Текст книги "Возвышенное и земное"

Автор книги: Дэвид Вейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 54 страниц)

Часть восьмая. КОНСТАНЦА

59

Прошло несколько недель, прежде чем Вольфганг по-настоящему ощутил свободу. Колоредо оставил его в покое, Папа прислал согласие, а Кобенцл пригласил в свое поместье, расположенное в одном из пригородов Вены, и раны, нанесенные архиепископом и Арко, начали понемногу заживать. Он сидел за фортепьяно и думал: «Я сберег свое достоинство. Никто больше не посмеет мне приказывать, что сочинять, и когда. Это уже немалая победа».

Вольфганг работал над сонатами для фортепьяно и скрипки или музыкальных издателей, когда покой его нарушила Констанца. Он не любил, чтобы его тревожили во время работы, но сегодня появление девушки обрадовало его.

– Я напекла оладий и хотела вас угостить, – сказала

– Спасибо, отведаю с одним условием, если вы не откажетесь покататься со мной в воскресенье в экипаже.

– Но в воскресенье вы уезжаете к князю Кобенцлу? – Могу поехать днем позже. Князю все равно.

– Такой знатный господин! Он ведь может оказать вам помощь.

– Я же сказал, Кобенцл не обидится. Вы согласны составить мне компанию?

– Ехать вдвоем? Не знаю, прилично ли? Спрошу разрешении у матушки.

Неужели у Констанцы нет к нему доверия? Ведь он не какой-нибудь вертопрах. Вольфганг готов был обидеться, но передумал – Констанца, в конце концов, совсем еще девочка, ей всего восемнадцать.

– Вы отобедаете сегодня с нами, Вольфганг?

– А вы поедете со мной кататься, Констанца? Она пошла спрашивать разрешения и вернулась через несколько минут. Госпожа Вебер позволила с условием, если они вернутся домой засветло.

Вольфгангу такое условие пришлось не по душе: не понравились намеки госпожи Вебер; хотя он принял приглашение пообедать, но стал вдруг необычно молчалив и даже грустен.

Но раздражение Вольфганга как рукой сняло, когда он увидел принарядившуюся для прогулки Констанцу. Да и воскресный день выдался на редкость хороший. Все вокруг радовало: теплое июльское солнце, нарядно одетые люди на улицах, нанятый им удобный экипаж, сознание, что рядом Констанца.

Десять гульденов, так и не отосланные Папе и отложенные на случай крайней необходимости, ушли на экипаж. В кармане оставалось всего несколько монет, но Вольфганг не беспокоился. Три недели он проживет у князя Кобенцла и сэкономит на этом, да и дальнейшие перспективы не так уж безотрадны.

Констанца пришла в восторг от роскошного экипажа и радовалась, что они едут в Пратер.

– Это ведь там катается знать, правда?

– Да. Но мы вовсе не потому туда едем.

– А почему же, Вольфганг?

– Пратер – самое лучшее место для прогулки в экипаже. – И самое романтичное, подумал он.

Среди всей этой роскоши Вольфганг вовсе не казался Констанце маленьким и незаметным, как в свое время пренебрежительно высказывалась о нем Алоизия. У него на зависть нежная кожа, большая, внушительная голова и высокий, выпуклый лоб. Однако, если учесть неправильные черты лица – слишком пухлые щеки и чуть искривленный нос, – его трудно назвать красивым. Впрочем оживляясь, он становился вполне привлекательным. Вот как сейчас, подумала Констанца: стоило экипажу тронуться – и Вольфганг сразу сделался веселым и безмятежным.

– До чего я люблю путешествовать! – воскликнул он. – Люблю стук колес, их ритм. Вам, Констанца, первой я в этом признаюсь.

– Вам это помогает писать музыку?

– Не совсем. Но езда вдохновляет меня, рождает желание сочинять. Вероятно, потому, что мне пришлось много поездить в детстве.

– А тогда вы тоже любили путешествовать?

– Очень, когда задумывался над этим. Чаще всего мне казалось, иначе и жить нельзя, да и слишком я бывал всегда занят.

Они въехали в Пратер, и Вольфганг показывал Констанце великолепную аллею, обрамленную по обеим сторонам огромными каштанами.

