Текст книги "Возвышенное и земное"

Автор книги: Дэвид Вейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 54 страниц)

– Похорони меня там!

– Где, Мама? – сквозь слезы спросил Вольфганг.

Но Анна Мария не слышала. Ей мерещилось, что она сидит у могилки на кладбище святого Петра и читает надпись на надгробной плите: «Здесь покоится Анна Мария Пертль Моцарт». Она уже почти забыла все эти имена. Но над чем они смеются? Вольферль в шесть лет лучше их всех разбирался в музыке. Если бы можно было попрощаться с ними. Леопольд никогда не простит Вольферлю. Но ведь погубил-то ее Париж. И еще многое другое. Вокруг нее теснились лица, множество лиц, плотным кольцом они окружили могилу. Хорошие похороны, с удовлетворением подумала она, уж этого-то дьявол не сумел лишить ее, хоть он и вездесущ. Вот только почему она не узнает все эти лица? Неужели господь ее наказывает? Она ведь так любила свою семью. Анна Мария попробовала молиться, но у нее иссякли силы. Губы шевелились, произнося слова молитвы, но их не было слышно. А внутренний голос взывал: в музыке моего сына звучит глас божий, поднимите голову – и вы услышите. И тут она услышала концерт, написанный Вольферлем для мадемуазель Женом; ей так нравилась лирическая, певучая, медленная вторая часть, по словам Леопольда, «бесподобная», но она забыла сказать это Вольферлю, а надо сказать, пока не поздно. И тут Анна Мария поняла, что умирает, – больше не слышно было даже музыки Вольферля, тьма заволокла все и поглотила ее.

Семь дней и семь ночей Вольфганг не отходил от постели Мамы, находившейся в полном беспамятстве. Он почти ничего не ел, лишь изредка выпивал глоток вина и временами думал, что теряет рассудок. Теперь, когда у него не было никакой надежды, он не мог ни на минуту оставить Маму. Когда усталость одолевала его, он ложился на свою кровать, придвинутую вплотную к Маминой, чтоб быть рядом, на случай, если понадобится помощь. Мама лежала недвижима, однако жизнь еще не покинула ее, она по-прежнему слабо, прерывисто дышала. Никто никогда не узнает, думал Вольфганг, какие муки пришлось мне пережить за эти дни. Не раз он начинал плакать от сознания собственной беспомощности. Мама умирала у него на глазах, а он бессилен был ее спасти. Доктор фон Коллер заглядывал к ним дважды, удивлялся, что госпожа Моцарт все еще жива, и говорил: теперь ей уже ничем не поможешь. Заказы, на которые Вольфганг прежде рассчитывал, из-за Маминой болезни уплывали один за другим, но какое это имело значение? Кругом стояла зловещая тишина, и в ней были только они вдвоем: он и она. Ему хотелось сочинить что-нибудь для Мамы, хорошо бы песенку. Каких-нибудь несколько бесценных нот, которые сказали бы ей: «Я так люблю вас», – но в голове не рождалась мелодия. Он мог лишь сидеть, ждать и плакать от горя до изнеможения, а его любимая музыка поступила с ним, как неверная любовница, – изменила ему.

И вот вечером 3 июля, спустя неделю после того, как Анна Мария получила последнее отпущение грехов, у нее началась агония. Терзаясь от боли, она что-то бессвязно бормотала. Вольфганг разбирал слова: «Вольферль… Леопольд… Наннерль…» Она силилась поднять от подушки голову, словно прислушиваясь к какой-то чудесной мелодии, но не могла. Вольфганг сжал Мамину руку, заговорил с ней, а она не ответила. Он приподнял Мамину голову, чтобы ей легче было говорить, но голова безжизненно упала на подушку, и внезапно Вольфганга охватил ужас. Он с плачем стал покрывать Маму поцелуями – она лежала недвижима. Тогда Вольфганг поднес к губам Мамы ручное зеркальце, которое она с гордостью провезла через всю Европу. Зеркальце не запотело.

Он упал на колени на холодный каменный пол и стал сквозь слезы молиться о спасении ее души, прося всевышнего о сострадании; бог милосерден и не может в этот момент не услышать его, и Вольфганг шептал:

– Боже милостивый, пусть ангелы твои отведут нашу дорогую Маму в твою светлую обитель.

