Текст книги "Возвышенное и земное"

Автор книги: Дэвид Вейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 24 (всего у книги 54 страниц)

44

В Мангейме музыка звучала повсюду. Моцарты приехали в столицу княжества, и Вольфганг снял комнату в гостинице на Пфальцишер Гоф, поблизости от дворца курфюрста и квартала, облюбованного музыкантами. На другой день Даннер, скрипач знаменитого мангеймского оркестра, пригласил его на репетицию – познакомиться с оркестрантами и оценить их игру.

Мама осталась недовольна комнатой – в мансарде, тесная и холодная. Анна Мария сильно замерзла во время долгого, утомительного путешествия в карсте и никак не могла согреться, и Вольфгангу пришлось утешать ее: это лишь временная квартира.

Он повторил Папины слова: «В Мангейме самый музыкальный в Германии двор, изысканностью вкуса и авторитетом он уступает разве только Парижу. Курфюст тратит на музыку гораздо больше денег, чем другие немецкие правители, и его оркестр считается лучшим в Европе. Если ты с умом используешь свои возможности, то получишь там место».

Мама сделала вид, что согласна с Папой, подкинула дров в печь и сказала, что ей надо распаковывать вещи, а ему не следует заставлять ждать господина Даннера.

По пути на репетицию Вольфганг сразу подружился со скрипачом – им казалось, что они знакомы уже много лет. Репетиция еще не началась, музыканты, по-видимому, дожидались Вольфганга. Даннер знакомил его с ними по очереди, в соответствии с их рангом. Он называл музыкантов, а Вольфганг чувствовал на себе их оценивающие взгляды: Христиан Каннабих, капельмейстер и дирижер оркестра, в сорок семь лет считавшийся самым выдающимся музыкантом в Мангейме; аббат Фоглер – двадцатидевятилетний вице-капельмейстер, придворный композитор, педагог, необычайно одаренный, баловень Мангейма; Антон Рааф, великий тенор, карьера которого близилась к закату – ему было уже около шестидесяти; Иоганн Вендлинг, известный всей Европе флейтист и, несмотря на свои пятьдесят пять лет, все еще представительный мужчина; молодой Фридрих Рамм, искусный гобоист, и еще несколько музыкантов, чьи имена Вольфганг не запомнил. Большинство музыкантов – те, которые знали о нем, – были вежливы и почтительны, но несколько человек, не слышавшие, по-видимому, никогда его имени, снисходительно его разглядывали, и Вольфганг думал: «Ну, подождите, вы считаете, раз я молод и мал ростом, значит, не способен ни на что серьезное, но я вам докажу».

Оркестр начал репетировать ораторию Фоглера; музыка вице-капельмейстера показалась Вольфгангу чересчур высокопарной. Однако Фоглер был фаворитом курфюрста Карла Теодора. Затем прославленный Рааф пропел арию, причем так пыжился, что Вольфганг с трудом удерживался от смеха. Но ему понравился оркестр и как им дирижирует Каннабих. Такого исполнения он еще не слышал.

Как великолепно прозвучат в исполнении этого оркестра его симфонии! Будь в его распоряжении оркестр с такими возможностями, какие бы симфонии он написал! Только для такого вот оркестра ему и хочется писать. Флейтист Вендлинг и гобоист Рамм оказались настоящими виртуозами, они открывали новые, дотоле неизвестные Вольфгангу возможности этих инструментов.

Глубоко взволнованный Вольфганг сказал Каннабиху после репетиции:

– Вы создали самый замечательный оркестр, какой мне приходилось слышать.

– Благодарю, господин капельмейстер. Слышать такую похвалу от вас – великая честь.

– А господа Вендлинг и Рамм были просто великолепны.

– Моцарт, а что вы скажете о музыке? – спросил Фоглер.

Вольфганг не захотел кривить душой. Он промолчал. Фоглер нахмурился, но не стал настаивать, и тогда Каннабих сказал:

– Я надеюсь, вы осчастливите нас своим выступлением, господин капельмейстер?

Вольфганг колебался.

– На этот раз я ведь не совершаю концертную поездку, – ответил он, чуть помедлив.

– Но я слышал самые восторженные отзывы о вашей игре, – сказал Рааф.

