Текст книги "Возвышенное и земное"

Автор книги: Дэвид Вейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 51 (всего у книги 54 страниц)

– Я намерен открыть этой оперой осенний сезон в моем театре, – сказал Шиканедер. – Будет к этому времени готова музыка? – Леопольд Моцарт говорил когда-то, что сын его имеет склонность откладывать все на последнюю минуту.

– Партитура будет готова к первой репетиции. Возможно, и раньше.

Тем не менее Вольфганг при каждой возможности уезжал к Констанце в Баден, пока, наконец, Шиканедер не предоставил в его распоряжение домик, где композитор мог спокойно работать и где он был у либреттиста на глазах, так что тот мог подгонять его в случае необходимости.

Деревянный однокомнатный домик находился во дворе театра, там стояло фортепьяно и было прохладно. Вольфгангу нравилось его новое пристанище.

Здесь он проводил почти все время, кроме тех дней, когда уезжал в Баден. Музыка к «Волшебной флейте» писалась легко, пригодились и некоторые из тех идей, которые занимали его последние месяцы. Шиканедер дал ему двадцать пять дукатов в знак скрепления договора и обещал еще двадцать пять по окончании партитуры, и пятьдесят, когда опера будет поставлена. Но полученные деньги ушли на уплату за пребывание Констанцы и Карла Томаса в Бадене, а из долгов так и не удалось вылезти.

Вольфганг тщательно скрывал свои неприятности от Констанцы, приближались роды, правда, был еще только июль месяц. Мысли о долгах все чаще приводили его в мрачное настроение, и тогда начинало казаться, что все его труды напрасны. Но постепенно сюжет все сильнее завладевал его воображением, и в силу многолетнего опыта как замысел, так и структура всей вещи начинали принимать ясные очертания. Теперь он мог объять оперу мысленным взором всю целиком, как прекрасную картину или статую. И это придавало сил. Теперь он твердо знал: неважно, когда он занесет мысли на бумагу, их можно черпать из памяти по мере необходимости. Записать – дело недолгое. Если музыка в уме готова, на бумаге она редко претерпевала изменения. И по мере того как шел процесс созидания – так бывало и в прошлом, – он все больше убеждался: какую бы дребедень ни подсунул ему Шиканедер, его музыка будет единой по духу и по стилю – она будет моцартовской.

Однажды, когда он выходил из дома на Раухенштейнгассе, направляясь работать в свой домик, ему встретился в дверях незнакомец. Высокий худощавый человек посмотрел на него суровым взглядом и спросил:

– Вы господин Моцарт?

– Да. – Вольфганга неприятно поразила внешность незнакомца. Он был так тощ, что походил на огородное пугало: одет он был в темно-серый плащ, и суровость его наводила страх.

– Что вам угодно?

– Не могли бы вы написать реквием?

– Для кого?

– Имя должно остаться неизвестным.

Невероятно! Может, этот человек посланец самого дьявола?

– Это должна быть месса по усопшему. – Вид у незнакомца сделался совсем зловещий. – Заупокойная месса.

Вольфганга мороз подрал по коже. Ему вдруг представилась собственная смерть и мелькнула мысль, что незнакомец явился предупредить о ее приближении.

– Реквием должен сочиняться в полной тайне. Ни один человек и, уж конечно, никто из ваших друзей не должен ничего знать. – Вольфганг уже готов был отказаться от предложения, когда незнакомец добавил:

– Вам будет уплачено двадцать пять дукатов, когда я приду заключать сделку, и двадцать пять – в конце.

– А вы уверены, что застанете меня? Я здесь не часто бываю.

– Застану, – произнес незнакомец тоном, не предвещающим ничего хорошего. – Тех, кто мне нужен, я всегда застаю.

Незнакомец ушел, а Вольфганг еще долго раздумывал об этой встрече. Сегодня он чувствовал себя неважно. Накануне много часов подряд сидел за фортепьяно, проигрывая отдельные темы своей новой оперы, и наутро проснулся с опухшими руками: двигать пальцами было трудно и больно. Правда, постепенно пальцы снова обрели подвижность, но Вольфганг встревожился – со здоровьем что-то неладно. Чем больше он думал о таинственном незнакомце в сером, вспоминал его мрачный голос, леденящий взгляд, тем более вероятным казалось, что эта зловещая фигура – предвестник смерти.

