Текст книги "Возвышенное и земное"

Автор книги: Дэвид Вейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 54 страниц)

17

Графиня ван Эйк умерла хмурым, ненастным днем. Дождь лил все утро, и небо было мрачно-серым. Анна Мария тяжело восприняла ее смерть. Она знала, что графиня обречена, но пришла в отчаяние, когда слуга принес ей эту печальную весть. Леопольд и дети были в театре, репетируя программу первого публичного концерта в Париже, а она готовила дома ужин. От горя у нее руки опустились. Графиня была сама доброта – олицетворение их дома, Зальцбурга. Анна Мария заплакала. Она вспомнила день, когда графиня покидала Зальцбург, чтобы выйти замуж за графа ван Эйка. Даже обычно сдержанный граф Арко выглядел озабоченным, словно предчувствовал, что расстается с дочерью навсегда. Какой страшный удар для него, с грустью думала Анна Мария. В Зальцбурге граф Арко был всесилен, а вот дочь свою спасти не смог.

Будет ли он терзаться оттого, что отпустил своего ребенка, дал ему умереть на чужбине? Л что, если кого-нибудь из ее семьи постигнет та же участь? Анна Мария вздрогнула. В этой мысли было что-то жуткое, нечестивое.

В тот вечер Мама была особенно нежна с Вольфгангом. Она всегда целовала его, когда он возвращался домой, но сейчас не хотела выпускать его из своих объятий. Потом Aннa Мария сказала что-то по секрету Папе. А когда Вольфганг спросил у Мамы:

– Как себя чувствует графиня? – Папа выразительно посмотрел на Маму, и Мама ответила:

– Графиня уехала.

– Куда?

– Потом узнаешь.

Они рано уложили его спать, словно он им мешал. Но Вольфганг не мог заснуть. Наверное, случилось что-то ужасное. Он вышел в коридор и наткнулся на Наннерль. У сестры были заплаканные глаза, и она не стала, как обычно, подшучивать над ним. Вольфганг спросил:

– В чем дело?

Наннерль ответила:

– Ты еще мал, тебе рано знать! – И он почти возненавидел ее. Никогда он не думал, что можно испытывать подобное чувство к сестре, но Наннерль, поглощенная своими мыслями, словно забыла о нем.

На следующий день они покинули дом графини. На новой квартире Вольфганга оставили на попечение Наннерль, а Папа с Мамой куда-то ушли. Наннерль знала куда, но молчала. В ту ночь, после того как родители вернулись домой, Вольфгангу приснилось, будто он потерялся. Не мог найти ни Папу, ни Маму. Вольферль проснулся в холодном поту и увидел у кровати встревоженную Маму: нежным голосом она стала напевать ему колыбельную песенку, и он вскоре уснул.

На следующее утро Вольфганг все спрашивал о графине, и Мама сказала:

– Она отправилась в долгое путешествие.

– Отчего же вы такие печальные? А когда она вернется?

Никто не ответил, все делали вид, будто чем-то заняты.

Вольфганг сидел у окна в их новой квартире поблизости от улицы Сент-Оноре, где им предстояло давать концерт, и все время думал о графине. Он отказался от ужина, что с ним редко случалось, и никто не стал настаивать, даже Папа. Погода окончательно испортилась, бурные потоки воды неслись по улице – пройти было почти невозможно. Двое мужчин, с трудом переставляя ноги, брели по воде, неся в одной руке по факелу, а другой, поддерживая носилки. Что-то длинное, прикрытое простыней, лежало на этих носилках, и Вольфганг сразу догадался, что это женщина; намокшая материя облепила тело. Он вскрикнул от страха, но тут же смолк.

– Это похороны, – печально прошептала Мама, – хоронят бедную женщину, у них нет денег на гроб? – Вновь лицо графини возникло перед Вольфгангом, и он понял, что произошло. Им овладел ужас. Как могло случиться, что графиня лишилась жизни, той самой жизни, которая переполняла его?

Дождь невыносимо громко барабанил по крыше, Вольфганг не мог уснуть и наконец, невзирая на темноту и холод, прокрался в спальню Папы и Мамы, надеясь найти у них утешение.

