Текст книги "Возвышенное и земное"
Автор книги: Дэвид Вейс
Жанр:
Историческая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 26 (всего у книги 54 страниц)
Чтобы произвести наилучшее впечатление, Вольфганг не опоздал ни на минуту. Но его провели в большую комнату с нетопившимся камином, где гуляли сквозняки, и началось бесконечное ожидание. К тому времени, когда герцогиня наконец вошла, Вольфганг промерз до костей, но она сказала:
– Сначала мне придется заняться моими гостями. А потом вы сыграете.
Герцогиня – некрасивая, толстая женщина, на вид лет тридцати – без дальнейших слов уселась за стол и принялась рисовать. Ее окружили четыре неизвестно откуда появившихся кавалера. Никто не обращал на Вольфганга внимания. Его ни с кем не познакомили, и ему оставалось лишь ждать. Окна и двери были распахнуты настежь, и Вольфганг совсем окоченел, да и голова разболелась. Герцогиня продолжала рисовать в глубоком молчании.
Остальные неотрывно следили за ней, и Вольфгангу казалось, что все, кроме него, сошли с ума. Герцогиня рисовала целый час. Если бы не барон Гримм, Вольфганг ушел бы. Когда холод, головная боль и скука стали совсем нестерпимыми, герцогиня подняла голову и сказала:
– Если хотите, можете теперь сыграть.
Вольфганга так измучило ожидание, что он чуть не бегом бросился к фортепьяно. Инструмент оказался никуда не годный, но больше всего раздражало Вольфганга, что, пока он играл, герцогиня ни на минуту не прекращала своего занятия; кавалеры по-прежнему следили только за ней, и Вольфганг играл для стен, для стульев и столов.
Наконец Вольфганг не выдержал и встал. Герцогиня подняла голову. Значит, она все-таки слушала, с удовлетворением отметил он.
– Сыграйте мне ваши фишеровские вариации, – предложила она. – Я слышала, они забавны.
– Я предпочел бы сыграть их в другой раз, когда будет потеплее.
Но она чуть не силой подвела его обратно к фортепьяно, уселась рядом, подав знак свите, чтобы и они последовали ее примеру, и стала внимательно слушать.
Вольфганг позабыл про холод, про головную боль и, несмотря на плохонький инструмент, играл с обычным воодушевлением.
– Я вижу, руки у вас согрелись, – сказала герцогиня. Но он совсем огорчился, когда герцогиня не соизволила ему заплатить.
– Посадите меня за лучший в Европе клавесин, – сказал Вольфганг Гримму, – но, если слушатели ничего не понимают в музыке, игра не доставит мне никакого удовольствия.
– Вы слишком обидчивы, Амадео, стоит ли сердиться на герцогиню. Хорошо еще, что она не резалась в карты, пока вы играли.
Гримм послал его к герцогу де Гиню, близкому другу Марии Антуанетты, пользовавшемуся при дворе известным влиянием и к тому же одному из самых больших любителей музыки среди парижских вельмож. Герцог прекрасно играет на флейте, заверил Гримм Вольфганга, дочь его – способная арфистка, и это редкий случай, которым следует воспользоваться. Но Вольфганг, настроенный недоверчиво, без особой надежды отправился к герцогу.
Герцог де Гинь, к удивлению Моцарта, приветливо и совсем не свысока встретил его. Одет он был элегантно, без показной роскоши и не нарумянен – редкость в Париже, где большинство аристократов сильно румянились. В молодости, сообщил герцог, он брал уроки музыки у Рамо. Услышав это, Вольфганг смягчился.
Дочь герцога оказалась хорошенькой молодой женщиной, правда, на взгляд Вольфганга, излишне полной. Она была одного возраста с Алоизией, но далеко не такая очаровательная; нахлынувшие воспоминания повергли Вольфганга в грусть. Мадемуазель хотела научиться сочинять музыку. Герцог нанял Вольфганга без промедлений, и тот сообщил добрую весть Папе: «Для аристократов они музыкальны. Герцог совсем недурно играет на флейте, а его дочь – отличная арфистка. Герцог много наслышан обо мне, и, не будь он столь погружен в заботы о дочери, более сильного покровителя мне бы не сыскать. Все его мысли – о том, как сделать из дочери композитора, хотя я сомневаюсь, способна ли она к этому. Я буду два часа ежедневно давать ей уроки композиции, за что мне заплатят весьма щедро, а именно три луидора за двенадцать уроков. Кроме того, я получил заказ на концерт для флейты и арфы, и, хотя не люблю эти инструменты, мне хочется порадовать герцога, который добр и великодушен, не в пример большинству французов».