Через несколько дней, 28 июля, у Констанцы родился шестой ребенок, сын, которого назвали Франц Ксавер; однако дата его рождения навела Вольфганга на беспокойные мысли. Он отсутствовал до 10 ноября, и, таким образом, если ребенок был его, то родился он восьми месяцев с небольшим.

Однако Констанца, кладя отцу на руки младенца, светилась радостью, словно преподносила ему подарок. Ну разве можно ее в чем-то заподозрить?

С тех пор как он получил заказ на реквием, тяжелая меланхолия не оставляла Вольфганга. После таинственного посещения незнакомца руки и ноги несколько раз опухали, правда, от ходьбы и игры на фортепьяно отеки спадали. Ему стыдно было признаться Констанце, но сердце его было холодно, холодно как лед… Ему казалось, будто он отведал чего-то ядовитого, и отрава постепенно разъедает его.

Возможно, подозрения лезут в голову потому, что он слишком переутомлен? Можно ли обвинять ее, если нет доказательств? Это прозвучит жалко, нелепо. И Станци ему никогда не простит.

Младенец так энергично двигался у него на руках, что Вольфганг его чуть не уронил. Этот здоровенький, подумал он, этот будет жить.

На следующей неделе незнакомец не появился. Вольфганг вернулся к «Волшебной флейте», и тут вдруг на него свалился еще один неожиданный заказ. Леопольд II, чья коронация после восшествия на престол Священной Римской империи состоялась во Франкфурте, должен был теперь короноваться в Праге императором Богемии. Богемская аристократия, на которой лежала ответственность за предстоящие по случаю коронации торжества и за постановку праздничной оперы на сцене театра, вспомнила успех Моцарта в Праге и обратилась к нему с просьбой написать оперу на избранный ими сюжет.

Либретто «La Clemenza di Tito» («Милосердие Тита») воздавало хвалы римскому императору Титу за проявленное им милосердие и великодушие к людям. Вольфгангу сюжет показался напыщенным, ходульным. В нем было мало драматизма и много театральности. Однако сюжет этот вполне устраивал богемскую знать, поскольку льстил самолюбию Леопольда. Вместе с предложением Моцарту вручили двести дукатов из тех соображений, что отказаться он все равно не сможет.

– И они правы, – сказал он Констанце, – у меня даже нет времени на размышления. Мне остается двадцать восемь дней на все: написать партитуру, доехать до Праги, отрепетировать с певцами и проследить, чтобы все партии были разучены. – А когда Констанца напомнила, ведь у него и без того работы выше головы, он пропустил это мимо ушей.

За четырнадцать лихорадочных дней, часто просиживая за партитурой ночи напролет, Вольфганг сумел закончить двадцать шесть вокальных партий для новой оперы. Оставив детей на попечение госпожи Вебер, Вольфганг выехал в Прагу вместо с Констанцей и Зюсмайером, который должен был писать к «Милосердию Тита» сухие речитативы.

За несколько часов до отъезда в Прагу, когда Вольфганг перед тем, как заняться приведением в порядок партитуры, вышел за ворота глотнуть свежего воздуха, к нему подошел незнакомец в сером с таким видом, словно давно поджидал его, и вручил Вольфгангу двадцать гульденов со словами:

– Чтоб скрепить нашу сделку.

– Откуда вы узнали о моем отъезде? – воскликнул Моцарт.

Незнакомец загадочно улыбнулся и не пожелал вступать в объяснения. Антон Лейтгеб взял на себя эту миссию ради своего друга графа Вальзегга. Граф Вальзегг – владелец дома, где проживал Пухберг, знал от купца, как идут дела у Моцарта и где он находится. Но граф не поведал никому, кроме Лейтгеба, что реквием ему нужен для поминовения покойной жены, умершей в начале года. Пухберг рассказал ему, как отчаянно Моцарт нуждается в деньгах, и Вальзегг решил выдать сочинение композитора за свое. В те времена такое случалось нередко. Вальзеггу хотелось поразить всех своим композиторским талантом. Лейтгеб, которого он выбрал посредником, как нельзя лучше подходил для подобной роли. Он любил напускать на себя таинственность и при случае немного попугать людей. Моцартовский реквием, заказанный при столь загадочных обстоятельствах, станет только еще торжественнее и мрачнее, заверил он графа.