Мама хотела взять его в кровать, но Папа запретил:

– Он уже не маленький.

– Тогда надо ему сказать.

– И погубить концерт?

– Ты всегда говорил, он должен знать о жизни всю правду.

– Но ведь графиня не умерла? – умоляюще спросил Вольфганг, вкладывая в эти слова, в самый звук голоса всю свою надежду.

– Скажи ему, – разрешил Папа.

– На все воля божья, – сказала Мама и расплакалась, а Вольфганг бросился вон из комнаты, давясь от подступающих к горлу рыданий.

Опасения Леопольда сбылись – на следующее утро Вольфганг совсем расхворался, и концерт в театре пришлось отложить. Это было крупным невезением – публичный концерт удалось устроить только благодаря поддержке принца Конти. Согласно французскому закону, публично могли выступать лишь люди, находящиеся на службе у короля, и Людовик XV мог в любое время лишить их этой привилегии. Законом благодаря принцу Конти поступились, господин Гримм взял на себя хлопоты по устройству концерта; все говорило за то, что сбор будет большой.

Анна Мария совсем растерялась. Первый лекарь, которого она пригласила, нашел у мальчика ангину, однако, как ее лечить, не знал. Другой определил ревматизм и заявил, что излечить его может только время. Узнав, что Вольфгангу не становится лучше, Гримм назвал лекарей дураками и пообещал прислать своего домашнего лекаря – он вылечит ребенка. Сей ученый муж и верный подписчик «Литературной корреспонденции» внимательно осмотрел Вольфганга и объявил:

– По всей видимости, у него воспаление легких, да и горло у него обложено, – Анна Мария испугалась, решив, что Вольфганг заразился от графини. Врач добавил: – Надо бы привить ему оспу. И вашей девочке тоже. Но Леопольд воспротивился.

– Это кощунство, – сказал он Анне Марии. – Мы должны во всем полагаться на милосердие божие.

Анна Мария, более набожная, чем Леопольд, на сей раз не согласилась. Прививки только что появились, были вещью новой и непривычной, но она слыхала, что кое-кто из знати прививал оспу своим детям. Однако Леопольд стоял на своем, и у Анны Марии осталось одно средство – материнская любовь. Постепенно, однако, грусть, охватившая Вольфганга, рассеялась, он повеселел, через несколько дней встал с постели и принялся за упражнения.

Публичный концерт имел такой успех, что Гримм решил дать еще один. Второй концерт дал не меньший сбор, и потому Анна Мария немало удивилась, когда Леопольд вдруг принял решение ехать в Лондон. Ведь, помимо публичных концертов, дети снова выступали в Версале, дали несколько концертов в домах аристократов; хозяйки прославленных салонов, диктующих вкусы и моды, были очарованы Вольфгангом и в один голос твердили, что он отличается прекрасными манерами и изысканностью вкуса. Нигде еще дети не заработали столько денег и не получили столь щедрых подарков.

Когда Леопольд велел жене собираться, она воспротивилась:

– Ну зачем нам уезжать из Парижа? К нам здесь так хорошо относятся.

– Мы не можем дольше здесь оставаться. Вся французская музыка не стоит и ломаного гроша.

– Ты же был не против, чтобы Вольфганг поучился кое-чему у Шоберта.

– Шоберт – немец. А вообще я надеюсь, что такое понятие, как французское направление в музыке, лет через пятнадцать исчезнет без следа.

– Но ведь ты считал, что танцы в Версале просто великолепны.

– И порочны. В Версале царит такая умопомрачительная роскошь, что богатых людей там почти не осталось. Большинство родовитых семейств увязло в долгах. Чуть не все богатство страны находится в руках нескольких банкиров и финансистов, да и те тратят деньги главным образом на содержание всяких Лукреций, которые, к сожалению, не склонны кончать жизнь самоубийством.

Анна Мария не улыбнулась шутке. Леопольд, как ни порицает Францию, подумала она, сам в душе француз ничуть не меньше, чем господин Гримм, которым он так восхищается. Она погрустнела.

– Все говорят, климат в Англии может оказаться вредным для детей, – сказала она, – там всегда туманы и дождь. А Вольфганг не блещет здоровьем, легкие у него слабые, к тому же он мог заразиться от графини.