– Ну разве можно не любить Вену?

– Я почти не знаю город. Мне редко приходится бывать дальше Петерплац.

– Мы это наверстаем. Я покажу вам Дунай и Гринцинг.

– Люди осадят.

– Они и так осудят, видя нас вместе. Чего вы боитесь? Ей не понравился оттенок пренебрежения в его голосе, и она промолчала. А потом, приятнее было смотреть по сторонам, а не разговаривать – экипажи знатных господ вызывали у Констанцы восторг и изумление. Говорят, иногда сам император выезжает кататься по Пратеру, желая показать свою демократичность и готовность разделить с подданными их радости. Когда Вольфганг приветливо улыбнулся красивой женщине средних лет, проехавшей мимо в просторном голубом экипаже, в Констанце заговорила ревность.

– Кто это? – отрывисто спросила она.

– Графиня Тун. Мой близкий друг.

– Какая старая!

– В тридцать семь лет? Многим мужчинам нравятся женщины в этом возрасте.

Она вдруг спросила:

– Вам непременно надо ехать завтра к князю Кобенцлу?

– Я думал, вы не против моей поездки. По крайней мepе, какое-то время отдохнете от меня, разве вы так не говорили?

– То было ни прошлой неделе.

– Но я еду туда отдохнуть и писать музыку.

– Почему мы не пишите музыку дома? Ведь мама взяла напрокат фортепьяно.

– Очень мило с ее стороны, но как откажешь Кобенцлу? – Ему важно поскорее закончить шесть сонат для скрипки фортепьяно; Артариа, музыкальный издатель, кажется, всерьез заинтересован, а деньги сейчас очень нужны. Он не сомневался: и загородном имении Кобенцла работа пойдет на лад.

Мне будет скучно без вас, – призналась Констанца.

– Я вернусь и конце июля.

– Вы думаете, Артариа понравятся сонаты? – В голосе девушки слышалась искренняя озабоченность.

– А вам они нравятся? Вольфганг, вы еще спрашиваете! – Я привезу вам оттуда подарок.

– Браслет? Кружева? Ленты?

Oн уклонился от ответа.

– Известно ли вам, что Пратер был королевским охотничьим заповедником, пока Иосиф не открыл его для широкой публики? Когда я ребенком играл с Марией Антуанеттой, принцесса думала, что у меня, как и у нее, есть свой собственный охотничий парк.

– Вы были с ней так хорошо знакомы? – с благоговейным трепетом спросила Констанца.

– Она смотрела на меня как на игрушку.

– Но вы и вправду играли для королей Франции и Англии? Он замялся:

– Да. Не такой уж великий подвиг, как представляется некоторым. Ни настоящей музыкальностью, ни вкусом они не отличались.

Вольфганг почувствовал, как рука девушки сильнее сжалась в его руке, и в той части Пратера, где никого вокруг не было, Констанца дала себя поцеловать. А потом, высвободившись, сказала:

– Не надо. О нас могут плохо подумать.

Уже смеркалось, когда они вернулись на Петерплац. Вольфганг пытался объяснить причину опоздания – на Пратере не протолкнешься, но госпожа Вебер смерила его скептическим взглядом и сказала:

– Я знаю, господин Моцарт, вы не обманете честную девушку, но ваша неосторожность может вызвать ненужные толки.

Он залился краской и с жаром ответил:

– Честью Констанцы я дорожу больше, чем кто бы то ни было, и первый готов оберегать ее.

– Надеюсь. В противном случае мне самой придется сопровождать вас повсюду.

Констанца скорчила гримасу и тайком от матери сунула Вольфгангу под дверь записку. В записке говорилось:

«Запомните, Вольфганг, я жду от Вас по возвращении подарок. Хороший подарок».

В Рейзенберге, летней резиденции князя Кобенцла, Вольфганг чувствовал себя как дома. Расположено поместье было прекрасно, и из окон открывался чудесный вид на горную гряду Каленберг, подступавшую к Вене с востока и; почти граничившую с Леопольдсбергом, где около ста лет назад была прорвана турецкая осада. Поместье находилось в часе езды от Вены, и в ясный день вдалеке различались очертания города.

