Текст книги "Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет"

Автор книги: Дэвид М. Гриффитс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 28 страниц)

Жалованные грамоты Екатерины II дворянству и городам 1785 года: о сословиях, грамотах и конституциях^{328}

Поворотные моменты в прошлом страны для удобства условно отмечаются общепризнанными историческими вехами. Такие вехи имеют мифологический потенциал, достаточный, чтобы укорениться в коллективном сознании народа. Обычно, согласно всеобщему представлению о линейности времени, эти вехи обозначены конкретными датами. Так, например, подписание Декларации независимости Конгрессом Соединенных Штатов, собравшимся в июле 1776 года, – мера, которая красноречиво подтвердила разрыв отношений между метрополией и ее заморскими колониями, хотя вооруженная борьба разгорелась годом раньше и продолжалась еще несколько лет, пока независимость действительно была достигнута. И опять, через тринадцать с небольшим лет, Декларация прав человека и гражданина навсегда отметила 1789-й как год сформулированной юридически новой концепции фундаментального равенства всех людей, хотя и в этом случае для полного признания принципа, что все люди, независимо от происхождения, равны перед законом, потребовались десятилетия. «Славная революция» 1688 года и большевистская революция 1917 года таким же образом навсегда укоренились в историческом сознании англичан и советских людей соответственно. В учебники эти вехи и прочно связанные с ними даты вошли как рубежи международного значения, поскольку, как принято считать, они внесли в национальное политическое сознание новые политические принципы, которым многие до сих пор сохраняют верность. Раз эти рубежи действительно важны для развития современной политической практики, они заслуживают того щедрого внимания, которое им уделяют, и преданности со стороны их поборников.

Такой образ прошлого немногие решатся оспаривать. И все же этот подход оставляет историческую картину неполной: чего-то важного не хватает. Ведь утверждение о значимости рубежей, подобных упомянутым декларациям или революциям, по существу является признанием, по крайней мере молчаливым, того, что они ввели новые политические практики и тем самым заслужили память о себе, ознаменовав конец действовавших ранее практик. Концепции, которые были вытеснены, принято называть старыми, поэтому разум современного человека спешит отбросить их как старомодные, и если идти дальше, то и как недостойные дальнейшего анализа. Редко их исследуют с тем же рвением, что и пришедшие им на смену, несмотря на то (и не надо быть гегельянцем, чтобы с этим согласиться) что новое появляется из чрева старого и, пусть даже противореча ему, все же несет его черты. Как следствие, старыми концепциями сколько-нибудь глубоко занимаются чаще всего тогда, когда их используют как фон для разъяснения новых концепций. Результатом нередко является искажение и старого и нового.

Вероятно, эта тенденция к замкнутости в современности (present mindedness) нигде так не проявляется, как при рассмотрении истории России XVIII века. Советские ученые настаивают, что история России начала раннего Нового времени имела относительно модерный характер, хотя бы потому, что не хотят позволить истории их страны отстать от западноевропейской и таким образом подготовить Россию к наступлению капитализма и в конечном счете социализма. В свете понятного увлечения модерностью западные ученые склонны к подражанию своим советским коллегам. Поэтому мы спорим о том, в какой мере Петр I изменил институты и культуру Московской Руси; мы чтим Михаила Васильевича Ломоносова за то, что он принес в Россию современный научный подход; мы погружаемся в труды Александра Николаевича Радищева в поисках намеков на естественное право и общественный договор, неизвестные до этого в России; и мы исследуем влияние на русское общество Американской и Французской революций, чтобы установить, в какой степени общественное мнение принимало принцип равенства всех людей перед законом. Что же, однако, находилось в осаде? Чему грозило уничтожение? Вопреки преобладающим течениям российской историографии, у старого порядка[123]123
  Здесь под «старым порядком» подразумевается устойчивое выражение ancien régime как обозначение конституционного устройства европейского общества в эпоху до Французской революции. – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] определенно было какое-то более существенное качество, чем просто сопротивление новому. Очевидно, что raison d’être[124]124
  Здесь: смысл существования (франц.). – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] старого порядка состоял не только в том, чтобы служить контрастным фоном для более прогрессивных форм социальной организации.

