Текст книги "Возвышенное и земное"

Автор книги: Дэвид Вейс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 40 (всего у книги 54 страниц)

71

Потрясенный печальным известием, Вольфганг дал себе слово не оставлять впредь своих детей на чужом попечении, а Констанца не могла говорить о Раймунде Леопольде без слез. Но госпожа Вебер клялась: ребенок все равно умер бы – остались бы они в Вене или нет, – желудочные заболевания косили младенцев нещадно, даже в знатных семьях. И Вольфганг не мог винить тещу и кормилицу, действительно, за последние месяцы погибло много новорожденных. Оправившись от постигшего его горя, он решил, что им нужен еще ребенок.

И когда через несколько недель обнаружилось, что Констанца снова беременна, впервые, с тех пор как они вернулись домой, у обоих полегчало на душе. Вольфганг ознаменовал это событие переездом на новую, лучшую квартиру в Траттнер Гофе – так называлось большое здание на Грабене, где они теперь поселились. Оно было построено Томасом фон Траттнером; состоя на службе при императорском дворе в качестве печатника, Траттнер разбогател и был возведен в дворянское достоинство. Фон Траттнер очень гордился своей причастностью к миру искусства, мнил себя художником, в знак чего любил наряжаться в широкие блузы и рембрандтовский берет. Жена фон Траттнера была одной из самых преданных учениц Моцарта, и супруги с удовольствием сдали композитору квартиру в своем доме.

Вольфганг уговорился с хозяином, что будет использовать первый этаж Траттнер Гофа для своих концертов, и это оказалось очень удобно. За несколько месяцев его слава как композитора и исполнителя чрезвычайно возросла. Словно все прежние достижения явились лишь подготовкой к бурному расцвету его таланта. Посещать концерты Моцарта и аплодировать его игре, слушать исполнение новых фортепьянных концертов Вольфганга вошло теперь в моду. Казалось, публике никогда не приестся Моцарт и его музыка.

В феврале 1784 года Вольфганг был необычайно загружен работой над новыми произведениями, и, чтобы не запутаться, ему пришлось завести тематический каталог своих сочинений. Заканчивая вещь, он немедленно заносил ее, в соответствии с жанром и тональностью, в свой каталог, тут же написал несколько тактов основной темы, чтобы потом легче узнать, и ставил дату окончания работы. Ему так понравилась ясность, которую это вносило в его жизнь, что он начал записывать свой приход и расходы. Приход записывал на листке бумаги и носил при себе, часто в него заглядывая, чтобы лишний раз убедиться, что зарабатывает он теперь больше, чем когда бы то ни было, и скоро окончательно вылезет из долгов. Расходы он записывал в книгу, которую держал в потайном месте, с тем чтобы никто не мог ее прочесть, даже Станци.

В организационном пылу Вольфганг даже стал вести учет своих выступлений и составил лист всех подписчиков па свои концерты. Это докажет Папе, который предупреждал, что в Вене он может потерпеть провал – слишком уж много врагов он нажил благодаря своей прямолинейности, – что Папа оказался неправ. Он писал:

«При сем прилагаю список на сто семьдесят четыре подписчика, регулярно посещающих мои концерты. Сомневаюсь, сумеете ли Вы отыскать хоть одно имя, имеющее вес в Вене, которого нет в этом списке. Я теперь в моде, и всякий, кто не подписывается на мои концерты и не посещает по средам Траттнер Гофа, рискует прослыть непросвещенным человеком. Некоторые из подписчиков – мои старые друзья, такие, как Туп, Пальфи, Ветцлар, Голицын, ван Свитен, а других я приобрел недавно: фон Борн, Дитрихштейн, Эстергази, Гаррах, Гатцфельд, Геберштейн, Лихновский, Мекленбург, Оттинген, Паар, Пуфендорф, Рааб, Шварценберг, Зон-ненфельс, Штаргемберг, Вюртемберг и Ципцердорф.