Шел уже четвертый урок композиции, когда герцог, заметив растерянность на лице Вольфганга, сказал:
– Я ведь не собираюсь сделать из нее великого композитора. Достаточно, чтобы она могла писать вещицы для своего инструмента.
– Все правила композиции ей известны.
– Я уверен, что у нее масса идей, – сказал герцог. – Просто она слишком застенчива и не уверена в себе.
Горе в том, что никаких идей у нее вообще не было. Но как сказать отцу, обожавшему свою дочь, что она начисто лишена воображения, что ей ничего не приходит в голову, что он перепробовал все возможное, но безрезультатно, потому что у девицы пустая голова!
– В чем же дело, Моцарт? – спросил герцог.
– Возможно, она не знает, как начать, – ответил Вольфганг. Он написал вступительные такты и попросил ее продолжить, и девушка это сделала. Ободренный успехом, он предложил ей написать что-нибудь свое.
Она долго раздумывала, но так ничего и не написала. Только очень утомилась.
Герцог рассердился, и Вольфганг поспешил объяснить?
– Ну и глупец же я. Начал менуэт и даже первую часть, а вот кончить не могу. Мадемуазель, не могли бы вы мне помочь? – И подал лист нотной бумаги с четырьмя вступительными тактами менуэта.
После долгих трудов она написала еще несколько тактов, достаточно музыкальных и в том же стиле, что и первые четыре.
Обрадовавшись, что наконец, они чего-то добились, Вольфганг сказал:
– Теперь надо только завершить мелодию. Продолжайте так же, и у вас получится вещь собственного сочинения. – Он повернулся к герцогу, удовлетворенному успехом дочери: – Завтра, ваше сиятельство, мы будем праздновать победу.
Но следующий день не принес победы. Мадемуазель встретила его в слезах.
Уроки становились Вольфгангу в тягость, его старания не приносили никаких результатов. Ученица запоминала все, что он ей говорил, знала наизусть все правила композиции, прекрасно играла на арфе, но неспособна была сочинить ни единой оригинальной мелодии.
Раздосадованный Вольфганг погрузился в сочинение концерта для флейты и арфы. Концерт он сделал простым и уравновесил партии сольных инструментов с тем, чтобы каждый исполнитель мог блеснуть своим мастерством.
Герцог пришел в восторг от концерта и сказал:
– Его нужно исполнить в присутствии королевы. Когда она разрешится от бремени, при дворе состоятся большие празднества и на музыку будет огромный спрос. Этот концерт придется весьма кстати.
За двенадцать уроков дочери герцога ему ничего не заплатили. Обеспокоенный, он обратился к Папе за советом и немедленно получил ответ: «Терпение, дорогой сын, не следует сердить герцога, как бы долго ни пришлось дожидаться твоих луидоров. Я не раз читал о де Гине, он имеет огромное влияние при дворе. Так, значит, его дочь не способна сочинять музыку? Неужели ты думаешь, у всех такой талант, как у тебя? Ее талант проявится постепенно, раз у нее хорошая память. Eh bien![14]14
Что поделаешь! (франц.).
[Закрыть] Пусть она ворует, или, выражаясь более изящным языком, заимствует. Я уверен, стоит господину герцогу услышать хотя бы одно сочинение своей дочери, и он будет вне себя от радости и превратится в твоего пламенного приверженца».
Пока Вольфганг учился терпению, герцог с дочерью, не известив учителя, уехали из Парижа в свой замок в провинции.
Эта грубая выходка обидела Вольфганга еще больше, чем поведение герцогини де Шабо. Гримм спросил, отчего прекратились уроки.
– Я дал двенадцать уроков, – ответил Вольфганг, – и не получил ни единого су.
– Вам заплатят. Герцог медлителен в таких вопросах. Не следует быть мелочным, Амадео, в Париже надо учиться скрывать недовольство, иначе другие используют его в своих интересах. Всегда соблюдайте приличия. Ваш отец прав, советуя не проявлять нетерпение.