Тенор вдруг показался ему искренним, славным человеком. И при этом пел так напыщенно!

– Благодарю вас, господин Рааф, – ответил Вольфганг, – я сочту за счастье выступить перед вами. Но больше всего меня интересует должность придворного композитора.

– У нас уже есть несколько композиторов, считая Фоглера и меня, – сказал Каннабих, но, увидев огорчение Вольфганга, добавил: – Может быть, что-нибудь и удастся сделать. Вообще-то нам нужен еще один оперный композитор. Все зависит от того, как вы сумеете поговорить с курфюрстом. Я могу устроить вам аудиенцию. Будет лучше, однако, если сначала вы перед ним выступите. Не хотите ли сыграть концерт с нашим оркестром?

– Для меня это большая честь!

– Вот и прекрасно! Отобедайте у нас, и мы обсудим все подробности.

За обедом у Каннабиха было много разговоров, много музыки, хорошего рейнского вина и вкусной отварной говядины, но особенно привлекла Вольфганга способность всех присутствующих понимать и ценить шутку. На обед пригласили также Вендлинга с женой, прекрасной певицей, но лучше всего Вольфгангу было в обществе двух юных дочерей Каннабиха – Розы и Лизель. Они попросили его сыграть для них, уселись по обе стороны от него, а когда он исполнил свою фортепьянную сонату, каждая поцеловала его в щеку; затем девушки упросили сочинить сонату и для них – это будет большой честью, сказали они.

Лизель была слишком молода, чтобы принимать ее всерьез, но пятнадцатилетняя Роза показалась ему весьма привлекательной и отличной для своего возраста пианисткой. Вольфганг пообещал сочинить для нее сонату – в обмен на два поцелуя.

Анна Мария редко видела сына таким счастливым. Он очарован сердечностью Каннабихов, думала она, но в глубине души шевелилось сомнение – не потому ли они так сердечны, что у них дочь на выданье?

Рамм, пришедший после обеда, восхитился сочинением Вольфганга, а Вольфганг, которому так понравилась прозрачная чистота звучания инструмента гобоиста, недолго думая, предложил:

– Я буду счастлив написать концерт для гобоя и преподнести его вам.

Анна Мария удивилась. Вольфганг не раз говорил, что не любит сочинять для духовых инструментов, и Леопольд просил Вольфганга никогда ничего не сочинять даром, и вдруг сын предлагает Рамму концерт для гобоя в качестве подарка. Стоило Каннабиху похвалить его музыку, и он тут же с готовностью исполнил фортепьянный концерт совершенно бесплатно.

– Вы играете так проникновенно, господин капельмейстер, – сказал Каннабих, – и у вас прямо-таки безукоризненная техника. Как архиепископ решился отпустить вас?

– Он не уволил меня, я сам попросил об увольнении.

– Хорошо, но как он мог расстаться с таким замечательным музыкантом?

– Мне было сказано, что соната, которую я только что играл, написана плохо.

– Что за абсурд! Какой глупец это сказал?

– Его светлость князь-архиепископ Колоредо.

– Я никогда не соглашусь сочинять для духовных лиц, – воскликнул Каннабих, – они ничего не смыслят в музыке! Вы должны сыграть свой концерт на торжественном вечере в присутствии курфюрста.

Концерт, посвященный Женом, вызвал бурю аплодисментов, и Вольфгангу пришлось сыграть на «бис» еще сонату и фантазию. Вольфганг считал, что угодил курфюрсту, Карл Теодор все время сидел почти рядом с фортепьяно.

После концерта Каннабих шепнул Вольфгангу:

– Теперь самое время для аудиенции, – и подвел его к курфюрсту прежде, чем им успели помешать.

Дирижер подошел к Карлу Теодору, и Вольфганг чуть не улыбнулся – до того они были несхожи. Каннабих – длинный, худой, со срезанным подбородком, а Карл Теодор – тучный коротышка с толстым, двойным подбородком.

Вольфганг поцеловал курфюрсту руку, и тот сказал:

– Наверное, прошло лет пятнадцать с тех пор, как вы приезжали сюда.

– Да, ваше высочество, я уже давно не имел чести бывать в вашем городе.

– Вы очень хорошо играете. Мне говорили, что вы написали оперу для Мюнхенского театра.