Итак, Вы видите, те наши добрые друзья, которые говорили, будто у меня много врагов в Вене, ошибались. Я согласен, Глюк мне завидует и Сальери при иных обстоятельствах мог бы быть опасным, но никто из них не осмелится порочить меня теперь, потому что крупнейшие вельможи империи рады назвать себя моими друзьями. И за эту привилегию им еще приходится платить. Цена билетов на мои первые три концерта – шесть дукатов, однако все места были распроданы заранее. Мне предстоит, кроме того, дать два концерта в Бургтеатре с одобрения императора.

Чтобы Вы могли представить, в каком я теперь спросе, прилагаю список некоторых концертов, на которые я уже ангажирован:

26 февраля, четверг – у князя Голицына

1 марта, понедельник – у графа Эстергази

4 марта, четверг – у князя Голицына

5 марта, пятница – у Эстергази

8 марта, понедельник – у Эстергази I 11 марта, четверг – у Голицына 12 марта, пятница – у Эстергази 15 марта, понедельник – у Эстергази

17 марта, среда – первый концерт в Траттнер Гофе

18 марта, четверг – у Голицына

19 марта, пятница – у Эстергази

20 марта, суббота – у пианиста Рихтера, в виде особого одолжения

21 марта, воскресенье – первый концерт в Бургтеатре

22 марта, понедельник – у Эстергази

24 марта, среда – второй концерт в Траттнер Гофе

25 марта, четверг – у Голицына

26 марта, пятница – у Эстергази

27 марта, суббота – у пианиста Рихтера, еще одно одолжение

29 марта, понедельник – у Эстергази 31 марта, среда – третий концерт в Траттнер Гофе 1 апреля, четверг – второй концерт в Бургтеатре 3 апреля, суббота – у пианиста Рихтера, концерт на «бис».

Как Вы считаете, достаточно с меня? При таком темпе, думаю, мне будет довольно трудно утратить исполнительское мастерство».

Все билеты на эти концерты были распроданы, и Вольфганг получил много гульденов. Он радовался, а Констанцу мучило беспокойство – к концу третьего концерта муж выглядел совершенно измотанным. Она умоляла Ветцлара, с мнением которого Вольфганг считался, уговорить его сбавить темп.

И вот Ветцлар, разделявший опасения Констанцы, сказал Вольфгангу, когда они вместе направлялись в воскресенье к ван Свитену:

– Не понимаю, как вы выдерживаете, Вольфганг. Раньше полуночи никогда не ложитесь, а в шесть уже на ногах и начинаете готовиться к трудовому дню: все утро преподаете, весь вечер играете и еще как-то умудряетесь создавать одну вещь за другой. Сколько фортепьянных концертов вы написали за последние два месяца? Три?

– Четыре. Но это не такой уж фокус. Главная трудность – правильно их исполнить. Вам они понравились?

– Чрезвычайно. Эти замечательные концерты делают вам честь.

– Они действительно заставляют исполнителя порядком попотеть, но не настолько, чтобы публика могла это заметить.

– А не слишком ли вы балуете публику новыми концертами?

– Нет. Ей быстро все приедается. Для каждого публичного выступления я должен сочинять по крайней мере одну новую вещь. В противном случае, аудитория будет считать себя обманутой.

– И как вы только выдерживаете столь жесткое расписание?

Лицо у Ветцлара стало таким озабоченным, что Вольфганг счел себя обязанным дать другу некоторые разъяснения:

– Кроме того, я написал два концерта для валторны – моему зальцбургскому другу Лейтгебу, который глуп как осел, но играет божественно. И еще сонаты для фортепьяно, и приступил к одному струнному квартету – эта форма меня особенно привлекает, и к арии для Алоизии Ланге и Адамбергера – они все время пристают, чтобы я писал арии для их голосов, и исполняют их везде, где возможно. Но, может, вы и правы, Ветцлар. Может, я пишу чересчур много.

– Я вовсе не то хотел сказать. Я всегда рад слушать вашу музыку. Просто меня беспокоит ваш утомленный вид. Недалек день, когда вы получите новый заказ на оперу, а сил взяться за нее у вас не хватит.

Вольфганг рассмеялся. Уж на что, на что, а на оперу сил у него хватит!

– Есть у вас какие-нибудь мысли насчет будущей оперы?