– Откуда вам это известно? – Неужели его письма читают посторонние люди и здесь, и в Зальцбурге?
– Ваш отец пишет мне. Он беспокоится о некоем молодом человеке, живущем в распутном Париже, но я уверил его, что ваше поведение безупречно.
Гримм отлично знает, с неприязнью подумал Вольфганг, что ни один европейский город не таит в себе столько соблазнов, сколько Париж, и что не поддался он им лишь благодаря Алоизии. Но, стараясь произвести впечатление человека, искушенного жизнью, Вольфганг ответил:
– Я видел здесь слишком много молодых людей, страдающих французской болезнью. Еще в детстве я слыхал, как итальянцы говорили, что сифилис – самый большой подарок, какой им преподнесли французы.
– На вашем месте я не стал бы нигде повторять эти слова.
– Не потому ли многие аристократы носят маски и сильно румянятся, что хотят скрыть следы этой болезни?
– Вы должны следить не только за своей нравственностью, но и за своими словами… Жаль, что ваш отец не смог приехать. Он-то знает, что можно, а чего нельзя произносить вслух.
– Разве я чем-то оскорбил герцога?
– Этого я бы не сказал. Но неужели нельзя было преподнести ему свое сочинение и выдать за сочинение его дочери?
– Я же вам говорил…
– Убеждать надо не меня, а герцога, – перебил Гримм. – Как бы то ни было, он скоро вернется. Хотя бы для того, чтобы присутствовать при родах королевы. Вы вручите ему свой концерт, и он, возможно, выполнит обещание и сыграет его.
– Но концерт я уже ему вручил.
– И он не заплатил? Амадео, разве можно быть таким доверчивым?
– Господин барон, он его потребовал.
– Вам следует написать что-нибудь для Легро. Уж он-то наверняка заплатит.
Вольфганг сразу понравился толстому, веселому Жану Легро, оперному композитору и директору музыкального общества «Духовные концерты», и тот пригласил его к себе домой на обед, после чего Вольфганг стал завсегдатаем в доме директора. Там он встречался со многими музыкантами и кое с кем из старых друзей. Вендлинг и Рааф – частые гости Легро – неподдельно обрадовались встрече с Вольфгангом, и это его очень растрогало.
– Они честные люди и хорошие музыканты, – сказал он Маме, придя вечером домой, – и шлют вам большой привет.
Настроение Вольфганга сразу улучшилось, когда Легро попросил его написать четыре хора и дуэт на текст «Мизерере», хотя он предпочел бы что-нибудь повеселее.
– Собственно говоря, это не совсем мое сочинение, – сказал он Маме. – Сочинил «Мизерере» капельмейстер Гольцбауэр, но, поскольку он находится в Мангейме, а я в Париже и поскольку Легро считает написанные им хоры бесцветными и слабыми, а нужно, чтобы они звучали ярко и мощно, он и попросил меня переписать их для его оркестра.
Мама, лежа в кровати, кивала головой.
– За это мне заплатят. Папа будет доволен. Мама молчала.
– Что с вами, дорогая Мама? Вам нездоровится?
Анна Мария не знала, что ответить. Простуда, которую она схватила по пути из Мангейма, не проходила. Но сын был так занят борьбой за успех, что она не решалась взваливать на него лишнюю заботу.
– Не волнуйся за меня. – Она через силу улыбнулась. – Я просто устала. Не заставляй Легро ждать. Ты же говорил, у него есть для тебя еще заказ.
Вольфганг кивнул. Но когда, усевшись в портшез, чтобы спастись от грязи и отбросов, в которых тонули улицы, он отправился к Легро, его обуяли мрачные предчувствия. Он хотел пригласить лекаря, но Мама отказалась от услуг французского лекаря. Извещенный о ее нездоровье Папа прислал срочное письмо с просьбой немедленно пустить ей кровь, но Анна Мария отказалась и от этого средства. Она кашляла все сильнее, и Вольфганг часто слышал, как Мама вскрикивает во сне и стонет, словно от боли. Ему очень не хотелось оставлять Маму одну, и, когда он просил у нее прощения, что уходит, она отвечала: «Ничего не поделаешь, деньги зарабатывать нужно». И была права.
