Текст книги "Возвышенное и земное"

Автор книги: Дэвид Вейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 54 страниц)

Часть седьмая. ВОЗВРАЩЕНИЕ БЛУДНОГО СЫНА

52

Графиня Лютцов с удовольствием проводила время в обществе Вольфганга. Побывав в Париже, он, по ее мнению, бесспорно, стал лучшим танцором Зальцбурга, но теперь ему это вовсе не льстило. То, что графиня выбирала его себе в кавалеры даже на придворных балах, считалось большой честью, однако графиня казалась ему такой же старой, как госпожа д'Эпинэ, и при этом лишенной остроумия и светского обаяния последней.

Графиня Лодрон пожелала, чтобы ее дочери возобновили занятия музыкой с Моцартом, и он отнюдь не воспринял это как милость с ее стороны. Ему хотелось отказаться, но он не решался. Просьбы, идущие от графини Лодрон, как и от графини Лютцов, равнялись приказаниям. Кроме того, как утверждал Папа, деньги, полученные за уроки, будут способствовать уменьшению их долгов. Но обучение дочерей графини было для Вольфганга тяжкой обязанностью.

И хотя Вольфганг официально носил титул первого концертмейстера и придворного органиста, чувствовал он себя на положении камергера Колоредо. Архиепископ встретил его любезно и выразил соболезнование по поводу безвременной кончины госпожи Моцарт, но постепенно их отношения стали прежними. В обязанности Вольфганга входила игра на органе в соборе каждое воскресенье и всякий раз, когда того желал Колоредо. Ему надлежало также давать уроки игры на всех клавишных инструментах любому члену музыкальной капеллы архиепископа, изъявившему к тому желание. И еще ему вменялось в обязанность проводить репетиции и дирижировать капеллой, однако играть па скрипке, как прежде, он отказался.

Если он не лишился рассудка, то лишь потому, что все время сочинял музыку. Прожив в Зальцбурге полтора года, Вольфганг потерял счет своим произведениям, но волноваться не приходилось: отец вел подробнейший список всего, что сочинял сын.

Когда Папа зачитал список, Вольфганг пришел в изумление.

– Три симфонии, одна серенада, один дивертисмент, концерт для фортепьяно в четыре руки, концертная симфония для скрипки и альта, но ни одной сонаты для фортепьяно или для скрипки.

– Я написал по шесть таких сонат для каждого инструмента, пока был в отъезде.

– Те сонаты прекрасны. Но за это время тебе следовало написать еще.

– Колоредо предпочитает духовную музыку.

– Уж тут-то ты не поленился. – Собственно говоря, он и в светской музыке не отстает, подумал Папа, но Вольфганга необходимо подгонять, иначе он начнет все со дня на день откладывать. – Духовной музыки написано много: псалмы, оффертории, церковные сонаты, две великолепные мессы, вечерни и, кроме того, торжественная месса.

– Но Колоредо пытается мне внушить, будто все это меркнет по сравнению с тем, что делает он, в особенности как он отправляет богослужение.

– Он не может относиться к тебе как к равному. Это противно его натуре.

– Некоторые произведения, написанные здесь, по-настоящему хороши.

– И тебе за них заплатили.

– Ну, а концерт ми-бемоль мажор, который я написал для себя и Наннерль? Графиня Лодрон повела себя так, словно он писался для нее. Первое публичное исполнение концерта настояла предоставить ее дочерям, а они не сумели сыграть его слаженно, как я надеялся. И загубили прекрасную вторую часть.

– Графиня Лодрон помогла тебе снова устроиться в Зальцбурге. Она имела право рассчитывать на какую-то благодарность.

– А аккомпанемент! Я написал его для оркестра с мангеймским звучанием, величественным и выразительным, а наши музыканты играли из рук вон плохо.

– Они будут играть лучше, когда за фортепьяно сядешь ты с Наннерль.

– Никогда они не сыграют лучше. Моя «Концертная симфония», в которой, как вы говорите, столько глубины и зрелости и которую вы так любите, была испоганена, а ведь ее исполняли лучшие солисты Зальцбурга – Брунетти и Гайдн. Я знаю, Брунетти стал с возрастом играть хуже, но Гайдн меня удивил. В прошлом, исполняя музыку, которая ему нравилась, он всегда бывал трезв. Неужели ему так опротивел Зальцбург, что он не способен уже играть на альте?