Кобенцл обеспечил Вольфгангу все удобства. Князь сам отвозил его письма в город на почту, предоставил в распоряжение композитора музыкальную комнату и штейновское фортепьяно, купил нотную бумагу, перья, чернила и утверждал, что почитает за честь служить его таланту. Кроме того, князя очень интересовало, как пройдет встреча Вольфганга со Стефани, намеченная на август. Как-то раз, сидя после обеда за чашкой кофе с пирожными, Кобенцл сказал:

– Конечно, Стефани может добиться постановки оперы по своему либретто, и все же не разумнее ли поискать либреттиста получше?

– Кого бы вы предложили? – спросил Вольфганг. Князь отличался хорошим вкусом и имел большие связи.

– Самых лучших. Шекспира или Мольера. Мольер идеально подошел бы для оперы-буффа, и представляете, как подошел бы «Гамлет» или «Отелло» для оперы-сериа.

– Их стихи затмят любую музыку.

– Только но вашу.

– Спасибо, князь Кобенцл, надо писать либретто для музыки, а не приспосабливать музыку к стихам. Были бы Шекспир или Мольер сейчас живы, мы бы работали вместе. Но где я найду человека, который сможет подогнать их стихи под мою музыку?

– А вам нигогда не приходило и голову попробовать это самому, Вольфганг?

– Случалось. Но и не либреттист, хотя некоторые находят у меня литературный дар. Я композитор и должен сочиним, музыку на готовый текст.

– Чтобы выразить определенную идею.

– И чтобы подчеркнуть драматизм действия. В этом суть. В опере поэзия должна всегда быть послушной слугой музыки. Иначе нельзя.

– Глюк с вами не согласился бы.

– Уходя с его оперы, что вы помните – сюжет или музыку?

– Разумеется, музыку. И все-таки мне кажется, у вас могло бы получиться интереснейшее соединение.

– А я боюсь, скорее недоразумение.

– Моцарт и Мольер. Или Моцарт и Шекспир. Нет, я не согласен с вами.

– Ваше сиятельство, суждение ваше весьма для меня лестно. Я высоко ценю обоих поэтов, в особенности Мольера. Но Мольера сейчас нет с нами, а живого либреттиста, по крайней мере, всегда можно заставить переделать либретто так, чтобы оно соответствовало музыке.

– И вы действительно рассчитываете добиться этого от Стефани или от кого-либо другого?

– Я всегда надеюсь на лучшее и готов к худшему.

Вольфганг снова решительно взялся за работу. Нужно было написать еще две сонаты, но он так скучал без Констанцы! Ее не назовешь красавицей, как Алоизию, и не так она остроумна, как графиня Тун, и не так изысканна, как Кобенцл, но все-таки воскресенье, проведенное с ней в Пратере, было одним из счастливейших дней в его жизни. И постепенно воспоминание об этом дне стало основной темой его первой сонаты. Мысли, давно созревшие в голове, складывались в эпитафию чудесному дню, который они провели вместе. Ее тонкая, стройная фигурка незримо присутствовала в его музыке. И по мере того как складывалась соната – милая и простая, как Констанца его мечты, – чувство одиночества отступало.

В последней сонате звучало совсем иное настроение. Вольфганг сделал ее мучительной и взволнованной, и все же музыка искрилась и переливалась и была предельно мелодичной. Он построил ее так, словно партии фортепьяно и скрипки были концертирующими. И в то же время они были неразрывны – одна была немыслима без другой. Вольфганг надеялся, что Констанце обе сонаты понравятся так же, как нравились ему.

Он вернулся в Вену раньше, чем предполагал, – очень уж хотелось поскорее преподнести сонаты Констанце и насладиться ее радостью. Но никто его не ждал. Он вошел в дом Веберов, никем не замеченный, и, подходя к гостиной, услышал визгливый голос госпожи Вебер:

– Констанца, я говорила, не печь сегодня сразу все оладьи.

– Но это же гораздо проще – испечь все разом, – ответила Констанца.

– И дороже. Сколько раз повторять, что у нас нет денег? Ты такая неэкономная, совсем как твой отец.

