Текст книги "Возвышенное и земное"

Автор книги: Дэвид Вейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 36 (всего у книги 54 страниц)

65

Вольфганг описал в письме Папе сцену с Торвартом, подчеркнув, что оба они – и он и Констанца – вели себя геройски. Леопольда возмутило поведение опекуна и госпожи Вебер. Их следует проучить за то, что они осмелились подвергнуть оскорблениям его сына. Леопольд еще раз подумал, как правильно поступил, не дав Вольфгангу своего родительского благословения и согласия жениться на Констанце.

И когда сын снова обратился с этой просьбой, Леопольд повторил: его беспокоит отказ дать за невестой приданое, и дело не столько в деньгах, сколько в отсутствии к Вольфгангу доверия, а ввиду случившегося он тем более против свадьбы, пока вопрос с приданым не будет улажен. Со стороны сына благородно пригласить его на премьеру «Похищения», назначенную на июль, но в его возрасте длительное путешествие из Зальцбурга в Вену слишком утомительно.

Нелегко было принять такое решение. Леопольду так хотелось услышать новую оперу сына, но он понимал: приехав на премьеру, он неизбежно попал бы и на свадьбу. А тут уступить он не мог.

«Похищение» снова оказалось в центре внимания, и Вольфганг решил, что теперь самое время объединить два события – женитьбу на Констанце и премьеру его новой оперы.

– Пусть два похищения произойдут одновременно, – сказал он ей, сияя от счастья. – И может, в июле, когда погода улучшится, Папа изменит решение и приедет на премьеру и на нашу свадьбу.

Вопрос о приданом он больше не обсуждал ни с кем, даже с отцом, в надежде, что со временем все забудется и Папа просто даст согласие, ведь, в конце концов, он же его отец.

И хотя Констанца была настроена не так оптимистично, как он, и не надеялась, что господин Леопольд уступит сыну, но старалась не спорить с Вольфгангом, довольная уже тем, что мать оставили их в покое.

С тех пор кик Вольфганг одержал победу над Клементи, император стал проявлять к опере Моцарта больший интерес и наконец разрешил ее поставить. А Торварт, получавший процент с каждого проданного билета в Бургтеатре, был с Вольфгангом чрезвычайно любезен: ему вовсе не хотелось терять своих доходов.

С наступлением весны работы у Вольфганга прибавилось. Теперь у него было четыре ученика, с которыми он занимался по утрам. Круг его влиятельных знакомых значительно расширился, и его постоянно приглашали выступать на вечерах и званых обедах, и он не отказывался, потому что за каждым приглашением видел возможного покровителя.

Его пригласили также выступить на первом концерте из целого цикла: двенадцати публичных концертов, которые намечалось провести в Аугартене – одном из самых больших парков Вены.

Вольфганг принял приглашение, поскольку концерты эти проходили под личным покровительством императора и при поддержке ван Свитена, графини Тун и многих других знатных любителей музыки; правда, первый концерт большого успеха не имел.

Наступил июнь. С Констанцей Вольфганг теперь виделся только по вечерам. И при всей его занятости приходилось еще как-то выкраивать время для работы над оперой. Часто он просиживал до часа, до двух ночи и уставал настолько, что не в состоянии был заснуть. Тем не менее, в семь утра он уже был на ногах – только в этот час мог приходить его парикмахер – и в восемь, причесанный и одетый, снова брался за работу и писал музыку до десяти, пока не являлись ученики.

Но больше всего докучали ему обидные, насмешливые замечания госпожи Вебер.

Как-то вечером в середине июня, когда он сидел с Констанцей в гостиной Веберов и обсуждал вопрос, где им жить после свадьбы, Цецилия изрекла:

– Господин Моцарт, а почему бы вам не поселиться со своим отцом? Ведь это единственный человек, с мнением которого вы считаетесь!

– Мама, как нехорошо с твоей стороны! – воскликнула Констанца.

– А разве хорошо, что твоя свадьба все откладывается и откладывается из-за того, что господин Леопольд не дает согласия? Если так будет тянуться и дальше, вы никогда не поженитесь.

– Да, я жду согласия отца, – твердо сказал Вольфганг. – Но женюсь на Констанце независимо ни от чего. В июле, как обещал.

– Я не верю вам ни на грош. Мне бы следовало пожаловаться на вас в полицию.

Констанца поднялась с места.

– Мама, еще одно слово!…

– Что тогда?