– Поедешь в Мюнхен, и твои друзья сыграют ее там как следует.

– Но Колоредо утверждает, что «Концертная симфония» – пожалуй, самая прекрасная вещь, какую я написал, – слишком тяжела и затянута. А вот дивертисмент ре мажор, доступный самым неискушенным слушателям, по его мнению, слишком уж изыскан.

– Его вкус для тебя не новость.

– Но я-то вынужден к нему приноравливаться! Коронационная месса – лучшая из всех моих месс – написана для такого голоса, как у Манцуоли, а они подсунули мне ревущего осла.

– Нужно устроить, чтобы ее исполнили в Вене.

– Через сто лет? Когда мне уже будет все равно?

– Тебе никогда не будет все равно! – торяжественно заявил Леопольд.

– Кто знает, какой вкус окажется у людей через сто лет. Из всех произведений, написанных мною за последние полтора года, я больше всего люблю «Vesperae Solemnes do confessore»[18]18
  «Торжественная вечерня» (лат.).


[Закрыть], хоть она и носит пышное название, а его светлость сообщил вашему покорному слуге, что она чересчур драматична, чересчур светская, словно, написав ее, я совершил смертный грех, за что мне уготована кара на том свете.

– Вольфганг, все это не совсем так. Ты преувеличиваешь!

– Граф Арко, который не должен вмешиваться в вопросы музыки – так, но крайней мере, мне было обещано, когда я давал согласие вернуться в Зальцбург, – с садистской радостью сообщил, что, по мнению его светлости, сочиняя соло для сопрано, я имел в виду оперную примадонну, а вовсе не солистку церковного хора.

А разве это не так? Разве ты не имел в виду Алоизию Вебер, хотел было возразить Папа, но счел более благоразумным промолчать.

– Я писал это соло в расчете на лучший из возможных человеческих голосов, – сказал Вольфганг почти с вызовом, – как и следует писать вокальные сочинения.

– И оно получилось восхитительным. Но, может, на взгляд Колоредо, ты вложил в него слишком много личного.

– Я сделал его чересчур красивым на вкус наших зальцбургских ослов. Из Мюнхена нет вестей относительно заказа на оперу?

– Я жду письма со дня на день.

– Честное слово, Папа, не знаю, долго ли я смогу терпеть Зальцбург.

– Я терплю его уже более сорока лет – и ничего, пока что в здравом уме.

Но я ведь совсем другой, подумал Вольфганг. Папа любит преподавать, а я не люблю. Папа прирожденный педагог, а у меня на это не хватает терпения. Папа бросил сочинять музыку, а я чувствую, что только начинаю. Мне так много надо сказать; чем глубже я познаю музыку, тем больше во мне рождается мелодий. Будь у меня впереди всего лишь десять лет спокойной, обеспеченной жизни, сколько бы я создал! В особенности для театра. Папа прав, соло для сопрано в вечерне рассчитано на оперную примадонну, но, если я соглашусь с этим, Папа начнет бранить меня за своевольное обращение с музыкой, написанной по заказу его светлости. Поэтому я и назвал ее «Laudate Dominum»[19]19
  «Хвалите господа» (лат.).


[Закрыть]но не стал меньше любить эту арию – это именно ария, хотя и стилизованная. Если я не получу заказ на оперу в скором времени, то сойду с ума. Именно теперь, когда я учусь писать настоящую вокальную музыку, мне приходится довольствоваться отвратительными голосовыми связками зальцбургских певцов. Все это время я старался уменьшить наши долги, и как обидно, что мы до сих пор не можем из них вылезти. Но это еще полбеды, гораздо труднее жить без прекрасной музыки. А настоящая музыка в Зальцбурге обречена на смерть.