Он вытер слезы и сделал то, что сделал бы на его месте Папа. Хотя было уже за полночь, Вольфганг написал два письма с намерением подготовить отца к страшному известию. Первое он адресовал аббату Буллингеру.

«3 июля.

Мой добрый друг! (Лишь Вам одному!)

Поплачьте со мной в этот самый прискорбный день моей жизни. Пишу в два часа ночи, чтобы сообщить, что моей матери – моей обожаемой Мамы – больше нет! Господь призвал ее к себе. В двадцать одну минуту одиннадцатого она покинула сей мир. Рядом с ней находился только я. Ничто не могло спасти ее; прекрасно понимая это, я покорился воле господней. Бог дал, бог и взял.

Сейчас я не могу описать Вам ее болезнь во всех подробностях, но убежден в том, что ей суждено было умереть – так ей, видно, написано на роду. Прошу Вас лишь об одном: окажите мне дружескую услугу, подготовьте отца к сей печальной вести. Я пишу ему с этой же почтой, но сообщаю лишь, что она тяжко больна, и буду ждать от него ответа, из которого увижу, как мне дальше действовать. Да поможет ему господь и да придаст силы. О дорогой друг мой, если бы Вы только знали, сколько за это время пережито! Лишь вера в бога помогла мне вынести столь страшную утрату!

Итак, добрый друг наш, прошу Вас, поддержите отца. Придумайте, что сказать; когда он узнает горестную правду, боюсь, как бы дух его не сломился. Вверяю Вам от всего сердца также и мою сестру. Пойдите к ним немедля, но ничего не говорите о смерти Мамы, а лишь подготовьте их. Поступайте по своему усмотрению, но прошу Вас, сделайте так, чтобы на голову мою не обрушилась новая беда. Утешьте моего любимого отца и дорогую сестру и, молю Вас, не медлите с ответом.

Благодарный Вам и покорный слуга

Вольфганг Амадей Моцарт».

Написать отцу Вольфгангу было еще труднее.

«Я вынужден сообщить Вам весьма неприятную и печальную весть, вот причина, по которой я так долго не отвечал на Ваше письмо от 11 июня. Моя любимая матушка серьезно больна, и неизвестно, что ждет нас впереди. Я положился на волю всевышнего и надеюсь, что Вы и любимая сестра последуете моему примеру. Лишь это приносит мне утешение теперь, после того как я усердно помолился господу, чтобы он сохранил жизнь и здоровье моей любимой матери. Если ей суждено будет выздороветь, я возблагодарю бога за его милосердие. Если нет – покорюсь воле господней и возрадуюсь тому, что он призвал ее к себе. Тем временем святой отец, которого я пригласил, совершил все, как положено по обряду, и теперь душа ее спокойна.

Не буду подробно писать о ее болезни, скажу только, что это, по-видимому, воспаление желудка, и, следовательно, болезнь незаразная. Поэтому за меня не волнуйтесь. Я здоров и сохраняю бодрость духа, насколько возможно при столь печальных обстоятельствах, и молюсь, чтобы и вы, мои любимые отец и сестра, пребывали в добром здравии, несмотря на услышанную от меня прискорбную весть; прошу вас не падать духом и беречь себя, помня обо мне. Шлю тысячу поцелуев, обнимаю и всем сердцем мечтаю быть рядом с Вами.

Ваш покорный и любящий сын».

Лишь один друг их семьи – Франсуа Эна – шел с Вольфгангом за Маминым гробом. Этот валторнист подружился с Папой еще в прошлые приезды Моцартов в Париж, и жена его, музыкальный издатель, выпустила в свое время «Скрипичную школу» Леопольда на французском языке.

Во время болезни Анны Марии Франсуа Эна часто заходил к Моцартам и каждый раз приносил Вольфгангу пищу и вино.

– Нужно поспешить с похоронами вашей дражайшей матушки, – сказал Вольфгангу этот маленький, подвижный, отнюдь не юный музыкант, – а то как иностранку ее могут похоронить в общей могиле с бедняками – попросту бросить в яму.

Мысль, что Мама может быть похоронена подобным образом, привела Вольфганга в ужас. Быть брошенным в землю неизвестно с кем – худшее унижение трудно себе даже представить. Неужели земля так негостеприимна! Нет, он не допустит над Мамой подобного надругательства.