– Я уйду отсюда.

– Браво! И куда же ты уйдешь? К господину Моцарту, невенчанная? Хочешь лишиться остатков своей репутации?

– Найду, куда.

– Да у тебя и понятия нет, как заполучить мужа, как же ты жить-то собираешься?

– Что ты говоришь, мама? Уж не выпила ли сегодня лишнего?

– А если и так? Я говорю правду. Тебе бы его и в глаза не видеть, если бы не я.

– Ну зачем ты так?! – Констанца дрожала от возмущения.

– Я бы тебе не то еще сказала, да ты мне рта раскрыть не даешь, все время перебиваешь.

– Госпожа Вебер, – вмешался Вольфганг, – это с вашей стороны несправедливо.

– Ваше мнение меня не интересует. Пока дочь живет под моей крышей, я говорю ей то, что считаю нужным. Помните, она еще несовершеннолетняя.

На следующий день Вольфганг поговорил с баронессой фон Вальдштеттен. Баронесса согласилась, чтобы Констанца поселилась на несколько недель в ее особняке под предлогом, будто баронесса больна и нуждается в уходе. Выбрав момент, когда матери не было дома, Констанца оставила ей записку с объяснением всех обстоятельств. Поскольку баронесса была дамой знатной, госпожа Вебер не решилась навлечь на себя ее гнев, хотя и ворчала, что Моцарт похитил ее дочь, и, если Констанца вскоре не вернется, ей в самом деле придется прибегнуть к защите закона.

Вольфганг остался доволен затеей. Баронесса весьма дорожила своей репутацией одной из самых просвещенных женщин Вены. Она жила врозь с мужем – богатым австрийским сановником – и гордилась тем, что могла без его помощи держать знаменитый на всю столицу салон. На своих музыкальных вечерах она зачастую была центром всеобщего внимания. Прекрасная пианистка, баронесса страстно любила музыку. К тому же, натура неизлечимо романтичная, она – сама обделенная любовью – обожала окружать себя влюбленными.

Констанца пришла в восторг от роскошного особняка баронессы в Леопольдштадте – одном из предместий Вены, расположенном между Дунайским каналом и Дунаем; особняк находился довольно далеко от Петерплац, и добраться туда пешком мать ее не могла, а в экипаже никогда не ездила, кроме тех случаев, когда расплачивался кто-нибудь другой. Но Констанцу мучило сомнение: уж не питает ли баронесса, больше всего в жизни ценившая всякого рода развлечения, нежных чувств к Вольфгангу? Этой знатной даме стукнуло уже тридцать восемь, но она не утратила привлекательности, а мать еще прежде предостерегала Констанцу: «Человеку низкого происхождения, как Моцарт, льстит, когда к нему проявляют интерес знатные особы вроде баронессы. Я бы этой дружбе не стала доверять».

Баронесса сказала Констанце:

– Мой дом в вашем распоряжении. Я буду очень рада, если нам удастся перехитрить вашу матушку.

Вольфганг торопился на репетицию «Похищения». Он ушел, и только тогда Констанца ответила баронессе:

– А не станут ли люди сплетничать по поводу моего здесь пребывания? – Репутация баронессы фон Вальдштеттен была отнюдь не безупречной.

– Куда от этого денешься? Отнять у людей возможность посплетничать, значит лишить их огромного удовольствия. Да они умрут с тоски. – Помимо всего, баронесса обожала роль свахи, сообщницы; ей казалось, будто она тоже участвует в «Похищении из сераля». – Ну, а нам следует заняться приготовлениями к вашей свадьбе.

– Вольфганг дожидается согласия отца. А я сомневаюсь, снизойдет ли господин Леопольд когда-нибудь до такой милости.

– Но для Вольфганга согласие отца крайне важно, и тут не следует ему перечить.

– Да я и не перечу. Я послала его сестре подарки, написала ласковое письмо, а в ответ ничего, кроме вежливой записки, не получила. Порой мне кажется, мама права – это лишь предлог, чтобы и дальше откладывать нашу свадьбу.

– Нет, вы неправы. Ваша мать злая, вздорная женщина, ей нельзя верить.

– Даже мне, ее дочери?!

– А иначе что бы привело вас сюда, ко мне?

Но Констанцу по-прежнему терзали сомнения относительно истинных намерений Вольфганга.