Как-то в одно воскресенье после службы в соборе Вольфганг, не в силах смотреть на Колоредо, принимающего поздравления, – ведь очаровала-то всех его, Вольфганга, музыка, – с трудом протиснулся сквозь толпу, окружавшую архиепископа, и побрел к церкви св. Петра, где мечтала быть похороненной Мама. Это была одна из древнейших церквей Зальцбурга, а церковное кладбище раскинулось у самого подножия Монхсберга. Но уединение и здесь оказалось найти невозможно: возле многих могил сидели люди, и Вольфганг вошел в извилистый, пробитый в камне проход, который вел в катакомбы, расположенные в скалах Монхсберга. Здесь нашли свою могилу первые христиане Зальцбурга, многие из них умерли мученической смертью, и место это почиталось святым.

Стоял солнечный сентябрьский день 1780 года, и, хотя прошло уже более двух лет с Маминой смерти, Вольфганг вдруг остро ощутил горечь своей утраты. Ему захотелось помолиться здесь о спасении ее души – Мама была бы довольна, – но обстановка действовала угнетающе. От каменных стен прохода, куда никогда не заглядывали солнечные лучи, веяло ледяным холодом, ноги подворачивались на сбитых ступенях из необтесанного камня, среди мертвенной тишины мрачным эхом отдавались его шаги. Чтобы лезть дальше, приходилось цепляться за щели в каменной стене. Идти было трудно, утомительно и страшно. Добравшись до открытого со всех сторон балкончика, Вольфганг вздохнул с облегчением. Как хорошо снова оказаться на свежем воздухе, наслаждаться светом и солнцем!

Он обвел взглядом горы, кольцом опоясывающие Зальцбург, и острее, чем когда-либо, почувствовал себя узником. Стоя здесь, па одном из утесов Монхсберга, он находился приблизительно на той же высоте, что и парные шпили собора, но горы, каменной стеной окружающие город, омрачали ему настроение. Эти горы всегда были здесь, они словно сжимали город в тисках, готовые, казалось, в любой момент обрушиться Вольфгангу на голову; у подножия утесов теснились дома, они стояли там уже сотни лет. А прямо перед ним возвышалась крепость Гогензальцбург, испокон веков господствующая над городом.

Вольфганг начал спускаться к кладбищу и вдруг услышал шаги. «Кто там?» – крикнул но ответа не последовало. Он насторожился – кто-то тяжело ступал позади него.

Интересно, такова ли поступь дьявола, преследующего человека? И существует ли вообще дьявол? Если существует, более подходящего места для встречи с ним и не представишь. Вольфганг уже почти спустился с горы, когда звук шагов утих, но нервная дрожь, охватившая Вольфганга, лишь усилила его отвращение к кладбищам и укрепила намерение бежать из Зальцбурга.

Несколькими минутами позже, шагая по тротуару обычно пустынного переулка, ведущего к черному ходу собора, – он забыл свою партитуру на хорах органа и хотел забрать ее, пока не затерялась, – Вольфганг увидел вдруг идущего навстречу Карла Арко. Переулок был узкий, двоим не разминуться. Вытянув руки, можно было коснуться стен противоположных домов. В голове у Вольфганга вертелась мысль: кому из них придется уступить дорогу?

Уступил он. Вольфганг вошел в первую дверную нишу, сделав вид, будто разглядывает номер дома. Обер-камергер продолжал следовать своим путем, а Вольфганг, втиснувшийся в нишу, страдал от оскорбленного достоинства.

Воспоминание об этом унижении долго преследовало его.

53

Заказ от курфюрста баварского на итальянскую оперу для мюнхенского карнавала, намеченного на январь 1781 года, показался Вольфгангу даром свыше. Колоредо не посмел препятствовать этому заказу: Карл Теодор был соседом слишком могущественным, и отказывать ему значило идти на риск, поэтому для выполнения заказа Вольфгангу дали шестинедельный отпуск.

Он чувствовал себя окрыленным и заверял Папу:

– Эта опера принесет нам славу.

– Сложностей окажется немало, – предупредил Леопольд.

– Но оркестр Каннабиха – лучший из тех, что я знаю. Да и певцов он пригласит настоящих. Мне кажется, за этот заказ на оперу следует благодарить именно его.

– Он пригласит певцов, которых пожелает курфюрст. А кто знает, чем тот будет руководствоваться? Корыстными соображениями? Дружескими? Политическими? Тебе следует быть осторожным.