– Если ее похоронят на кладбище святого Евстахия, могилу не ограбят, что нередко случается на других парижских кладбищах. Этим делом занимаются по большей части студенты-медики.

Поэтому все хлопоты по устройству похорон Вольфганг предоставил Эна. Но как больно сжалось его сердце, когда тело Мамы положили в маленький гроб! То ли она высохла за время болезни, то ли прежде казалась крупнее, чем была на самом деле… Вольфганг вдруг подумал: ему самому тоже, наверное, понадобится совсем небольшой гроб.

Он попросил Эна нанять экипаж и похоронные дроги, хотя пришлось одолжить на это луидор у Гримма. Барон принес извинения, что не сможет присутствовать на Маминых похоронах, – госпожа д'Эпинэ, сказал он, не совсем здорова, нельзя оставлять ее одну. Вольфганг сделал вид, будто ему все равно, на самом же деле его это очень обидело. Не только в Зальцбурге, но и в Вене, с горечью размышлял он, за Маминым гробом шло бы много друзей.

Он уставился на внушительный фасад церкви св. Евстахия и, чтобы удержаться от слез, стал пересчитывать украшавшие фасад греческие колонны, но сердце его разрывалось от горя. Когда гроб вносили в церковь, какой-то оборванец мочился тут же, прямо на улице. Выгребная яма рядом с церковью воняла так, словно ее не чистили многие годы, с того самого времени, когда Вольфганг бывал здесь еще ребенком, а на стене церкви он заметил желтый потек – здесь тоже явно не раз мочились.

На кладбище Вольфганг обнаружил могилу Рамо, и у него немного полегчало на душе – нет, не такое уж плохое он выбрал место для Мамы. На огромном памятнике он прочел золоченую надпись: «Жан-Батист Кольбер, министр финансов». В свое время этот вельможа добыл для Людовика XIV немалые деньги. Великолепие могилы повергло Вольфганга в уныние. Затем его внимание привлекла еще одна надпись: «Франсуа де Шеветт, генерал-лейтенант королевской армии, 1695—1769». Когда-то давным-давно Вольфганг играл для этого знатного господина.

Несколько человек, присутствующих в церкви, не обратили на похороны никакого внимания, слишком уж скромно хоронили. Все в этой церкви нагоняло на Вольфганга тоску: каменный пол, каменные стены, скудное освещение; когда отпевание кончилось, он с облегчением вышел наружу – солнечный свет заливал кладбище. Священник, совершивший последний обряд, спросил Вольфганга:

– Вы ближайший родственник мадам Моцарт?

– Да, я ее сын. Единственный сын.

– В таком случае, мсье, прошу вас расписаться в приходской книге.

Вольфганг внимательно прочел запись, чтобы удостовериться, не допущена ли ошибка: «4 июля 1778 года Анна Мария Пертль Моцарт, 57 лет от роду, жена Леопольда Моцарта, капельмейстера города Зальцбурга, умершая вчера на улице Гро Шенэ, была похоронена на кладбище в присутствии ее сына, Вольфганга Амадея Моцарта, и Франсуа Эна, друга семьи».

Он подписал просто: «Моцарт».

Эна поставил рядом свое имя, и Вольфганг помолился, чтобы бог принял Мамину душу. Но когда священник прочел скороговоркой последнее напутствие и гроб с Маминым телом опустили в землю среди совершенно чужих могил, Вольфганг подумал, что бог слишком далеко и вряд ли его услышит.

49

Леопольд сидел в Танцмейстерзале их дома на Ганнибальплац и писал письмо Анне Марии и Вольфгангу – этот красивый парадный концертный зал сохранил у него самые нежные воспоминания о них, – когда принесли письмо сына о тяжелой болезни жены. Леопольд как раз успел написать: «Любимейшая моя жена, чтобы не опоздать поздравить тебя с именинами, пишу сейчас, дабы знать, что ты получишь мое поздравление еще до наступления сего торжественного дня; желаю тебе всяческого счастья и возношу молитвы всевышнему, чтобы он сохранил тебя на многие лета не только в добром здравии, но и в радости, какая только возможна в этом изменчивом и нелегком мире. Верю, что с его помощью мы снова будем вместе; ты ведь знаешь, мне труднее всего переносить разлуку с тобой, меня мучает сознание, что ты так далеко от меня, что мы должны жить порознь друг от друга! В остальном у нас, слава богу, все в порядке. Мы целуем тебя и Вольфганга тысячу раз и очень просим беречь свое драгоценное здоровье…»