До премьеры «Похищения из сераля» оставалось всего три недели, и Вольфганг, лелеявший мечту обвенчаться с Констанцей в день премьеры, в последний раз обратился с просьбой к Папе.

«Любимейший, добрый отец! Умоляю Вас во имя всего, что нам обоим дорого, разрешить мне жениться на моей любимой Констанце. Должен признаться, я глубоко разочарован, что Вы не сможете присутствовать на моей свадьбе и на премьере, но ждать дольше я не могу. Свадьбу откладывать нельзя – это необходимо ради моей чести, а также ради чести Констанцы. Чем дольше я жду, тем беспокойнее становлюсь; я растерян, сердце мое и мысли в таком смятении, что работать с ясной головой и вдохновением я уже не могу. Это меня очень пугает, Вы ведь знаете, раньше я писал в любых условиях. Поэтому, дорогой отец, дайте Ваше согласие и благословите нас. Жениться без Вашего разрешения обидно и больно, но время не терпит, и то, что неизбежно должно случиться, не может больше откладываться на недели. Ваш преданный и покорный сын В. А. Моцарт».

Лишь через неделю от Леопольда пришел ответ. Отец советовал сыну не проявлять нетерпения – постепенно все уладится. У него к Вольфгангу важное поручение. Зигмунд Хаффнер – сын бывшего бургомистра Зальцбурга, который в 1772 году умер богатейшим купцом в городе, – хочет заказать симфонию, чтобы исполнить ее на празднестве по случаю возведения его в дворянское достоинство. Леопольд настоятельно просил сына, закончить симфонию к 29 июля, дню церемонии.

Боясь огорчить отца и испытывая нужду в деньгах, Вольфганг принял заказ и обещал написать симфонию к сроку, а времени оставалось меньше, месяца, и он не представлял себе, где выкроить время, потому что работа над оперой была еще далека до завершения.

Репетиции шли с утра до позднего вечера, все же свободное время уходило на доработки, которым, казалось, не будет конца. По-прежнему беспокоило либретто: в нем было слишком мало действия, оно грешило примитивностью и никак не удовлетворяло Вольфганга.

Тревожила и роль паши. Стефани не мог подобрать певца на эту роль; единственный певец, способный выразить все благородство образа паши, говорил он, Фишер, а снять Фишера с роли Осмина невозможно.

– Может, вы предпочли бы кастрата, Моцарт?

– Для паши Селима? Немыслимо!

Стефани улыбнулся. На образе паши он покажет Моцарту, вечно чем-то недовольному, свое мастерство драматурга; паша станет у него выразителем основной драматической идеи оперы. Но на случай, если «Похищение из сераля» пройдет с успехом и композитор еще понадобится ему, Стефани сказал:

– Как бы то ни было, сейчас уже поздно назначать певца и сочинять для этой роли новую арию. В конце концов, не можем же мы подвергать риску нашу оперу.

Вольфгангу пришлось смириться с тем, что паша останется без выигрышной арии. Он пытался найти время для работы над Хаффнеровской симфонией, но на это оставались лишь ночи. И едва он успел наметить идею произведения, как появился еще один срочный заказ.

Баронесса фон Вальдштеттен пожелала иметь серенаду ко дню своих именин, то есть через неделю, а через несколько дней после этого – премьера. Баронессе хотелось развлечь гостей легкой и при этом хорошей музыкой, поскольку она пригласила на свой музыкальный вечер настоящих меломанов. Она извинилась, что поздно спохватилась, но, если Вольфганг выполнит ее просьбу, она будет ему вечно благодарна, и пусть он, пожалуйста, использует духовые инструменты – до сих пор все говорят о серенаде ми-бемоль мажор, созданной им год назад.

Серенаду ми-бемоль мажор он писал в страшной спешке, а новый заказ ему придется выполнить в еще более короткий срок. Но об отказе не могло быть и речи. Он обязан отплатить за любезный прием, оказанный баронессой Констанце. Бессонные ночи, которые он проводил в работе над симфонией Хаффнера, теперь уходили на сочинение серенады. От усталости смыкались веки, выручала лишь привычка сочинять в любых условиях, несмотря ни на какие трудности.

Серенада ми-бемоль мажор была написана для шести инструментов. На этот раз Вольфганг решил написать серенаду в до миноре и оркестровать ее для восьми духовых инструментов. Серенада была задумана как легкая, салонная музыка для праздничного события, но сочинял ее Вольфганг в подавленном, тяжелом состоянии.