Леопольд молчал. Он не мог открыть жене главной причины своего решения, хотя та сцена продолжала стоять у него перед глазами, словно произошла только вчера.

С неделю назад он повез Вольфганга в Версаль послушать и посмотреть исполнение французских менуэтов, написанных, в основном, итальянцами. Французские учителя танцев считались лучшими в Европе – и Вольфгангу стоило посмотреть на плоды их трудов.

Вольфганга пленили гармоничность и завораживающая красота французских «Danses a Deux»[3]3
  Парный танец (франц.).


[Закрыть] Он и сам не прочь был принять в них участие, его привела в восторг грациозность и ритмичность танцоров, но Папа сказал, что он еще но дорос до танцев. Тогда он мысленно сочинил менуэт и вообразил себя танцующим под него. И тут ему захотелось в уборную. Папа вел его по длинному коридору и думал: в таком цивилизованном месте, как Версаль, поиски уборной могли бы быть менее затруднительны. Наконец они услышали какой-то шум и решили, что нашли то, что искали. Однако вместо этого они наткнулись на пару, предающуюся любви в мрачном, сыром коридоре. Виден был лишь пудреный парик мужчины, подпрыгивающий в темноте, и слышалось тяжелое дыхание. Папа понял, в чем дело, да и Вольфганг тоже. Женщина взвизгнула, а мужчина разразился площадной бранью.

Вольфганг был ошеломлен. Он отказался идти в уборную, словно усмотрел вдруг в этом что-то непристойное. Он совсем онемел. Существует различие полов, он это знал, но представлял себе все иначе. Любовь в его воображении была прекрасной, изящной, чарующей, а оказалась такой же грязной и отвратительной, как парижские улицы, где, если не сидеть в портшезе, приходилось, стыдливо отворачиваясь, перешагивать через отбросы, гниль и испражнения.

В эту ночь Вольфганг не спал. Безобразные звуки, которые издавала та пара, звучали у него в ушах. Любовь прекрасна, говорила музыка, прекрасна, повторяли Папа и Мама, так отчего же эти двое так противно сопели? Думать – и то омерзительно. Он испытывал отвращение и к самому себе.

Боль за сына, которому пришлось перенести такое потрясениие, снова пронзила Леопольда. Повернувшись к Анне Марии, он резко сказал:

– Версаль – клоака.

Она спросила почему, и Леопольд ответил:

– В этом место забыли о боге. Если там и творятся чудеса, то отнюдь не святыми и не девственницами, чудеса творит грешники, торгующие своим телом. Не разберешь, где жена, где любовница. Все живут, как им заблагорассудится, и если бог не смилуется над Францией, ей уготована судьба персидской империи.

Леопольд не стал больше ничего объяснять и велел приниматься за сборы.

В Англии их встретят с распростертыми объятиями, утверждал Гримм. Леопольд тоже так думал, но Наннерль, которая выглядела совсем взрослой в своих элегантных французских накидках, не хотела уезжать. Анна Мария видела, что Вольфганг рад отъезду. Уж не из-за графини ли, которую он так любил, подумала она. И ей вдруг захотелось крикнуть Леопольду: «Вернемся домой, ведь наши корни в Зальцбурге, там наше будущее!»

Но Леопольд оставил без внимания застывшую на лице жены мольбу. На прощанье они с Гриммом расцеловались, как добрые французы, и поклялись в вечной дружбе. Наемная карета ждала их у дверей, и они снова пустились в путь.

На следующий день после их отъезда умерла мадам Помпадур.

18

Моцарты приехали в Лондон, и вскоре дети получили приглашение от Георга III и его жены Шарлотты, немки но происхождению. Гримм написал королю, который тоже был подписчиком его журнала, что «это чудо природы – дети Моцарта» едут в Лондон, и указал, где они остановятся, а также поместил в своем журнале еще одну хвалебную статью, вызвавшую августейшее любопытство.