– А куда же мне доставить готовое сочинение?

– Я узнаю, когда оно будет готово, и сам за ним приду.

– Но следующие недели я проведу в Праге, а по возвращении мне придется заканчивать другую оперу – постановка назначена через месяц.

– Это мне тоже известно. – Незнакомец уставился на Моцарта холодным взглядом. – Я надеюсь, ваш реквием прозвучит благочестиво, всякие мирские страсти в нем неуместны. В противном случае не миновать дурных последствий.

89

Премьера оперы «Волшебная флейта» состоялась 30 сентября, как и было намечено. Но для этого Вольфгангу пришлось проделать титаническую работу.

И вот теперь, направляясь за кулисы проверить готовность труппы, поскольку он сам дирижировал премьерой, Вольфганг раздумывал над тем, не постигнет ли «Волшебную флейту» та же участь, что и «Милосердие Тита». Написанная по случаю коронации, опера до сих пор шла в Праге, и хотя торжественная, выразительная музыка вполне отвечала сюжету, публика встретила оперу равнодушно. Супруга императора, испанка по происхождению, невзлюбившая «Свадьбу Фигаро», которая возмутила ее своей неслыханной дерзостью, назвала «Милосердие Тита» «немецкой дребеденью», и ее, мнение было дружно подхвачено, хотя сам Вольфганг считал, что в этой опере есть места, которые можно отнести к его лучшим достижениям.

Он задержался за кулисами посмотреть на публику, собравшуюся в зале, и тут на момент ему стало страшно. Сцена в театре на Видене выглядела убого; декорации сделаны кое-как; когда с реки дул ветер, сюда доносилась вонь; добираться до этого маленького, тесного театра, расположенного в захолустном предместье Фрейхауз, было трудно. Он увидел Констанцу, сидевшую в ложе с ван Свитеном, Ветцларом и Пухбергом, но императора в зале не было, да и из знати почти никого. Здешняя публика сильно отличалась от той, что присутствовала прежде на его премьерах. Эти люди ждали, что им покажут всякие чудеса, какие-то невиданные трюки. Но он-то сочинял свою оперу так, чтобы каждая ария строго соответствовала характеру героя и сюжету, как он его воспринимал, а вовсе не ради дешевых театральных эффектов.

Шиканедер взволнованно спросил:

– Ну как ваше впечатление, Моцарт?

– Театр ваш, вам легче судить, чем мне.

– Здесь такой музыки никогда раньше не слышали. Она у вас то легкая и веселая, то вдруг торжественная и величественная, чуть ли не духовная. Они растеряются. Когда публика ждет одного, а ей преподносят другое, она может обидеться. Надеюсь, музыка не загубит пьесу.

Вольфганг улыбнулся про себя. Он не был уверен, наделен ли сюжет какими-нибудь достоинствами. Что касается музыки, то в ней он не сомневался.

– У вас выигрышная роль, – сказал он.

– Папагено – прекрасный образ, но он так отличается от Зарастро.

– Спектакль должен пройти с успехом. Я не пожалел для этой вещи ни опыта, ни таланта. – Его новая опера докажет, что Моцарт остался Моцартом, несмотря на все невзгоды, свалившиеся на него.

Шиканедер пожал плечами. Он очень боялся, как бы Моцарт не заболел, не закончив партитуру. Последнюю неделю во время репетиций Вольфганг непрестанно глотал лекарства, чтобы заглушить боли; часто вид у него делался печальный и безучастный, но тем не менее он продолжал работать, не сбавляя темпа. А сегодня перед премьерой глаза Вольфганга снова оживились.

Вольфганг постучал в дверь уборной Анны Готлиб и тут же усомнился, разумно ли заходить к девушке. Когда Анне дали роль героини – Памины, она преподнесла ему две красные гвоздики в маленьком горшочке, тронув его своим подарком. Анна Готлиб превратилась в хорошенькую семнадцатилетнюю девушку. Он поставил горшочек па стол в своем домике, где последние недели неустанно работал над «Волшебной флейтой». На одном стебле был бутон, готовый, казалось, вот-вот распуститься, и Вольфганг усердно поливал цветы и переставлял их все время к свету. Но гвоздики все-таки увяли и вскоре вовсе засохли, а бутон так и но распустился. Преданность Анны помогала ему писать музыку. И хотя он любил Станци по-прежнему, его неудержимо влекло к этой девушке.