От невероятной усталости он все время пребывал в мрачном настроении, а мысль, что Папа и Наннерль не приедут на его свадьбу и не побывают на премьере, еще прибавляла горечи. Эти чувства находили отражение в музыке серенады, и, чем больше росли его усталость и напряжение, тем отчетливее звучали в ней трагические ноты.

Слушая исполнение серенады на концерте у баронессы, Вольфганг думал: кто бы мог поверить, что она создавалась в спешке – так тщательна была отделка.

Глядя на опухшие глаза Вольфганга, на его мертвенно-бледное лицо, Констанца сказала:

– У вас совсем больной вид. Вы волнуетесь из-за нашей свадьбы?

– Не больше, чем обычно. Какой сегодня день? – Он потерял счет времени.

– Вы слишком много работали. За эту неделю мы ни разу не виделись.

– Тебе нравится серенада?

– Мило. Но не чересчур ли мрачно для такого вечера?

– Это смотря как ее воспринимать.

Он слишком устал, чтобы вдумываться в причины, – хорошо еще, что в одном месте ему удалось, не нарушая патетичности музыки, вставить любовный дуэт двух инструментов.

– Мы не сможем обвенчаться в день премьеры «Похищения», – печально заметила Констанца и не могла сдержать слез, потому что Вольфганг не слушал ее. В ушах у него все еще звучала тема первой части Хаффнеровской симфонии, величественная и горделивая, как и подобало для такого события, a Allegro con spirito, решил он, должно произвести прекрасное впечатление.

66

Работу над этой частью симфонии пришлось приостановить из-за премьеры «Похищения из сераля», которая состоялась через несколько дней. Он был поражен возбуждением, царившим в тот день в Бургтеатре. Когда же точно к началу спектакля, в 6.30 вечера, в переполненном зале появился император, Вольфганг возликовал. Однако не успел дирижер встать за пульт, как послышалось шиканье, его не могли заглушить даже аплодисменты, и сердце у Вольфганга упало. Он сидел в ложе ван Свитена, между бароном и графиней Тун, позади него – Констанца с баронессой фон Вальдштеттен и Ветцларом; Вольфгангу хотелось прикрикнуть на публику, прекратить шиканье.

– Не расстраивайтесь, – сказал ван Свитен. – Ничего страшного. Это кучка терзаемых завистью композиторов и их дружков. Императору должна понравиться ваша музыка.

В том-то и беда, думал Вольфганг, глядя на Иосифа II, благосклонно кивающего своим подданным из королевской ложи. Его будущее в Вене зависит исключительно от вкуса одного человека. Но если Иосиф действительно любит оперу, слухам, распространявшимся в Вене и Зальцбурге о том, будто он, Моцарт, поступает на службу к императору, суждено сбыться. Тогда прочь все волнения по поводу того, как обеспечить себя и Констанцу; большую часть своего времени он сможет отдать сочинению музыки; да и какой оплеухой это явится для Колоредо! Но усталость давала себя знать – он так тяжко трудился! В эту музыку вложено столько личного. Как терпеливо ждал он ответа Папы: отсутствие родных в такой день омрачало его радость.

Папе нужно быть сейчас с ним рядом и поздравлять с завершением оперы. Ведь узы, связывающие их, гораздо прочнее, чем узы крови. Как может отец ставить под удар их близость? Ради чего? Неужели Папа так сильно ревнует его к Констанце? Сколько бы он отдал сейчас за то, чтобы ощутить ласковые отцовские объятия.

Император поднял руку, призывая к тишине, и спектакль начался.

Такая увертюра сама по себе может быть частью симфонии, раздумывал ван Свитен, прекрасно оркестрованная и строго построенная, и как удивительно тонко она подводит к вступительной арии. А до чего поэтичен и трогателен Бельмонт, проникновенно рассказывающий о том, как измучился он в поисках своей возлюбленной Констанцы. Ну конечно, и все арии Осмина тоже хороши, только это совсем уж другая музыка; ван Свитен понял, почему Вольфганг так тщательно работал над ариями этого героя – персонаж получился замечательный: веселый и забавный мошенник.

Но почему же опять шикают, с недоумением думал Вольфганг. Вторая ария Осмина драматична и выразительна, уже лишенная неистовости, она приятна и мелодична. Нарастание темпа в арии Осмина, передающее его закипающий гнев, производит прекрасный эффект, но в конце арии в зале снова раздалось шиканье. Наверное, специально подстроено, думал Вольфганг, и не без участия Глюка или Сальери.