Путешествие из Парижа в Лондон было нелегким, да к тому же пришлось расстаться с Себастьяном Винтером, не отважившимся пересечь Ламанш. Но сам Лондон оказался чудесным городом, а квартира, снятая ими по совету Гримма у парикмахера господина Казана на Сент-Мартин Лейн, была чистой и удобной и находилась неподалеку от Букингемского дворца.

Вольфганга разочаровала простота убранства этого дворца. Чтобы заставить сына проникнуться важностью момента, Папа рассказал, что Англия недавно победила Францию в Семилетней войне и стала самой сильной державой в Европе, захватив многие французские колонии в Америке. И все же Версаль был куда роскошней. Удивил Вольфганга и невзрачный вид короля. Самый скромный придворный в Версале был одет богаче. Георг III носил дешевый парик, жилет скучноватой расцветки и серые чулки. Он был очень молод, почти как Шоберт; румяное лицо, покатый лоб и безвольный, срезанный подбородок. Королева Шарлотта, небольшого роста, миловидная, скромно одетая женщина, не носила никаких украшений и побрякушек, столь излюбленных французскими модницами.

После их дуэта с Наннерль, обычно открывавшего концерты, король предложил Вольфгангу сыграть в четыре руки с королевой. Вольфганг колебался, а Георг III с гордостью сообщил:

– Это клавесин ее величества. Королева получила его в приданое. Она искусная музыкантша. Ее учитель Иоганн Кристиан Бах говорит, что лучшей ученицы у него не было.

Видно, Бах не очень-то строгий судья, решил Вольфганг во время игры. Королева не шла ни в какое сравнение с Наннерль. Посредине сонаты Генделя ему пришлось остановиться и переставить ее пальцы. Папа встревожился, а король вспыхнул, с трудом сдерживая гнев.

Но королева сказала:

– Мальчуган прав. – И король успокоился. Немного погодя Вольфганг заметил королеве, что она спешит, и она кивнула в знак согласия, замедлила темп, и, к ее великому удовольствию, они дружно закончили сонату. Король радостно аплодировал и снова заявил:

– Королева – прекрасная музыкантша!

Никто не возразил королю, хотя на мгновение Леопольд испугался за Вольфганга – мальчик нахмурился, что было явным признаком несогласия.

– А теперь, господин Моцарт, – сказал король, – королева споет нам арию, и я прошу вашего сына аккомпанировать ей на клавесине.

Королева выбрала арию Кристиана Баха, и Вольфганг подумал: «Надо надеяться, поет она лучше, чем играет». Но его надежды не сбылись – пела королева еще хуже, чем играла. У нее был совсем слабенький, невыразительный голос, она не умела держаться, и Вольфганг решил: будь она профессиональной певицей, ее прогнали бы после первого же выступления. Но музыка Баха восхитила его. Ария была мелодична и удивительно грациозна. Георг, вне себя от восторга, выкрикивал:

– Чудесно! Какое изумительное исполнение!

Все присоединились к аплодисментам; никто не осмеливался сомневаться в правильности суждений короля.

Довольный, что публика по достоинству оцепила пение королевы, Георг сказал:

– Господин Моцарт, я читал в журнале «Литературная корреспонденция», что ваша игра на органе – нечто доселе неслыханное. Это правда?

Вольфганг пожал плечами. Он играл на органе так, как следовало играть.

– Вы могли бы сыграть Генделя? Вольфганг кивнул.

– Отлично! А потом наступит черед импровизации.

Но когда пришло время импровизировать, Вольфганг заволновался. Ему нравилась органная музыка Генделя, торжественная и величественная, но веселая, жизнерадостная ария Кристиана Баха пришлась по душе куда больше. Словно под воздействием неведомой силы, он в своей импровизации незаметно перешел от Генделя к Баху. Король отбивал такт свернутыми в трубку нотами, и никто не решался сказать ему, что он давно сбился с такта, а когда один из маленьких пажей задремал, он теми же нотами стукнул его но пудреной головке. Вольфганг и хотел бы вернуться к Генделю, но не мог сопротивляться нежной, завораживающей мелодии Баха. Сначала на лице Папы появилось изумление, а затем беспокойство; Наннерль усмехалась, очевидно, принимая все это за шутку; но больше никто – даже сама королева – не заметил разницы. И вдруг Вольфганг увидел стоявшего в дверях высокого, красивого человека, одетого по последней моде, который слушал его с таким напряженным вниманием, что Вольфганг мгновенно догадался: это, конечно, сам Иоганн Кристиан Бах. Теперь Вольфганг думал лишь о том, как бы угодить композитору, музыка которого так ему понравилась. К концу импровизации он и думать забыл о Генделе.