Чтобы получить более полную картину старого порядка, следует поставить дополнительные вопросы о его природе. Надо спросить, каким представляли себе его правильное функционирование те, кто стоял на самом верху этого порядка. Какими особыми институтами стремились они его наделить и каким духом хотели его напитать? Как они понимали порядок и законность? Хотя на такие вопросы нелегко дать определенные ответы, поставить их необходимо. Прошедшая недавно двухсотлетняя годовщина издания Екатериной II Жалованных грамот дворянству и городам и создания проекта подобной Грамоты государственным крестьянам – подходящий повод для этого. Эти ответы – предварительные, они должны дополнить понимание если не последствий, то замысла, лежавшего в основе программы Екатерины II и российского варианта просвещенного абсолютизма.

* * *

Грамоты Екатерины II, прижатые, словно в сэндвиче, с одной стороны, Декларацией независимости США, с другой – Декларацией прав человека и гражданина во Франции, оказались в невыгодной ситуации, поскольку впоследствии ученые пришли к выводу, что в Европе началась «эпоха демократической революции», эпоха, которая, как удачно выразился профессор P.P. Палмер, закончилась полной дискредитацией ancien régime. Эта эпоха, согласно Палмеру, была порождена не попытками угнетенных слоев населения заявить свои претензии на подобающее место в обществе, а стремлением сословных органов, наполненных в основном аристократами, утвердить перед короной свои традиционные и не такие уж традиционные права. Палмер утверждает, что непривилегированные слои общества осмелились ринуться в ворота дворца только тогда, когда их приоткрыл привилегированный слой. Стремясь доказать применимость своего тезиса к Европе в целом, а не только к Франции, Палмер обращается к екатерининской Грамоте на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства, преподнося ее как доказательство вновь усилившихся притязаний дворянства в предреволюционную эпоху. Палмер подкрепляет свой тезис переводом избранных пассажей из Грамоты^{329}.

Парадоксальным образом, и совершенно непреднамеренно, тезис Палмера прекрасно вплетается в большинство советских работ на эту тему. Общий контекст дает выдающийся советский ученый, специализирующийся на истории России XVIII века, покойный Юрий Робертович Клокман, который писал: «…законодательство российского абсолютизма последней трети XVIII в. преследовало цель еще больше усилить господствующее положение дворянства во всех областях экономической и общественно-политической жизни страны»^{330}. Взгляд Клокмана базируется на марксистско-ленинском положении о том, что выделение социально-экономических групп на основе отношения к собственности на средства производства присуще всем этапам развития общества, где есть частная собственность, и что группа, которая контролирует средства производства, определяет политику государства. При рабовладельческом и феодальном строе эти группы обычно называют сословиями, а господствующее сословие – благородным, которое в форме пережитка сохраняется и в эпоху капитализма. Но, чувствуя неловкость от употребления более точного термина «сословие» из-за того, что звучит он излишне юридически, советская наука предпочитает анахронистический ленинский термин «класс/сословие» или просто «класс»^{331}. В конце XVTII столетия, согласно этому взгляду, главенствующее положение дворянства оказалось под угрозой ввиду подъема буржуазии, которая желала иметь долю власти, чтобы получить от государства защиту и поддержку своих социально-экономических интересов. Обороняясь, дворянство ответило тем, что попыталось использовать государственную власть для укрепления своих интересов. Как раз в этот момент появляется Грамота на права, вольности и преимущества благородного российского дворянства. Прямо высказываясь по этому вопросу, Любомир Григорьевич Бескровный и Бернгард Борисович Кафенгауз настаивают на том, что эта Грамота «явилась вершиной в оформлении дворянских привилегий и проявлении дворянской диктатуры в условиях начала разложения крепостнической системы»^{332}. Таким образом, для Палмера Жалованная грамота отражает возвращение дворянству власти, которую оно потеряло ранее в том столетии, а с точки зрения советских ученых, Грамота служила средством сохранения власти в эпоху, когда оспаривалась политическая и экономическая монополия дворянства. Какова бы ни была основная посылка, тезис, что Грамота являлась оружием, рассчитанным на увековечение и даже расширение господства класса, привлекателен, к тому же он предоставляет ученому удобную нишу, куда можно пристроить все Грамоты. Но правы ли Палмер и его советские коллеги? Последние исследования на Западе, похоже, дают основание полагать, что не правы.