– Да, ваше высочество. Мое величайшее желание – написать оперу и для вас, и я надеюсь, вы обо мне не забудете.

– Это можно устроить. Согласны вы давать уроки?

И хотя Вольфганг вовсе не желал никого обучать, но, вспомнив слова Каннабиха, как страстно обожает Карл Теодор своих четверых побочных детей, из которых двое играют на клавесине, ответил:

– Да, в Зальцбурге я давал уроки.

– Мой сын и старшая дочь играют на клавесине. Вам неплохо бы с ними познакомиться.

– Я сочту за честь.

На следующий день Каннабих привел Вольфганга во дворец. За эти дни они успели крепко подружиться.

– Курфюрст так любит своих детей, – сказал Каннабих, – что, если вы им понравитесь, он постарается вас здесь оставить. Но имейте в виду, сейчас их учитель – Фоглер, а потому будьте в разговоре поосторожнее. Фоглер человек хитрый и сумел убедить курфюрста в своей гениальности.

Вольфганг и дети понравились друг другу с первого взгляда, чему Каннабих очень обрадовался, – они так хорошо поладили, словно Вольфганг был их однолетком. А потом вдруг капельмейстер усомнился, разумно ли поощрять интерес, пробудившийся у его дочери Розы к Моцарту. Нет сомнения, он весьма одаренный молодой человек, да вот сможет ли он прокормить семью? Вольфганг порывистый, впечатлительный, слишком откровенный для этого мира, где гораздо лучше уживаются хитрецы, интриганы и ловкачи. Но не надо забегать вперед, остановил себя Каннабих, Вольфганг и Роза нравятся друг другу – это очевидно, однако стоит ли уговаривать молодого человека остаться в Мангейме?

В комнату вошел Карл Теодор: курфюрст хотел узнать мнение господина Моцарта об игре его детей на фортепьяно.

– Они играют хорошо, – ответил Вольфганг, – особенно принимая во внимание…

– Что? Принимая во внимание, какой у них учитель? Каннабих многозначительно смотрел на него, и Вольфганг поспешил добавить:

– О нет, ваше высочество. Учат их хорошо.

– Но могли бы играть получше?

– Ваше высочество, я играю с тех пор, как научился ходить.

– Тогда вам следует понимать, в чем трудность обучения детей.

– Да, ваше высочество. Что касается музыки, я могу выполнить все, что вы пожелаете. Могу сочинять, играть…

Карл Теодор перебил его:

– Как долго вы думаете пробыть в нашем городе?

– Как того пожелает ваше высочество. Я в вашем распоряжении.

– Можете пробыть здесь зиму?

– Если таково будет желание вашего высочества.

– А что думает на сей счет ваша матушка?

– Мы предполагали остаться в Мангейме на зиму из-за нее. Ваше высочество, я не хотел бы подвергать матушку невзгодам зимнего путешествия, особенно трудного для пожилой женщины.

– Значит, вы остаетесь здесь?

– Все зависит от вашего высочества.

– Я буду благодарен, если вы возьметесь заниматься музыкой с моими детьми.

Вольфгангу не заплатили за участие в торжественном концерте, это его огорчило, но Каннабих успокаивал;

– Самое главное – вы расположили к себе детей.

Необходимо отпраздновать столь доброе предзнаменование, заявил капельмейстер и устроил вечеринку, затянувшуюся на всю ночь, где Вольфганг от души повеселился.

На следующий день он написал Папе, что Карл Теодор отнесся к нему благосклонно; остальную часть письма он посвятил поздравлению Папы с днем рождения:

«Я не умею писать стихи, я не поэт. Не умею создавать свет и тени, я не художник. Не умею движениями и жестами выражать свои мысли и чувства, я не танцор. Но я могу обратиться к Вам с помощью звуков, потому что я музыкант. И завтра, находясь в гостях у Каннабиха, я поздравлю Вас с днем рождения, исполнив в Вашу честь на фортепьяно сонату, специально сочиненную к этому событию. А сегодня, любимый Папочка, я могу пожелать Вам того, что желаю всегда: доброго здоровья, счастья, самой долгой жизни и столько лет наслаждаться музыкой, сколько Вы сами пожелаете. Одному господу богу известно, как я Вас люблю и как дорожу Вами, я смиренно надеюсь, что и Вы будете по-прежнему любить меня всем сердцем и снисходительно относиться к прегрешениям – вольным и невольным – и к моим сочинениям, которые, если на то будет воля божья, поумнеют вместе со мной. Сто раз целую Вам руку и остаюсь самым покорным и преданным сыном».