Король энергично закивал в знак одобрения и объявил:

– Нет, превзойти Генделя невозможно. Среди композиторов он не знает себе равного. Сомневаться могут лишь глупцы и невежды. Верно, Бах?

– Вы совершенно правы, ваше величество, – подтвердил Бах.

– Вам понравилось, как мальчик играл Генделя?

– Он прекрасный органист, ваше величество.

– Гримм прав. Импровизируя на тему Генделя, он не сделал ни единой ошибки.

Папа, возблагодаривший судьбу за то, что никто, кроме Баха, – пронеси господи! – не заметил самовольства Вольфганга, сказал:

– Мы ваши покорнейшие слуги, ваше величество.

– Ваше величество, позвольте мальчику сыграть сонату вместе со мной, – попросил Бах.

– Прямо с листа? – с сомнением спросил король.

– Я уверен, он справится. Если разрешит ваше величество.

Вольфганг не удержался.

– Я очень прошу вас, ваше величество, очень! – воскликнул он.

– Но ты слишком мал, чтобы играть с таким замечательным музыкантом.

– Я постараюсь, ваше величество.

. Бах посадил мальчика к себе на колени и сыграл несколько тактов, Вольфганг продолжил, и так, играя поочередно, они исполнили всю вещь до конца, ни разу не сбившись, не потеряв ни одной ноты: казалось, сонату исполнял один человек.

Кристиан Бах и словом не обмолвился, что Вольфганг использовал для импровизации тему его арии, а вовсе не сонату Генделя, он напомнил об этом, лишь когда отец с сыном пришли к нему в студию. Бах расценил это как комплимент себе, а не как шутку над королем и сказал Леопольду:

– Я буду рад представить ваших детей лондонским ценителям музыки.

Вольфгангу очень понравился рабочий кабинет Баха, обставленный в стиле версальских гостиных и выходивший окнами на Грин-Парк. В нем стояли клавикорды, клавесин, орган и фортепьяно; и еще, не в пример другим музыкантам, отметил Вольфганг, Бах даже дома одевался богато и изысканно.

Леопольду не слишком нравилось увлечение его сына Бахом! По никуда не денешься, этот композитор, исполнитель и учитель музыки королевы, хорошо знал музыкальный мир Лондона и пользовался здесь большой известностью.

И к тому же Бах происходил из знаменитой семьи. Кристиан Бах принадлежал к шестому по счету поколению музыкантов. Его отец, старый Иоганн Себастьян Бах, хоть и был всего лишь церковным учителем пения и к тому же лютеранином, считался прекрасным музыкантом и был отцом нескольких блестяще одаренных в музыкальном отношении сыновей. Но с ним Леопольд никогда не встречался, ибо невидимая стена разделяла лютеранскую и католическую Германию. И хотя музыка старого Себастьяна Баха, умершего четырнадцать лет назад, была написана для лютеранских богослужений и никогда не исполнялась в католическом Зальцбурге или в Вене, произведения тех его сыновей, которые пользовались наибольшей известностью, Леопольд знал. Он давал Вольфгангу играть сонаты Карла Филиппа Эммануила и вощи для органа старшего сына Вильгельма Фридемана.

Но больше всего говорили о Кристиане Бахе, младшем из одиннадцати сыновой старого Себастьяна; он уехал из Германии в Италию, чтобы стать учеником прославленного итальянского педагога, падре Мартини, и впоследствии принял католичество, чтобы его оперы могли исполняться в Италии. Теперь, после смерти Генделя, Кристиан Бах был самым известным музыкантом в протестантской Англии, хотя и оставался католиком.

«Значит, в Лондоне предпочитают немецкую музыку?» – подумал Леопольд.

– Господин Моцарт, в Англии не существует сейчас английской музыки, – словно угадав его мысли, сказал Бах, – только итальянская и немецкая, Пуччинни и Гендель.