Отбросим пока Жалованную грамоту городам и неопубликованный проект Жалованной грамоты государственным крестьянам и сосредоточимся на Жалованной грамоте дворянству, на которой сконцентрирована львиная доля внимания ученых. Если действительно дворянство вытребовало эту Грамоту, преодолевая сопротивление императрицы, или если имеющая классовый характер монархия автоматически подчинилась воле правящего класса, как часто утверждается либо подразумевается, то тогда следует задать вопрос: почему дворянству для достижения своей цели потребовалось двадцать три года? Почему оно не достигло этой цели в начале царствования Екатерины? Ведь если когда-либо императрица и держалась на троне нетвердо, то именно тогда. И если когда-либо Екатерина чувствовала, что положение ее прочно, то, скорее всего, в 80-е годы, когда не было войны ни внутри страны, ни с внешними врагами, когда экономика процветала, бюджет был сбалансирован, как не будет сбалансирован никогда позже, и международный престиж страны был как никогда высок. Маловероятно, чтобы как раз в это время императрица оказалась вынуждена идти на уступки. Более того, если дворянство действительно сумело вынудить упрямую или пусть даже уступчивую императрицу издать для него Грамоту, то как тогда объяснить статьи этого документа, которые (а их немало) так возмутили представителей старого дворянства? Эти статьи требовали от дворян службы государству и получения офицерских званий, чтобы пользоваться своими привилегиями; объявляли, что органы местного дворянского самоуправления находятся под пристальным наблюдением государства и государство обладает правом налагать вето на решения дворянства, даже на результаты выборов. К тому же, что мы должны думать об утвержденном императрицей праве при необходимости призывать дворян на государственную службу? Или о ее решении сохранить доступ в дворянское сословие для тех выходцев из непривилегированных слоев, кто достиг соответствующих чинов по Табели о рангах? Как раз такие положения заставили столь разных по своему социальному происхождению вельмож, как князь Михаил Михайлович Щербатов и граф Семен Романович Воронцов, жаловаться, что Грамота, являвшаяся, по утверждению многих, победой дворянства над короной, на самом деле еще больше поработила дворян^{333}. Воздерживаясь от радикальных заявлений, подобных тем, что сделали эти два оскорбленных дворянина, исследователи последнего времени, похоже, сходятся с ними в том, что Жалованная грамота дворянству отнюдь не ознаменовала получение дворянством власти над короной, а поставила интересы короны над всеми другими интересами, в том числе и над интересами дворянства^{334}.

Такие выводы мало согласуются с тезисом о дворянском господстве. Однако они вполне согласуются с заключениями, которые можно сделать, если внимательно прочитать Жалованную грамоту дворянству. Грамота указывает на то, что императрица была решительно настроена довести до конца реформы, начатые Петром I, реформы, направившие, как заявила Екатерина II, Россию по верному пути, с которого свернули в промежутке между ее царствованием и царствованием ее августейшего предшественника. В этой перспективе становится понятным, что, издавая Грамоту, императрица хотела сделать ясными и законодательно оформить отношения дворянства с верховной властью и с остальными частями общества. Но, вопреки распространенному предположению, прояснить и придать этим отношениям силу закона должна была сама императрица, представив их дворянству как fait accompli[125]125
  совершившийся факт (франц.) – Примеч. пер.


[Закрыть]. В этом смысле Грамота оказалась прочно укоренена в российской административной практике XVIII века, что неудивительно.

Предпочтя не подчиняться дворянству и не угождать ему далее, она осознала необходимость склонить дворянство к более широко сформулированной для него роли в обществе и вызвать у благородного сословия потребность приобретать навыки, необходимые для исполнения этой роли. Российская бюрократия, якобы всесильная, оказалась в действительности неэффективной, особенно на местном уровне. Во-первых, она была невелика, если учесть огромные размеры страны и разнородность населения. Улучшение работы местной администрации зависело от привлечения большого числа людей с нужными навыками на бюрократические должности. Вот здесь и нужно было дворянство. Екатерина II надеялась, что его представители, движимые честью, а не принуждением, станут как агентами государства на местном уровне, так и участниками сословного саморегулирования: дворяне должны были стать судьями, офицерами полиции, вдохновителями развития сельского хозяйства и даже собирателями генеалогий – разумеется, в дополнение к своим традиционным обязанностям: военной службе и службе в центральных канцеляриях. Такие задачи были чужды российскому дворянству, но Екатерина II решила изменить ситуацию.