Леопольд взялся читать письмо сына, но не в силах был продолжать. От письма Вольфганга веяло смирением, совсем ему не свойственным, и Леопольд внезапно похолодел от страха – уж жива ли Анна Мария?… Нет, господь бог не так жесток, убеждал он себя, иначе самый благочестивый человек может впасть в безбожие. Он позвал Наннерль, желая послушать ее мнение, но Наннерль, прочтя письмо брата, разрыдалась.

– Что нам остается думать, – сказал Леопольд, – либо ее уже нет в живых, либо ей стало лучше, поскольку письмо помечено третьим июля, а сегодня уже тринадцатое.

– Вольфганг позвал священника! Мы ее уже, наверно, потеряли! – воскликнула Наннерль.

– Да, слишком уж он старается нас утешить. Вольфганг никогда не стал бы писать в таком торжественном стиле, не потеряй он всякую надежду, или это уже свершилось и он не мог писать по-другому.

Леопольд и Наннерль сидели, примолкшие и грустные, ошеломленные печальным известием, когда вошел Буллингер. Леопольд молча подал ему письмо от Вольфганга. Тучный седовласый священник внимательно прочел письмо, и на лице его отразилась печаль.

– Что вы думаете, Леопольд? – спросил он.

– Я думаю, Анна Мария умерла.

– Боюсь, что это так, – печально произнес Буллингер. – Вольфганг не стал бы писать столь тревожное письмо без всякой на то причины.

И когда священник, стараясь утешить Леопольда, проговорил: – Мужайтесь, надо быть готовым ко всему, – Леопольд понял, что под этим подразумевалось, и с отчаянием в голосе сказал:

– Я не только уверен, что она умерла, я знаю, ее не было в живых уже в тот момент, когда писалось письмо. Разве не так, Буллингер? – Голос его был тверд, но сердце разрывалось от горя.

Лицо священника утратило свой обычный румянец, и наступившая тишина казалась зловещей, как сама смерть. И тогда то, что было для Леопольда лишь догадкой, превратилось в уверенность.

Буллингер обнял Леопольда и Наннерль, и втроем они залились слезами.

На следующий день Леопольд закончил письмо к Анне Марии, обращаясь уже только к Вольфгангу. Он оставил поздравления по случаю именин, словно хотел этим удержать ее в живых, но написал сыну, что знает о его письме к Буллингеру, и просил Вольфганга изложить во всех подробностях Мамину болезнь и смерть. Леопольд старался не поддаваться чувству жалости к себе, однако не мог не написать сыну, какую тяжелейшую утрату они понесли. Разве мог он позволить себе распускаться, тем более перед сыном, наставником которого он был всю жизнь? Не мог Леопольд допустить и того, чтобы жертва, принесенная Анной Марией, оказалась напрасной, – иначе как можно примириться с ее смертью?

«Не волнуйся за меня, я постараюсь пережить свое горе, – писал он, – как подобает мужчине. Помни всегда, какая у тебя была прекрасная мать. Теперь ты сможешь особенно оценить ее любовь и заботу». В конце письма Леопольд посоветовал сыну приложить все усилия к тому, чтобы раздобыть заказ на оперу. Это гораздо разумнее, чем целиком зависеть от Легро, Новерра или даже герцога де Гиня, хотя интересно было бы узнать, что с ними, – ведь Вольфганг ни словом не упомянул о них в своем письме.

Леопольд написал также Гримму, поблагодарил барона за доброе отношение к Анне Марии и Вольфгангу и спросил, имеются ли в Париже для его сына хоть какие-нибудь перспективы.

Однако Леопольду не давала покоя одна мысль – так ли неизбежна была смерть Анны Марии? Он представлял себе, как она лежит там одна, среди чужестранцев, и это невыносимо мучило его. Потом вдруг ему пришло в голову, что нужно немедленно вернуть сына назад из Парижа, пока этот город не погубил и его, вернуть даже в том случае, если, как он надеялся, Гримм сообщит радостную весть, что дела Вольфганга налаживаются.