Когда Бельмонт исполнил арию, которую Вольфганг особенно любил: «О, как робко», – Констанца прошептала ему на ухо:

– Чудесно, Вольфганг.

Он знал, ария должна была ей понравиться. В эту арию он вложил всю силу чувства к своей возлюбленной. Однако хор янычар – турецкая музыка, воинственная и примитивная, – вызвал гораздо более бурные аплодисменты, и Вольфганг вспомнил слова Стефани о том, что венцы предпочитают громкую музыку: чем громче, тем лучше.

Заключительный терцет первого акта, написанный им с особой тщательностью в расчете вызвать в финале первого акта возгласы «браво», был испорчен Фишером, который сфальшивил и сбил с тона двух других певцов. Вольфганг пришел в бешенство, он хотел тут же кинуться за кулисы и предупредить Фишера: если это повторится еще раз, он потребует остановить представление и не возобновлять спектакля до тех пор, пока Фишер не потрудится выучить роль. Он так разволновался, что ван Свитен с трудом удержал его. Фишер, певец с лучшим голосом, так осрамился! Может, его подкупили? Со всех сторон подходили люди, Вольфганга поздравляли, говорили: первый акт прошел прекрасно, но он никого не слушал.

Только когда началась ария Блондхен, открывающая второй акт, Вольфганг понемногу успокоился. Голос певицы прекрасно передавал все изящество и утонченность музыки. Вольфганг вместе с ней пел арию про себя. И Осмин не сделал ни единой ошибки в следующем затем дуэте с Блондхен.

Во время печальной арии Констанцы, в которой она жалуется, что возлюбленного нет с ней рядом, у Вольфганга на глаза навернулись слезы. Кавальєри пела нежно, задушевно: Вольфганг лишний раз порадовался, что остановил свой выбор на ней, а не на Алоизии.

Констанца с облегчением вздохнула. Теперь уже никто в зрительном зале не кашлял и не шикал.

Моцарт слишком расточителен в своей музыке, размышлял Стефани, стоявший за кулисами, чтобы руководить оттуда спектаклем. Не успела Кавальєри закончить арию, исполненную душевной боли, как за ней последовала другая, в чем-то даже превосходившая первую. Моцарт вначале сомневался, стоит ли ставить рядом две длинные арии, исполняемые одной и той же певицей, и утверждал, что вторая сцена недостаточно драматична. Но когда он, Стефани, отказался менять текст либретто и стал доказывать, что именно в этот момент Констанца и должна повести себя героически и оказать неповиновение паше, композитор согласился с ним и сочинил вот эту виртуозную, полную благородства и красоты арию.

Кавальєри пела, и Стефани казалось, что он слышит арию «Marten aller Arten» («Козням страшной муки») впервые. Моцарт прав, думал либреттист, сцену эту надо переместить подальше, она прозвучала бы еще эффектней, и все же для примадонны, желающей показать себя во всем блеске, ария чрезвычайно выигрышна, и Кавальєри сумела использовать это в полной мере. Восторг публики не поддавался никакому описанию. Стефани лишний раз убедился, как мудро поступил, что пригласил для работы Моцарта.

Какую арию ни возьми, все мелодичны и насыщены драматизмом, думал ван Свитен. И как похоже на Вольфганга: партии второстепенных действующих лиц столь же восхитительны, как и партии главных героев. Ария Блондхен «Welche Wohne» («Как отрадно, как легко») ласкала слух. Песенки Педрильо тоже очаровательны и удачно передают его характер. Дуэт в сцене, где Педрильо спаивает Осмина, совершенно пленил ван Свитена, так же как и прекрасный квартет Бельмонта, Констанцы, Педрильо и Блондхен, заключающий второй акт.

Констанца Вебер ликовала: бурные аплодисменты заглушили наконец свистки и шиканье. Баронесса фон Вальдштеттен в антракте болтала с графиней Тун, а Ветцлар думал, как не хватает Моцарту либреттиста, который оказался бы достоин его музыки.

Вольфгангу хотелось разгадать мысли императора, но Иосиф сидел с непроницаемым видом, и догадаться, о чем он думает, было невозможно. Однако, когда начался третий акт, Иосиф сосредоточил все внимание на сцене и, казалось, весь превратился в слух.

