Текст книги "Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет"
Автор книги: Дэвид М. Гриффитс
Жанр:
История
сообщить о нарушении
Текущая страница: 4 (всего у книги 28 страниц)
Часть 2.
ПОЛИТИЧЕСКИЕ ВЗГЛЯДЫ
Екатерина II: императрица-республиканка
Pour écrire 1'histoire, l'historien ne saurait négliger de remonter à l'esprit du siècle, sans que son histoire ne s'en ressent; tons les hommes sont homines sur la terre, et chaque siècle a son esprit et sa tendance[27]27
«…чтобы писать историю, историк не должен пренебрегать познавать дух века, без чего его труд пострадает. Все люди остаются таковыми, живя на земле, и всякий век имеет свой дух и свое направление» (Собственноручное письмо Екатерины II к Сенаку де Мельяну о взглядах ее на русскую историю и о правилах, которыми должен руководствоваться историк; о собственном ее царствовании и проч. (16 июня 1791 г.) // Сборник Императорского Русского исторического общества (далее – СИРИО). Т. 42. СПб., 1885. С. 175–176). (Рус. пер. см. в примеч.)
[Закрыть].Екатерина II. Советы Сенаку де Мельяну о том, как писать российскую историю.16 июня 1791 года
Сочиняя в середине царствования себе эпитафию, Екатерина II написала для потомков, что обладала «веселостью от природы, душою республиканки и добрым сердцем»{106}. Это упоминание о «душе республиканки» едва ли было случайным: мы вновь и вновь видим, как Екатерина II возвращается к этой теме. К примеру, когда барон Гримм, один из ее самых близких корреспондентов, по возвращении из Рима поведал императрице о том, что в путешествии постоянно думал о ней, у Екатерины уже было готово объяснение: «Поскольку Вы нашли там столь мало древних римлян, это Вам напомнило о душе, самой республиканской из всех, какие Вы знаете, и по случайности это я»{107}. А в начале 1789 года, описывая доктору Иоганну Георгу Циммерманну свои принципы хорошего правления, она заметила: «Я обратилась к философии, поскольку моя душа всегда была в высшей степени республиканской»{108}. Подход ученых, изучающих правление Екатерины II, к использованию ею выражения «душа республиканки» основан на стереотипе. Советские исследователи обычно считают, что открыто заявленные намерения императрицы и позиция, которую эти намерения обозначали, были рассчитаны на то, чтобы пустить пыль в глаза, а саму императрицу признают лицемерной; в основе этого мнения лежит допущение о том, что существовал осознававшийся ею разрыв между объявленными идеалами и деспотичными практиками[28]28
Мысль о лицемерии имеет долгую историю и восходит еще к А.С. Пушкину, который трактовал Уложенную комиссию как попытку ввести в заблуждение общественное мнение. Александр Александрович Кизеветтер в своей статье о Екатерине (Кизеветтер А. Исторические силуэты. Люди и события. Берлин, 1931. С. 7–28) настаивает на том, что все, что писала Екатерина, было направлено на создание своего благоприятного образа. Втиснув классовую борьбу в Россию XVIII века, большинство советских ученых решили, что попытки ввести в заблуждение общественное мнение были вызваны необходимостью скрыть классовый (аристократический) характер правления Екатерины и прикрыть за границей и дома недовольство угнетенных элементов (буржуазии и крестьянства).
[Закрыть].{109} Несоветские авторы более склонны принимать ее заявления за чистую монету, относя республиканизм к начальной ступени либерализма, вытесненного консерватизмом перед лицом накопившихся вызовов – Пугачевского восстания, Войны за независимость Северной Америки и Французской революции{110}.
Традиционный советский анализ неубедителен с точки зрения теории личности, поскольку он предполагает, что императрица всю сознательную жизнь провела в состоянии конфликта, возникавшего между либеральными высказываниями и консервативной политикой. С политической точки зрения это ничего не объясняет: «либеральный» имидж за рубежом едва ли мог ей помочь в укреплении своих позиций на троне. А в России такая репутация могла только подорвать ее положение, так как образованные части общества – дворянство и купечество – отнеслись бы с подозрением к чуждым политическим доктринам. Анализ как западных историков, так и советских имеет более глубокий недостаток: то, как они используют термины «республиканский», «либеральный» и «консервативный», говорит об отсутствии исторического подхода.
Как предупреждал Джамбаттиста Вико почти два с половиной столетия назад, слова как отражение человеческого сознания остаются во времени неизменными, но смысл, им придаваемый, постоянно меняется. Если мы обратимся к первоначальным значениям терминов, использовавшихся для описания Екатерины II и ее политики в XVIII веке, то увидим, что они не совпадают с тем значением, какое придают этим словам современные авторы. Термины «либерализм» и «консерватизм» предполагают существование ясно сформулированных модерных идеологических альтернатив, которые императрица могла бы свободно принять или отвергнуть, однако фактически такие альтернативы в то время еще не осознавались; и потому неудивительно, что термины «либеральный» и «консервативный» не применялись и не могли применяться современниками к Екатерине II или, если уж об этом говорить, к кому бы то ни было из ее царственных коллег. С другой стороны, о Екатерине II говорили (и сама она говорила о себе) как о республиканке; но подразумевала она совсем не то, что полагают те, кто приравнивает республиканизм к либерализму. Лишь с приходом Французской революции эти три ярлыка приобретают то специфическое новое (модерное) значение, с которым мы связываем их теперь. Из этого следует, что использовать послереволюционную терминологию для описания дореволюционной политической деятельности неверно, и те, кто к ней прибегает, совершают самую частую ошибку историков – накладывают современную модель на прошлое{111}. Было бы и полезнее, и профессиональнее сосредоточиться на рассмотрении системы взглядов, в рамках которой и сама императрица, и ее современники воспринимали ее деятельность. Такой подход должен дать более надежную основу для суждения о правлении Екатерины, суждения, которое, надеюсь, избежит двойной западни – анахронизма в системе взглядов и анахронизма в терминологии. Давайте возьмем один политический термин, который связывают с Екатериной II еще с ее эпохи, изучим эту неуловимую «душу республиканки» и выясним, что сама Екатерина под этим подразумевала.
* * *
В своем правлении Екатерина II в основном следовала по стопам Петра I. Она открыто признавала, что обязана царственному предшественнику: об этом говорит не только знаменитая скульптура, отлитая Фальконе, табакерка с портретом Петра I, которую она всегда носила с собой, но и то, что Екатерина не терпела никакой критики в отношении Петра I. Политика Петра I и Екатерины II образуют единое целое. Акцент на рационализации, категоризации и упорядочении – общее у обоих правителей. Но в одном, очень заметном отношении Екатерина II изменила (как сама считала) петровский обычай. По ее мнению, деспотизм был необходимой чертой правителя в начале века – необходимой, потому что исторической миссией Петра I было силой вернуть Россию на предназначенный ей европейский путь, с которого она сошла во время монгольского завоевания (или, по другой трактовке, в Смутное время). Многие западные авторы, среди них Монтескье, считали, что деспотизм в России неизбежен. Екатерина II не была с этим согласна: уже сам успех петровских преобразований доказывает, что у России общая судьба с остальной Европой; поскольку эпоха петровских преобразований была уже позади, Екатерина утверждала, что Россия готова к правлению, основанному на господстве права. Что такое «Большой наказ» Екатерины II Уложенной комиссии, которую она собрала в 1767 году, чтобы составить новый свод законов для Российской империи, как не логическое обоснование самодержавия без деспотизма? Равенство перед законом и равенство в соблюдении закона, а не разделение властей или ограничение монарха конституцией – вот решение, которое, как утверждала Екатерина, лучше всего подходит российским традициям и обстоятельствам. Глава V «Наказа», многое заимствовавшая из трактата Монтескье «О духе законов» (который в 1775 году Екатерина велела перевести на русский), описывает европейское представление XVIII века о законе: статья 34 учит, что подчинение одному и тому же закону дает в результате равенство для всех граждан в государстве, а статья 35 отмечает, что хорошие законы не дают сильному, злоупотребляющему государственной должностью, угнетать слабого. В последующих статьях мы оказываемся лицом к лицу с классической для XVIII века европейской концепцией свободы. Следом за своим ментором Монтескье Екатерина II тщательно различает два вида свободы – естественную (la liberie naturelle) и политическую (la liberie politique). Первая более желательна, но она и труднее достижима, так как только в очень небольших социумах люди могут наслаждаться свободой так, чтобы она не выродилась в анархию. Свобода в больших государствах по определению относительна, а не абсолютна, и задача исполненного благих намерений самодержца как раз состоит в том, чтобы беречь дух естественной свободы, посягая на нее как можно меньше. «Общественная или государственная вольность не в том состоит, – читаем мы в статье 36, – чтобы делать все, что кому угодно»{112}. Следующая статья предлагает более позитивную точку зрения на политическую свободу: «В государстве, то есть в собрании людей, обществом живущих, где есть законы, вольность не может состоять не в чем ином, как в возможности делать то, что каждому надлежит хотеть, и чтоб не быть принуждену делать то, чего хотеть не должно»{113}. То, что «надлежит хотеть», в сжатой форме объясняется в статье 38: «Вольность есть право все то делать, что законы дозволяют…»{114} Наконец, в статье 39 императрица связывает политическую свободу с «спокойством духа» (tranquilite d'esprii). Как отметила Екатерина пятнадцатью годами позже в другом контексте: «Политическая свобода, в отношении к гражданину, состоит в безопасности, под защитой закона, или по крайней мере в мысли о такой безопасности, которая гражданину позволяет не бояться своего соседа»{115}. В совокупности законы разработаны, чтобы определять и защищать личную безопасность, которая, в свою очередь, приравнивается к политической свободе (переданной русским словом «вольность», а не более современным политическим эквивалентом «свобода»). Все это согласуется с учением, изложенным в книге XI трактата Монтескье «О духе законов».
Без кодекса законов не могло быть гарантии политической свободы, а самое обычное средство обеспечить эти законы – конституция[29]29
Конституция здесь понимается в старом, «домодерном» смысле – как «способ, каким что-то учреждено, организовано или устроено». См. об этом в статье настоящего издания «Жалованные грамоты Екатерины II дворянству и городам 1785 года: о сословиях, грамотах и конституциях». – Примеч. науч. ред.
[Закрыть]. Собрание и кодификация самых полезных для общества обычаев и традиций в их умеренном выражении могли заменить писанную конституцию, как в случае с Англией, где она и не была написана. Однако в отсутствие каких-то установленных законов, гарантирующих свободу прямо или косвенно, монархии угрожало вырождение в самовластное или деспотическое правление, с одной стороны, или в анархию, с другой. «Большой наказ» Уложенной комиссии в таком случае можно толковать как попытку создать конституцию, которая могла бы в равной мере защитить подданного и от неуправляемого своекорыстия ему равных, и от произвольного применения силы со стороны правительства. Политическая свобода должна была возникать из безопасности, проистекающей из признания в законах того, чего каждый вправе ожидать от сограждан и от самого государства. Монархия в состоянии защитить эту свободу, как и любая другая форма правления (это тема статей 14, 15 и 16 «Наказа»). Ничто в «Наказе» нельзя трактовать как предложение ограничить власть монарха; обещается лишь умеренность и порядок в действиях абсолютизма. Этот документ, часто неправильно истолковываемый историками как революционный, положения которого императрица не могла и не хотела соблюдать, на самом деле описывает «многовековую монархическую модель равенства как равного подчинения всех граждан закону короля» в ее классической форме, если использовать в российском контексте удачное описание европейского политического мировоззрения XVII] века, принадлежащее Леонарду Кригеру{116}.[30]30
Центральным для так любимого советскими историками тезиса о революционном документе является предположение о том, что Екатерина опубликовала «Наказ» за границей из пропагандистских соображений, но запретила его публичное распространение дома. Если заглянуть в фундаментальное советское издание: Сводный каталог русской книги гражданской печати XVIII века. 1725–1800. М., 1962–1975, то можно обнаружить, что «Наказ» при жизни Екатерины был издан восемь раз: семь раз между 1767 и 1776 г., см. т. 1 (М., 1962. № 2147–2154. С. 333–334). Предложение напечатать «Наказ» еще раз в 1784 году отверг заместитель директора Академии наук на том основании, что на руках еще много экземпляров, см.: Шамрай Д.Д. К истории цензурного режима Екатерины II //XVIII век. Сборник / Ред. Н.П. Берков. М.; Л., 1958. Т. 3. С. 187–206, здесь с. 198. Не указывает ли это на то, что «Наказ» на самом деле поступил в продажу для публики? В октябре 1768 г., через год после того, как Екатерина якобы запретила его распространение, в «Санкт-Петербургских ведомостях» (№ 83) появилось следующее объявление о продаже этого издания: «Правительствующего Сената в типографии продается Наказ Комиссии о сочинении проекта нового уложения с публикованными манифестами и с последующими к оному дополнениями, ценою каждый экземпляр по 50 коп.». См.: Сводный каталог. Т. 1. № 2150. С. 314. И опять, в ноябре 1783 г., та же газета объявила: «В доме No. 259, Московской части в 3-м квартале у колл. ас. Водарского имеются для продажи экземпляры на любской бумаге числом более 1000 “Наказа” на русском, латинском, французском и немецком языках, данного Комиссии о сочинении нового Уложения. Цена каждого экз. 70 коп. А кто большое число купить пожелает, тот получить может по 60 коп., с уступкою против продаваемых в академической книжной лавке по 1 р. 50 к. таковых же экземпляров» (Шамрай Д.Д. К истории цензурного режима Екатерины II. С. 198). Это соответствовало желанию Екатерины, заявленному в статье 158, о том, что будущее уложение должно быть доступно для каждого. Так что утверждение, что «Наказ» был предназначен только для распространения в Западной Европе, явно ложно.
[Закрыть] Не являясь ни в коей мере революционным, замысел Екатерины – внедрить в России управление, основанное на господстве права, – действительно, как мы увидим, послужил заметному улучшению правового положения россиян по отношению к государству. Если бы ее преемники пошли в том же направлении (Михаил Сперанский пытался в начале следующего века продолжить работу Екатерины, но ему помешало нежелание Александра допустить даже формальные посягательства на его деспотическую власть), в России могло бы появиться Rechtsstaat[31]31
Rechtsstaat (нем.) – государство, основанное на главенстве права. Термин появился в немецкой правовой науке в начале XIX в. для описания государства, противоположного Polizeistaat («полицейскому государству») и вообще правлению, основанному на произволе. – Примеч. науч. ред.
[Закрыть] XIX века прусского образца.
Одной из главных задач «Большого наказа» и Уложенной комиссии, для которой он обозначил общие контуры, было создать среду, в которой русские выступали бы как граждане, равные перед законом, а не как подданные, беззащитные перед произволом правителя. Однако вместо того, чтобы установить прямые юридические отношения между правителем и подданными (модель, чуждую российскому прошлому и еще не принятую в большей части континентальной Европы), Екатерина решила распределить привилегии – или «гражданские права», если использовать более современную терминологию – в соответствии с социальной функцией. Она поступила в полном согласии с сословным мышлением, укорененным в трудах европейских авторов, к которым она обращалась, не забывая также и московскую традицию тягла. Впервые жителям Российской империи были предоставлены (за исключением во многих аспектах помещичьих крестьян) права перед государством; личность была объявлена свободной по причине принадлежности (а не вопреки ей) к сословной корпорации{117}. Чтобы обеспечить гладкую работу системы, Екатерине II пришлось разделить людей на категории, распространив это деление даже на тех, кто под ее категории не подходил. Получившееся в результате общество – структуру которого оформляли Жалованные грамоты дворянству и городам, а также неизданная грамота, выделившая из общей массы государственных крестьян, – носило явно сословный характер, в соответствии с учениями самых значительных наставников Екатерины в вопросах политики: Монтескье, Уильяма Блэкстона и Чезаре Беккариа, а также с политическими системами, существовавшими ранее в Центральной и Западной Европе.
* * *
Разделение общества на юридически оформленные корпорации современные ученые часто осуждают как форму классового правления, подразумевая, что Екатерина II нарушила свои декларации (сознательно, как утверждают советские ученые), даровав несоразмерную долю привилегий дворянству, еще больше притеснив крестьян. Такая трактовка не учитывает различие между сословиями в феодальных обществах и классами в капиталистических обществах, приписывая первым характерные черты, которыми Карл Маркс наделял последних. И что более важно, чтобы доказать правильность этой ложной интерпретации, в равной мере советские и несоветские ученые извратили содержание и, следовательно, цель законодательной деятельности Екатерины. Некоторые ключевые законодательные акты были истолкованы превратно в угоду предвзятым историческим моделям.
В качестве первого примера возьмем Жалованную грамоту дворянству 1785 года. Подробное изучение грамоты, которую обычно неверно представляют как основную уступку дворянству, выявляет, что она утвердила существующие привилегии, а не даровала новые и что условием пользования этими привилегиями все еще было успешное выполнение служебных обязанностей. В то время как статьи 37–40 предусматривали учреждение сословного самоуправления на уровнях губернии и уезда, статья 65 прямо лишала дворян, которые не служили или служили недостаточно, права голосовать или занимать должности. Пока единственным путем к обретению дворянского статуса была Табель о рангах, о чем предупреждали статьи 367–368 «Наказа». Таким образом, дворянству фактически предоставлялся выбор между государственной службой и прозябанием в деревне. Несмотря на эти условия, самодержавие еще не решалось предоставить дворянству самостоятельность; поэтому статьи 38, 39, 41, 43, 44 и 46 требовали, чтобы собрания дворянства тщательно контролировались, а все результаты выборов и решения ратифицировались губернатором или генерал-губернатором. Последний, в свою очередь, непосредственно отвечал перед монархом. Наконец, сама свобода от государственной службы, согласно статье 20, была условной, ибо «во всякое таковое российскому самодержавию нужное время, когда служба дворянства общему добру нужна и надобна, тогда всякой благородной дворянин обязан по первому позыву от самодержавной власти не щадить ни труда, ни самого живота для службы государственной»{118}. При таком взгляде приходится вместе с Дитрихом Гайером заключить, что грамота не была призвана создать отдельную от общества привилегированную касту, а должна была привлечь дворянство на государственную службу более понятным и упорядоченным образом{119}. Привилегии и связанные с ними обязанности дворянства отличались от привилегий и обязанностей других сословий, но принцип сохранялся; Жалованная грамота дворянству никоим образом не опровергает утверждение Дитриха Герхарда о том, что «привилегия выполняет и для индивидуума, и для целых сообществ функцию, которая в модерном мире со времен американской и французской революций – но только лишь с этой эпохи – принадлежит принципиальной идее равенства перед законом граждан государства как единого целого, идее прав человека и гражданина»{120}.
Те историки, которые считают, что Екатерина II старалась угодить дворянству, критикуют ее за то, что она отдала крестьянство на милость дворян; и это составляет еще одно доказательство классового характера правления Екатерины. Конечно, императрица никогда не уделяла серьезного внимания вопросу освобождения крестьян. «Наказ» предсказывает судьбу крепостных: предлагая небольшие выгоды, он также предостерегает (статья 260) от освобождения большого числа непросвещенных подданных. Если мы пойдем дальше и рассмотрим дебаты в Уложенной комиссии, то увидим, что они не выходили за рамки признававшихся всеми принципов крепостного права (если только мы не признаем советское объяснение, что дебаты оставались в пределах этой концептуальной схемы из-за угрозы политической цензуры – неопровержимый аргумент, но один из тех, что предполагают более современный политический контекст). То же самое относится и к вопросу о наделении крепостных правом собственности – проблема, поставленная самой императрицей под влиянием учения физиократов. Вольтер, один из столпов Просвещения, не видел необходимости предоставлять крепостным землю в наследственное владение и тем более сразу давать им свободу. Только монастырским крестьянам, заключил он, следует повысить статус, и Екатерина сделала это уже давно{121}. Другие мнения, в том числе Жана Франсуа Мармонтеля, мало отличались от мнения Вольтера. Уильям Ричардсон, шотландский посланник, посетивший Россию, обобщил традиционное для XVIII века понимание таких вещей, высказав пророчество: «Дать свободу сразу двадцати миллионам рабов означало бы натравить на человечество столько же разбойников и мародеров. Прежде чем рабам будет позволено получить свободу в полное пользование, их следует научить знать, любить и использовать ее блага»{122}. Головоломка, которую Екатерина II и другие монархи так и не смогли решить, – как подготовить крепостных к окончательному освобождению, не меняя или даже не делая видимых попыток изменить существующие отношения между сословиями. Уважения заслуживает Иосиф II[32]32
Имеется в виду император Священной Римской империи Иосиф II (1765–1790). – Примеч. науч. ред.
[Закрыть], предпринявший не выходя за рамки ancien régime первую и последнюю доблестную попытку посредством законов фундаментально реформировать институт крепостничества; его грандиозная неудача показывает сложность проблемы, которая стояла перед просвещенными монархами.
Те, кто изображает императрицу лицемерной и реакционной, критикуют ее не за то, что она не освободила крепостных, а за то, что ухудшила их положение. Ее винят в том, что она якобы принесла в жертву алчности своих фаворитов свободу сотен тысяч (обычно называют 800 тысяч) государственных крестьян. Действительно, продолжая освященную временем традицию, императрица в начале своего царствования раздала несколько тысяч крестьян своим сторонникам в качестве награды. Позднее же крестьяне для таких подарков неизменно брались из имений, конфискованных у мятежных польских дворян после раздела их страны (в этом случае можно прибегнуть к извращенной логике, утверждая, что вряд ли крестьянам было хуже при хозяине одного с ними языка и веры), или же крепостные специально для этого покупались у других российских землевладельцев{123}. В целом соотношение крепостных и государственных крестьян за время царствования Екатерины заметно не изменилось.
Более серьезно обвинение в том, что Екатерина ответственна за распространение крепостного права на Украину. Принципиальное значение для украинского крестьянина имели две идеи, владевшие Екатериной при восшествии на престол: она считала необходимым подвести огромную Российскую империю под общий ряд законов, постепенно аннулируя особые привилегии, которыми незадолго до этого были наделены присоединенные территории{124}, и она была уверена, что перевод крестьянина из одного имения в другое вреден и для экономики, и для крестьянина{125}. Таким образом императрица принялась разрушать особый статус, сохранявшийся в некоторых частях империи, в том числе на Украине. После ряда мер, направленных на централизацию, к числу которых относились отмена гетманства и уничтожение Запорожской Сечи, Екатерина подтвердила указ, запрещавший переход крестьян на Украине и в других местах, впервые изданный Елизаветой Петровной в 1760 году{126}. Результатом этого шага, как заметил сэр Джеймс Харрис, близкий к императрице и придворному кругу, было то, что не только Украина, «но и Ливония, Эстония и Ингрия, обычно называемые завоеванными странами, были поставлены в одинаковое положение с остальной империей». Из этих районов только для Украины крепостное право явилось нововведением. Поскольку отчаянное финансовое положение усугубляла угроза войны с Турцией, дополнительный доход от такой стандартизации политических, экономических и социальных институтов (Gleichschaltung) империи был кстати. «Совершенно справедливый и необременительный» – так Харрис кратко охарактеризовал закон{127}. Поэтому своей целью указ, вышедший в мае 1783 года, преследовал явно административные и фискальные цели, а не социальные. Его последствия, однако, – совсем другая история, и потомки судили о них значительно строже.
Другое частое утверждение сторонников тезиса о классовом характере правления – что императрица показала свое истинное лицо, запретив крепостным крестьянам подавать прошения, – также требует пояснений. Контекст этого указа становится понятным из фрагмента воспоминаний Екатерины, в котором она рассказывает, что ее постоянно осаждали челобитчики. «Я старалась, колико возможно, удовольствовать просителей, сама принимала прошения, но сие вскоре пресеклось, понеже один праздник, идучи со всем штатом к обедне, просители пресекли мне путь, став полукружьем на колени с письмами. Тут приступили ко мне старшие сенаторы, говоря, что таковой непорядок последовал из излишней милости и терпения моего и что законы запрещают государю самому подавать прошения. Я согласилась на то, чтоб возобновили закон о неподаче самому государю писем…»{128} Закон, на который сослались сенаторы, впервые был издан в 1700 году и повторен в 1714, 1719, 1720, 1722, 1725, 1730, 1740,1742, 1752, 1753 и 1759 годах{129}. Он был подтвержден Петром III и Екатериной II в 1762, 1763 и еще раз в 1765 году, последний раз вследствие событий, описанных выше{130}. Но даже этого было недостаточно, и в августе 1767 года был издан указ, объявляющий: «дабы никто Ее Императорскому Величеству в собственные руки мимо учрежденных на то правительств и особо для того персон назначенных челобитен подавать отнюдь не отваживался». Тех «людей и крестьян», которые нарушат закон, следовало бить кнутом и ссылать в Нерчинск, что было более суровым наказанием, чем те, что применялись до этого{131}. На дворянина за подобное нарушение налагали штраф, за повторное – заключали в тюрьму, а при третьем нарушении лишали титула. Из сказанного выше должно быть ясно, что указ отнюдь не был новаторским. В нем различались разрешенные и запрещенные жалобы: люди всех состояний могли подавать прошения по соответствующим каналам; подавать прошения непосредственно в руки императрицы запрещено было всем. Ясно, что тезис о том, что указ Екатерины был издан специально, чтобы отменить право крепостных крестьян подавать жалобы и тем самым подчинить один класс другому, слишком упрощает историческую реальность.
Следует отметить, что, хотя императрица и не предпринимала никаких серьезных мер ни для распространения, ни для отмены крепостного права, она надеялась ограничить его источники. Мы видим не только, что в правление Екатерины резко сократилось превращение государственных крестьян в крестьян помещичьих, но и что по закону государственных крестьян уже нельзя было приписать к частным заводам: это злоупотребление было прекращено после Пугачевского восстания. Сироты и незаконнорожденные дети из государственных учреждений призрения, получившие соответствующее воспитание, объявлялись свободными. Военнопленных больше не превращали в крепостных. Того, кто уже однажды получил свободу, нельзя было снова закрепостить; и чтобы не было в этом вопросе сомнений, Екатерина в своем законотворчестве придерживалась принципа: «Во всех случаях, где сумнительно, вольной ли или невольной, то надлежит решить в пользу воли, и уже никто не может на волю отпущеннаго крепить»{132}. Большое влияние и на русского крестьянина, и на текущий спор оказала секуляризация монастырских имений. Несмотря на сильное давление со стороны дворянства (а в классовом государстве такое давление, скорее всего, оказалось бы решающим), почти миллион крепостных крестьян были подняты в статусе и сделаны государственными, а не переведены в частновладельческие. Нельзя упускать из виду, что подобное повышение распространялось на крепостных, деревни которых были куплены у владельцев для создания уездных столиц в результате губернской реформы 1775 года.
Конечно, крестьянин в правление Екатерины не был осыпан щедротами. Обязанности его были тягостными, привилегий он имел мало. Это было положение, которое досталось императрице в наследство, положение, которое она оставила наследникам, и оно сохранялось вплоть до Нового времени. Но в XVIII веке существовало разумное обоснование для деления общества на сословия, как показывает приведенный выше выборочный обзор актов, относящихся к социальному делению; и, искажая его принципы, в частности касающиеся дворян и крестьян, ученые искажали и это разумное обоснование. Каково же было политическое устройство екатерининского государства?
* * *
Екатерининская Россия явно не была классовым государством в том смысле, какой придают этому понятию ученые, стоящие на позициях марксизма-ленинизма. Как его тогда охарактеризовать? Сама императрица предпочитала название «полицейское государство» (police state), использовавшееся немецким теоретиком Фейтом Людвигом фон Зекендорфом. Судьба этого названия печальна, так как оно имеет такие современные коннотации (как в немецком языке, так и в английском), что ради ясности его, вероятно, следует, изменить на «регулярное государство» (policedstate). До XX века Polizeistaat, или état police[33]33
policé (франц.) имеет также значение «культурный», «цивилизованный». – Примеч. науч. ред.
[Закрыть], было на хорошем счету и обозначало государство, в котором правитель заботился о благосостоянии подданных, активно вмешиваясь в их повседневную жизнь. Как таковое, «полицейское государство» представляло собой отход от средневековой модели политической организации с относительно слабыми связями и шаг в сторону большего упорядочивания и регулирования общества. Полицейское государство стало предвестником современного национального государства, в первую очередь в Центральной и Восточной Европе, где хаотичная личная автономия давала мало надежды на построение такого государства.
Екатерина считала полицию и ее сферу деятельности достаточно важной, чтобы посвятить им последние 39 статей «Наказа» (статьи 528–566). «К попечению которой [полиции] все то принадлежит, что служит к сохранению благочиния в обществе», – провозглашается в статье 530 посредством фразы, взятой прямо из Монтескье. В статье 561 Екатерина напоминала своим подданным, что «каждый член общества, какого бы чина и состояния он ни был, зависит от сего правления». Ее правила хорошего правления требовали активной, действенной полиции, такой, которая кроме обеспечения общественного спокойствия занималась бы общественным здравоохранением, следила за соблюдением санитарных норм, поддерживала в обществе нравственность, регулировала трудовые отношения и заботилась о благополучии всего общества. Одним из показателей культурного и политического уровня государства являлась действенность полиции, так что Екатерина могла ссылаться на «мудрецов и глупцов, цивилизованных и нецивилизованных», нисколько не подразумевая деспотизм. «Устав благочиния или полицейский» 1782 года, с подробным описанием различных обязанностей на каждом уровне управления (274 статьи – показатель того, насколько важен был для нее «Устав»), объединяет эти принципы{133}. И хотя полиции было дано право оказывать давление и принуждать отдельное лицо и всю его корпорацию к общественно полезным моделям поведения, оставалась надежда, что ясное изложение гражданских законов заставит население добровольно им подчиняться. Подчинение закону обеспечит максимальную мобилизацию русского общества для достижения целей, поставленных перед ним правителем – и только правителем. Над сословной структурой находился, с характерным для XVIII столетия смешением форм, абсолютный правитель, со всей полнотой полицейских полномочий. В екатерининском варианте хорошо управляемого государства законодательная и исполнительная власть принадлежит исключительно монарху. В главе 19 «Наказа» недвусмысленно сказано, что «Государь есть источник всякой государственной и гражданской власти». В этом Екатерина отошла от Монтескье и его идеи о том, что монархическая власть должна быть ограничена правомочными представительными организациями. (И Дидро, обычно горячо поддерживавший императрицу, здесь воздержался, так как не мог понять, чем же самодержавная власть, сама определяющая границы своих полномочий, отличалась от деспотизма.) Поэтому, продолжая расхваливать преимущества монархии, соответствующей идеям трактата «О духе законов», Екатерина обратилась к немецким политическим теоретикам-полицеистам Якобу Бильфельду (1717–1770) и Иоганну Генриху Готлобу Юсти (1720–1771) для определения функций и сферы власти (повелев еще в начале царствования перевести на русский язык «Institutions politiques» Бильфельда{134}и «Die Grundfeste zu der Macht und Gluckselichkeit der Staaten» Юсти{135})– Отношение Екатерины к немецкой политической мысли того времени нуждается в прояснении, но очевидно, что немецкие бюрократические государства идеально подходили для обеспечения Reservatsfreiheit[34]34
свободы на основе особо оговоренных прав (нем.). – Примеч. науч. ред.
[Закрыть], то есть гражданской свободы (bürgerliche Freiheit), а не свободы политической (politische Freiheit){136}.
Настроенная обычно оптимистично относительно человеческой природы и человеческих возможностей, Екатерина II относилась пессимистично к способности индивида осуществлять свою волю. Хотя сама императрица это отрицала, она обращалась со своими «гражданами» как с подданными, даже детьми, совсем несформировавшимися и поддающимися влиянию окружения. Больше всего это заметно в ее «Записках касательно русской истории», в которых население России представлено по-детски простым и капризным, а князья – мудрыми и разумными. Как отметила Екатерина, «нация отнюдь не повиновалась бургомистрам, но следовала за начальниками или князьями, в которых находила взгляды или личные достоинства, внушавшие ей доверие, нужное для успеха их предприятий»{137}. Бросается в глаза сходство между таким подходом и тем, который был характерен для Локка, Руссо, а также Петра I, а именно: наставник является всем для своего подопечного и несет за него ответственность. Первый слуга государства оказывался всего лишь переодетым хозяином. Екатерина старалась согласовать душу республиканки с деспотической властью таким образом: «Я согласна, что, возможно, это свойство души составляет исключительный контраст с моей неограниченной властью, но все же никто в России не сможет сказать, что я ею злоупотребила»{138}. Вот это нежелание делить власть и отличало деспотическое правление в республиканском духе от собственно республиканизма.