– Еще бы! Я уже натерпелся достаточно.

И все-таки Вольфганг был счастлив – перед ним открывалась прекрасная возможность хотя бы на время избавиться от Зальцбурга. Он объявил:

– Я постараюсь, чтобы «Idomeneo» имел громкий успех, после этой оперы многие правители почтут за счастье взять меня на службу. Мне хочется написать музыку героическую и величественную.

Карл Теодор, пользуясь услугами придворного композитора архиепископа, решил сделать дипломатический жест и выбрал для оперы либретто, написанное Жаном Батистом Вареско, придворным зальцбургским капелланом.

В основу «Идоменея» была положена древняя троянская легенда. Вареско просто скомбинировал несколько ранее написанных на эту тему пьес. И Вольфганг сомневался, сумел ли капеллан улучшить легенду. Многое в либретто Вареско получилось ходульным и напыщенным. И все-таки фабула после некоторых исправлений могла оказаться захватывающей. Драма таила в себе возможности для создания благородной, выразительной музыки; до сих пор ни один сюжет не вдохновлял его так, как этот. Обдумывая тональность оперы, он выписывал из либретто наиболее сценичные, с его точки зрения, места.

«Идоменей, царь Крита, после завоевания Трои посылает к себе домой полоненную им принцессу Илию, дочь Приама. Сам царь следует за ней на другом корабле. Крит уже близко, когда на море разражается страшная буря, грозящая кораблекрушением. Идоменею кажется, что бурю эту с какой-то целью наслал Нептун. Чтобы унять гнев морского бога, Идоменей обещает бросить Нептуну в жертву первое живое существо, которое встретится ему па берегу. Буря утихла, и Идоменей понимает, что сделался заложником бога морей.

Первым, кого встречает Идоменей на берегу, оказывается его сын Идамант – он пришел встречать отца. Царь не в силах выполнить данную им богу клятву, он решает отослать сына с острова. По совету своего наперсника Арбаса царь отдает распоряжение Идаманту сопровождать Электру, королеву Аргоса, обратно на ее родину. Этот план был на руку Идоменею еще и потому, что сын, дав обещание обвенчаться с Электрой, влюбляется в Илию.

Обман Идоменея вызывает гнев Нептуна. В тот момент, когда Идамант должен отплыть от берега, морской бог насылает новую бурю, чтобы не дать кораблю Идаманта выйти в море, и велит подводному чудовищу опустошить Крит. Идамант не может справиться с бурей, ему приходится задержаться на берегу, однако чудовище он убивает. Тогда верховный жрец Нептуна рассказывает Идаманту об обещании его отца. Идамант решает выполнить обязательство отца, но в этот момент Илия предлагает себя в жертву вместо Идаманта. Это умиротворяет морского бога, и подводный глас приказывает Идоменею отказаться от власти в пользу Идаманта и дать влюбленным разрешение на брак. Идоменей соглашается, и, хотя отвергнутая Электра приходит в бешенство, помешать влюбленным она не в силах».

К тому времени как Вольфганг собрался ехать в Мюнхен, некоторые арии были уже готовы, но с Вареско он не мог найти общий язык. Использовать же либретто в прежнем его виде значило заведомо идти на провал.

– Я должен указать придворному капеллану, какие изменения необходимо внести, – сказал Вольфганг Папе, – иначе его глупости испортят всю мою партитуру.

– Подожди до Мюнхена. Там Вареско не сможет помешать тебе делать исправления.

Вольфганг прибыл в Мюнхен на неделю раньше назначенного срока. Он горел желанием начать репетиции оперы и, засвидетельствовав свое почтение Карлу Теодору, который вел себя с ним подчеркнуто вежливо, поспешил к Каинабиху. Придворный капельмейстер уже наметил певцов, он же, как предполагалось, должен был режиссировать оперу.

– Идоменея будет петь Рааф, – объявил Каннабих.

– Не слишком ли Рааф стар для этой роли? Лично я его очень люблю. Он много сделал для моей матери в Париже, лучшего друга не сыскать, но ему ведь уже шестьдесят шесть.