В течение следующей недели многие друзья Моцартов нанесли им визиты и выразили свое соболезнование. Леопольда весьма тронули эти знаки внимания, и тем не менее визит графини Лютцов, заподозрил он, был продиктован еще и другими соображениями.

Хотя Леопольд считал музыкальный вкус графини несколько странным и изменчивым, но она была одной из самых влиятельных особ в Зальцбурге: приходясь племянницей Колоредо, графиня располагала большим влиянием при дворе. Леопольд принял ее в Танцмейстерзале.

Графиня хорошо помнила этот концертный зал – не раз бывала она здесь на уроках музыки. Но сегодня, принимая ее в Танцмейстерзале, Леопольд как бы подчеркивал значимость ее визита, и она понимала это.

Поговорив о том, какой чудесной, жизнерадостной женщиной была Анна Мария и какой ужасной утратой явилась ее смерть, графиня спросила:

– Что же теперь собирается делать Вольфганг?

– Что вы имеете в виду, ваше сиятельство? В Париже Вольфганг пользуется огромным успехом.

– Но до меня дошли слухи…

– Что его новая симфония получила бурное одобрение на концерте, который почтил своим присутствием Людовик XVI, на концерте духовной музыки, – раздраженно и решительно перебил ее Леопольд. – И что фаворит Марии Антуанетты Новерр заказал Вольфгангу музыку к своему балету-пантомиме, а герцог де Гинь, наперсник и советник короля и королевы, уверовал в гений Вольфганга и стал его покровителем и учеником.

– Но вы ведь всегда были такой дружной семьей. Жить вдали от родных – это не для Вольфганга.

– То же самое говорила и моя дорогая жена. А теперь он там совсем один. – Как ни старался Леопольд держать себя в руках, на глаза у него навернулись слезы.

– Музыка здесь в плачевном состоянии. Фишетти нас покинул, а Лолли умирает. Придворная капелла очень нуждается в пополнении.

– Знаю. В последнее время я работал за троих.

– Его светлость это ценит. И потому считает, что вам нужна подмога.

Леопольд сомневался, действительно ли это беспокоит Колоредо, но сказал:

– А как насчет Михаэля Гайдна? Он очень способный музыкант, когда…

– Когда не пьет. А пьет он почти все время. Поэтому он и впал в немилость у его светлости. А теперь, когда у любовницы Брунетти появился незаконнорожденный ребенок и все об этом узнали, назначение его капельмейстером может привести к скандалу.

Ловкий маневр заставить его заговорить о сыне, подумал Леопольд и умолк.

– Кроме того, после смерти Адельгассера мы испытываем большую нужду в органисте.

– Значит, его светлость хочет иметь органиста, который умел бы к тому же хорошо играть на клавесине и сочинять музыку. Разве такого найдешь?

– Итак, вы сами видите, господин Моцарт, мы оказались в очень затруднительном положении.

Еще бы, торжествовал про себя Леопольд, но вслух сказал:

– Я не имею чести знать никого, кто отвечал бы требованиям его светлости.

Графине вдруг стало не под силу предложить то, ради чего она сюда явилась.

– Более того, я никогда не посмел бы рекомендовать кого-то его светлости, ибо чрезвычайно трудно найти музыканта, который подошел бы ему во всех отношениях.

– Браво! Какая жалость, что вы не на посту министра!

– Вы не хотите услышать мое искреннее мнение? – Леопольд снова замкнулся.

– Напротив, господин Моцарт. Именно поэтому я и пришла к вам.

– Ваше сиятельство, вы изволите мне льстить.

– Ни в коем случае. Вы разбираетесь в вопросах музыки, как никто другой в Зальцбурге. Вы побывали в Лондоне, в Париже, почти во всех музыкальных центрах Европы. Вам лучше знать, кто подойдет на это место, и кто нет.

– Кого бы порекомендовали вы, графиня?

– Вольфганг вызывал всеобщее восхищение повсюду, где бы ни выступал.

– За исключением Зальцбурга!

– Включая Зальцбург!

– Поэтому моего сына и уволили?

– Он сам попросил об увольнении, господин Моцарт.