Вместе с письмом Вольфганг послал сонату.

Через десять дней от Папы пришел взволнованный ответ: «Меня глубоко тронуло твое письмо, и если я, случается, браню тебя, то, пожалуйста, не обижайся, ведь у нас с Наннерль в Зальцбурге нет другого счастья, кроме твоих и Маминых писем.

То, что ты пишешь о курфюрсте, звучит обнадеживающе, хочется думать, что он скоро примет решение, ведь близятся холода, и тогда Мама не сможет путешествовать.

Соната прелестна, и я с огромным удовольствием прослушал ее в исполнении Наннерль, мы оба были очень счастливы. Если останешься учителем при внебрачных детях Карла Теодора, советую тебе не обращать внимания на их поведение. Им позволены вещи, какие не позволены музыканту. И вам было бы разумнее переехать па частную квартиру, жить в гостинице слишком дорого, а деньги имеют обыкновение незаметно уплывать из рук.

Прости за наставления, но помни, что вряд ли на целую тысячу людей найдется хоть один, который станет тебе верным другом не из корыстных соображений, найти такого человека – то же, что открыть одно из семи чудес света. Не будь мне дороги твои интересы, я бы не стал напоминать тебе об этом. Ваш тоскующий отец и муж».

Вольфганг очень взволновался, получив приказание явиться во дворец, где ему предстояло получить подарок в награду за выступление, и Каннабих пошел вместе с ним. Но случилось то, чего Вольфганг опасался. Денег не дали: он получил золотые часы.

– Одни цепочка и брелоки стоят, должно быть, немало гульденов, – сказал Каннабих.

– Я предпочел бы деньги. У меня уже пять пар часов.

– Вам щедро платили.

– Я оцениваю щедрость своих покровителей по часам, которые мне дарят. Придется добавить карманчиков на всех моих костюмах – по карманчику на каждую штанину, чтобы носить сразу две пары часов, когда играю для какого-нибудь аристократа. Тогда, по крайней мере, больше их дарить не станут.

– Есть какие-нибудь новости от Карла Теодора?

– Никаких. Я занимаюсь с детьми дважды в неделю, сочинил для них вариации этюдов, которые им как будто нравятся; у нас прекрасные отношения, но никто и не заикается о плате.

– Нужно терпеливо ждать.

– Нельзя ли как-нибудь помочь, господин капельмейстер?

– Я поклонник вашего таланта, вы знаете. Но некоторые вещи от меня не зависят.

В конце концов, Вольфганг сообщил пожилой гувернантке, с которой поддерживал добрые отношения, что не может продолжать занятия с детьми, пока не договорится с курфюрстом о точных условиях.

– Я приду в следующий понедельник, – сказал он, – и, если мы ни на чем не порешим, уеду в Париж.

Он не готовился к отъезду; в понедельник утром, во время занятий с дочерью курфюрста, в комнату вошел Карл Теодор. Девочка кончила играть вариации, написанные для нее Вольфгангом, и Карл Теодор спросил:

– Она их правильно играет?

– Ваше высочество, я был бы счастлив иметь возможность и дальше обучать ее этим вариациям.

– А не кажется ли вам, что второй учитель может скорее повредить, чем принести пользу?

– Все зависит от того, какой учитель.

– Как долго вы думаете здесь пробыть?

Вольфганг вздохнул. Неужели Карл Теодор уже забыл их разговор? Но ответил как можно смиреннее:

– Как того пожелает ваше высочество.

– Прекрасно. Я подумаю об этом.

Вольфганг написал Папе: «Мы зашли так далеко, что теперь мне остается лишь одно – ждать».

45

Прошло несколько недель ожидания. Карл Теодор больше не появлялся на уроках Вольфганга. Сгорая от нетерпения и негодуя – эта задержка им дорого обходилась, – Вольфганг отправился на придворный концерт, чтобы там встретиться с Карлом Теодором и добиться определенного ответа, но курфюрст уклонился от разговора. Вольфганг рассказал Каннабиху, и тот ответил:

– Мне очень жаль, Вольфганг, но боюсь, вы зря стараетесь.