– «Концертную симфонию» для флейты, гобоя, валторны и фагота? – повторил Вольфганг просьбу Легро. Ему так хотелось, чтобы директор предложил что-нибудь другое, более близкое его душе.
– Oui, oui, Вендлинг говорит, что ваши вещи для флейты просто очаровательны.
– Он виртуозно играет на этом инструменте. С ним никто не сравнится.
– Вендлинг будет одним из наших солистов, – возбужденно говорил Легро. – Он, Рамм, Пунто и Риттер – четыре блестящих исполнителя, лучшие в Париже.
Новерр, знаменитый танцовщик и балетмейстер, с которым Вольфганг познакомился еще во время преншей поездки по Европе, встретившись с ним на обеде у Легро, сказал:
– Вы осчастливите меня, господин Моцарт, если согласитесь написать музыку для моего балета «Les Petite Riens» («Безделушки»). А если балет поправится, за ним может последовать заказ и на оперу.
Новерр хочет сказать, если музыка балета понравится королеве, подумал Вольфганг, но тактично промолчал. Новерр, учитель Марии Антуанетты, получил лично от нее назначение на пост главного балетмейстера оперного театра и, по ого словам, имел большое влияние на директора Парижской оперы.
– Господин Новерр, как скоро вам потребуется музыка для балета? – спросил Вольфганг.
– Как можно скорее. Она нам нужна чрезвычайно.
Вольфганг с головой ушел в работу. Ни один из заказов не вдохновлял его по-настоящему, но он не позволял себе работать спустя рукава. Как бы неуклюжи ни были инструменты и форма произведения, музыка должна звучать изящно и мелодично. Идеи приходили в голову одна за другой, порождая прелестные мелодии, и, полагаясь, как всегда, на свой безупречный вкус, он постарался, чтобы и по темпу и по настроению они отвечали моде парижских салонов, и через несколько недель вручил готовые заказы и Легро и Новерру.
Тем не менее первое исполнение «Мизерере», на котором Вольфганг присутствовал, оказалось для него сущей пыткой. Он шепнул Вендлингу:
– Какое скверное пение. Я не могу разобрать ни единого слова. И все этот ужасный французский язык. До чего отвратителен! Немецкий по сравнению с ним кажется божественным. А певцы – если их только можно назвать певцами, – ведь они же не поют, а визжат и завывают изо всех сил, кажется, будто звук идет у них не только через горло, но и через нос.
– Легро не использовал два ваших хора. Два самых лучших!
– Это не так важно, Вендлинг, – с горечью сказал Вольфганг, – кто знает, что хоры эти написал я? Их по-прежнему приписывают Гольцбауэру.
Несколько дней спустя, когда пришло время репетировать «Концертную симфонию», оказалось, что она еще не переписана, хотя Легро торопил Вольфганга с ее окончанием и получил партитуру еще четыре дня назад.
– Легро, необходимо отдать ноты в переписку, – сказал Вендлинг. – Я видел симфонию – она чудесна!
– Oui, oui! – воскликнул Легро. – Господин Моцарт – просто чудо!
– С этим следует поторопиться, я скоро уезжаю из Парижа.
Легро пожал плечами и ответил:
– Я постараюсь сделать это к завтрашнему дню, Вендлинг.
На следующий день Вендлинг и Вольфганг зашли к Легро за партитурой «Концертной симфонии», и Легро сказал:
– Я совсем забыл!
– Забыли? – Вендлинг не верил своим ушам.
– Да! И к тому же затерял партитуру. Никак не могу найти.
Пока Легро объяснялся с рассерженным Вендлингом, Вольфганг, перебиравший наваленные на столе ноты, обнаружил «Концертную симфонию»– она лежала под увертюрой Пиччинни. Но он не сказал ни слова, боясь нажить себе лютого врага, а оставил ее на прежнем месте.
– Кто-то засунул куда-нибудь, – сказал Легро. И тут Вендлинг разбушевался:
– Я знаю эти подлые штучки, французские штучки! А вы, Легро, низкая душонка. И все ваши музыканты из Королевской музыкальной академии – тоже. Вы, французские композиторы, до того напуганы музыкой Моцарта, что даже боитесь ее исполнять, а если и исполняете, то не так, как она написана, иначе каждому станет ясно, до чего вы все бездарны!