Констанца стала испуганно оправдываться, а госпожа Вебер не унималась:

– И никто не убирал сегодня квартиру. – Не могу же я все делать одна.

– Хочешь, чтобы убирала я? Мало я для тебя в жизни сделала?

Констанца промолчала, и Вольфганг кашлянул, чтобы дать знать о своем присутствии.

Госпожа Вебер, взяв себя в руки, улыбнулась и сказала:

– Мне очень жаль, что вы стали свидетелем семейной ссоры, но согласитесь, в семье чего не случается.

Нет, он не согласен. В его семье никогда ничего подобного не бывало.

– Я хотела оставить немного оладий для вас, господин Моцарт.

– Благодарю вас.

– Но вы вернулись раньше, чем обещали.

Тон у госпожи Вебер обиженный, подумал Вольфганг, словно он ее в чем-то подвел.

– Мне не следовало выходить из себя, но, знаете, троих сирот воспитывать одной не так-то легко. Порой мне кажется, что они сведут меня в могилу.

– Вы хорошо провели время, Вольфганг? – спросила Констанца.

– Там было спокойно и приятно. И я привез вам подарок.

– Подарок! – Констанца оживилась.

– Две сонаты, которые я сочинил у Кобенцла.

Он вручил ей сонаты, но она неохотно приняла подарок, и вид у нее был разочарованный. Госпожа Вебер велела дочери тут же вернуть их обратно.

– Мы очень ценим ваш щедрый дар, господин Моцарт, – сказала она, но Констанца по может его принять.

– Я мечтал посвятить сонаты ей.

– Это, несомненно, большая честь, однако стоит молодой незамужней девушке их принять, как пойдут сплетни, все сразу поймут: тот, кто дарит, питает к ней нежные чувства.

– А что скажете вы, Констанца? – спросил Вольфганг. – Вы бы хотели иметь эти сонаты?

– Как сказала матушка, я польщена, но…

– Констанца еще ребенок, – прервала госпожа Вебер. – Приходится ее наставлять. Вам следует посвятить свои сонаты тому, кто сумеет вас лучше отблагодарить, господин Моцарт.

Может, все-таки разумнее съехать от них, подумал Вольфганг, как советовал Папа.

60

Готлиб Стефани встретил Вольфганга чрезвычайно радушно.

– Весьма польщен вашим визитом, господин Моцарт, – сказал он.

– Если кто и должен чувствовать себя польщенным, так это я, – ответил Вольфганг, но, оглядев Стефани, вдруг насторожился. Он вспомнил, что сорокалетний инспектор немецкой оперы считался одновременно драматургом, режиссером, постановщиком и актером и, как ему говорили, пройдохой не хуже Афлиджио. Но внешне Стефани был далеко не так импозантен, как Афлиджио: губастый, широконосый, со срезанным подбородком, он казался грубым и неотесанным, хотя пользовался репутацией человека просвещенного, остроумного собеседника и либреттиста, который всегда умел добиться постановки своего произведения.

Вольфгангу понравилась квартира Стефани, расположенная на Михаэльплац, в непосредственном соседстве с дворцами, соборами и резиденциями сильных мира сего. Окна выходили в большой тенистый двор, и комнаты были великолепно обставлены. Когда Вольфганг спросил, сколько такая квартира может стоить, Стефани смущенно ответил:

– Пятьсот гульденов. Дороговато, разумеется, но что поделаешь, в моем положении…

Эта сумма превышала годовой заработок Вольфганга в Зальцбурге, и он усомнился, можно ли довериться такому сумасбродному человеку. Но Стефани говорил:

Будьте уверены, господин Моцарт, при моей поддержке ваша опера увидит свет.

– А как насчет «Идоменея»? Вы хвалили его.

– Прекрасная музыка. Это и навело меня на мысль поработать с вами. Но опера на немецком языке – чересчур серьезно для Вены. А вы обязательно хотите, чтобы ваша первая опера в Вене была на немецком, не так ли?

Его первую оперу поставили в Вене, когда ему было двенадцать лет. Но он не стал напоминать об этом Стефани, а просто сказал:

– А что предлагаете вы?