– Курфюрст мог бы сообщить мне об этом раньше.

– Он до сих пор не принял бы никакого решения, не подтолкни вы его к этому.

– Я подтолкнул?! Господин Каннабих, я столько времени терпеливо ждал ответа.

– Именно это я ему и сказал.

– Значит, вы все-таки с ним разговаривали?

– Пытался разговаривать. И тем не менее вам следует ждать. Зарабатывайте уроками.

Вольфганг рассказал Вендлингу о поведении курфюрста, и флейтист сердито заметил:

– Карл Теодор просто дурак. Мы должны изыскать способ удержать вас здесь.

Полтора месяца Моцарты прожили в гостинице, а потом Вендлинг устроил их на квартиру в доме придворного казначея Серрариуса.

Анна Мария повеселела. Лестница, ведущая в их мансарду, вконец измучила ее. Она по нескольку дней не выходила из дому – не в силах была взбираться на пятый этаж. Да кроме того, в комнате стоял ужасный холод. Она договорилась с горничной, чтобы та разжигала печь по утрам, когда они вставали, и снова топила вечером перед сном. Это обходилось в двенадцать крейцеров. Ради экономии днем печь не разжигали, и Анна Мария отчаянно мерзла. Порой она ее могла даже писать письма – рука совсем коченела – и сидела, закутавшись в шубу, в валяных сапожках. Уж не кара ли это божья, спрашивала она себя. Иногда и шуба с сапожками не спасали, холод пронизывал до костей, казалось, душа с телом расстается. А Вольфганг не замечал холода, ему не приходилось просиживать целые дни в мансарде: он пропадал то во дворце, то у Каннабихов, то у Вендлинга. Анна Мария не жаловалась ни на головные боли, ни на постоянную простуду. Не хотела расстраивать сына. Она утешала себя тем, что новая комната все-таки несравненно лучше. Скрывая свои недомогания, Анна Мария писала домой только добрые новости.

«Слава богу, наконец-то мы переехали из гостиницы; теперь у нас прекрасная просторная комната с двумя чистыми кроватями в доме придворного казначея Серрариуса. Комната на нижнем этаже, и у нас достаточно свечей и угля. За это Вольфганг дает дочери Серрариуса уроки игры на фортепьяно.

Обедает Вольфганг обычно у Каннабиха или у Вендлинга, а в благодарность помогает Розе совершенствоваться в игре на фортепьяно и всячески развлекает Вендлингов. Он, кроме того, обучает композиции голландского офицера Деляпотри, который платит ему четыре гульдена за двенадцать уроков. Это немного, но он надеется возместить убытки, сочинив три концерта для другого голландца – Дежана, богатого любителя-флейтиста. Дежан пообещал ему двести гульденов, если эти концерты для флейты будут короткими, простыми и легкими для исполнения. Познакомил Вольфганга с голландцами Вендлинг, он же договорился обо всем с ними и с Серрариусом. Рааф, Каннабих и Рамм говорят, что среди музыкантов нет равного Вольфгангу, они в восторге от его сочинений. На него большой спрос, мы совсем с ним не видимся. Я почти все время сижу одна; на улице так сыро и холодно, что страшно выходить. Но здесь нам хорошо, хотя Вольфганг сильно занят, и я только молю бога, чтобы он не заболел».

Мама не преувеличивает, думал Вольфганг. Он действительно поднимался с восходом солнца, торопливо одевался за ширмой, стараясь не шуметь и не разбудить Маму.

Наскоро перекусив, он шел к Вендлингам, там в его распоряжении была комната с фортепьяно, и он в полном одиночестве упражнялся до полудня. Затем завтракал с Вендлингами и снова сочинял в музыкальной комнате несколько часов подряд. В три часа он спешил в гостиницу на Майнцишер Гоф, обучать Деляпотри композиции; в четыре возвращался домой и давал урок мадемуазель Серрариус и в шесть успевал к Каннабихам, где за фортепьяно его уже ждала Роза. После ужина у Каннабихов кто-нибудь музицировал. На письма – Папе и Безль он писал часто – оставалось время после полуночи.