– И Кристиан Бах, – сказал Леопольд и про себя добавил: «Который взял понемногу и от того и от другого».

– Благодарю вас, но следует помнить, что счастье изменчиво.

– Поверьте, я никогда об этом не забываю.

Леопольд внимательно разглядывал дорогой наряд Баха, его полное лицо, в котором привлекали проницательные глаза и высокий лоб, и думал, искренне ли он заинтересовался Вольфгангом.

Тем временем Вольфганг разглядывал фортепьяно. Он уже видел несколько подобных инструментов и даже играл на них, во фортепьяно Баха казалось лучше других, и мальчику не терпелось его попробовать. Вольфганг просительно взглянул на Баха, и тот сказал:

– Если тебе позволит отец.

– Я давал Вольфгангу играть сонаты вашего брата Карла Филиппа Эммануила, – сказал Леопольд. – На мой взгляд, они удивительно ярки и мелодичны, но ведь предназначены они для исполнения на клавесине. А те немногие произведения вашего отца, с которыми я имел возможность познакомиться, написаны исключительно для органа.

– Мой отец был несколько старомоден, особенно когда дело касалось фортепьяно, но я убежден, что этому инструменту принадлежит будущее.

– Мы ни разу не встречали его во время наших путешествий.

– Оно еще не вошло в моду.

– Единственная ли это причина?

– Люди не привыкли к нему. Фортепьяно– инструмент новый, необычный, еще не завоевавший себе сторонников. Вы видели, как гордится королева своим клавесином.

– А вы когда-нибудь играли на фортепьяно публично?

– Нет, Лондон еще не готов к его приему, но скоро это произойдет. – И Бах добавил: – Я думаю, стоит публике по-настоящему узнать фортепьяно, к тому же, если его немного усовершенствовать, этот инструмент вытеснит клавесин.

– Сразу?

– Быть может, лет через десять, двадцать, но я не сомневаюсь, в конце концов фортепьяно станет любимым инструментом сольных исполнителей.

– Но почему же? – спросил Вольфганг, дотронувшись до маленького, аккуратно сделанного, квадратного инструмента. Оно было красного дерева, но уступало красотой и размером дворцовым клавесинам, на которых ему приходилось играть.

– Звук у него мягче, сильнее и имеет много оттенков.

– Тогда почему на нем не играют?

– Господин Бах уже объяснил тебе. – Леопольд начал терять терпение.

– Только поэтому?

– Люди страшатся нового, – спокойно объяснил Бах.

– Даже в музыке?

– Да, Вольфганг, в музыке особенно.

– Папа, можно мне сыграть на фортепьяно? Леопольд нехотя согласился.

Бах поставил на пюпитр одну из своих сонат и кивнул Вольфгангу. Секунду Вольфганг стоял в нерешительности. Хотя это фортепьяно и возбуждало его любопытство и ему очень хотелось пойти по стопам своего нового друга, Вольфганг боялся обмануть его ожидания. К тому же фортепьяно, на которых он играл раньше, обладали неприятным звуком, ноты звучали слишком громко, резонировали, а то и фальшивили. Но отступать было поздно.

Он начал медленно, неуверенно. Как он и опасался, звук фортепьяно тоже оказался слишком громким и недостаточно четким. Ему не хватало чистоты и ясности клавесина. Некоторые ноты слишком долго задерживали звук. Нет, он не мог довериться этому инструменту с его столь нечетким и неровным звучанием. Особенно смутило его fortissimo, несравненно более сильное, чем у клавесина или клавикордов. Не удивительно, что музыканты прозвали этот инструмент «барабаном». И все же, по-видимому, и Баху и Папе его исполнение нравилось. Вольфганг вдруг почувствовал уверенность в себе. Ухо различало все новые оттенки в каждой ноте.