– И немало. Но либретто, которые мне предлагают, либо те, что попадаются мне под руку, слишком убоги, просто детский лепет. Помимо всего прочего, мне приходится писать вещи, за которые мне платят сразу.

– Как, например, ваш квинтет для гобоя, валторны, фагота, кларнета и фортепьяно?

– Он прошел с шумным успехом, Ветцлар.

– И вы исполняли его для друзей и не получили ни единого гульдена.

– Право, я считаю его своим лучшим квинтетом!

– Он очарователен. Я получил от него огромное удовольствие.

– А что скажете об исполнении? Разве квинтет не был сыгран прекрасно?

– Согласен. Но когда вы кончили, вид у вас был совсем измученный.

Вольфганг промолчал. Ветцлар, в общем-то, прав. К концу квинтета, где он исполнял партию фортепьяно, он почувствовал страшную усталость, хотя аудитория принимала его восторженно. Вдруг захотелось перестать играть, просто играть: музыка вызывала в нем страстное желание творить, и, хотя это было невозможно, он хотел творить и ничем другим не заниматься. Однако Вена сочтет это за прихоть. Вельможи, для которых он давал так много концертов последнее время, говорили: никто не может исполнять музыку Моцарта так, как сам Моцарт. Вольфганг усмехнулся про себя. Он и сам прежде так думал. Ветцлар очень проницателен. Выпали дни, когда, несмотря на радостное возбуждение, испытанное накануне, несмотря на восторги и поклонение публики, он просыпался наутро страшно усталый, единственным желанием было повернуться на другой бок и снова погрузиться в сон. Но разве признаешься в этом Ветцлару или Кому-нибудь еще? Его поднимут на смех. Скажут: он еще слишком молод, чтобы поддаваться усталости. Напомнят, ему нет еще и тридцати, а для мужчины это самый расцвет сил, однако бывали минуты, когда он чувствовал себя столетним стариком. Но остановиться не мог. Музыка переполнила его. Не хватало времени записывать всю музыку, которую он и себе слышал. В голове уже звучали мелодии нового фортепьянного концерта, и Ветцлар, знай он об этом, посоветовал записать поскорее, пока не забылось, но разве можно забыть! Концерт этот не оставит его в покое, пока не будет записан. Сейчас это основная забота. Нужно записать мелодии, даже если не придется ложиться всю ночь. Нет таких трудностей в области музыки, которые были бы ему не под силу.

– Ваша плодовитость, Вольфганг, приводит меня в изумление, – сказал Ветцлар, – но сомневаюсь, способны ли вы или кто-либо другой долго выдержать подобное напряжение.

– Придет время, и я смогу немного передохнуть. Вот получу заказ на оперу и все внимание отдам только ей.

– Нет, вы никогда не сможете сосредоточиться на чем-то одном. При всем желании не сможете. Это от вас не зависит.

– И все же судьба ко мне благосклонна. Другие без натуги и такта не могут написать.

Позднее в тот же вечер ван Свитен попросил Вольфганга задержаться после ухода гостей. Барон, прилагавший отчаянные усилия к тому, чтобы постичь искусство композиции – ему требовалось не меньше года тяжелейшего труда для написания симфонии, – поражался плодовитости Моцарта и завидовал ему. Однако сейчас он не стал обсуждать собственные проблемы, горячо волновавшие его – из-за чего он, собственно, и затеял разговор, – а только сказал:

– Двенадцатилетний сын одного моего друга проявляет незаурядные музыкальные способности.

– Это тот юный Бетховен, о котором вы говорили в прошлом году?

– Нет, не он, другой вундеркинд.

– И этот новый вундеркинд тоже хочет стать композитором?

– Откуда вы знаете? – удивился ван Свитен.

– Вам же писал учитель Бетховена, что каждый юноша, наделенный мало-мальским талантом, мечтает стать вторым Вольфгангом Амадеем Моцартом.

– А вы считаете, другого никогда не будет?

– Мой дорогой друг, а вы ожидаете, что появится второй Себастьян Бах или Иосиф Гайдн?

– Нет.

– Значит, если у кого-то и есть призвание стать композитором, он должен прежде всего быть самим собой.