Почти все в Мангейме сочувствовали Вольфгангу; Вендлинг сказал, что Карл Теодор только потому не взял его на службу, что Фоглер, обучавший детей курфюрста и пользовавшийся большим влиянием при дворе, опасался соперничества.

Но Вольфганг старался не думать о своих огорчениях, тем более что Розе очень понравилась его соната, а Рамм пришел в восторг от концерта для гобоя. А тут еще Вендлинг придумал новый план действий. Вольфганг бросился домой – они уже с месяц жили в доме Серрариуса, – чтобы посвятить в этот план Маму.

– Рамм и Вендлинг предлагают мне поехать с ними в Париж, – торопливо сказал он, – мне одному, без вас. Как вы к этому относитесь?

Анна Мария вовсе не хотела ехать в Париж. Но если с ним сейчас согласиться, кто знает, что он придумает в следующий раз.

– А кто возьмет на себя все заботы? – спросила она.

– Вендлинг. Он ни раз бывал в Париже.

– Почему же он едет туда, если Мангейм – рай для музыкантов?

– Во время поста тут не исполняют музыки, а в Париже устраивается много концертов.

– Но Вендлинг безбожник, да еще гордится тем, что дочь его была любовницей курфюрста, хотя у Карла-Теодора она не первая и не последняя. Папе не понравится, что ты столько времени проводишь в обществе вольнодумца.

– Вы же знаете, он совершенно безвреден, – рассмеялся Вольфганг. – Наполовину француз, наполовину немец, в чем-то циник, в чем-то идеалист. От любви до ненависти у него один шаг. Утверждает, что на свете нет ничего святого, а сам приходит в неистовый восторг от музыки; одобряет свободную любовь, но ютов убить человека, который посмеет прикоснуться к его жене. Мама, с каких это пор вы стали так нетерпимы?

Разве может она поведать сыну о своих страхах? Хотя Вольфганг сразу подмечает в человеке все его слабости, но стоит ему привязаться к кому-то, и он готов отдать последнюю рубашку.

Заметив, что Мама вдруг помрачнела, Вольфганг испуганно спросил:

– Вам плохо?

– Просто я замерзла.

– Я знаю, вы были против этой поездки.

– Вольфганг, ты еще не во всем умеешь правильно разобраться.

– Суждение человека во многом зависит от обстоятельств.

– Мне кажется, ты счастлив своим теперешним положением.

– Счастлив? – переспросил он и с горечью добавил: – Счастье существует лишь в воображении.

– Разве тебе не нравится Роза Каннабих?

– Она говорит, что ей пятнадцать, а я узнал – ей всего тринадцать лет.

– А Безль? – Анна Мария вовсе не хотела задавать этот вопрос, но отступать было поздно. – Хоть она тебе двоюродная сестра.

Вольфганг промолчал. Ну к чему эти расспросы? Может, Безль вообще лишь плод его воображения, отражение его шутливого, насмешливого «я»? Как знать?

– Ты не собираешься жениться? – Анна Мария была не против, чтобы сын женился, только ни одна из этих девушек ему не подходит. Леопольда беспокоило непостоянство сына, но Анна Мария верила: стоит ему найти себе подходящую пару, и он сразу остепенится.

– У меня слишком много дел. Нужно сочинять, упражняться, выступать в концернах.

– Где вы остановитесь в Париже?

– Вендлинг знает. Он тоже близко знаком с бароном Гриммом.

– Может, мне следует написать об этом Папе?

– Напишите. Вас он скорее послушает.

Вольфганг с благодарностью поцеловал Анну Марию.

Пока они ждали ответа из Зальцбурга, пришло известие, что американцы разбили английскую армию Бургойона возле Саратоги, и французы, уверенные, что теперь-то с помощью американцев они смогут победить Великобританию, собираются подписать договор о союзе с американскими колониями и начать войну против англичан. В это время курфюрст баварский Максимилиан умер от оспы, и Карл Теодор поспешил в Мюнхен – заявить свои права на этот престол; между тем ходили упорные слухи, что Австрия собирается напасть на него, а возможно, и на Пруссию. Все это, конечно, усиливало беспокойство Анны Марии, но Вольфганг, которому не терпелось уехать в Париж, уверял, что тучи скоро рассеются.