Увидев Вольфганга, Анна просияла. Он купил по дороге в театр гвоздичку и преподнес ей.

– Это тот самый бутон. Он все-таки расцвел… – Господь простит ему эту маленькую ложь, думал Вольфганг, – такой счастливый вид был у Анны, когда она брала гвоздику у него из рук.

Анна прижала цветок к губам и, казалось, готова была разрыдаться от счастья. А потом вдруг посмотрела на него с какой-то отчаянной надеждой. Может быть, он все-таки любит ее теперь, когда она стала совсем взрослой.

– Вы приносите мне счастье, Анна, так уже было со «Свадьбой Фигаро», – сказал Вольфганг.

Она залилась краской, и ему вдруг страстно захотелось приласкать ее, прижаться к ней щекой, ощутить ее нежную кожу. Но он ведь вдвое старше Анны, и как можно причинять боль Станци.

– Ваша музыка так трогательна, так прекрасна, маэстро. Я молю бога, чтобы он дал мне силы оправдать оказанную мне честь.

– Ваша ария «Меня предчувствие тревожит» мне особенно близка и дорога.

– Так же, как и мне, маэстро! – воскликнула Анна и протянула ему руку. Но он сделал вид, будто не заметил.

– Вы всегда должны быть очаровательной и вызывать восторг публики.

Анна попросила его поставить цветок в маленькую вазочку на ее туалетном столике.

– Спасибо вам, маэстро, вы сказали, будто я приношу вам счастье, я запомню ваши слова и сберегу их в своем сердце, как и эту гвоздику, на всю жизнь.

Анна стояла перед ним, робкая и красная от смущения, а он любовался ее точеным профилем и думал, какой у нее поэтичный голос, прозрачно-чистый, и как безупречно она им владеет. Вольфганг не в силах был уйти от Анны – он так нуждался в человеке, в чью преданность мог верить, а на какой-то момент почувствовал, что влюблен в нее. Девушка стала теперь одного с ним роста, и когда он шагнул к ней и поцеловал ее в губы, она вся задрожала, а глаза ее были такими счастливыми – ни у одной женщины он еще не видел таких глаз.

Вольфганг поспешно выбежал из уборной.

Он дирижировал оркестром с молодым задором; лирический голос Анны, лившийся свободно и легко, доставлял ему огромное наслаждение. Папагено – Шиканедер в своей комической роли произвел великолепное впечатление. Единственная роль, за которую Вольфганг не волновался, – она непременно понравится. Папагено, сочетавший в своем характере хитрость и легкомыслие, был вполне доступен пониманию любой аудитории. Игра Шиканедера вызывала в зале взрывы смеха.

Но когда спектакль окончился, бурно аплодировали одному лишь Шиканедеру, остальные актеры удостоились лишь вежливых хлопков. Публика разочарована в основном потому, чувствовал Вольфганг, что опера слишком насыщена серьезной музыкой, все ожидали увидеть веселую комедию и просто не сумели оценить то, чего не ждали.

Станци как-то сказала Пухбергу, что, если «Волшебная флейта» пройдет с успехом, она снова отправится в Баден – тогда это будет им по карману. Вольфганг поморщился – теперь можно не сомневаться, Пухберг больше денег не даст. Ветцлар был непривычно молчалив и на вопрос Вольфганга, в чем дело, ответил:

– Мне придется возвращаться в армию. Положение во Франции все ухудшается, и император начал поговаривать о вмешательство во французские дела ради спасения своей сестры, а я занимаюсь снабжением армии оружием.

Ван Свитен настоятельно просил Вольфганга просмотреть симфонию, которую он только что сочинил; Вольфганг с неохотой взял партитуру – он не умел отказывать. Но ван Свитен ведь совершенно бездарен, и, наверное, честнее было бы сказать ему об этом прямо.