– Однако вы изучали музыку всех композиторов.

– И до сих пор изучаю. Но стал композитором вовсе не поэтому. Вы хорошо знаете.

– А почему? Этот мальчик спросил: «Мне очень хотелось бы что-нибудь сочинить. С чего начать?»

– Посоветуйте подождать.

– Но ведь сами вы начали писать музыку гораздо раньше!

– И никого не спрашивал, с чего начинать. Если в человеке заложен композитор, он начинает писать, потому что иначе не может.

– Я должен дать отцу мальчика и ему самому более вразумительный ответ. По крайней мере порекомендуйте какую-нибудь книгу или книги. В дополнение к изучению других композиторов.

– Ну-ну, ван Свитен, – ответил Вольфганг, поняв, что все это имеет прямое отношение и к его другу, – никакие книги ничего не дадут… – Вольфганг указал на свое ухо, на голову и сердце и добавил: – Вот здесь, здесь и здесь заключена моя школа. Если с этим все в порядке, можно смело брать перо в руки и писать музыку.

Как только были отпечатаны четыре новых фортепьянных концерта, Вольфганг послал их отцу и попросил высказать свое мнение – какой из концертов ему больше нравится.

Все концерты превосходны, написал в ответ Леопольд, и все одинаково ему нравятся. Он не может отдать предпочтение ни одному. Но имеет ли смысл, спрашивал Леопольд сына, сочинять столь трудные вещи, рискуя вызвать недовольство публики. Пока их исполняет сам Вольфганг, все в порядке, но, когда за концерты возьмутся другие виртуозы, им потребуется слишком много времени и усилий на преодоление технических трудностей. Леопольд предупреждал сына: нарушать традиции опасно, как бы тонко ни преподносил он придуманные им новшества. Леопольда сейчас в гораздо большей степени волновало другое событие – в августе Наннерль собиралась обвенчаться с господином Зонненбургом, свадьба должна была состояться в городке Санкт-Гильген, где этот вдовец с пятью детьми был мировым судьей. В Санкт-Гильгене родилась Анна Мария, что, по мнению Леопольда, являлось хорошим предзнаменованием.

– Санкт-Гильген – небольшой городок в пятидесяти милях от Зальцбурга, – объяснил Вольфганг Констанце. – Надеюсь, Наннерль будет там счастлива.

Выйти замуж за вдовца с пятью детьми? Неужели сестра Вольфганга не могла найти себе лучшую партию, неодобрительно подумала Констанца. Но, зная, как Вольфганг не любит, когда осуждают членов его семьи, сказала:

– Жена должна всюду следовать за мужем.

– По всей вероятности, так. Я очень рад, что она выходит замуж. У нее были и другие претенденты, но этот первый по-настоящему задел ее сердце.

Вольфганг написал Наннерль нежное поздравительное письмо и посоветовал Папе расстаться с Колоредо и переехать к ним в Вену.

Констанце вовсе не улыбалась совместная жизнь со свекром, но она молчала, уверенная, что Леопольд отклонит предложение сына.

Ожидания ее оправдались: Леопольд отказался. Не желая ни от кого материально зависеть, он не мог идти на риск потерять жалованье.

Отказ отца разочаровал Вольфганга, но виду он не подал.

– Папа всегда был очень независим, – пояснил Вольфганг. – В его возрасте трудно менять привычки.

С долгами покончено, с гордостью сообщил Вольфганг жене, и в течение следующих месяцев приобрел много вещей, о которых прежде мог только мечтать. Констанцу беспокоил рост цен на провизию, а Вольфганг просил ее покупать самые изысканные деликатесы. Для хранения партитур он купил кусок непромокаемой материи самого лучшего качества. С наступлением лета стал каждое воскресенье нанимать карету и отправлялся с Констанцей кататься в Пратер. Он дарил ей красивые и дорогие платья, таких она еще никогда не носила. Но наиболее любезным его сердцу приобретением был скворец. Вольфганг отрабатывал основную мелодию своего нового фортепьянного концерта и вдруг услышал, как птица ему подсвистывает. Это привело его в восторг. Скворец оказался вполне способен повторить мелодию. Он терпеливо обучал птицу, и, когда она наконец смогла насвистывать рондо, Вольфганг оркестровал его, введя рулады скворца, и под пассажем написал: «Как прелестно!»