– Рааф как раз в возрасте Идоменея. – Каннабих осматривал сцену, где предстояло петь Раафу. – И он лучше всех из немецких певцов поет в итальянской опере. Рааф знаменит и в Германии и в Италии. Он прибавит славы вашей музыке.

– К тому же он любимец курфюрста.

– Я не советовал бы вам говорить это в их присутствии. Они будут оскорблены.

– Но справится ли старик с такой трудной ролью?

– Если вы не напишете для него слишком длинных и слишком сложных арий.

– Он посредственный актер. Держится на сцене скованно, будто кукла.

– Рааф все еще искусно владеет голосом, если, конечно, музыка не чересчур замысловата. И учтите, вам не видать бы заказа на оперу, если бы не он.

– Думаю, решающую роль сыграла ваша рекомендация.

– Да, я тоже предложил вас, по наиболее красноречиво уговаривал курфюрста именно Рааф.

– Я вовсе не против тенора, но, поймите, от этой оперы зависит все мое будущее. Так считает и мой отец.

– Ну что тут беспокоиться? Без сомнения, вы сможете написать музыку для голоса Раафа.

Я могу написать музыку для любого голоса, подумал Вольфганг, но разве ради этого я взялся сочинять оперу? И тут он вспомнил, о чем хотел попросить Каннабиха. С тех пор как заказ на оперу был подписан, он мысленно представлял себе, как Алоизия подходит к нему и умоляет дать ей роль в опере. И в тот момент, когда она потеряет надежду, он сделает благородный жест и согласится. Алоизия будет удивлена, благодарна, и кто знает, чем все это обернется. Вольфганг продолжал твердить себе, что разлюбил Алоизию, но образ ее не давал ему покоя. Забавно было бы стать ее благодетелем. Это сделалось его заветной мечтой.

Появление в театре Раафа и Вендлинга прервало раздумья Вольфганга.

– Рааф, Вольфганг очень рад, что вы будете петь Идоменея, – сказал Каннабих.

– Я чрезвычайно польщен! – воскликнул Вольфганг. Строгое лицо Раафа осветилось улыбкой.

– Не слишком ли я стар?

– Вы в зрелом возрасте, так же как Идоменей, – ответил Вольфганг.

– Мальчик становится дипломатом, – засмеялся Вендлинг. – Он далеко пойдет.

– Господин капельмейстер, – сказал Вольфганг, – я хотел попросить вас об одном одолжении.

– Все, что в моих силах. – Каннабих был явно не слишком обрадован.

– Я хотел бы порекомендовать певицу на роль Илии, прекрасную певицу…

– Ее уже нет в Мюнхене, – перебил Вендлинг. – Алоизия получила место в немецкой опере, и вся семья Веберов перебралась в Вену.

– Я хотел заниматься с ней, но она предпочла Фоглера, – сказал Рааф.

– А через месяц после переезда в Вену умер Фридолин, – продолжал Вендлинг.

– Печальная весть. Он был славный человек, – с грустью заметил Вольфганг.

– Слишком славный для своей супруги, – вставил Вендлинг. – Цецилия Вебер – не женщина, а вампир. И дочь пошла в мать. Как только она поняла, что ей придется помогать семье, тут же вышла замуж и уехала.

Вольфганг онемел от удивления.

– Она вышла замуж за Иозефа Ланге, придворного актёра и художника, – сказал Вендлинг.

Уж в своем ли он уме? Может, эта девушка существовала только в его воображении? Папа как-то попрекал его за «розовые мечты» об Алоизии, но если он действительно тешился радужными, сладостными мечтами, то лишь затем, чтобы как-то скрасить свою жизнь. Папа до сих пор думает, будто он, Вольфганг, легко перенес смерть Мамы, но разве Папе приходилось слышать музыку более печальную, чем вторая часть его «Концертной симфонии»?

– Ланге – вдовец с двумя детьми, – продолжал Вендлинг. – Он работает в немецком оперном театре и сумел устроить туда жену.

– Ланге хороший актер?

– Больше художник, нежели актер. Не печальтесь, слава богу, что не попались ей в лапы. Кто бы на ней ни женился, рано или поздно сделается рогоносцем, а если застанет ее на месте преступления, она, разумеется, с невинным видом объяснит: «Ах, бросьте, чего не бывает в жизни!»