– Либретто о похищении из сераля, – ответил Стефани, – турецкие сюжеты в наше время пользуются в Вене большим успехом. Венцы с удовольствием смотрят на сцене турок, при условии, что они представлены злодеями.

Стефани прав. Вольфганг не мог не признать этого, но, не желая давать в руки либреттиста лишнего козыря или показаться слишком заинтересованным, сказал:

– Почему вы думаете, что из вашего либретто можно сделать зингшпиль?

– Рассказ о том, как Бельмонт, испанский гранд, спасает свою возлюбленную Констанцу из турецкого сераля, очень трогателен и романтичен.

Не следует поддаваться такому случайному совпадению, понимал Вольфганг, но волей-неволей поддался. Бывали моменты, когда он рисовал в своем воображении, как спасает Констанцу из когтей госпожи Вебер, хотя довольно смутно представлял себе все последствия подобного поступка.

– Как же разворачивается драма? – спросил он.

– Действие происходит во дворце паши Селима, который держит в заточении в своем серале красавицу Констанцу, ее служанку Блондхен и слугу Бельмонта – Педрильо. Педрильо работает садовником под надзором Осмина, свирепого надсмотрщика паши. Педрильо, увидев в серале Бельмонта, который попал сюда в поисках Констанцы, представляет его паше, как архитектора, мечтающего поступить на службу к паше. Селим нанимает Бельмонта, и Бельмонт с Педрильо спасают Констанцу и Блондхен из сераля, и…

Тут Вольфганг перебил либреттиста:

– Эта последняя сцена может получиться очень драматичной и волнующей.

– Совершенно верно. Потому что не успевают они далеко убежать, как их ловит Осмин и приводит к Селиму, который обнаруживает, что Бельмонт – сын его злейшего врага.

По виду Вольфганга трудно было догадаться, насколько сюжет произвел на него впечатление, – он просто слушал, что последует дальше.

Затем паша Селим милостиво отпускает четырех пленников, и теперь они могут пожениться, потому что Блондхен и Педрильо тоже любят друг друга. Наступило долгое молчание.

– Вам не понравилось, Моцарт? Что ж, думал Вольфганг, это не Мольер, конечно.

– А как называется ваше либретто? – спросил он.

– «Бельмопт и Констанца».

– Господин Стефани, а нет ли у Бретцнера вещицы под таким названием?

– Господин Моцарт, драмы из турецкой жизни весьма популярны в Вено. Но мое либретто красочно и должно понравиться публике.

– Только вот название следует изменить, – задумчиво проговорил Вольфганг.

– Изменить? – Стефани возмутился.

– Да. Публика не поймет, о чем речь. Если вы хотите заинтересовать турецким сюжетом, это должно явствовать из названия. Например: «Похищение из сераля».

Стефани не хотелось признаться, но такое название, несомненно, звучало лучше.

– Не знаю, что бы я без вас делал, – насмешливо сказал он.

– Подыскали бы другого композитора.

Но либреттист явно не хотел расстаться с Моцартом; Моцарта высоко ценят многие именитые особы, и он очень опытный композитор, хотя порой и держит себя излишне высокомерно а дерзко, подумал Стефани и сказал:

– Если партитуру вы напишете быстро, я смогу поставить оперу ко дню приезда в Вену великого князя Павла, наследника русского престола, – его ожидают в сентябре.

– Это слишком малый срок, сегодня уже первое августа.

– Князь Голицын заверил меня, что великий князь – его друг и что либретто непременно придется ему по вкусу. Так же как и ваша музыка, не правда ли?

– Я сумею написать ее в срок. Но кто будет петь?

– Кавальери или Ланге будут петь Констанцу.

– Алоизия Ланге?

– Если Кавальери окажется в это время занята. У Кавальери голос лучше, и она более опытная певица, но в случае необходимости сойдет и Ланге. Как по-вашему?

Либреттист прав, размышлял Вольфганг, Кавальери – признанная примадонна. Алоизия не шла с ней ни в какое сравнение, но в душе он все же хотел, чтобы роль досталась Алоизий.

– А остальные певцы? – спросил он.

– Бельмонта будет исполнять Адамбергер, Осмина – Фишер.