На следующий день Вольфганг снова принялся за реквием. Заказ этот по-прежнему угнетал его и вселял суеверный страх. Он чувствовал себя вовлеченным в борьбу между светом и тьмой. Бывали моменты, когда ему казалось, что он сочиняет реквием для самого себя, и первая часть звучала не как молитва, а скорее как смирение перед неизбежным, в котором временами проскальзывал протест. А потом вдруг Шиканедер вручил ему пятьдесят дукатов за «Волшебную флейту», и Вольфганг снова смог отослать Станци в Баден, о чем она давно мечтала. Правда, курортный сезон кончился, но Станци твердила, что ей необходимы ванны, и хотя Вольфгангу не хотелось ее отпускать, возражать он не решился.

Но поехать вместе с ней Вольфганг не мог. Помимо реквиема прибавился еще один заказ – концерт для кларнета и небольшая кантата для масонской ложи. «Волшебная флейта» пользовалась огромной популярностью, и Шиканедер говорил:

– Надо бы нам написать еще одну оперу. Шиканедер и Моцарт. Скоро я подыщу либретто.

Посещать театр на Видене стало для Вольфганга любимым времяпрепровождением. Его радовали восторги публики. На одном из спектаклей, когда Папагено приступил к игре на колокольчиках – в действительности это делалось за сценой, – Вольфганг решил подшутить над Шиканедером и в тот момент, когда Папагено сделал паузу, готовясь к своему мнимому исполнению, Вольфганг сыграл арпеджио. Вздрогнув от неожиданности, Шиканедер уставился за кулисы и увидел там Вольфганга. Но теперь, когда актер стал изображать, будто играет на колокольчиках, Вольфганг прекратил игру, и наступила минута напряженной тишины. Пока Шиканедер стоял с растерянным видом, Вольфганг снова взял несколько нот. Шиканедер вдруг ударил по колокольчикам и закричал: «Да перестаньте вы!»

Зал покатывался со смеху, а Вольфганг радовался: впервые публика убедилась, что Шиканедер вовсе не сам играет, и поняла наконец, кто написал эту музыку.

Спустя неделю, узнав, что Сальери желает послушать его оперу, Вольфганг пригласил композитора в театр.

Он заехал в карете за Сальери и его любовницей Катариной Кавальери, когда-то выступавшей примадонной в операх Вольфганга, отвез их в театр и усадил в свою ложу. И хотя Вольфганг заранее, решил быть с Сальери предельно любезным, его поразил восторг, с каким Сальери отнесся к «Волшебной флейте».

Худой, смуглый, темпераментный Сальери уверял, что в этой постановке его пленило буквально все. Он слушал музыку как завороженный и после каждого номера кричал: «Браво!»

– Театр просто очарователен, здесь так уютно, обстановка так соответствует вашей опере, маэстро! Я получил огромное удовольствие!

После спектакля Сальери поблагодарил Моцарта за приглашение и попросил оказать им с госпожой Кавальери честь и отужинать вместе с ними.

Квартира Сальери находилась на Кольмаркт, в том же районе, где когда-то жили да Понте, Стефани и Метастазио. Комнаты были просторные, роскошно обставленные и отделкой явно напоминали Гофбург: белые стены с панелями красного дерева и позолотой, полы паркетные, окна высокие до самого потолка, и в каждой комнате хрустальные канделябры.

Сальери взялся приготовить ужин – он гордился своими кулинарными способностями, – но сам почти ни к одному блюду не притронулся, хотя все выглядело очень аппетитно, и только уговаривал Моцарта непременно всего отведать. Госпожа Кавальери, как и хозяин, едва прикасалась к еде и больше наблюдала, чем ела.

Вольфганг вернулся на Раухенштейнгассе очень поздно, в приподнятом настроении. Вечер прошел прекрасно, может, Сальери не такой уж злодей, как кажется. Театр сегодня ломился от публики, и Шиканедер не сомневался, что успех «Волшебной флейте» обеспечен на весь сезон, он сказал это в присутствии Сальери, который все время аплодировал и восклицал: «Прекрасно!» В какой-то момент, правда, Сальери показался Вольфгангу расстроенным и озабоченным. И вдруг Вольфгангу стало плохо: закружилась голова, затошнило. Уж не переел ли он? Началась рвота. Всю ночь он не мог уснуть, рези в желудке не утихали. К утру боль немного притупилась, но его не оставляла мысль, что Сальери сыграл с ним плохую шутку. Во рту появился какой-то странный привкус. Он сел завтракать, но его снова вырвало.