Вольфганг забыл, о времени и больше не помнил о клавесине. Овладев понемногу клавиатурой, он почувствовал прилив Неизведанного дотоле волнения. Ему казалось, что не только душа его, по и тело находится во власти музыки. Он чуть изменил силу удара, и звучные басы обрели вдруг страстность и литую теплоту, Вольфганг забыл, что звук клавесина казался ему более четким, – что это по сравнению с богатством нюансов, с огромными возможностями фортепьяно! Радость переполняла его, он был готов играть бесконечно. Ему открывался новый язык музыки, и он должен был им овладеть. Кончив играть, Вольфганг спросил:

– Папа, можно мне учиться играть на фортепьяно? Я попрошу господина Баха давать мне уроки.

Леопольд кивнул, и Вольфганг бросился к отцу на шею и стал целовать, чем привел его в полное смущение.

– Ты уже не маленький, – урезонивал он сына. – Господин Бах поможет тебе, а это уже много.

Но Леопольд удивился, когда Бах отвел его в сторону и, понизив голос, сказал, что Вольфгангу надо брать уроки у Манцуоли.

– У кастрата?! – воскликнул Леопольд.

– Джованни Манцуоли – лучший певец в Лондоне. А может, и во всем мире.

– Вы с ним близко знакомы?

– Весьма. Он поет в моей новой опере, – с гордостью сказал Бах.

– Но у Вольфганга нет ни голоса, ни желания стать певцом.

– Вы ведь хотите, чтобы он когда-нибудь занялся сочинением опер?

– Да. – И чем скорее, тем лучше, думал Леопольд, вот тогда-то мы по-настоящему удивим мир.

– Раз так, он должен учиться сочинять музыку для кастратов. Все хорошие оперы пишутся для голосов такого рода.

Леопольд понимал, Бах прав, но в душе противился этому совету. Варварский обычай кастрировать мальчиков в возрасте Вольферля, чтобы они и взрослыми могли петь высокими голосами, практиковался до сих пор, несмотря на преследование законом и угрозу отлучения от церкви; но Леопольд находил, что Вольфганг еще мал для знакомства с подобной стороной жизни.

– Кроме того, он должен научиться петь правильно.

– Он слишком мал.

– Если ваш сын поправится Манцуоли, тот, может помочь в устройстве публичных концертов.

– А как быть с тем, что Манцуоли кастрат?

– Нужно объяснить Вольфгангу, что это такое.

Задача была не из легких. Хотя Леопольд всегда разговаривал с сыном как со взрослым, но, приступая к этому вопросу, он испытывал большую неловкость.

– Понимаешь, великий оперный певец Манцуоли – кастрат. Когда он был мальчиком, ему сделали операцию, и теперь он не может иметь детей, зато у него удивительный голос – высокий, как лирическое сопрано.

– Но он все же мужчина?

– Да, его можно назвать мужчиной.

– Но не может иметь детей?

– Да.

– Почему?

Леопольд хотел было углубиться в сложные медицинские подробности, но вместо этого сказал:

– Вырастешь – узнаешь.

Вольфганг рассердился. Он знал все, что касалось взаимоотношений мужчин и женщин, и старания взрослых что-то утаивать только смешили его.

– У Манцуоли лучший в Лондоне голос, – повторил Леопольд.

– Это оттого, что он кастрат?

– Возможно.

Бах тоже разочаровал Вольфганга. Вольфганг надеялся, что Бах объяснит ему, как кастрат становится кастратом, – ему казалось, что у него и его нового друга родственные души, – но Бах твердил лишь о несравненных качествах голоса Манцуоли. Сам Манцуоли мальчику не понравился. Студия итальянца была меньше, чем у Баха, и обставлена далеко не так красиво; Бах представил его как первого в Лондоне musico[4]4
  Певца (итал.).


[Закрыть], однако у этого толстого пожилого господина был большой горбатый нос и грубые черты лица; тяжелые веки почти скрывали его глаза, Вольфганг удивился, что Бах кланяется Манцуоли чуть ли не ниже, чем королю.

– Разве может восьмилетний малыш смыслить что-то в музыке? – с насмешкой спросил Манцуоли.

– А вы проэкзаменуйте его.

Вольфганг без запинки ответил на все вопросы певца относительно клавесина, он видел, что Манцуоли заинтересовался, хотя все еще настроен скептически.

– А теперь спой что-нибудь, мальчик, – велел он.

– Я не умею.

