его дважды ударили ножом в живот. От этих ран легкие наполнились кровью, а не воздухом, он стал задыхаться и умер.

Мой отец погиб от отсутствия кислорода в крови, поступающей в мозг.

Как и моя мама. Вот только там все произошло по-другому.

Меня вызвал коронер дать показания об опознании тела. Повестка действительно пришла по почте, я вскрыл конверт в воскресенье вечером. В числе прочего там говорилось о неприятных последствиях, которые ждали меня в случае непосещения заседания суда. Коронер попросил меня назвать полное свое имя и адрес, затем взять Библию в правую руку. И я, глядя в карточку, прочел клятву:

– Клянусь Господом Богом, Создателем нашим, что все сказанное мной здесь будет правдой и только правдой.

– Вы сын покойного? – осведомился коронер. Это был маленького роста лысеющий мужчина, скудные остатки волос он зачесывал поперек голого черепа. На протяжении всего заседания он что-то записывал в блокнот и только теперь поднял от него голову и смотрел на меня сквозь узенькие очки, стекла которых походили на половинки луны.

– Да, – ответил я, стоя на трибуне для свидетелей.

– Назовите полное имя вашего отца, – попросил он.

– Питер Джеймс Тэлбот, – сказал я.

– И дату рождения.

Я назвал дату. Я знал каждую цифру в свидетельстве о рождении отца наизусть. Коронер прилежно записал все это в блокнот.

– Последний адрес места его проживания? – осведомился он.

Я достал из кармана фотокопию водительского удостоверения и сверился с ним.

– Он проживал по адресу: 312 Макферсон-стрит, Карлтон-Норт, Мельбурн, Австралия.

– Когда в последний раз вы видели своего отца живым? – спросил он.

– Когда его грузили в «Скорую» возле ипподрома в Аскоте, – ответил я.

Он яростно застрочил в блокноте.

– Так вы присутствовали в момент нападения? – спросил коронер.

– Да, – ответил я.

Он и это записал.

– И как его ранили, тоже видели?

– Да, – снова ответил я.

Коронер покосился на старшего инспектора Льювелина, тот сидел на скамье справа от него.

– Полиция знала, что вы присутствовали там на момент преступления? – спросил меня коронер.

– Да, – ответил я.

Он кивнул, точно это что-то проясняло в расследовании, и записал в блокнот.

– Вы видели тело покойного уже после смерти в больнице Вексхем-парк? – осведомился он.

– Да, – снова сказал я.

– Можете ли вы поклясться перед судом – и позвольте напомнить, мистер Тэлбот, что вы находитесь под присягой, – что тело, виденное вами в указанное время, принадлежит вашему отцу?

– Да, судя по всему, это был мой отец, – ответил я.

Коронер перестал писать и взглянул на меня.

– Как-то неубедительно это прозвучало, мистер Тэлбот, – сказал он.

– До дня смерти я не видел своего отца, – начал я, – даже не подозревал о его существовании на протяжении последних тридцати шести лет.

Коронер отложил ручку.

– А вам сейчас сколько, мистер Тэлбот? – спросил он.

– Тридцать семь.

– Так почему же вы решили, что погибший является вашим отцом, раз не видели его с годовалого возраста?

– Он мне так сказал, – ответил я.

Коронер пребывал в изумлении.

– И вы поверили ему на слово? – спросил он.

– Да, сэр, – ответил я. – Поверил. Как раз перед нападением на стоянке в Аскоте мы говорили о нашей семье, и он убедил меня, что действительно является моим отцом, как и утверждал. Кроме того, в прошлый четверг полиция сообщила, что этот факт подтверждается анализом ДНК.

– Ага, – сказал он. И обернулся к старшему инспектору Льювелину. – Это так, инспектор?

– Да, сэр, – вставая, ответил тот. – Анализ ДНК показал, что мистер Тэлбот и покойный являются очень близкими родственниками. Почти со всей определенностью могу сказать – они отец и сын.

Я немного удивился тому, почему это полиция не довела эту информацию о ДНК до коронера еще до начала заседания. Тогда мое присутствие здесь было бы совсем необязательным.

С минуту коронер что-то яростно строчил в блокноте, потом поднял на меня глаза.

– Благодарю вас, мистер Тэлбот, это все.