Зал слушал затаив дыхание. Видимо, публика уже привыкла к нежному лиризму моей музыки, подумал Вольфганг, ей хочется побольше подобных арий.

Ария Бельмонта перенесла графиню Тун в прошлое, в дни ее юности. Бельмонт ждал встречи со своей любимой Констанцей, и музыка, вся проникнутая нетерпеливым ожиданием, живо напоминала графине время влюбленности в мужа. Но как бы сильно ни тронула графиню ария Бельмонта, то, что последовало за этим, превзошло все ее ожидания. Простенькая серенада, пропетая Педрильо, вызвала у нее слезы, чего она за собой давно не помнила.

Песенка Педрильо – Вольфганг не считал ее арией, так проста была ее композиция, – это не просто музыка, это его жизнь, выражение его «я». Он вложил в нее частицу своего сердца. Песенка призвана была спасти его, как сам он в свою очередь призван спасти Констанцу. Понимает ли его возлюбленная, что он хотел сказать этой музыкой?

Констанца наклонилась вперед, стараясь прижаться к Вольфгангу, руки их встретились, и она зарделась от счастья. Она так нужна была ему в этот момент. Пусть музыка откроет ей то, что невозможно выразить словами.

Констанца вздохнула, но Вольфганг не мог разгадать ее мысли.

Восхищенный Ветцлар старался слушать только музыку. Либретто и сейчас казалось ему скучным, бесцветным, а только гениальная музыка Моцарта вдохнула в него жизнь, Ветцлару не нравилось, что у паши так мало арий, но это лишь усиливало его желание слушать других певцов. К концу спектакля он, сам того не замечая, вскочил и вместе со всем залом стал кричать: «Браво, Моцарт!»

Когда Вольфганг появился на сцене перед опущенным занавесом вместе с Кавальери, Адамбергером и Фишером, восторгам слушателей не было предела, и Ветцлар подумал: на нем лежит печать гения. Он вовлечен в бушующую вокруг него борьбу – борьбу между плотью и духом, между язычниками и пуританами, между возвышенным и низменным. Сможет ли он выстоять в этой борьбе, способен ли интригами отвечать на интриги? Яркие губы Вольфганга, выделявшиеся на бледном лице, приоткрылись в улыбке в ответ на аплодисменты, а глаза сияли от радости так, словно он никогда и не испытывал усталости; однако рядом с высоченным Фишером он казался особенно тщедушным и незаметным.

Вольфганг не забыл и не простил Фишеру ошибки, допущенной в первом акте. Прежде чем поздравить певца с хорошим исполнением арий в последних актах, Вольфганг упомянул об ошибке, не обращая внимания на Стефани, пытавшегося его урезонить; Фишер резко возразил Моцарту:

– Трудность заключается в том, что господин Моцарт пишет арии для идеальных голосов, поэтому исполнять их почти невозможно.

– Если постараться, то возможно, – сказал Вольфганг. Теперь они стояли за кулисами.

Певец пожал плечами:

– Я сделал все, что в моих силах.

– Вы могли бы петь и лучше. Я не допущу новой постановки оперы, пока мы не проведем репетицию с певцами.

– Все билеты на следующие два спектакля распроданы, – заметил Стефани.

– Тогда мы устроим репетицию завтра днем, перед спектаклем, – сказал Вольфганг.

– Неужели вы недовольны, маэстро? – спросил Адамбергер. – Мне кажется, публике понравилась опера, просто она не привыкла к такой музыке.

– Вы пели очень хорошо. Все пели хорошо, но могли бы петь и лучше.

Фон Штрак подошел к Вольфгангу, который уже начал было терять самообладание, и объявил:

– Господин Моцарт, император изъявил желание поговорить с вами.

Вольфганг прошел в ложу Иосифа.

– Либретто не кажется мне оригинальным, – заметил император.

– Оно, по-видимому, взято у Бретцнера, который в свою очередь заимствовал его еще у четырех авторов.

– А музыка?

– Музыка оригинальна, ваше величество. Ни одна из моих опер не повторяет предыдущую. А что вы, ваше величество, думаете о «Похищении из сераля»?

– Слишком оригинально, слишком красиво и слишком сложно для наших ушей. И чересчур мною нот.

– Ровно столько, сколько требуется, ваше величество. На этом аудиенция закончилась. Больше император Моцарту ничего не сказал.