У Фишера прекрасный голос, так же как и у Адамбергера, и оба отличные актеры. Но если либретто окажется посредственным и Стефани не согласится идти на поправки, придется с, ним помучиться не меньше, чем с Вареско. А он дал себе слово никогда больше но подвергаться подобному испытанию.

– Когда же вы дадите окончательный ответ, Моцарт? Я не могу ждать до бесконечности. Если вас мое либретто не заинтересовало, я передам его Глюку или Сальери.

– А если либретто потребует переработки, как это обычно случается?

– Как музыку приходится приспосабливать к голосам, так и стихи приходится подчинять музыке, – сказал Стефани.

– Значит, вы не откажетесь дорабатывать, если потребуется?

Вид у Стефани был недовольный, но он ответил:

– Даю слово. Для меня не менее важно, чем для вас, чтобы зингшпиль наш имел успех.

Впервые за все время улыбнувшись, Вольфганг сказал:

– Я сочту за честь работать с вами, господин Стефани, если это отвечает вашему желанию.

– Все будет зависеть от музыки, – заметил Стефани.

– Разумеется. Когда я могу получить либретто?

– Хоть сейчас– Передавая либретто Вольфгангу, Стефани добавил: – Вам придется приступить к работе без промедления, если мы хотим поставить оперу к приезду великого князя в следующем месяце.

Вольфганг пришел домой и тут же принялся читать либретто. Он сидел, погруженный в свои мысли, когда Констанца позвала его к столу. Сейчас не до обеда, он слишком занят, сказал он, и девушка рискнула подать обед в комнату.

– А как же матушка? Не сочтет это за личное оскорбление?

– Мама? – Констанца состроила гримасу. – Она пошла навестить Алоизию.

– А я-то думал, они не разговаривают друг с другом.

– Только когда это их устраивает. Теперь они друг другу нужны. Алоизия слышала, будто вы собираетесь писать оперу для немецкого театра, и просит маму уговорить вас дать ей роль в вашей опере. Вы это сделаете, Вольфганг?

– А вы бы хотели?

– После того, как она с вами обошлась, – ни в коем случае!

Констанца была очаровательна в своем возмущении, он готов был ее расцеловать.

– Я бы на вашем месте никогда ей не простила. Вольфганг широко улыбнулся:

– Я с радостью съем все, что вы мне приготовите.

Но каплун, от которого подымался соблазнительный аромат, когда она поставила его перед Вольфгангом, словно извиняясь за резкий тон, так и остался нетронутым. Композитор вчитывался в либретто.

Большинство сцен показалось ему статичными, скучными, слишком примитивными, но в голове уже рождался целый каскад звуков и, хотя многие ситуации и вызывали возражение, музыка будто сама просилась на бумагу.

В эту ночь Вольфганг не вставал из-за стола. Свечи догорели, и он продолжал писать в темноте. Каких бы трудностей ни представлял текст либретто, Вольфганг был одержим желанием создать музыку, которая передавала бы атмосферу похищения. И ему очень нравилось, как звучит название по-немецки: «Die Entfuhrung aus dem Seraib» – оно подходило к опере куда больше, чем общепринятые итальянские названия. Ему казалось хорошим предзнаменованием, что героиню зовут Констанцей, а романтические сцепы прямо рождены были для лирических арий, к которым у него всегда лежала душа.

В дверь постучала Констанца – она вошла застелить постель и прибрать в комнате – и удивилась, что Вольфганг вовсе не ложился, а увидев нетронутую еду, обиделась. Но он так любил ее в этот момент, любил за ее заботливость, и за имя – Констанца, и за то, что она молодая и хорошенькая; он был в восторге от названия «Die Entfuhrung aus dem Seraib», хотя Стефани до сих пор не дал своего окончательного согласия.

– Я принесу вам завтрак, – сказала Констанца, – но обещайте, что съедите.

И он обещал съесть все. Она смотрела на него счастливыми глазами, и он спросил: – Как дела с Алоизией?

Тут Констанца нахмурилась и ответила: – Они с мамой снова помирились. Это им сейчас на руку. – И побежала за завтраком.