– О нет, господин Вендлинг, я как раз хотел заказать ему симфонию.
– Симфонию? – Вольфганг невольно заинтересовался.
– Не позволяйте снова обвести себя вокруг пальца, – сказал Вендлинг. – Пока не заплатит, не пишите ни единой ноты.
– Я заплачу! Вот, пожалуйста! – И Легро подал Вольфгангу два луидора.
– А как насчет хоров? И «Концертной симфонии»? – не отставал Вендлинг. – Господин Моцарт слишком доверчив, но я не таков.
– Я пришлю ему деньги по почте.
– Ну нет, – уперся Вендлинг. – Если господин Моцарт не получит от вас перевода, вы скажете, что он затерялся. Он должен получить свои деньги не сходя с места.
Медленно и неохотно Легро протянул Вольфгангу еще два луидора, по одному за каждое законченное сочинение.
– Очень сожалею, что ваша «Концертная симфония» затерялась, – сказал он, – постарайтесь, чтобы новая оказалась не хуже.
Вольфганг недоумевал, почему Легро заказал ему еще одну симфонию, а сам припрятал первую, по Вендлинг объяснил:
– Обычная симфония никогда не произведет такого впечатления, как концертная: французы обожают виртуозную музыку. Но Легро не хочет с вами окончательно порывать на тот случай, а вдруг вы войдете в моду!
Заказ Новерра тоже принес одни огорчения. Балетмейстер не заплатил ему ни единого су за полную увертюру и тринадцать танцевальных номеров, и на программе стояло одно лишь имя – Новерр. Но Вольфганг не жаловался: балетмейстер обещал добыть ему заказ на оперу, как только найдется подходящее либретто.
Услышав о том, что герцог де Гинь вернулся в Париж, хотя он и не давал о себе знать, Вольфганг нанес ему визит, но герцог встретил его холодно и сказал:
– Мадемуазель больше не нуждается в уроках. Она скоро выходит замуж.
– Ваше сиятельство, а как же с теми уроками, которые я дал?
– А что, собственно, вас интересует? – Герцог был явно рассержен.
Вольфганг молчал. Просить деньги казалось ему слишком унизительным.
Он пошел к двери, и герцог сказал на прощание:
– Вам заплатит экономка.
Экономка вынесла три луидора и на его вопрос: – А плата за мой концерт? – ответила: – Это посредственная вещь, да и мадемуазель вы мало чему научили.
Вольфганг хотел швырнуть деньги ей в лицо, но он в них очень нуждался. Мама совсем расхворалась. И он поспешил домой – теперь, по крайней мере, можно заплатить лекарю или хотя бы сделать Маме кровопускание.
48
Мама по-прежнему отказывалась от лекаря.
– Теперь уж вы не сможете ссылаться на то, будто лекарь нам не по средствам, – сказал Вольфганг, но Мама ответила: – Я не доверяю французским лекарям, – хотя с каждым днем она чувствовала себя, несмотря на установившуюся в июне теплую погоду, все хуже. Она верила в лекарства Леопольда – до сих пор эти средства помогали им от всех болезней и на этот раз поставят ее на ноги. В последующие дни состояние ее не улучшилось, и она, наконец, согласилась на кровопускание. После этого ей полегчало. Мама смогла подняться с постели, и Рааф, регулярно их навещавший, даже повел ее гулять в Люксембургский сад. Прогулка доставила Анне Марии большое удовольствие, но очень утомила. У Вольфганга появилась надежда, что Мама сможет присутствовать на первом исполнении симфонии, написанной им для Легро.
Каково же было его разочарование, когда в день концерта Анна Мария вдруг сказала:
– Я недостаточно хорошо себя чувствую, чтобы пойти на концерт, хотя кровопускание сильно помогло. Смотри не пиши Папе о моем недомогании, не огорчай его понапрасну.
– Не напишу при одном условии: если вы позволите вызвать лекаря, как только вам снова станет хуже.
Мама заколебалась, но, взглянув на взволнованное и решительное лицо сына, кивнула в знак согласия.
– Папа успокоится, узнав, что вам пустили кровь. Он в это верит.
– А ты разве нет, Вольфганг? Он пожал плечами.
– Если помогает, то верю. Папу позабавит мое сообщение о смерти Вольтера. Послушайте, что я написал.