Панин ответ был адресован Вольфгангу: «Я предпочел бы, чтобы ты устроился в Мангейме; в Зальцбурге поговаривают, что Австрия может поддержать притязания Карла Теодора в Мюнхене, и, если это случится, музыкальная жизнь при его дворе станет еще полнее и богаче. Кроме того, Мангейм в два раза ближе к нам, чем Париж. Должен признаться, хотя прошло всего несколько месяцев со дня вашего отъезда, мне они показались годами. Но если барон Гримм и правда хороший друг Вендлинга, что весьма вероятно, так как музыкальная репутация у этого флейтиста прекрасная, то пренебрегать такой возможностью не следует.

Не забудь позаботиться и о Маме. Тебе следует убедиться, что она спокойно проживет у Серрариуса до наступления теплой погоды и лишь тогда отправится в обратный путь. Нужно купить ей хорошую шубу, а я договорюсь, чтобы она ехала до Мюнхена, а оттуда до Зальцбурга в удобной, теплой карете. И еще – прежде чем отправишься в Париж, отдай свои сочинения переписчику. В Париже это обойдется куда дороже, а тебе полезно поучиться экономии. Со времени вашего отъезда наши долги возросли, и, если ты не подыщешь в Париже выгодного занятия, наше положение станет трудным, возможно, даже отчаянным».

Вендлинг послал Вольфганга к самому дешевому переписчику нот, какого знал, – Фридолину Веберу.

Вольфганг стоял у двери маленького домика, держа в руке несколько арий, – разве мог он доверить неизвестному переписку своих самых любимых произведений, не посмотрев предварительно, как тот работает, – и раздумывал, стоит ли входить. Жилище выглядело невзрачно: между булыжниками в палисаднике пробивалась трава, решетка ограды покрылась ржавчиной, молоток у двери треснул. Однако, вспомнив настойчивую просьбу Папы, Вольфганг преодолел нерешительность и постучал. Дверь открыла девушка.

Она была одного с ним роста, и он заметил ее глаза – темные и добрые, правильные черты лица и слегка заостренный нос: красавицей не назовешь, подумал он, но очень мила; на вид ей было лет тринадцать.

Девушка не удивилась – посетители, наверно, были для них не редкость, а когда он сказал:

– Я Моцарт. Могу я видеть господина Вебера? – она провела его в скромно обставленную гостиную.

– Отец будет рад, – сказала девушка. – Прошу вас подождать.

– Вы меня знаете, фрейлейн?

– Все музыканты в Мангейме знают вас, господин Моцарт.

– А вы дочь господина Вебера? – Ему нравилось, как она держится.

– Да, господин капельмейстер. Нас четыре сестры. Я Констанца.

– Вы тоже музыкантша?

– Мы все музыкантши. Две старшие сестры поют, младшая играет на клавесине, а я люблю их слушать, – с гордостью объявила Констанца и вышла из комнаты.

В дверях появилась госпожа Вебер, за нею – все остальные члены семьи. Цецилия Вебер почтительно, как именитого гостя, приветствовала Вольфганга:

– Познакомиться с таким замечательным музыкантом – для нас большая честь.

Вольфгангу вдруг показалось, что все это с ним уже случалось прежде, что он вот так же стоял в простенькой гостиной, явно не принадлежавшей Веберам, перед женщиной, которую обступили четыре девушки, словно она была капельмейстером в семье. И в то же время Веберы совсем не походили на большинство людей, с которыми он до сих пор встречался: ни на императрицу и императора, ни на эрцгерцогов и эрцгерцогинь, ни на королев, ни на принцев и герцогов. У них не было ничего общего с Папой, с князем-архиепископом, с Гассе, с Бахом или с падре Мартини. Скоро ему исполнится двадцать два, а его до сих пор иногда принимают за ребенка, хотя все детство он провел в мире взрослых и рано перестал считать себя ребенком, как бы ни оберегали его от жизни родители. Веберы явно не принадлежали к миру богатых и знатных, но Вольфганг сразу почувствовал себя у них как дома. Хорошо, что он отбросил все сомнения и постучал.