– Как вы думаете, Вендлинг, была она любовницей курфюрста?

– Не сменить ли нам тему разговора? – предложил Рааф.

– Была или нет? – настаивал Вольфганг, словно, если он услышит правду, ему станет легче!

– Кто знает, – сказал Каннабих.

– Это ничего не изменит, знай мы даже то, чего не знаем, – вас не переубедить. Благодарите судьбу, что избавились от семейства Веберов. Я слышал, мать ее возбудила против Ланге дело, она утверждает, будто он обещал, женившись на Алоизии, содержать всю семью.

– Илию поет Доротея, жена Вендлинга, – переменил разговор Каннабих. – А ее золовка, Элизабет, получила партию Электры. Вы не возражаете, Вольфганг?

– Обе они поют прекрасно. Я и раньше писал арии для Доротеи.

– Обещаю, они будут слушаться вас беспрекословно, – сказал Вендлинг.

Но все дело в Раафе, думал Вольфганг, а престарелый тенор ничего не может обещать. Вольфганг спросил:

– Как фамилия кастрата?

Каннабих, редко выказывающий свои чувства, нахмурился.

– Синьор Дель Прато. К сожалению, должен вам сказать, на сцене он еще ни разу не выступал.

– Тогда зачем вы взяли его в труппу? – возмутился Вольфганг.

– Это придворный кастрат курфюрста. Мы обязаны дать ему роль.

– Не унывайте, Вольфганг, – сказал Рааф. – Дель Прато молод, вашего возраста, из него получится очаровательный Идамант. А я попробую научить его управлять голосом и держаться на сцене. Сам по себе голос не плох.

Не удивительно, что Рааф проявил такую готовность, с сарказмом думал Вольфганг. Когда начались репетиции, ошибки кастрата отвлекали внимание от недостатков самого Раафа.

Лекарство тут может быть лишь одно, как говорил Папа, – музыка призвана восполнить все недочеты. Женские голоса оказались прекрасны, в их партиях не нужно было почти ничего менять, зато мужские арии приходилось неустанно перерабатывать, приспосабливать к ограниченным голосовым возможностям Раафа и Дель Прато. Да и либретто доставляло немало хлопот. Некоторые сцены по-прежнему никуда не годились. Но когда он через Папу попросил Вареско кое-что исправить, придворный капеллан сказал, что Моцарт только портит созданное им произведение искусства, и отказался идти на уступки. Вольфганг вынужден был вносить изменения сам; Каннабих, избегая ссор, переложил всю ответственность на композитора.

Потом стал жаловаться Рааф, что его арии слишком сложны, хотя дело было не в ариях, а в самом Раафе – долго тянуть одну ноту он уже не мог.

Вольфгангу пришлось заново переписать арии Раафа, чтобы дать возможность престарелому тенору показать себя в низких регистрах.

Дель Прато держался на сцене так неуклюже, что Вольфгангу приходилось учить его играть, как малого ребенка. От его высоких нот всем делалось не по себе. Хотя, в общем, размышлял Вольфганг, Рааф оказался прав – голос кастрата не так уж плох, просто певец начисто лишен актерского таланта, и у него нет никакой подготовки.

Прошло несколько недель беспрерывных репетиций, но положение только ухудшилось. Вареско угрожал подать на Вольфганга в суд, если он посмеет без его согласия и дальше менять либретто; Рааф требовал, чтобы его арии звучали нежнее и мягче, хотя роль Идоменея была драматической, а вовсе не лирической. А Дель Прато – по роли фигура романтическая – казался на сцене слишком женственным, а порой жалким.

Возникла и новая причина для беспокойства. Мария Терезия находилась при смерти, и труппа опасалась, как бы из-за ее кончины постановка оперы не задержалась. Пана послал Вольфгангу свой траурный камзол и просил не унывать, если смерть Марии Терезии воспрепятствует постановке «Идоменея»; какая-то польза все же будет – сын и преемник Марии Терезии, Иосиф II, обладает, по крайней мере, большим музыкальным вкусом, и при нем могут появиться более широкие возможности.