Ни слова об Алане Чарльзе Грейди, ни слова, что менее удивительно, о Виллеме Ван Бюрене. Идентификация усопшего установила: он является Питером Джеймсом Тэлботом.

– Могу я заняться похоронами? – спросил я коронера.

Он снова обернулся к старшему инспектору:

– У полиции есть возражения?

С места поднялся старший инспектор Льювелин.

– В настоящий момент, сэр, – начал он, – мы предпочли бы, чтобы тело оставалось в морге на тот случай, если потребуется произвести еще одно вскрытие.

– А зачем его производить? – спросил коронер.

– У нас есть основания полагать, сэр, что покойный мог иметь отношения к преступлениям, совершенным в прошлом. Так что, возможно, придется провести повторный анализ ДНК.

– Но разве все необходимые для этого пробы еще не взяты? – осведомился коронер.

– Нам могут понадобиться еще, – ответил старший инспектор.

– Что ж, очень хорошо, – заметил коронер и обратился ко мне: – Прошу прощения, мистер Тэлбот, но пока что не могу выдать вам разрешение на похороны. Повторное прошение можете подать мне в офис через неделю.

– Спасибо, сэр, – сказал я.

И с ненавистью покосился на старшего инспектора. Уверен, он единственный возражал против проведения похорон – с тем чтобы просто насолить мне.

– Дознание по этому делу закончено, – объявил коронер. – Переходим к следующему.

Те, кого хоть в какой-то мере интересовала смерть ныне официально опознанного Питера Джеймса Тэлбота, поднялись и потянулись к выходу. Кроме меня, старшего инспектора Льювелина и сержанта Мюррея, их оказалось еще четверо – трое мужчин и женщина, – все они вышли из зала заседаний в холл раньше меня. Я с радостью отметил, что типа с близко посаженными глазками, которого я видел на автостоянке и в Суссекс-Гарденс, среди них нет. Впрочем, я не особенно и рассчитывал увидеть его здесь сегодня. Ему было бы слишком опасно появляться, ведь я мог узнать его и сообщить полиции.

Тем не менее я понимал: одним из этих четырех незнакомцев мог оказаться человек, специально посланный им разведать, что к чему. А потому я поспешил следом – как следует рассмотреть их, увидеть, чем занимаются.

Один из мужчин и женщина стояли перед старшим инспектором Льювелином и задавали ему какие-то вопросы – мужчина с блокнотом, женщина с диктофоном в руке. «Репортеры», – догадался я. Один из двух других мужчин болтал с сержантом Мюрреем, а вот четвертого в холле видно не было. Я выбежал из здания – похоже, он бесследно исчез. Я стоял на улице, вертел головой, но напрасно.

Тогда я развернулся и снова вошел в здание.

Оба репортера увидели меня одновременно и тут же подскочили.

– Вам известно, почему убили вашего отца? – спросила молодая женщина, опередившая коллегу.

– Нет, – ответил я. – А вам?

Вопрос мой она проигнорировала.

– Вы видели напавшего на него мужчину? – спросила она и поднесла диктофон прямо мне к лицу.

– Нет.

– Вы бы узнали убийцу, увидев его снова? – спросил мужчина, проталкиваясь ко мне и оттесняя женщину локтем.

– Нет, – ответил я, надеясь, что этот мой ответ напечатают и убийца его прочтет.

– Это он повредил вам глаз? – спросила молодая женщина, пытаясь оттеснить конкурента.

– Да, – кивнул я. – Он меня ударил. Поэтому я и не смог его разглядеть, даже толком рассмотреть, что там произошло.

– И все-таки почему его убили? – не отставал мужчина.

– Понятия не имею, – ответил я. – Мы с отцом не виделись целых тридцать шесть лет, вплоть до того рокового дня.

– Почему не виделись? – с оттенком укоризны спросила женщина.

– Он эмигрировал в Австралию, когда мне был всего год, – сказал я. – А мы с матерью с ним не поехали.

Оба они тотчас потеряли ко мне всякий интерес. Наверное, поняли, что я не могу или не хочу сообщить им ничего интересного.

На их месте я задал бы еще один вопрос: почему мама не эмигрировала в Австралию вместе с отцом? Ответ был прост: он ее убил. Но я не собирался говорить им об этом.