Однако само по себе дворянство, подчеркнем это, не было ни достаточно многочисленным, ни равномерно распространенным в сельской местности, чтобы в полной мере выполнять обязанности, которые хотела возложить на него императрица. Да и всеми необходимыми талантами оно не обладало. Чтобы превратить государство в «регулярное», а именно таким хотела его сделать Екатерина, следовало использовать и другие элементы общества с другими интересами и талантами. Рассматривая одну лишь Жалованную грамоту дворянству, мы упускаем из виду, в частности, необходимость проведения всеобъемлющей реформы, затрагивающей все население целиком. Ограничиваясь анализом только этой – самой известной – Грамоты, можно прийти к неверному выводу, будто этот документ ознаменовал вершину господства дворянства в русском обществе или, что еще более неверно, что расторопные дворяне вынудили сопротивлявшуюся монархиню издать для них эту Грамоту.

Какой бы всесторонней ни была их власть в сельской местности, но управлять, например, городами дворяне умели только самым примитивным образом. Возможно, они могли добиться, чтобы горожане своевременно платили налоги, поставляли рекрутов и выполняли другие свои обязанности перед государством, чтобы осуществлялось в элементарной форме правосудие; но это, в общем, и все, на что дворяне были способны, как наглядно показал опыт с системой воеводств. Какая польза от дворянина, когда настало время поощрять торговлю и промышленность, разрешать торговые споры, улаживать конфликты между мастерами и подмастерьями, обеспечивать применение стандартных мер и весов, гарантировать качество ремесленной продукции, обеспечивать опеку вдов и сирот и тому подобное? Явно не все сразу, но правительница регулярного государства (well-policed state) хотела, чтобы эти задачи решались. Однако для этого правителю надо было искать помощи за пределами дворянского сословия. Условия требовали, чтобы горожане – в Жалованной грамоте городам они называются «городовыми обывателями» – частично взяли на себя ответственность за ведение городских дел: городское самоуправление, отправление правосудия в городе, надзор за деятельностью купцов и ремесленников и другое. Учреждения и должности, введенные губернской реформой 1775 года, требовали усовершенствования и расширения охвата. Соответственно, необходимо было создать юридически оформленное сословие горожан, которые бы заполнили эти должности и включились в управление.

Было бы вполне логично, если бы сфера непосредственного контроля дворян была ограничена сельской местностью: там они могли использовать свои таланты в соответствии со своими интересами. Но даже и в этой ограниченной области необходимо было задействовать в управлении и другие элементы общества. В то время как землевладельцу, помещику, действующему в паре со своим управляющим (если позволял размер поместья), передавалась ответственность за управление его собственными крестьянами, оставалась все же существенная доля сельского населения, тем или иным образом избежавшая ярма крепостной зависимости. Как этих относительно удачливых крестьян, названных «поселяне» в неопубликованной Жалованной грамоте свободным сельским обывателям, встроить в «регулярное» государство? Кто должен поощрять среди них трезвый образ жизни? Устанавливать законность границ между земельными владениями? Обеспечивать обучение крестьян прогрессивным методам земледелия? Организовывать опеку крестьянских вдов и сирот? Опять же не дворянин, если только императрица не хотела превратить этих государственных крестьян в крепостных, а идти на этот шаг она не собиралась хотя бы из фискальных соображений (каждый государственный крестьянин, переданный в частное владение, означал для государства налоговую потерю примерно в один рубль в год)^{335}. Это императрица ясно дала понять при секуляризации церковных имений, населенных крестьянами, первом пробном шаге государства на пути к освобождению крестьян. Если не дворянина, то кого ей призвать на это поприще? Определенно не назначенного государством управителя, оторванного от крестьянства, имеющего статус чужака с благородным происхождением. Вполне логично, что она должна призвать самих сельских жителей. В этом случае они возьмут на себя ответственность за саморегулирование, отправление правосудия на селе, наблюдение за сельскохозяйственной деятельностью крестьян и тому подобное. Что может быть естественнее – если только, конечно, наделить их некоей формой корпоративной организации, через которую можно было бы направлять их энергию.