72

В сентябре Констанца легко родила сына, и Вольфганг был несказанно счастлив. Траттнер принял приглашение стать крестным отцом младенца, которого в его честь нарекли Карлом Томасом.

Наступившее в его жизни благополучие Вольфганг решил отпраздновать: снял более поместительную и нарядную квартиру на Гроссе Шулерштрассе, не посоветовавшись с Констанцей, чтобы она не отговорила его, испугавшись высокой платы.

Как только задаток был внесен, он предложил ей посмотреть новое жилище.

– Совсем недалеко! Два шага от собора св. Стефана. Место прекрасное, в самом центре Вены, и, я знаю, квартира тебе понравится не меньше, чем мне. – Они шли мимо собора, и он добавил: – Здесь у нас будет окружение получше.

Констанца с ним не согласилась. Гроссе Шулерштрассе оказалась уже и грязнее улицы Грабен, где они жили прежде. Не нравились ей и огромные булыжники мостовой – их улица была вымощена куда лучше. Тяжелая парадная дверь открывалась с трудом. Вестибюль маленький, темный, скудно освещенный мерцающим светильником. Крутая лестница соединяла пять этажей, а если посмотреть вверх, можно увидеть кусочек неба – он показался ей совсем крохотным, всего ярд в ширину и пять ярдов в длину. Где же солнце и свет, что так расхваливал Вольфганг? Он просто дал увлечь себя собственной фантазии!

– Обопрись на меня, если устала, – сказал он. – Здесь всего десять ступеней. – И указал на лестницу, ведущую на первый этаж. – А затем будет каменный карниз, где можно присесть и отдохнуть. Еще три ступени и потом всего лишь десять.

Констанца хорошо знала любовь Вольфганга к числам – еще в детстве он обожал пересчитывать ступени, но как ни считай, а подниматься на двадцать три ступеньки все-таки пришлось; раздраженной Констанце подъем показался бесконечным.

– Я снял второй этаж, – сказал Вольфганг, – знаю, как ты не любишь ходить по лестницам, особенно когда беременна.

Две спальни, выходящие окнами на Домгассе и Блютгассе, – что ж, это удобно, подумала она, но от чего тут приходить в восторг?

– А где же кухня? Столовая?

– Вот они объединены вместе. – Вольфганг показал небольшую комнатку с плитой и полом из красного камня. – Почти как унтерсбергский мрамор, мой любимый. С той лишь разницей, что доставить его из Зальцбурга стоит слишком дорого.

– Это тебя и вдохновило? – насмешливо заметила Констанца.

Вольфганг озорно улыбнулся и провел жену в гостиную. Красивая гостиная Констанце понравилась.

– Теперь мы сможем устраивать настоящие приемы! – воскликнул он. – Посмотри на окна! Правда, чудесные? Очень люблю высокие, большие окна!

– Но сколько все это стоит?

Движением руки он отмел ее вопрос и распахнул двери музыкальной комнаты.

Стены здесь были облицованы итальянским мрамором, над входом подымалась великолепная мраморная арка, а потолок украшала замечательная лепка – такую Констанца видела впервые. В центре потолка было панно с изображением Венеры весьма пышных форм, вокруг богини резвились изящные нимфы и купидоны.

– Вольфганг, сколько придется платить за эту квартиру?

– Двести сорок гульденов за полгода. Она с испугом сказала:

– Четыреста восемьдесят гульденов в год! Больше, чем ты зарабатывал за целый год в Зальцбурге. Через несколько месяцев мы снова влезем в долги. Нам не следовало уезжать из Траттнер Гофа. Там мы платили всего сто пятьдесят гульденов в год.

– В этом году я уже заработал две тысячи гульденов. Тебе нравится наше новое жилище?

Что проку жаловаться, подумала она, Вольфганга все равно не переделаешь. Возможно, он и прав. На предстоящую зиму намечалось еще больше концертов по подписке, и все места были распроданы заранее.