– Его светлость дал нам понять нечто совсем иное.

– Его светлость был занят тогда другими делами: Баварией, Австрией, Пруссией, возможным вражеским нашествием. Его очень опечалила весть о кончине вашей супруги. И он шлет вам свое соболезнование.

– Его светлость все еще гневается на Вольфганга?

– Он, собственно, никогда на него не гневался. Был немного раздражен, и только.

– И однако, его светлость по-прежнему предпочитает иностранцев хорошим, одаренным немецким музыкантам.

– Теперь-то нет. Господин Моцарт, не могли бы вы написать сыну?

– О чем, ваше сиятельство?

– Ну, для начала о месте соборного органиста.

– Не могу! Сын мой посмеется над таким предложением. Да одно только жалованье никак не устроит его.

– Сколько же он потребует?

– Он ожидает заработать в этом году в Париже по крайней мере тысячу гульденов.

– Адельгассер получал всего триста гульденов.

– Но вам нужен не только органист. Вам нужен клавесинист, дирижер, композитор, и лучшего, чем он, вам не найти.

– Без сомнения. Но тысяча гульденов – огромная сумма.

– Потому, я полагаю, обсуждать это дальше бесполезно. Я ценю вашу заинтересованность, графиня, и знаю, что ваша главная забота, так же как и моя, – поднять музыку в Зальцбурге на более высокий уровень. Но мне следует заботиться и о будущем сына, ему нужны и другие гарантии. Например, предоставление регулярных отпусков, чтобы писать оперы. А пока мы только попусту тратим время, обсуждая этот вопрос.

– Обо всем придется подумать, но, возможно, нам удастся в конце концов прийти к обоюдному согласию.

Леопольд чувствовал себя настоящим Макиавелли – до чего ловко он заставил графиню выболтать тайные желания Колоредо – и гордился тем, как ему удалось повернуть дело. Но когда он сел писать Вольфгангу с Намерением поведать о предложении архиепископа, ибо, что бы там графиня ни говорила, а это было предложением, – он сознавал, что сын не поддастся на уговоры так легко, как он. Поэтому Леопольд особо подчеркнул:

«Я пишу, дорогой Вольфганг, вовсе не затем, чтобы уговорить тебя вернуться в Зальцбург, у меня нет ни малейшей уверенности, что архиепископ сдержит свое слово. Но если что-нибудь из этого и получится после всех моих стараний, они предложат тебе самые выгодные условия. И в случае, если тебя постигнет неудача в Париже, а к этому всегда надо быть готовым, отношение к тебе станет здесь гораздо лучше, чем прежде».

Заботы о делах сына отвлекали Леопольда от тяжелых мыслей и приглушали тоску по Анне Марии, что она, без сомнения, одобрила бы, пытался он убедить себя.

План действий показался Леопольду еще более разумным спустя несколько дней, когда от Вольфганга пришло горькое письмо с описанием трудностей его пребывания в Париже.

«Любимый Папа, печальная весть о кончине Мамы уже получена Вами, и я больше не буду останавливаться на трагических подробностях постигшего нас горя.

Мне предложили место органиста в Версале, с жалованьем 2000 ливров в год, но придется жить полгода при дворе и полгода в Париже. Кроме того, деньги эти, которые равняются 915 гульденам и в Германии представляли бы значительную сумму, в Париже – ничто; деньги тут прямо тают, а поэтому принять такое предложение было бы по меньшей мере неразумно. Да тут еще все в один голос твердят: пойти на службу к королю – значит быть забытым в Париже… А оставаться только органистом – ни за что!

Вы советуете мне, например, почаще делать визиты, заводить новые знакомства и возобновлять старые связи, но это невозможно. Расстояния здесь слишком большие, а улицы слишком грязные, чтобы ходить пешком; грязь под ногами такая, что трудно описать, нанять же экипаж или хотя бы портшез стоит четыре или пять ливров, а в Версале и того дороже. И все это – пустая трата времени, ибо тебе просто говорят комплименты и этим дело ограничивается. Просят прийти тогда-то – я прихожу, играю, а они восклицают: «Oh! C'est prodige, c'est inconcevable, с'est etonnantl Et adieu!»[16]16
  О, это изумительно! Это трудно себе вообразить! Удивительно! И – прощайте (франц.).