Из вышесказанного следует один неизбежный вывод: с некоторыми оговорками можно сказать, что российское дворянство в 1785 году укрепило свою власть над крестьянами (хотя задолго до этого судьба их была уже строго намечена), но эта власть не распространялась ни на городских обитателей, ни на жителей села, не являвшихся крепостными и составлявших более 40% всего сельского населения. Или, если то же самое выразить в позитивных терминах, в 1785 году корона формально признала за дворянством право на контроль в своей специфической области. Такое право, однако, можно предполагать только в государстве, структурированном корпоративно – таком, какое и стремилась создать Екатерина II. Более того, это право контроля было лишь одной из глав длинной истории.

Переходя к этой длинной истории, позволим себе утверждать, что детальное изучение трех Грамот в их совокупности приводит к выводам, находящимся в серьезном противоречии с теми, что пытаются защищать ученые, фокусирующие свое внимание исключительно на Жалованной грамоте дворянству. Если Грамоты рассматривать в совокупности, как и следует это делать, то обнаруживается единая политическая программа, отражающая связное и последовательное представление императрицы о форме, которую должно было принять общество. Это представление – не либеральное и не консервативное, не продворянское и не антидворянское. Всестороннее изучение Грамот ясно демонстрирует, каково было представление в раннее Новое время о «регулярном» обществе, построенном на сословном принципе. Все вместе эти три Грамоты позволяют понять, как мыслила себе это общество Екатерина.

* * *

Если, как утверждалось, императрица намеревалась законодательным путем создать корпоративно структурированное общество, то ей обязательно надо было разработать эндогенные, четко определенные социальные группы (корпорации) (orders), в которые можно было бы втиснуть, с минимумом исключений, все незакрепощенное население России. Только так можно было привести структуру Российского государства в соответствие с теми европейскими образцами, на которые ориентировалась Екатерина. Ее социальные группы должны были играть ту роль, которую, как считалось, подобные им корпорации играли в то время в других странах. Во-первых, роль приводного ремня, с помощью которого передаются усилия монарха (через генерал-губернаторов или наместников) из двух столиц соответствующим категориям населения в губерниях. Во-вторых, роль, обеспечивающая решение мелких дел, недостойных личного внимания монарха, на местном уровне чиновниками, избранными местными саморегулирующимися корпорациями^{336}. Ключевыми фигурами для обеих функций были ответственные перед генерал-губернатором, избираемые на местах предводители дворянства, городские головы и сельские головы. Лишь прибегнув к этим корпорациям и избранным ими чиновникам, согласно общепринятому в то время мнению, разделявшемуся и императрицей, можно извлечь максимальную пользу из власти монарха: правительство сможет распространить свою власть на все стороны общественной жизни, ресурсы общества будут мобилизованы на всеобщее благо. Без этого общество на местном уровне будет лишено регулярности (unpoliced)[126]126
  В XVIII в. слово «полицейский», policé (от франц. polir – просвещать, смягчать нравы), входящее в состав Polizeistaat или état policé, имело также значение «культурный», «цивилизованный», просвещенный. Ср.: «[Первое политическое правило состоит в том, чтоб] просвещать свою нацию, то есть распространить разум и влить в сердца народа тихие нравы…». См.: [Бильфельд Я.Ф. барон] Наставления политические барона Билфелда. Ч. 1 / Пер. Ф.Я. Шаховского. М., 1768. С. 44. (Оригинал: «Il faut polir la Nation que l’on doit gouverner…», cm.: Bielfeld J.F. (Freiherr von). Institutions politiques. Liege, 1768. T. 1. P. 57 (курсив науч. ред.). См. об этом также в статье «Екатерина II: императрица-республиканка». – Примеч. науч. ред.


[Закрыть].

Тогда становится ясно, что политическая программа Екатерины II зависела не столько от того, готова ли императрица признать за дворянством огромное число привилегий, сколько от того, удастся ли ей создать корпоративные структуры, называемые обычно сословиями, через которые она могла бы осуществлять свою власть. Неадекватный потребностям империи размер бюрократии и ее низкая эффективность вынудили императрицу привлекать другие составляющие общества, чтобы обеспечить способными людьми административный аппарат на местном уровне. Лишь благодаря этим людям, рекрутированным и занятым на местном уровне, императрица могла надеяться донести свою волю и добиться ее исполнения. Только располагая ими, могла она претендовать на то, чтобы законодательным путем ввести человеческое счастье, как она его понимала.