Садясь за письмо Папе с намерением изложить все, что случилось, и получить одобрение, Вольфганг уже не сомневался – он будет писать оперу на либретто Стефани. Поэтому он особо подчеркнул в письме:

«Вы увидите сами, дорогой отец, сюжет стоит того, чтобы за него приняться, и, хотя он потребует доработок, так как в нем много слабых мест, турецкий колорит должен понравиться публике – здесь это в моде. Текст либретто навеял мне много мыслей, а если либретто способно рождать мысли, значит, оно неплохое. Я уже сочинил арию для Кавальери и для Адамбергера и увертюру с турецкой темой, которая совершенно непохожа ни на одну вещь, мною написанную. То, на что прежде у меня уходило десять дней, теперь я делаю за два. Как только партитура будет переписана и у меня на руках окажется исправленное либретто, я пошлю их Вам: как Вы сами знаете, я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас, и, если музыка Вам понравится, я буду вознагражден. Всегда покорный и любящий сын Вольфганг Амадей Моцарт».

Он надеялся, что отношения их теперь наладятся.

Жизнь в Зальцбурге становилась для Леопольда все более тоскливой. Однако, рассуждал он, ничего, собственно, не изменилось. Колоредо не упоминал о Вольфганге с тех пор, как вернулся из Вены, словно желал подчеркнуть свое полное безразличие. Карл Арко избегал с ним встреч, и Леопольд продолжал выполнять работу капельмейстера, а Гайдн и Брунетти заменяли его сына, как только могли. Но Леопольд еще больше прежнего жил интересами сына: теперь он хорошо понимал, что никто из Моцартов никогда не сможет занять официальный пост капельмейстера в Зальцбурге, а в Вене перед Вольфгангом открываются широкие возможности.

Письмо сына, где он сообщал о заказе на новую оперу, обнадежило Леопольда и вселило прежнюю уверенность. Вольфганга не вполне удовлетворяет сюжет, но он не хочет слышать от отца никаких возражений, и потому Леопольд написал, что либретто хорошее. Он ясно представлял себе, в чем преимущества этого сюжета. Если оперу поставят в честь приезда великого князя Павла, это станет самым важным музыкальным событием в Вене. Но для успеха дела придется пустить в ход интриги и лесть, на что Вольфганг мало способен.

Да и другие мысли не давали покоя Леопольду. Друзья, только что приехавшие из Вены, рассказали о сплетнях, распространяемых по городу, будто сын его живет под одной Крышей с тремя незамужними девицами. Немало во всех этих россказнях было личной неприязни и зависти, догадывался Леопольд: друзья так и не простили Вольфгангу, что он осмелился покинуть Зальцбург. Однако кое-чему пришлось, поверить. Леопольда очень огорчил Альберт фон Мельк.

Госпожа Вебер задалась, видимо, целью свести Вольфганга с одной из своих дочерей, – сказал Альберт, – она разрешает ему появляться с Констанцей вдвоем на людях. – И Леопольд, хотя и обрадованный вестью о заказе на оперу, написал сыну следующее:

«То, что у тебя появился заказ на оперу о серале, – новость очень обнадеживающая, но не вздумай тратить деньги, еще не заработанные. Пока не получишь обещанных ста дукатов и император не крикнет: «Браво!» – не доверяйся никому, и особенно Стефани, который, разумеется, заботится лишь о собственной выгоде.

Теперь, как никогда, тебе следует поступать осмотрительно. У тебя только одна ученица, пишешь ты, и с одной-единственной ученицей ты едва можешь себя-то прокормить. Поэтому крайне легкомысленно связывать сейчас себя какими-либо обязательствами, когда ты, быть может, стоишь на пороге карьеры в Вене.

Я согласен, турецкий сюжет, может, и входит в моду, но, если либретто заурядное, потребуется много переделок, прежде чем оно станет достойным твоей музыки, – еще одна причина, почему тебе нельзя обременять себя новой ответственностью. А если зингшпиль не удастся – ведь на пути твоем столько препятствий, – ты окажешься в еще более трудном положении.