Вольфганг прочел:
«Безбожный мошенник Вольтер подох 30 мая, как паршивая собака».
– Почему ты так его не любишь? Ведь с другими вероотступниками ты в дружеских отношениях. С Шахтнером, например, Вендлингом, Гриммом. И они тебе немало добра сделали.
– Его обожает Колоредо.
– Но, говорят, Вольтер умер, примирившись с церковью. Вольфганг, если что-нибудь случится со мной, прошу тебя соблюсти все, что положено по обряду.
– С вами ничего не должно случиться, Мама.
Пришел Рааф. Он согласился с Вольфгангом, что вид у госпожи Моцарт после кровопускания стал намного лучше, и добавил:
– Как только симфония вашего сына получит всеобщее признание, вы забудете обо всех своих недугах.
– На это я не возлагаю больших надежд, – сказал Вольфганг. – Французов обескураживает моя музыка. Они не знают, как ее воспринимать.
Мама с гордостью сказала:
– Твоя новая симфония ре мажор написана с большим мастерством, а ведь ты уже сколько лет не сочинял симфоний.
– Я убежден, она произведет благоприятное впечатление, – заметил Рааф.
– Это не так уж важно, – с усмешкой сказал Вольфганг. – И что они подумают, тоже не важно. Мне все равно, понравится симфония или нет. Но начал я ее все же в парижском стиле, с их излюбленного premier coup d'ar-chet[15]15
Первый удар смычковых (франц.).
[Закрыть], энергично и в унисон, будто это такое уж достижение. Ну и потеха!
Однако, сидя в Швейцарском зале дворца Тюильри и ожидая начала исполнения своей симфонии – первой, написанной им за четыре года, – Вольфганг, несмотря на все презрение к французской музыке, волновался. Не слишком ли надолго забросил он эту музыкальную форму? А может, зря он использовал в своей новой симфонии парижский стиль? Раздались аккорды первой части, и Вольфганг подумал, что оркестр оставляет желать лучшего. Но вступление задумано им правильно: французы привыкли к мощным, стремительным началам.
Никто из оркестрантов не заметил, казалось, что первая скрипка сбилась с такта, и Вольфганг вскочил и хотел было кинуться в оркестр исправить ошибку, но Рааф удержал его, прошептав:
– Боже упаси, Моцарт, такая выходка может стоить вам жизни, неужели вы не понимаете, что рискуете провалить симфонию?
Тем временем первая скрипка нагнала инструменты, которые ей полагалось вести за собой, и Вольфганг понемногу успокоился.
Пассаж в середине второй части вызвал бурю аплодисментов, но Вольфганг не удивился – он и писал его с расчетом на публику.
Медленная и серьезная вторая часть так и светилась поэтичностью и изяществом, а слушатели восприняли ее без всякого энтузиазма.
Однако, как только раздалось forte динамичной третьей части, слушатели стали восторженно аплодировать и кричать: «Брависсимо!» – и так продолжалось до самого конца.
Легро с королевским вензелем на камзоле подошел к Вольфгангу и сказал:
– Это самая чудесная из всех написанных для меня симфоний, – однако остаток обещанных денег Вольфгангу не отдал, а вместо этого представил его Пиччинни.
Гримм и госпожа д'Эпинэ тоже поздравили его, и Пиччинни сказал:
– Мы встречались прежде, синьор Моцарт, в Италии, вы были тогда ребенком.
Вольфганг чувствовал себя подавленным. Первым номером программы шла увертюра к онере Пиччинни – все тот же затасканный, развлекательный мотивчик, с отвращением подумал Вольфганг, и, несмотря на это, Пиччинни – любимец Парижа. Что обходится Парижу дороже – музыка Пиччинни или расточительство Марии Антуанетты? Но Гримм не спускал с него глаз, поэтому Вольфганг поклонился Пиччинни и вежливо заметил:
– Я счастлив вновь встретиться с вами, маэстро.
– Ваша симфония интересна. Намерены ли вы писать здесь оперу?
– Мне предложили. Вы считаете, такое предложение стоит принять?
– Разве угадаешь, синьор! – Пиччинни вскинул руки, изображая отчаяние. – Я ехал в Париж не затем, чтобы соперничать с кем бы то ни было, и меньше всего – с кавалером Глюком, музыкой которого восхищаюсь, но теперь нас считают злейшими врагами. Хотя музыка моя так же далека от его, как и от вашей.