Если правители Франции и Пруссии решали сложную задачу: обуздать дворянство и направить его энергию на пользу государству, то Екатерине II нужно было создавать корпоративные структуры там, где они были только в самом зачатке^{337}. Ведь, не имея прочной основы в местных корпорациях, государство не сможет стать «регулярным». В 1765 году Екатерина пообещала своей корреспондентке мадам Марии Терезе Родэ Жоффрен, что создаст в своей империи «всякого рода сословия (états)»^{338}. Решением этой задачи она и занялась.

Екатерина вовсе не опасалась появления дворянского сословия с четкими сословными интересами, наоборот, она стремилась создать такое сословие, поскольку была убеждена, что без него – как и без других сословий – она не может надеяться распространить свою власть в глубины подвластного ей царства. Как раз по поводу этого ее убеждения Марк Раев заметил, что «признание Екатериной благотворной роли всесторонне структурированного общества, в противовес опоре на разобщенное население, управляемое государственными служащими, является ее самым значительным вкладом в политическую историю России»^{339}.[127]127
  Профессор Раев мог бы и подробнее разработать тему заинтересованности Екатерины II в создании сословий, что, как мне кажется, было принципиальным моментом в ее планах построения «регулярного» государства.


[Закрыть] Если Екатерине в этом нужен был стимул, то ей достаточно было оглянуться и посмотреть на начало 70-х годов, на полное разрушение существовавших на местном уровне центральных учреждений власти в районах, охваченных Пугачевским восстанием. Ее незамедлительной реакцией на эту вопиющую неисправность, проявившуюся во время восстания, стала губернская реформа 1775 года. Грамоты вполне можно рассматривать как ответвление и расширение этого отдельного законодательного акта^{340}. Это не означает, что не могли быть выбраны и другие подходы. Однако модель, на которой императрица в конце концов остановилась, была наиболее для нее доступной, и дворянство в этой модели играло ключевую роль. Дворянство рассматривалось Екатериной II не как потенциальная помеха самодержавию, а как необходимое его условие, если оно обеспечено соответствующим законодательством^{341}. В меньшей степени то же самое относилось и к городскому сословию, и в еще меньшей степени – к государственным крестьянам. Все вместе эти три сословия будут служить приводным ремнем и агентами в четком, симметричном и действенном государственном аппарате.

Императрице не подходила своеобразная французская модель, которая многими рассматривалась в то время как образец корпоративно структурированного государства. Ирония состоит в том, что некоторые ученые обвиняют Екатерину II в консерватизме и реакционной политике, когда на самом деле она отвергла французскую модель как раз из-за того, что там игнорировалась социальная дифференциация, произошедшая в «третьем сословии». Вместо того чтобы выстроить иерархию сословий, состоящую из духовенства, дворянства и «третьего сословия», она предпочла общество, в котором горожане составляли свою собственную корпорацию (order), почти как предлагал ее наставник Монтескье. Те, кто был занят в торговле и промышленности, а также все остальные, кто добывал себе средства к существованию городскими промыслами, заслуживали собственной правовой идентичности и, следовательно, права иметь законы, отдельные от крестьянства^{342}. Аналогично, крестьянство тоже заслуживало своей собственной корпоративной идентичности и своих законов. Соответственно, общество, которое императрица пыталась создать, больше походило на общество Швеции или какого-нибудь немецкого государства, а не на общество «классической» Франции.

Чтобы издавать лучшие законы для населения, ей придется объединить (это дело уже было начато Петром I) уже существующие разобщенные разряды (чины – ranks) общества, составляя из них более крупные образования, обычно называемые сословиями. Отдельные категории купцов, ремесленников и мещан должны уступить место более широко определяемому городскому сословию. Аналогично, экономические крестьяне, крестьяне-однодворцы и другие сельские категории должны слиться в сословие государственных крестьян. Только тогда можно достичь единообразия, которое так ценил просвещенный абсолютизм. Естественно, такой грандиозный план должен был встретить сопротивление со стороны тех, кто почувствовал угрозу своему статусу.