Она нежно прильнула к нему, и он решил, что доводы его оказались убедительными.

– Вот увидишь, Станци, мы будем здесь очень счастливы.

Вольфганг гордился своей музыкальной комнатой, она доставляла ему столько радости. Он давно уже приучился работать в любых условиях, но всегда тосковал по простору, свету и удобствам и теперь, обретя все это, испытывал огромный прилив сил.

Четыре фортепьянных концерта, написанные весной, были так восторженно приняты публикой, что Вольфганг начал писать еще два, работая над обоими одновременно. Для разнообразия он стал сочинять еще два струнных квартета и несколько сонат для фортепьяно.

Постепенно в новой квартире обнаруживались все большие преимущества. Выходя из парадных дверей и пересекая Домплац, оказываешься прямо у собора св. Стефана – это всего несколько минут ходьбы. Если же идти по Блютгассе, то, свернув через квартал направо, оказываешься возле дома тевтонских рыцарей, где его когда-то спустили с лестницы. Как давно все это было, с тех пор прошла целая вечность! И еще ему доставляло удовольствие следить, как солнце поздним утром медленно передвигается в окне, его спальни. По солнцу он определял время, возле окна спал, хотя Констанца и считала это непонятной прихотью. Как только луч солнца заглядывал в окно, Вольфганг знал: пора вставать, иначе не выполнишь задуманного на сегодняшний день. С тех пор как доходы увеличились, он сократил число учеников. Теперь он больше спал, не так изматывался и снова чувствовал себя молодым и полным сил.

Констанца спустилась вниз набрать воды из колодца – служанке был дан строгий наказ ни на минуту не оставлять ребенка одного. И когда во дворе она зашла в уборную, представлявшую собой просто яму, а затем умылась холодной колодезной водой, то почувствовала, как их новое жилище понемногу утрачивает в ее глазах часть своего очарования. Она не была избалована, но здесь, в этом доме, где такие прекрасные комнаты, все должно быть иначе. Пусть другие шутят на сей счет, а ей в подобные моменты становилось очень жаль себя.

Сегодня, как обычно в холодную погоду, Констанца вымыла лицо и руки, а потом поставила в таз ноги – вода не должна пропадать зря, – но вся мыться не стала. Трудно себе, представить, но ей не удастся даже помыться как следует, пока не вернутся теплые дни, когда можно будет ходить к Дунаю, – а до этого еще много месяцев. Умывшись, Констанца слегка подушилась и немного воспрянула духом. Вернулся домой Вольфганг и поцеловал ее долгим и жарким поцелуем. Вид у Вольфганга был возбужденный.

– Ван Свитен хочет представить меня Иосифу Гайдну. Гайдн сам выразил желание со мной познакомиться. Вот это честь, Станци! – Он схватил жену за руку и закружил ее в танце по гостиной.

Входя в дом ван Свитена в воскресенье вечером, когда намечена была встреча, Вольфганг испытывал душевный трепет. Гайдн может оказаться вторым Глюком или Сальери, хотя как композитор он намного выше обоих; Гайдн может отнестись к нему враждебно, с тайной завистью, к тому же Гайдну уже пятьдесят два и он вправе смотреть на него как на не по годам развитого мальчишку. Вольфганг придумывал множество причин, по которым они могли друг другу не понравиться.

Ван Свитен представил композиторов друг другу с такой торжественностью, словно они были важными персонами, и объявил: этот вечер принадлежит исключительно им троим. Напыщенный тон барона чуть не рассмешил Вольфганга. Но у Гайдна был очень торжественный вид, и Моцарт, не желая его обидеть, тоже посерьезнел. Перед ним стоял человек немного выше его ростом, с продолговатым, изрытым оспинами лицом, большим носом и выдающимся вперед подбородком; строгие карие глаза смотрели задумчиво, одет Гайдн был элегантно, в подобающий случаю коричневый камзол, на голове – простой пудреный парик.

У Моцарта пухлые щеки, отметил Гайдн, нос и подбородок скорее округлые, чем острые, и ростом он совсем мал; великолепный лоб и живой, одухотворенный взгляд.