После известия о смерти Марии Терезии в Мюнхене был объявлен однодневный траур, но, в то время как архиепископ, чтя ее память, запретил в Зальцбурге все увеселения на целых три месяца, курфюрст баварский повелел, чтобы репетиции «Идоменея» шли своим чередом.

Наконец-то, с горечью думал Вольфганг, люди перестанут связывать мое имя с ребенком, который удостоился чести посидеть у императрицы на коленях. О Марии Терезии говорили, что она была милостивой императрицей, но Вольфганг относился к таким разговорам с сомнением: поляки так не думали, и баварцы тоже. Мария Терезия славилась своей музыкальностью; она восхищалась им в детстве, но, когда он стал взрослым, не проявила к нему никакого интереса и не оценила его музыку.

Сознание, что срок его отпуска скоро истечет, тоже не давало Вольфгангу покоя. Он пока еще не мог вернуться в Зальцбург, никак не мог, и написал об этом Папе.

Папа ответил: «Не волнуйся. Помалкивай и ничего не предпринимай, а если здесь кто-нибудь спросит, я скажу, будто мы поняли так, что тебе предоставили шестинедельный отпуск для пребывания в Мюнхене уже после постановки оперы, ибо ни одному человеку в здравом уме и в голову не придет, что оперу такой значительности можно сочинить, переписать, отрепетировать и поставить за шесть недель».

Временами Вольфгангу казалось, что он вообще не сможет закончить «Идоменея». Постоянные споры измотали его. Бесконечным переработкам не было конца, их приходилось делать на ходу, и это только портило, а не улучшало музыку.

Прошел месяц с начала репетиций, а Вольфганг все еще сочинял музыку в голове, но записывать не мог. Это казалось ему бессмысленным. Что бы он ни написал, кто-нибудь тут же требовал изменений. Большинство арий было не закончено из-за постоянных поправок, вносимых по требованию певцов, а Каннабих между тем объявил труппе, что Карл Теодор намерен в скором времени посетить одну из репетиций, так что нужно все подготовить; неудачная репетиция могла привести к отмене постановки оперы, – а судить об удаче или неудаче курфюрст будет по ариям своего любимца Раафа.

Поздним вечером Вольфганг сидел при свете свечей над партитурой, он не в силах был собраться с мыслями и побороть тягостное состояние духа. Обычно он мог сочинять при самых неблагоприятных обстоятельствах, но в тот день Вольфганг чувствовал себя больным и разбитым, казалось, судно, несущее его по волнам жизни, готово разбиться в щепы.

Он создал огромное множество произведений, люди всегда удивлялись, с какой легкостью он творит, удивлялись его поразительной плодовитости, словно ставили ему это в вину, но если бы они только знали, с каким трудом это дается. Музыка несла с собой освобождение, а бесконечные переделки словно цепями опутывали его. Он так хотел поскорее освободиться! Он устал потрафлять вкусам толпы. Как тяжко быть рабом, творящим для глухих, для невежд, для посредственностей! Писать в угоду? В угоду кому? Раафу? Дель Прато? Каннабиху? Карлу Теодору? Себе? Приход Раафа нарушил его думы.

Этот визит насторожил Вольфганга. Несколько часов назад между ними произошла бурная ссора: тенор отказался петь свою партию в квартете, который Вольфганг считал музыкальной вершиной «Идоменея». Уж не ждет ли Рааф снова извинений? Впрочем, порой старик ему даже нравился – он умел держаться с достоинством и тактом, в этом ему не откажешь.

– Надеюсь, я не помешал вам, Моцарт? – спросил Рааф.

– Разве это имеет значение? – насмешливо заметил Вольфганг.

– Нам нужна ваша музыка.

– Я думал, в опере нужны только певцы.

Улыбка скользнула по лицу Раафа, суровый взгляд его слегка смягчился, и он сказал:

– Вы очень чувствительны, как все композиторы. Все еще помните о нашей ссоре?

– А вы, господин Рааф?

– Если бы я помнил обо всех ссорах, которые у меня происходили во время репетиций, память моя не могла бы вместить ничего другого.

– Так чему же я обязан такой честью?