В соответствии с особенностями намеченной ею модели императрица решила, что традиционное первое сословие, духовенство, не должно составлять отдельного сословия. В том, что духовенство было представлено в Уложенной комиссии единственным депутатом, бывшим фактически делегатом Синода – государственной организации, – прослеживается ход мысли Екатерины. Что она собиралась делать с церковью? Если предварительные проекты, составленные частной комиссией о среднем роде государственных жителей, учрежденной Уложенной комиссией, отражают взгляд императрицы, что очень даже вероятно, то тогда городское приходское духовенство предполагалось объединить с создаваемым средним сословием – «средним родом людей». Такое предложение стало неприятной неожиданностью для тех, кого это затрагивало. Их защитник, Синод, отреагировал тем, что потребовал для них статус, равный дворянскому. Церковные иерархи тоже потребовали, чтобы к ним отнеслись как к привилегированному сословию. Помня о той критической роли, какую церковь сыграла в свержении ее мужа, императрица оставила здесь все как было, ничего не решив. В дальнейшем во время ее царствования духовенство все больше приобретало характер замкнутого сословия, куда постепенно закрывался доступ представителям тяглового населения^{343}. Вплоть до XIX века оно официально не признавалось сословием – шаг, на который императрица идти не хотела.

Предписанную духовенству судьбу должны были разделить ученые, в частности члены Академии наук. Уже в статье 359 «Большого Наказа» Уложенной комиссии провозглашалось, что «в городах обитают мещане, которые упражняются в ремеслах, в торговле, в художествах и науках»^{344}. И как раз туда частная комиссия о среднем роде государственных жителей определила ученых Академии, которые, естественно, не больше духовенства обрадовались этому. Им не нравилось официальное объединение с кожевниками, торговцами вразнос и иконописцами. Ученые тоже стали возражать и потребовали себе многие из традиционных привилегий дворян, в частности освобождение от унизительной подушной подати, позволение разъезжать по городу в каретах, носить шпаги, иметь доступ ко двору и даже владеть населенными имениями. Более того, они хотели, чтобы их статус был объявлен наследственным^{345}. В конце концов по этому вопросу было достигнуто взаимное согласие: академиков поместили в промежуточную категорию именитых граждан, что давало им некоторые из тех привилегий, которых они добивались (см. статьи 67, 132, 133, 134, 135, 136 и 137 Жалованной грамоты городам). Как и следовало ожидать, привилегия владеть крепостными была оставлена лишь за теми, кто обладал дворянским титулом.

С некоторыми другими категориями населения возникли похожие проблемы. Что, например, было делать с казаками? Было решено поощрять их селиться на земле, а после этого распространить на них традиционные права, привилегии и обязанности российских дворян, горожан или государственных крестьян, распределив по соответствующим нишам. Тех, кому не повезло, – они обрабатывали земли, права на которые заявила элита, – превращали в крепостных, на что с ликованием любят указывать советские ученые. Сходное решение было принято в отношении национальных меньшинств, с одним важным исключением: татарская элита Поволжья, исповедовавшая ислам, получила почти все привилегии русской элиты, за исключением права владеть крепостными-христианами^{346}. Евреи, которые оказались в российском подданстве в результате раздела Польши, представляли еще меньшую проблему: их просто отнесли к категории городских жителей, что, в сущности, так и было. Но что было делать с разночинцами, теми недворянами, которые до 1760-х были освобождены от платежа подушной подати: низшие военные чины, ушедшие в отставку по выслуге лет или по инвалидности, сыновья низших армейских чинов, родившиеся после того, как их отцы поступили на службу, мелкие служащие и чиновники, находившиеся ниже чинов Табели о рангах, и их сыновья, сыновья представителей духовенства, которые решили не идти по стопам своих отцов, мелкие слуги при императорском дворе и другие? Что делать с представителями столь неясно очерченной категории? Или с крестьянами-однодворцами – потомками служилых людей, назначенных когда-то защищать приграничные территории от вторжений? Они утверждали, что принадлежат к благородному сословию, но платили подушную подать^{347}. Вот такие вопросы надо было решить императрице, пытавшейся распределить своих подданных по сословиям.