– Главное, чтобы музыка пользовалась успехом у публики, остальное не имеет значения, – сказал Вольфганг.
Пиччинни вспыхнул, восприняв это как оскорбление. По лицу Гримма Вольфганг увидел, что его покоробило подобное замечание, и поспешно добавил:
– Синьор Пиччинни, я убежден, ваши оперы вполне заслуживают всех расточаемых им похвал.
Гримм благожелательно улыбнулся, а Пиччинни произнес:
– Вы очень великодушны, синьор.
– Нисколько, маэстро. Вы знаете свое дело так же, как я свое.
Когда Вольфганг собрался было покинуть их, госпожа д'Эпинэ спросила:
– Как поживает госпожа Моцарт? Мы слышали, она сильно болела. Если понадобится наша помощь, мы к вашим услугам.
– Благодарю вас, сегодня ей лучше. – Вольфганг откланялся и ушел.
Но, вернувшись домой, он увидел, что Маме стало хуже. На этот раз Вольфганг по-настоящему встревожился. Он рассказал, с каким восторгом была встречена симфония, но Анна Мария слушала его без внимания. Неужели Маме не интересно? Он напел несколько тактов симфонии, а она показала на свой живот и прошептала:
– У меня сильные боли, Вольфганг.
Он побежал к аптекарю и купил любимое лекарство Папы – порошок против спазм, который они всегда употребляли дома при желудочных болях, но Маме совсем стало невмоготу. Началось сильное расстройство. Вольфганга напугал ее измученный вид. Указав на лекарство, принесенное из аптеки, Мама прошептала:
– Жидкость в этой бутылке меня уже не спасет.
– Можно, я позову лекаря? – Но Мама не слышала. Чтобы она услышала, ему пришлось кричать.
Наконец Мама кивнула, готовая на все, лишь бы облегчить мучительную боль; собрав последние силы, Анна Мария прошептала:
– Только, пожалуйста, Вольфганг, если можно, позови немца, – и тут же впала в беспамятство и начала бредить.
Зашедший попрощаться Рааф – он уезжал на следующий день в Мангейм – ужаснулся, увидев Анну Марию в таком состоянии, и вызвался посидеть с ней, пока Вольфганг не приведет лекаря.
Госпожа д'Эпинэ, узнав, что состояние госпожи Моцарт ухудшилось, послала Вольфганга к личному лекарю Гримма, пожилому немцу, который приехал в Париж вместе с бароном и осел там. Рудольф фон Коллер был профессором анатомии и специалистом по вскрытию трупов.
К тому времени как Вольфганг вернулся домой вместе с доктором фон Коллером, Маме стало легче. Рааф напевал ей мелодию из новой симфонии Вольфганга; она была в сознании, по-видимому, пение Раафа доставляло ей удовольствие и отвлекало от грустных мыслей. Узнав, что доктор – немец, Анна Мария вздохнула с облегчением: по крайней мере, можно понять, что он говорит, и с доверием отнестись к лекарствам, которые пропишет. Фон Коллеру было лет семьдесят, но, несмотря на возраст, он оказался очень энергичным. Он прослушал легкие госпожи Моцарт – дыхание затрудненное, пощупал пульс – учащенный, нажал на живот – кишечник был напряжен. А когда она сказала, что у нее сильные боли и такое чувство, будто внутри все воспалено, доктор фон Коллер заключил:
– Все дело в этой проклятой французской пище и воде. И прописал порошки из ревеня с вином, «но при этом ни капли воды, ни в коем случае», тем не менее, жажда мучила ее, особенно после порошка, запитого вином.
Вольфганг отвел фон Коллера в сторону и спросил:
– Что с ней, доктор?
– Скорее всего, обыкновенное расстройство желудка, Не думаю, чтобы это было что-то более серьезное.
Иными словами, решил Вольфганг, хотя, состояние и тяжелое, но не грозит такими ужасными последствиями, как заразная болезнь.
– Значит, – ничего страшного?
– О нет! Это не чахотка, в легких нет хрипов. Не оспа и не скарлатина. И даже не простуда.
– Но она все время жалуется на озноб.