– Я пришел к вам из-за арии, знаете, в той сцене, где я встречаю Идаманта впервые.

– Что в ней плохого? – Он сделал арию лиричной, как просил тенор и как того требовал текст либретто. – Она слишком высока для вас?

– Нет. Ария написана вдохновенно. Словно вам доподлинно известно, как чувствует себя отец, потерявший всякую надежду на встречу с любимым сыном.

Вольфганг, скорее озадаченный, чем польщенный, спросил:

– Тогда зачем вы ко мне пришли?

– Мы не можем допустить, чтобы «Идоменея» запретили к постановке из-за незначительных расхождений во взглядах между нами. Я так люблю эту арию, постоянно напеваю ее про себя.

– Но вы ведь постоянно требуете переделок.

– Я привык, что арии всегда приспосабливают к моему голосу. Но эта ария останется без изменений. В ней мне подходит каждая нота.

– А как насчет квартета?

– Вы должны понять, эта музыка не для меня, я такую никогда не пел.

– По этой причине вы и пришли ко мне?

– По этой причине вы и не хотели, чтобы я пел партию Идоменея? О, мне ведь все известно.

– Я не высказывал ничего подобного.

– Но вы говорили, что я стар для роли Идоменея, разве это не одно и то же? Как же можно ждать от меня снисходительности? Пишите музыку, как эта ария, и я готов ее петь.

– Я буду писать то, что подойдет для оперы.

– Но не для моего голоса?

– В опере слова должны подчиняться музыке, либретто – партитуре, – тихо и убежденно сказал Вольфганг. – И певец тоже. Иначе опера окажется мертва и ей место па полке музея.

– Вот потому-то, если вы не закончите «Идоменея», произойдет катастрофа.

– Ничего, мир не погибнет, – сказал Вольфганг. Но вот переживет ли он сам, трудно сказать.

– Разве в этом дело! – с чувством, проникновенно произнес Рааф, чего прежде Вольфганг за ним не замечал. – Мне приходилось исполнять арии всех современных оперных композиторов, но музыки столь величественной и прекрасной, как ваша, я не слышал. Двадцать, тридцать лет назад – вот когда мне следовало петь в вашей опере, теперь же я вынужден довольствоваться возможностями, какие у меня остались. И вы, Моцарт, тоже вынуждены этим довольствоваться. Обоим нам приходится расплачиваться – вам за то, что вы слишком молоды, мне за то, что я слишком стар.

На мгновение Вольфганг подумал, уж не собирается ли Рааф навеки скрепить кровью их союз и дружбу по обычаю немецких рыцарей. Но Рааф вдруг снова стал суровым ветераном закулисных битв, недовольный тем, что позволил себе разоткровенничаться.

У двери тенор повернулся и спросил:

– Вы придете завтра на репетицию?

– А вы думали, но приду?

– За последнее время вы почти ничего не написали.

– Я не жалел труда, приспосабливая арии к вашему голосу, но что касается трио и квартетов, тут у композитора должна быть свобода.

Рааф поклонился и сухо произнес:

– Я готов считаться с вами, если вы будете считаться со мной.

За одну неделю Вольфганг написал столько, сколько за весь прошедший месяц. Авторитет его возрос – он теперь пользовался поддержкой Раафа, самого влиятельного члена труппы, а вместе с этим возросло стремление работать и уверенность в себе; он менял либретто, желая добиться наибольшей лаконичности и правдоподобия, и не заботился больше о том, чтобы согласовывать свой вариант с Вареско.

К тому времени, как Карл Теодор посетил наконец репетицию – с этим, как понял Вольфганг, тянул Каннабих, стремившийся привести оперу в такой вид, чтобы ее не было стыдно показать, – даже Дель Прато пел выразительно, голос Раафа звучал подчас превосходно, да и оркестр был великолепен.

Курфюрст, присутствующий инкогнито в комнате рядом с залом для репетиций – хотя вся труппа была предупреждена, – вошел после первого акта в зал и крикнул: «Браво!» Он выразил свое одобрение и, поскольку не знал, сможет ли остаться до конца, захотел услышать сцену бури в начале третьего акта и арию Раафа, обращенную к Идаманту.