– Ты хочешь сказать, что не знаешь, как петь. – Манцуоли с торжеством взглянул на Баха.

– Нет, синьор, я знаю, что у меня плохой голос.

– А, значит, ты еще и критик. Баста! Решать буду я. А ты пой, мальчик, пой!

– Что мне петь?

– Ну хотя бы английский гимн. Если ты, конечно, его знаешь. Патриотизм всегда уместен.

Вольфганг знал мотив гимна, его исполняли перед началом концерта во дворце. Только он очень стыдился своего голоса. Он хотел остановиться после первых же тактов. Пел он совершенно верно, но голос звучал тонко и пронзительно и к тому же вибрировал.

Кастрат улыбнулся и насмешливо обратился к Баху:

– Мальчик явно нуждается в операции. Как раз подходящий возраст.

– Он вовсе не стремится стать певцом, – сдержанно ответил Бах, – просто хочет научиться сочинять оперы для лучших голосов. Таких, как ваш.

Стоит польстить человеку, и в нем сразу просыпается интерес, подумал Вольфганг.

– Что же вы предлагаете? – спросил Манцуоли.

– Пусть он споет вместе с вами. Вы увидите, умеет ли он петь в унисон.

Манцуоли запел, Вольфганг подхватил мелодию и точно следовал за Манцуоли, пока тот не взял слишком высокую для него ноту, тогда он замолчал и стал с восхищением слушать итальянца.

Польщенный, сам того не желая, Манцуоли пел как перед полным залом.

У него было звучное и сильное сопрано, Вольфганг никогда не слыхал прежде голоса такой мощи и диапазона и в то же время столь нежного и гибкого, без усилия переходящего от рулады к руладе.

Вольфганг был заворожен голосом итальянца.

Певец задал ему несколько вопросов, и по тому, как оживился Манцуоли, мальчик понял, что ответил правильно, сам же он думал: если уж сочинять оперу, то только для таких голосов.

Манцуоли, пораженный способностью Вольфганга схватывать все на лету, взялся бесплатно заниматься с ним несколько раз в неделю.

– Это необыкновенный ребенок, – говорил он Баху, – учить его – одно удовольствие. Он никогда не станет певцом, но понимает все, что я рассказываю ему об искусстве пения, вплоть до тонкостей постановки голоса. Он необыкновенно впечатлителен. Впитывает как губка все, что ему говоришь.

– То же самое и на моих уроках, – подхватил Бах, – когда я учу его игре на фортепьяно и законам композиции. Он на редкость восприимчив к музыке.

Через месяц величайшей похвалой, которой Моцарты могли удостоить певца, стало: «Поет, как Манцуоли». Чем глубже Вольфганг познавал секреты пения, тем сильнее возрастало его желание сочинить оперу, но Папа продолжал твердить, что он еще слишком молод. Достиг он больших успехов и в игре на фортепьяно, однако Леопольд запрещал публичные выступления на этом инструменте, говоря:

– Меня не прельщает слава первооткрывателя. Вольфганг и не догадывался, как обижался Папа, когда он называл Баха «мой учитель музыки», хотя Папа не раз подчеркивал, что сам он всего лишь «импресарио и устроитель гастролей»; ведь Папа должен радоваться тому, что Бах учит его сочинять симфонии и даже повел его в театр на одну из своих опер.

Это было торжественное событие. Газеты объявили, что оперу Баха удостоят своим присутствием «их величества», но на Вольфганга произвели больше впечатления яркая сверкающая музыка его учителя, мастерски составленное либретто и использование кларнетов в оркестре. Вольфганг впервые услыхал кларнеты в оркестре, и такое применение духовых инструментов показалось ему очень удачным.

Манцуоли пел главную партию блестяще, но толпа поклонников помешала им пройти за кулисы, чтобы выразить певцу свое восхищение. Вольфганг с удовольствием смотрел на оживленных нарядных людей, собравшихся у театра на Хеймаркет, но Бах презрительно сказал:

– Вольфганг, не принимай этих разряженных господ всерьез. Теперь, когда они удовлетворили свое тщеславие, попав на Манцуоли, они отправятся па поиски новых развлечений: может, это будут азартные игры, а может, танцы.