Но я не сомневаюсь, при доработанном либретто ты напишешь партитуру, которой сможешь гордиться. В «Идоменее» много весьма удачных мест. Мой совет тебе – прими либретто, но не слишком доверяй либреттисту, ибо у него репутация плагиатора. Однако, по твоим словам, он знает законы сцены, и пьесы его пользуются успехом. Итак, что бы ты о нем в душе ни думал, будь всегда вежлив, но слишком близко не сходись.

Я твердо верю – в музыке ты можешь достичь больших высот. И ради твоих интересов я готов пожертвовать всем на свете. Помни всегда об этом.

Что меня тревожит, так это твоя порывистость и доверчивость, готовность раскрыть свои объятия каждому, кто окажет тебе хоть малейшую услугу, в особенности если эта услуга сопровождается нежной улыбкой. Меня очень беспокоит, что ты живешь у Веберов. Я уже наслышался сплетен о тебе и о веберовских дочках. Ходят слухи, будто ты собираешься жениться на одной из них. В этот решающий момент, твоей карьеры тебе не следует давать повод для подобных разговоров. Это погубит твое будущее, не говоря уже о теперешних планах на оперу о серале. Ты же знаешь, как я пекусь о твоем душевном покое, как близко к сердцу принимаю все твои трудности; музыка твоя обретает все большее величие и благородство. Так неужели ты совсем глуп и не понимаешь, что могут говорить о молодом, холостом мужчине, живущем под одной крышей с тремя незамужними девицами? Я знаю, молодые люди способны совершать глупости, в особенности с венскими женщинами, и не думаю, что ты совсем уж без греха, но госпожа Вебер – хитрая особа, и с ней нужно держать ухо востро. Ты ведь не последний негодяй, который думает лишь о том, как бы поразвлечься с ее дочерьми.

От всех этих сплетен я совсем разболелся. Ты пишешь: «Я готов сделать все на свете, лишь бы порадовать Вас». Если слова твои не расходятся с делом, съезжай от Веберов без промедления! Ты ведь не тупица и должен понять: при создавшемся положении это единственный выход. Твоя мать, стольким пожертвовавшая ради тебя, в гробу перевернулась бы, знай она, какие сплетни ходят о ее сыне. Ради нее и ради меня подыщи себе более подходящее жилье. Твой всегда любящий и пекущийся о тебе отец».

Но и на сей раз, отослав письмо, Леопольд стал мучиться сомнениями. Он не был уверен, послушает ли Вольфганг его советов. Видимо, немало разочарований поджидает еще его впереди.

Вольфганга задели за живое упреки отца и отсутствие к нему доверия, хотя некоторые советы и показались разумными. Он с грустью раздумывал, что же предпринять, когда к нему пришел Вендлинг, на несколько дней заехавший в Вену.

Старый друг сказал:

– Переспи с ней, тогда и решай, стоит ли жениться. Вольфганг возмутился:

– То есть как это?

Вендлинг посмотрел на него снисходительно:

– Не будь ребенком! Зачем в таком случае ты у них живешь? О тебе и девицах Вебер болтают даже в Мюнхене. Репутация старой Вебер всем известна. Она сама постаралась выдать Алоизию за Ланге. И поссорилась с дочерью из-за того, что не удалось получить за нее с зятя побольше.

Вольфганг был в полнейшем неведении, и ему вдруг почудилась опасность. При создавшихся обстоятельствах, пожалуй, разумное переехать, решил он.

Он ничего не сказал Веберам, пока не подыскал себе комнату поблизости, на Грабене. Далеко уезжать не хотелось. И только после того, как перевоз вещи на новую квартиру и уже поздно было передумывать и поддаваться на уговоры, объемы за обедом о своем переезде как о свершившемся факте.

Констанца, казалось, вот-вот расплачется. Иозефа и Софи тоже погрустнели, но Вольфганг заверил всех, что будет жить совсем под боком и часто их навещать.

К его удивлению, госпожа Вебер изрекла:

– Вы поступили правильно, господин Моцарт. Слишком много ходит сплетен о вас и моей дочери. Теперь, по крайней мере, сплетники приумолкнут.

– Вот и хорошо. – Вольфганг решительно поднялся, но чувствовал он себя несчастным. У двери Констанца взяла его за руку и сказала:

– Непременно приходите к нам иногда обедать. Иначе я буду скучать, Вольфганг.