Однако нужно было приступать к работе. Огромным усилием воли Вольфганг заставил себя сесть за стол и приняться за концерт для кларнета. Он старался держать себя в руках и не нервничать – это могло отразиться на вещи – и писал музыку неземной красоты.

Потом он снова поел, его больше не рвало, но тупая боль в желудке донимала по-прежнему. С еще большим усердием он погрузился в работу; концерт для кларнета был почти закончен, когда Вольфганг вдруг потерял сознание. Придя в себя, он не на шутку перепугался. Явившийся по его просьбе доктор Клоссет нашел, что обморок был следствием перенапряжения зрения.

– Вы слишком мною работаете по вечерам, господин капельмейстер, – а когда больной спросил:

– Может, я чей-нибудь отравился у Сальери? – доктор скептически улыбнулся и ответил:

– Все артисты отличаются живым воображением. Не следует давать волю фантазии. Простое переутомление. Вам необходим xopoший отдых.

– Но мне нужно писать, работа не ждет.

– Подождет. А где госпожа Моцарт?

– В Бадене. Прошу вас, не пишите ей. Я поправлюсь. Не нужно ее волновать.

Но как ему не хватало ее! Страшное предчувствие, что загадочный незнакомец – предвестник смерти, снова овладело им. Стоит незнакомцу узнать о его болезни, и он немедленно явится.

В последующие дни Вольфганг старательно лечился – отдыхал, сколько возможно, ел с осторожностью; боль в желудке не прошла, но работа кое-как двигалась. Он дирижировал своей кантатой при открытии новой масонской ложи, и хотя кружилась голова и он каждую минуту мог упасть в обморок, вечер, однако, прошел благополучно.

Ван Свитен, присутствующий в зале, был потрясен ужасным видом Вольфганга. Маэстро был мертвенно бледен, исхудал и осунулся так, что на лице остался один нос; в глазах появилось какое-то отсутствующее выражение.

– Вы больны, Вольфганг? – спросил барон.

– Так, немного нездоровится. Отдохну, и все пройдет.

– Вам удалось прочесть мою симфонию?

Он прочитал, но как сказать барону правду! А потом, вдруг с чувством обреченности решив, что теперь уже все равно, жить ему осталось недолго, Вольфганг сказал;

– Прочел.

– Она вам понравилась?

– Дорогой барон, вы знаете, как я ценю вашу дружбу.

– Вам симфония не понравилась. Почему?

– Вы действительно хотите знать правду?

– Разумеется. Я всегда предпочитаю, чтобы мои друзья были со мной откровенны.

Вольфганг усомнился, но отважился высказать свое мнение:

– Пожалуйста, прошу вас, не сердитесь на меня, ваша музыка написана с самыми хорошими намерениями, но она слишком перегружена мыслями.

Ван Свитен стоял, нервно сжимая пальцы, не произнося ни слова.

– Дорогой друг, я бы не высказывался откровенно, знай я, что это причинит вам обиду.

– Я не обижен, просто удивлен. В это сочинение я вложил много труда.

– Это видно. Построена она вполне правильно.

– Тогда в чем же дело?

– Ну знаете ли, многие пишут музыку по всем правилам композиции, но пользуются при этом чужими мыслями, за неимением собственных, у других есть мысли, но они не имеют понятия, как с ними обращаться, как подчинить их себе. Последнее относится к вам. Только прошу вас, не сердитесь. В критике, как и в музыке, я должен говорить то, что думаю. Иначе мне лучше молчать и отложить перо в сторону.

– Я хотел бы получить назад мою партитуру. Сейчас.

Ван Свитен оглядел его неприбранную комнату; без женского присмотра квартира пришла в полный упадок. В неодобрительном взгляде ван Свитена Вольфганг ясно прочел свой приговор. Барон славился педантизмом. Если у Вольфганга и было желание поведать другу о мучающих его болях, об обмороках, то теперь он счел за лучшее промолчать. Вместо сочувствия барон его просто высмеет. Но, вручая ван Свитену симфонию, Вольфганг с жаром сказал:

– Дорогой барон, во имя нашей дружбы умоляю вас, сохраните обо мне добрую память. Видит бог, я мечтал доставить вам столько же радости, сколько радости ваша дружба всегда доставляла мне.