[Закрыть]

Но, даже согласись я все это терпеть, трудностей не стало бы меньше. Будь я хоть в таком месте, где у людей есть уши, чтобы слушать, сердце, чтобы чувствовать, и хоть какое-то понимание и вкус, я бы на все остальное не обращал внимания, но если говорить о музыке, то, к сожалению, приходится признать, что я живу среди настоящих ослов. Легро задолжал мне деньги, Новерр никогда не платит ни су за музыку, которую я пишу для его танцев, меняет ее так, что она становится похожа на ничтожные французские мелодийки, а герцог де Гинь, увольняя меня, вел себя просто оскорбительно.

Что же касается заказа на оперу – это и моя заветная мечта, но на настоящую оперу, а не на оперу-буффа. И можете положиться на меня, получив такой заказ, я приложу все усилия, чтобы прославить имя Моцартов, и не сомневаюсь в успехе. Но ни один здешний импресарио не обращает ни на кого внимания, кроме Глюка и Пиччинни. В Париже важнее всего задавать обеды всяким влиятельным особам, а я не горю желанием это делать, да и карман не позволяет. Кроме того, старые либретто, которые мне предлагали, не отвечают современному вкусу, а новые ни на что не годны, но хуже всего – парижский вкус, который с каждым днем портится все больше.

Последнее время меня одолевает такая грусть и тоска, что жить подчас просто не хочется. Я терплю Париж только из любви к Вам, но возблагодарю бога, когда мне удастся покинуть этот город, не испортив свой здоровый врожденный вкус.

Барон Гримм, которого я считал своим добрым другом и который после кончины дорогой матушки предложил мне поселиться у себя в доме – впрочем, это была идея госпожи д'Эпинэ, – резко изменил ко мне отношение. Барон отговаривает меня принять назначение в Версаль, и, с тех пор как он одолжил мне луидор на оплату счетов за Мамину болезнь и похороны, это стал совсем другой человек.

Он непрестанно поучает меня, как поступать в том или ином случае. И дает понять, что правильно я веду себя только тогда, когда слушаюсь его совета. Если бы не доброта и внимание госпожи д'Эпинэ, я бы здесь не задержался ни на минуту».

Леопольд раздумывал над горестями, выпавшими на долю Вольфганга, когда пришло письмо от барона Гримма. Барон еще более пессимистично смотрел на перспективы Вольфганга.

«Дорогой господин Моцарт! Вы спрашиваете меня, какие возможности открываются перед Вольфгангом в Париже. Я колебался, не зная, что ответить, но, поскольку Вы настаиваете, вот Вам факты.

Сын Ваш слишком доверчив, слишком добр, слишком благороден и не имеет понятия о том, каким путем добиваются успеха. Здесь, чтобы чего-то достичь, нужно быть хитрым, предприимчивым, наглым. Обладай он вдвое меньшим талантом и вдвое большей практической сметкой, я был бы за него спокоен.

Чтобы заработать на жизнь в Париже, для него есть только два пути. Первый – давать уроки игры на клавесине, но, чтобы достать учеников, нужно действовать энергично и быть до известной степени шарлатаном; кроме того, я не уверен, хватит ли у Вольфганга терпения бегать по всему Парижу и вдалбливать правила нерадивым ученикам. Да и потом, уроки его вовсе не прельщают, ибо отнимают время, которое он хотел бы посвятить композиции – занятие, самое его любимое. Ваш сын хочет целиком посвятить себя композиции. Но беда в том, что в этой стране широкая публика ничего не смыслит в музыке. Все зависит от имени композитора, а имя Моцарта здесь слишком мало известно. В настоящее время симпатии публики до смешного поделены между Глюком и Пиччинни – никто другой их не интересует. Вашему сыну почти невозможно преуспеть в Париже как композитору, поскольку здесь увлечены сейчас другими именами. Поймите, mon cher, в стране, где столько посредственных и даже из рук вон плохих музыкантов умудрились сколотить огромные состояния, сын Ваш, опасаюсь, едва ли сможет прокормиться.

Я со всей откровенностью рассказал Вам правду вовсе не для того, чтобы Вас расстроить, а с тем, чтобы вместе мы могли прийти к правильному решению. Лично у меня нот сомнений – его возможности в Париже равны нулю».