Они молча стояли друг перед другом, и вдруг Моцарт нетерпеливо воскликнул:

– Господин Гайдн, я так давно хотел с вами познакомиться!

– Неужели? – Гайдн, казалось, был удивлен. – Так ведь и я тоже.

Оба весело рассмеялись, и каждый про себя подумал: искренне ли это?

– Мне хотелось поблагодарить вас за то, что вы сделали для моего брата, – добавил Гайдн.

Вольфганг небрежно отмахнулся, пустяки – это доставило ему удовольствие.

– Поступок чрезвычайно великодушный, и музыка просто чудесная. Архиепископ, должно быть, дурак набитый, раз не сумел распознать ваше сочинение.

– Дураки бывают разные, господин Гайдн. Архи-буби самый скверный тип дурака. Барон не говорил, как я мечтал с вами познакомиться? Я давний поклонник вашей музыки. – Гайдн молчал, и Вольфганг почувствовал себя неловко: не слишком ли он навязчив со своей любезностью?

А Гайдн не знал, что сказать. Он не привык доверять комплиментам, чаще всего они просто смущали его. Но в музыке Моцарта ему слышались отголоски собственной музыки, а разве это не самый большой комплимент? Да кроме того, почти все моцартовские вещи, с которыми он был знаком, Гайдну чрезвычайно нравились.

Тут ван Свитен, не промолвивший еще ни слова, глубокомысленно заметил:

– Я верю, музыка сильно выиграет от того, что вы узнали друг друга.

– Не знаю, как насчет музыки, – сказал Гайдн, – но, если господин Моцарт пожелает отобедать со мной, мы могли бы спокойно посидеть и дружески побеседовать.

– А вы бы не хотели обсудить вопросы композиции? – спросил ван Свитен.

– В наказание за грехи? – насмешливо заметил Вольфганг.

– Разве вы оба не любите музыку? – спросил барон.

– Может быть, именно поэтому нам и не следует ее обсуждать, – ответил Гайдн.

– Вы нас извините, барон? – спросил Вольфганг.

Ван Свитен чувствовал себя ограбленным – из беседы двух лучших известных ему композиторов он наверняка многое бы почерпнул, но признаться в этом было неудобно. Показаться нелюбезным барону тоже не хотелось.

– Моей экономки, к сожалению, нет дома, – сказал он, – иначе устроили бы обед у меня.

Барон придумал эту причину, чтобы не тратиться – это было очевидно, и Вольфганг с Гайдном обменялись понимающими взглядами. Поблагодарив хозяина, они распрощались, не желая злоупотреблять его гостеприимством.

Они зашли в ближайшую кофейню; Гайдн за едой почти не говорил, а Вольфганг почти ничего не ел – его так заинтересовал Гайдн, что он не отрывал от композитора глаз, словно старался проникнуть сквозь физическую оболочку и постичь душу этого человека, душу совершенного музыканта. В Гайдне чувствовалась какая-то необычайная прямота и естественность, уверенный в собственной силе, в прочности своей славы, он, казалось, считал это само собой разумеющимся.

Закончив еду, Гайдн, впервые с того момента как они сюда пришли, поднял глаза на Моцарта и сказал:

– Вы почти не притронулись к еде, господин Моцарт.

– Я не голоден. Прошу вас, ешьте на здоровье, не обращайте на меня внимания.

Гайдн улыбнулся.

– А я никогда не теряю своего деревенского аппетита. С улицы доносились звуки серенады, и внимание обоих привлек прекрасный голос певца. Аккомпанируя себе на мандолине, он пел жалобную, трогательную песню.

– Это же песенка Педрильо из «Похищения»! – радостно воскликнул Гайдн.

– Вы знаете мою оперу?

– Разумеется! Писать так проникновенно и притом так просто – удел гения. Прекрасная музыка! Я бы много дал, чтобы написать такое.

– А ваши струнные квартеты? Лучших мне не приходилось слышать.

Теперь смутились оба, боясь показаться друг другу неискренними. И все же Вольфганг не удержался. Певец закончил песню, Вольфганг послал ему с буфетчиком десять крейцеров и сказал:

– Знаете, господин Гайдн, прослушав ваши русские квартеты, я задумал написать целый цикл квартетов. Три уже закончены, и вы окажете мне большую честь, если соблаговолите прослушать их у меня дома. Хотелось бы устроить это поскорее, хотя бы завтра.