И лишь закрыв за ван Свитеном дверь, Вольфганг дал волю слезам.

Больше он не мог ходить в театр. Иосиф Дейнер, хозяин таверны, где он часто обедал, посылал еду ему домой и сам порой навещал композитора, пока тот мучительно трудился над реквиемом. Вольфганг жил на супе и вине – единственная пища, которую он усваивал, но боли по-прежнему терзали его. Стоило невероятного труда не превратить реквием в жалобный плач, но он призывал на помощь всю свою волю, которой всегда так гордился, и держал музыку в подчинении. Его бог должен быть милосердным богом.

И работу не прекращал – если он оторвется хоть на минуту, то потом уже не сможет к ней вернуться. Вольфганг писал Станци нежные письма, и в них порой проскальзывала грусть. Он знал, сил его хватит ненадолго, но первая половина реквиема подходила к концу. В случае появления таинственного незнакомца можно будет умиротворить его, вручив хотя бы половину.

Письмо от да Понте, после изгнания переселившегося в Триест, явилось полной неожиданностью. Да Понте писал:

«Дорогой мой Моцарт! В скором времени я уезжаю в Англию, и Вы непременно должны поехать со мной. Вдвоем мы сможем завоевать там еще больший успех, чем в Вене. У нас с Вами много друзей в Англии. Я слышал, Гайдн там пользуется огромной популярностью и восхваляет Вас до небес, где только возможно».

Глаза Вольфганга заволокло слезами – он не мог читать. Нервы были на пределе, он теперь плакал по малейшему поводу. Но ответ да Понте он обдумал тщательно, стараясь писать спокойно и предельно откровенно:

«Мой дорогой да Понте! Я был бы рад последовать Вашему совету, но это невозможно. Голова у меня так кружится, что я не вижу пути вперед. Я вижу лишь мрак и могилу. Призрак смерти преследует меня повсюду. Я вижу его перед собой постоянно; этот призрак зовет меня за собой, уговаривает, твердит, что я должен работать только на него. И я продолжаю работать: сочинять музыку мне кажется менее изнурительным, чем бездельничать. Более того, мне уже почти нечего бояться. Я ощущаю в себе такую тяжесть, что 8наю – час мой вот-вот пробьет. Смерть не за горами. Я кончаю счеты с жизнью, не успев насладиться своим талантом. И все же жизнь была прекрасна, карьера моя началась при столь благоприятных обстоятельствах. Но никто не властен над своей судьбой, никто не ведает, сколько времени ему отпущено. Приходится смириться. Чему быть, того не миновать. Итак, мне остается лишь завершить свою похоронную песнь, оставить ее незавершенной я не могу».

Когда Вольфганг вышел из дому отправить письмо, мрачный незнакомец уже поджидал его.

– Вы запаздываете, Моцарт, – сердито сказал он, – Где реквием?

– Он готов почти наполовину.

– Только наполовину! Ждать долго я не могу.

– Значит, я буду вашей следующей жертвой. Незнакомец ничего не ответил, лишь мрачно улыбнулся.

– Я постараюсь закончить реквием к концу месяца, – Непременно. Я не могу больше ждать.

Отослав письмо да Понте, Вольфганг, шатаясь, добрел до таверны Дейнера и заказал себе вина. Вино принесли, но он до него не дотронулся; он сидел, заслонив глаза рукой, словно старался отогнать преследовавшее его видение.

Дейнер коснулся лба своего клиента, он был в жару. Послав слугу к свояченице композитора Софи – Веберы жили поблизости, – известить ее о том, что Моцарт серьезно болен, хозяин посадил Вольфганга в карету и доставил домой.

Там хозяин уложил его в постель и послал за доктором Клоссетом. Вольфганг пробормотал:

– Сегодня я не пью, Иосиф. Ничего мне теперь не нужно, кроме аптекарей и докторов, – и впал в беспамятство. Дейнер затопил печь. Стоял ноябрь, и в комнате был ледяной холод. Не удивительно, что господин капельмейстер схватил столь жестокую простуду.