Фридолин Вебер, тщедушного сложения, бледный и истощенный мужчина, выглядел, однако, моложе жены, которая в юности, должно быть, была недурна собой. Госпожа Вебер представила ему дочерей: крупную, полногрудую девятнадцатилетнюю Иозефу, десятилетнюю Софи, совсем еще ребенка, и Констанцу. Но, увидев Алоизию, Вольфганг позабыл обо всем.

Остальные сестры сильно проигрывали в сравнении с ней. Высокая, тонкая, с изящной фигурой, волосы струятся, как черный шелк, и серые глаза, такие же нежные, как звуки сонаты, написанной им для Розы Каннабих. Смотреть на Алоизию доставляло не меньшее удовольствие, чем слушать ее: голос у нее был музыкальный, удивительно приятный.

Заметив, какое впечатление Алоизия произвела на Вольфганга, Цецилия Вебер сказала:

– Алоизия с удовольствием споет вам что-нибудь, господин капельмейстер. Правда, милая?

– Как скажете, матушка.

– Но я пришел отдать свои поты в переписку, госпожа Вебер.

– Мой муж – отличный переписчик. Констанца, приготовь для господина Моцарта кофе. На дворе холод, он, должно быть, совсем промерз.

Не успел Вольфганг опомниться, как госпожа Вебер усадила его за фортепьяно. Рядом очутилась Алоизия, готовая исполнить одну из его арий. Вольфганг хотел было протестовать, ему порядком надоели любители, но устоять перед этой красивой девушкой он не мог; она прикоснулась к его плечу, давая знак начинать.

– Если вы предпочитаете, маэстро, я могу аккомпанировать себе сама, – сказала Алоизия.

– Ни в коем случае. – Как она прелестна! Но он все-таки опасался, что стоит ей открыть рот, и очарование исчезнет.

Фортепьяно оказалось отличным, а пение девушки поразило Вольфганга. Голос у нее был чистый и выразительный, хотя умения недоставало. Но она ни разу не сфальшивила. У нее было безупречное legato, а верха звучали просто изумительно. Каких замечательных результатов мог бы он добиться с таким инструментом! Аккомпанируя, он не мог отвести от Алоизии взгляда. Все в ней казалось совершенным, за исключением разве техники.

– Простите меня, господин Моцарт, – сказала Алоизия, – если я не угодила вам своим пением.

– Не угодили? Вы поете очаровательно!

– С ней занимался мой муж, – объяснила госпожа Вебер. – Он с 1765 года служит при мангеймском дворе.

– Я был бы счастлив, господин капельмейстер, услышать ваше искреннее мнение о пении нашей дочери, – сказал Фридолин Вебер.

– Когда вы перепишете арии, господин Вебер, я готов еще раз послушать Алоизию.

– Значит, завтра, – сказала госпожа Вебер. – Если, конечно, вы располагаете временем, маэстро.

– Постараюсь прийти, – сказал Вольфганг. – Приблизительно в это же время.

– Если соизволите меня послушать, я могу сама себе аккомпанировать, – заметила Алоизия.

Вольфганг раздумывал, стоит ли говорить Маме о своих новых друзьях, и решил рассказать позже, когда получше их узнает. Мама поинтересовалась, хороший ли переписчик господин Вебер, и Вольфганг с энтузиазмом ответил:

– Отличный! Первоклассный!

– Но ведь ты не удосужился даже посмотреть образцы его работы, не правда ли?

– Я слышал пение одной из его дочерей. Вебер – прекрасный музыкант.

Вольфганг считал минуты до новой встречи с Алоизией. А затем снова сидел в их бедной гостиной, и сердце его ликовало: Алоизия показалась ему еще более обворожительной, чем в прошлый раз.

Арии Вебер уже переписал; работа оказалась выполненной отлично. За переписку двух концертов для флейты Вольфганг вручил Веберу пять гульденов. Вебер отказывался от вознаграждения. Господин Моцарт, говорил он, бесплатно дал его дочери ценные советы, как можно брать с него деньги? Но Вольфганг и слушать не хотел. Что там советы – у фрейлейн Алоизии большой талант, и он сочтет за счастье заняться с ней, и в конце концов, к удовольствию Вольфганга, Фридолин Вебер согласился взять деньги. Кроме Алоизии, Вольфганг не замечал ничего вокруг. На этот раз она сама аккомпанировала себе, а он слушал, завороженный ее голосом.