Но назавтра Гайдну предстояло возвращаться в Айзенштадт на службу – опоздания ему не простят. Он объяснил это Вольфгангу, а тот своим ушам не поверил.

– Я постоянно затягивал отпуск, когда работал у архиепископа, – сказал Моцарт. – Князь приходил в ярость, угрожал, но по-настоящему никогда не наказывал. После стольких лет службы у князя Эстергази, поистине, одним днем раньше, одним позже…

– Нет, – вежливо, но твердо прервал его Гайдн. – Я не могу опоздать.

– И вы терпите подобное рабство?

– А что поделаешь? – Видя, как огорчился Вольфганг, Гайдн добавил: – Я сообщу вам, когда снова сумею посетить Вену.

– Вы сдержите слово?

– Сдержу. И буду счастлив послушать ваши квартеты. Вольфганг проводил Гайдна до квартиры. Они проходили мимо собора св. Стефана, и, посмотрев на купола, Гайдн сказал:

– Я пел здесь в капелле в хоре мальчиков. А когда голос стал ломаться, Рейтер, императорский капельмейстер, предложил сделать из меня кастрата, лишь таким путем я обеспечу себе музыкальную карьеру, утверждал он. Но мой отец, узнав об этом, примчался в Вену из своего дома в Нижней Австрии – хотя путешествие было длинное и стоило дорого, а он едва выбился из простых крестьян, – и запретил это делать. И вот, вместо того чтобы стать вторым Манцуоли, я сделался композитором.

– И надеюсь, моим дорогим другом! – воскликнул Моцарт.

Гайдн не знал, что ответить; он поведал Моцарту эпизод из своего прошлого, чтобы смягчить грусть расставания. Но когда пришло время проститься, Вольфганг порывисто обнял Гайдна, а Гайдн, обычно столь скупой на изъявления чувств, глубоко тронутый, дружески расцеловался с Вольфгангом.

Вольфганг чрезвычайно высоко ценил дружбу и, когда его пригласили вступить в масоны, с готовностью принял предложение. Его восхищало в масонах их преклонение перед нравственной силой разума и природы, то, что каждый член ложи держался на равной ноге со всеми остальными братьями – будь то аристократ или простолюдин, восхищала и вера масонов в бога: бог – величайший, всезнающий зодчий, создавший мир на основе разумного порядка, который человек должен стремиться сохранять на земле.

Ван Свитен, Кобенцл, Ветцлар, Пальфи и много других его друзей принадлежали к масонской ложе. Император смотрел сквозь пальцы на существование масонских лож, тем самым укрепляя их положение, и видел в масонстве противовес церкви, чье влияние стремился ослабить, хотя многие члены масонской ложи, как и Вольфганг, считали себя добрыми католиками. На Вольфганга не произвели впечатления слова ван Свитена, что к масонам принадлежали Фридрих Прусский, Гете, Вольтер, Франклин, Джефферсон, Георг III. Его привлекали только идеи братства. После своих стычек с Колоредо он не мог примириться с тем, что церковь делает такой упор на грех и покаяние. Он продолжал исполнять церковные обряды, но не мог не видеть огромной разницы между самим богом и его посланцами на земле. Вольфганг был принят в масонскую ложу Благоденствия в качестве ученика, но его с радостью принимали и в других ложах как брата-музыканта, а в скором времени он был возведен во вторую степень и стал подмастерьем.

Гайдн сдержал слово. В следующий свой приезд в Вену он заранее предупредил Вольфганга, и тот устроил в его честь на Гроссе Шулерштрассе музыкальный вечер и прислал за другом карету.

Из уважения к знаменитому гостю Вольфганг нарядился в этот вечер с придворной роскошью, однако никого, кроме музыкантов, которым предстояло исполнять и слушать его квартеты, па вечер не пригласил. Он предложил Гайдну принять участие в концерте, но Гайдн предпочел не рассеивать внимания, а только слушать.