– Я уже сказал, что это легкое недомогание. – Полный, краснолицый доктор поправил свой тщательно напудренный парик и заключил: – Если в течение нескольких дней боли не прекратятся, позовите меня снова. Но помните – ни капли воды.
Немного погодя распрощался и Рааф; он поцеловал Маму в лоб и заверил, что непременно навестит ее, вернувшись осенью в Париж. Вольфганг проводил его до дверей, и Рааф спросил:
– Передать что-нибудь Алоизии?
– Разве только что мне ужасно хотелось бы ее видеть? – Вольфганг горько усмехнулся. – А впрочем, какой толк? Я писал и ей и Фридолину, давал им советы. Даже предлагал приехать в Париж, но они, по-видимому, не слишком сюда рвутся.
– Неужели вы осуждаете их за это? После того как вас самого здесь так встретили?
– Алоизия непременно добьется успеха. Она красива и поет отлично.
– Да, она могла бы добиться успеха, но сделавшись чьей-нибудь любовницей.
– Прошу вас! – Вольфгангу подобная мысль была невыносима.
– Вы меня удивляете, Вольфганг. Неужели вы не знаете, каким образом молодые привлекательные женщины недворянского сословия добиваются успеха!
– Но ведь я люблю ее!
– Потому-то я и хочу уберечь вас от огорчений.
– Что может огорчить меня сильнее, чем Париж и полное отсутствие вкуса у здешней публики?
– Да, действительно! Но в вашем возрасте нет ничего страшнее равнодушия. Вы хотите передать что-нибудь Алоизии?
– Занимайтесь с ней. Прошу вас, господин Рааф. Это принесет ей величайшую пользу.
– Но не бесплатно. Я ничего не делаю даром. Это неплохо бы усвоить и вам. Уважения к вам только прибавится.
– Я буду платить. Присылать деньги за уроки.
– С больной-то матерью на руках? По силам ли вам это?
– Не в ущерб ей, конечно. А лишь только Мама поправится…
– Я был бы очень рад. Выглядит она лучше, и доктор, безусловно, поможет. – Рааф вручил Вольфгангу несколько луидоров и добавил: – Я скажу Алоизии, что ваши дела идут прекрасно. Честолюбивым молодым женщинам такое всегда приятно слышать. И постараюсь помочь, чем смогу.
Не успел Вольфганг до конца оценить доброту Раафа, как Мама снова начала бредить и просить пить, но Вольфганг боялся дать ей воды. Доктор строго-настрого запретил.
Потом Анна Мария впала в забытье – затихла и лежала, как мертвая. Вольфганг позвал доктора; на этот раз фон Коллер посмотрел на больную так, словно перед ним был труп, и отрывисто сказал:
– Сомневаюсь, протянет ли она до утра. Не мешало бы позаботиться о священнике.
Вольфганг отыскал немецкого священника; Анна Мария очнулась, когда он пришел; она нашла в себе силы исповедаться в грехах, принять причастие и миропомазание. Казалось, это принесло ей некоторое облегчение, и, после того как священник ушел, Анна Мария сказала:
– Ну, теперь я скоро встану. Сколько взял доктор?
– Какое это имеет значение, дорогая Мама. Теперь вы меня слышите?
– Конечно, слышу. Я же слышала, что говорил священник. Ты виделся с доктором Франклином?
– Нет. Гримм не советовал.
– Барон как-то изменился. Хотя мне не кажется, что у этого американца что-нибудь выйдет с его затеей получить с неба молнию. Говорят, в Мангейме после его опыта начались грозы. Вольфганг, зачем идти против природы? Ты ведь знаешь, если господь захочет обрушить на кого-нибудь свою кару, он это сделает и никакой громоотвод тут не поможет. Не оставляй меня одну, Вольфганг.
Она не хотела умирать в одиночестве, боялась этого больше всего, Леопольду не следовало ее отпускать. В комнате так холодно, хотя в очаге огонь, а Вольфганг говорит, что на дворе сейчас июнь. Должно быть, ей уже не поправиться. Понимает ли Вольферль, насколько она ослабела? В бреду она видела кладбище святого Петра, где ей так хотелось быть похороненной. Это была ее самая любимая церковь в Зальцбурге, под ней находились катакомбы, прорытые в скалах Монхсберга; неожиданно Анна Мария воскликнула: