Текст книги "Екатерина II и ее мир: Статьи разных лет"

Автор книги: Дэвид М. Гриффитс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 28 страниц)

Не стоит и упоминать, что императрица считала себя одной из тех самых «великих душ», о которых говорил Дидро. Так что она наверняка с огромным удовольствием читала предсказание Вольтера: «…в памяти потомства никто не стяжает себе большего имени, нежели вы»^{391}.[154]154
  В письме от 1 августа 1777 г. он упомянул «Большой Наказ» императрицы: «Этот свод законов, бессмертный, как Вы»: Ibid. Р. 326. (См. также письмо Вольтера от 5 декабря 1777 г., где он говорит об Учреждении о губерниях: «…получил вчера один из залогов вашего бессмертия, свод ваших законов по немецки». Цит. по: Вольтер и Екатерина II. С. 241. – Примеч. науч. ред.)


[Закрыть] Однако если отвлечься от заверений Вольтера, как она могла быть уверена в своих шансах? Каковы гарантии того, что она добьется светского бессмертия? Таковых, конечно, не было. Ей оставалось только стараться застраховать свои ставки – заниматься тем, что наверняка найдет одобрение философов, принеся ей, таким образом, славу и в конце концов бессмертие. Издав фундаментальные законы, обеспечивающие ее соотечественников конституцией, она наверняка заслужит одобрение тех, чьим мнением она больше всего дорожила. Вероятно, Екатерина как раз и подталкивала философов к этому, когда писала в своем предисловии к Жалованной грамоте городам, что «начиная от древности, мраком покрытой, встречаем мы повсюду память градоздателей, возносимую наравне с памятию Законодателей, и видим, что герои, победами прославившиеся, тщились градозданием дать бессмертие именам своим». Стоит вспомнить, что множество городов Екатерина II основала указами, за что неблагодарные потомки ее не хвалили, а осуждали. Но, как бы то ни было, стремление добиться одобрения потомков являлось для нее одним из главных стимулов. Желание заслужить одобрение философов, хотя и не было единственным фактором, являлось фактором сопутствующим. Екатерина видела, что ее судьба – в руках потомков, и зависит она оттого, удастся ли императрице законодательно ввести человеческое счастье при помощи конституции домодерного типа. К несчастью для своей репутации, она оказалась права.

* * *

«В одно время победительница и законодательница, – говорил императрице Вольтер, – вы упрочили бессмертие за своим именем»^{392}. Хотя Екатерина II действительно приобрела особую форму бессмертия, форма эта была не та, на какую надеялась императрица и какую предрекали ей ее почитатели. Это было, как напоминает нам Джон Александер, бессмертие, больше связанное с копытными существами, чем с конституциями^{393}. Поскольку это так, то возникает вопрос: почему потомки отказали Екатерине II в том, чего она так страстно желала? Почему же ошибся обычно такой точный в предсказаниях Вольтер? Поиски ответа на эти вопросы выведут нас сразу к нескольким путям, и лишь по некоторым из них мы сможем здесь пройти.

Критики указывали на структурные недостатки грамот. Жалованная грамота дворянству, как утверждали они, представляет собой всего лишь компиляцию из уже существовавших привилегий, многие из которых императрица сама и пожаловала[155]155
  Я не делал систематически попыток выяснить, какие законодательные акты явились источниками тех или иных статей Жалованной грамоты дворянству. Если взять только первую часть Грамоты, тридцать шесть статей о личных правах и привилегиях, то можно указать на заимствования из проекта, разработанного Комиссией о правах и преимуществах русского дворянства и представленного императрице 18 марта 1763 г., из «Большого Наказа» Екатерины II, данного Комиссии о сочинении нового Уложения, и из проекта, разработанного частной комиссией о разборе родов государственных жителей (проект Комиссии о правах и преимуществах русского дворянства – 1763 г. – опубликован в: СИРИО. T. VII. С. 238–265, а «Проект правам благородных, сочиненный комиссией о государственных родах» см.: Там же. T. XXXII. С. 573–585). О других источниках заимствований см. сноску 13 и выше.
  Статья грамоты … Источник
  1 … Большой Наказ Екатерины, статьи 360 и 361
  3 и 4 … Проект комиссии о государственных родах, часть II, статья 34
  5 … Большой Наказ Екатерины, статья 369
  6 … Большой Наказ Екатерины, статья 371, и проект комиссии о государственных родах, часть I, статья 8
  7 … Проект комиссии о государственных родах, часть II, статья 35
  12 … Проект комиссии о государственных родах, часть II, статья 29
  13 … Проект Комиссии о правах и преимуществах 1763 г., статья 13
  (14) … Манифест 17 марта 1775 г., статья 44
  15 … Проект комиссии о государственных родах, часть II, статья 4; и близко к ней статья 13 Проекта Комиссии о правах и преимуществах 1763 года
  18 … Проект Комиссии 1763 г., статья 5
  19 … Сходно со статьей 7 проекта Комиссии 1763 г. и статьей 4, части II проекта комиссии о государственных родах
  20 … Проект Комиссии 1763 г., статья 8
  22 … Проект Комиссии 1763 г., статья 18
  23 … Проект Комиссии 1763 г., статья 14
  26 … Проект Комиссии о государственных родах, часть II, статья 12
  27 … Проект Комиссии о государственных родах, часть II, статья 27
  28 … Проект Комиссии о государственных родах, часть II, статья 22
  32 … Проект Комиссии о государственных родах, часть II, статья 27 (частично)
  35 … Проект Комиссии о государственных родах, часть II, статья 24
  36 … Проект Комиссии о государственных родах, часть II, статья 9


[Закрыть] (хотя этот аргумент определенно ослабляет тезис о дворянском господстве). Единственным оригинальным вкладом в содержание Грамоты является, возможно, часть IV, в которой подробно оговариваются доказательства благородства. Но те, кто критикует Грамоту, обращают внимание не на сводный характер грамоты, а на жесткий способ ее внутренней организации. Сомнения вызывают: необходимость механического разделения дворян на шесть категорий, ценность подробной родословной книги дворян, лишь подчеркивающей их внутреннее деление, а также стратификация выборных привилегий на основе возраста, богатства и успехов по службе. Вполне вероятно, что императрица пыталась таким образом предотвратить юридические споры, подобные тем, что захватили французское дворянство. Как бы то ни было, для тех, кто настаивал на важности традиции при составлении конституции государства, императрица сумела ввести в нее большую долю абстракции.

Если Жалованная грамота дворянству пострадала умеренно от отвлеченности и симметрии, то Жалованные грамоты городам и государственным крестьянам пострадали намного сильнее – они зачастую не соотносились с реальностью. В своих общих положениях ранние проекты Жалованной грамоты городам были составлены по образцу Жалованной грамоты дворянству, как показал Александр Александрович Кизеветтер. Соответственно, мы имеем разделение городского населения на шесть категорий, одна из которых предназначалась для тех, кто не подходил ни под какую другую. Более поздние проекты начали несколько двигаться в сторону от первоначального образца, в большей степени отвечая условиям города. Однако, как отметил Джордж Манро^{394}, даже принимая это во внимание, они имели в виду не обстоятельства, свойственные большей части России, а те, что были характерны для Санкт-Петербурга. Как мы знаем, «стольный град» Петра по своей социальной структуре был поистине уникален среди российских городов. Так что если бы другие города, даже Москва, строго следовали предписаниям Жалованной грамоты городам, они бы не смогли построить жизнеспособное городское управление.

Достаточно упомянуть хотя бы одно крупное упущение: вероятно, лишь в Петербурге могло набраться необходимое число иностранных купцов, чтобы выбрать представителя в шестигласную думу – административную опору городского самоуправления. По подсчетам Дженет Хартли, большинство российских городов были бы рады набрать в думу хотя бы четырех из шести предписанных представителей^{395}. Догматический перенос условий Петербурга на остальную Россию отражается в том, что право полного участия в городском самоуправлении гарантировалось только тем, кто платил пятьдесят рублей налогов. Правда, разрешалось делать исключения для городов, где было недостаточно состоятельных жителей; но в таком случае исключение становится правилом, а правило – исключением, а это уже странный подход к составлению Грамоты. Множество признаков указывает на то, что «Ремесленное положение» Екатерина составляла, тоже имея в виду Петербург. Неудивительно, что Жалованная грамота городам у случайного читателя вызывает недоумение.

Поскольку мы имеем дело не с законченным произведением, а с проектом, уверенно анализировать Жалованную грамоту свободным сельским обывателям немного труднее. Общие очертания достаточно ясны, давая основание, хотя и немного рискованное, для нескольких заявлений о документе с подзаголовком Сельское положение, что делает его отношение к Городовому положению очевидным для всех^{396}. Обобщая, можно сказать, что если положения в случае с дворянством были в целом описывающими, в отношении к городским жителям они становятся в большей степени предписывающими, а применительно к государственным крестьянам являются исключительно предписывающими. Или, если обобщить немного иначе, Грамоты становились более искусственными, более жесткими и менее чувствительными к преобладающим условиям по мере их обращения к следующей, более низкой ступени социально-правовой иерархии.

Если говорить еще более конкретно, проект Жалованной грамоты сельским обывателям поражает читателя своими несоответствиями, так как его положения написаны под сильным влиянием положений Жалованной грамоты городам, которая, в свою очередь, написана под влиянием положений Жалованной грамоты дворянству, будучи при этом пропущена через опыт Петербурга. Роджер Бартлетт точно охарактеризовал этот случай как выборочное применение Жалованной грамоты городам к сельской жизни^{397}. Да и можно ли отрицать, что многие положения Грамоты для государственных крестьян вообще не соотносятся с условиями, в которых находились крестьяне? Зачем, например, делить государственных крестьян на шесть четко обозначенных категорий – затем разве, чтобы добиться соответствия (искусственного) разделению, наложенному на дворянство и еще более грубо – на городских обывателей? Зачем определять период ученичества у крестьян, разве только затем, чтобы иметь соответствие периоду ученичества у городских ремесленников? И зачем тратить силы на различение шестнадцати категорий сельских земель? Зачем было заниматься тем, что современному читателю кажется чистым педантизмом? Механистический подход к делению общества на категории, любовь к симметрии и приверженность к деталям могут служить лишь частичным объяснением.

Как мы знаем, мир XIX века, а тем более мир XX века, не разделял одержимости императрицы. Да и общество ее времени не обязательно могло подстроиться. Оказалось, что есть определенные пределы тому, до какой степени государственные законы, изданные абсолютным монархом, или даже деспотом, если на то пошло, могут в действительности формировать российское общество. Это общество будет развиваться и изменяться насколько возможно, не очень прислушиваясь к желаниям государства. Парадокс в том, как заметил Мишель Конфино, что два основных элемента, исключенные из опубликованного окончательного варианта работы Екатерины II, – духовенство и крестьянство – полностью пренебрегли ее долгосрочными планами и в XIX веке образовали более распознаваемые сословия, чем когда-либо это удалось городским обывателям^{398}. Больше того, зарождающиеся социо-экономические классы упрямо отказывались приспосабливаться (особенно там, где на кон были поставлены личные интересы) к нормам поведения, которые предписала для своих сословий императрица. Но это уже другая история.

Еще важнее то, что законодательные труды Екатерины по современным меркам очень сильно не дотягивают до стандарта конституции сегодняшнего дня. Ее конституция, говоря кратко, не была даже отдаленно демократической или хотя бы республиканской. В ней не было ни понятия полного представительства, ни хотя бы совещания или имеющего юридическую силу согласия. И если на то пошло, не предлагала императрица и никакого средства против правителя, который вдруг решит нарушить права и привилегии своих подданных. Ее сын Павел не оставит на этот счет никаких сомнений. Иными словами, это была конституция домодерной эпохи, написанная в условиях XVIII века, когда на европейском континенте прерогативы правителя, с одной стороны, и права и привилегии подданных, с другой, еще не рассматривались как не совместимые друг с другом.

С вопросом демократии связан вопрос справедливости. Роджер Бартлетт метко заметил, что «главной задачей законодательства 1778 и 1785 годов было создание институциональных структур равноценной формы (хотя и не равного статуса) для всех трех основных сословий»^{399}. Признав, что императрицу относительно мало беспокоил вопрос равенства, следует задуматься над тем, в какой степени ее законодательство проходит испытание на равноценность. Ответ непрост. Несомненно, пожалованные дворянам права и привилегии превосходили и по количеству, и по ценности права и привилегии, пожалованные городским обывателям и крестьянам их грамотами. На это обратили внимание и Кизевеггер в своем анализе Жалованной грамоты городам^{400}, и Бартлетт в анализе Жалованной грамоты государственным крестьянам. Не только статус дворянина как таковой выше статуса горожанина, а статус горожанина выше статуса государственного крестьянина, что как раз вполне ожидалось в существовавших условиях, но и степень саморегулирования убавляется, а степень государственного надзора возрастает по мере снижения положения на социальной лестнице. Или если сформулировать поставленный выше вопрос иначе: насколько должна отклониться равноценность от равенства, чтобы перестать считаться равноценностью? Над этим вопросом партии и политики будут биться на протяжении всего XIX века, но так и не достигнут приемлемого компромисса. Только в XX веке это удастся решить в пользу равенства, пусть даже в теории.

Императрица по-прежнему уязвима для критики в связи с тем, что не выполнила заявленные ею же намерения. Ее нежелание обнародовать Жалованную грамоту государственным крестьянам оставило здание, которое она пыталась возвести, не только недостроенным, но и неустойчивым. Если проект по меркам того времени был приемлем, то окончательные контуры оказались неверными[156]156
  Этот прискорбный факт признал консервативный государственный деятель Александр Андреевич Безбородко, один из тех немногих, кто сумел служить и Екатерине II, и ее сыну. В своей записке 1799 г., он заметил, что, хотя «в России три суть состояния народные: дворянство, мещанство и поселяне», представители последнего из перечисленных недостаточно защищены законом. См.: Безбородко А.А. Записка князя Безбородки // СИРИО. T. XXIX. С. 643, 644.


[Закрыть]. Еще больше тревожит то, что полностью оказались исключены из сферы рассмотрения крепостные крестьяне, составлявшие примерно половину населения[157]157
  Согласно подсчетам В.М. Кабузана, четвертая ревизия податного населения, почти полностью завершенная в 1782 г., показала, что крепостные крестьяне составляют 49,07% от всего населения: Кабузан В.М. Изменения в размещении населения России в XVIII – первой половине XIX в. М., 1971. С. 105.


[Закрыть]. Нигде в Грамотах не говорится об этой части населения, за исключением Жалованной грамоты дворянству, где крепостные крестьяне вскользь упоминаются в образце перечня помещичьего имущества. Естественно, считалось, что крепостные – это дело исключительно их владельца, который при необходимости будет выступать посредником между ними и государством. И хотя это, вероятно, можно объяснить духом того времени, полное пренебрежение крепостными как минимум прискорбно. Более того, если признать, что предпосылкой преобразования общества «старого порядка» в модерное является освобождение крепостных крестьян, а также подготовка почвы для замены принципа сословных привилегий принципом равенства перед законом, то следует признать, что Екатерина II, не желая того, помогла привести Россию в тупик, социально-экономический и политический одновременно.

Задача включения в корпоративную структуру неполноправных субъектов была непростой. Если уж на то пошло, задача включения такого рода субъектов в какую бы то ни было конституционную систему очень сложна, что показывает опыт Америки. Трудясь на гораздо более плодородной почве, когда пережитки феодализма были уже сметены, а мандат на построение нового общества был однозначен, создатели американской конституции составили документ, который не давал рабам и индейцам защиты со стороны закона, а женщин, бедняков и должников делал гражданами второго сорта. Но было одно несовпадение. В отличие от американских рабов, российские крепостные составляли почти половину от всего населения. Если бы императрица обеспечила хоть малейшую защиту в рамках корпорации для этого самого крупного, но самого униженного слоя, отношение к ее Грамотам было бы значительно более благожелательным. Да и репутация у императрицы сейчас была бы другой.

Несмотря на разнообразные этические и структурные проблемы, Грамоты имели удивительно успешное, хотя и краткое, существование. Удивительно успешное – потому что ученые традиционно с презрением относятся к корпоративным учреждениям императрицы, и к корпоративному саморегулированию в частности, полагая, что жесткое структурирование общества не могло увенчаться успехом. Недавнее исследование Жалованной грамоты дворянству, проведенное Робертом Джоунсом, и Жалованной грамоты городам – Дженет Хартли и Манфредом Хильдермайером, показывает, что на практике корпоративное саморегулирование оказалось вполне жизнеспособным, как видно из изученных ими конкретных случаев. Отсюда даже следует парадоксальное утверждение, что корпоративные привилегии, которые пожаловала императрица, оказались слишком многочисленны, а корпоративное саморегулирование – чрезмерно успешным, если принять во внимание краткость их существования. Сын и наследник Екатерины II Павел I видел в них потенциальную помеху для своей деспотической власти. Он желал стать чем-то большим, чем абсолютный монарх, и чувствовал, что он вынужден, даже обязан демонтировать то, что построила его мать^{401}. Возможность это сделать говорит о хрупкости нарождавшейся российской конституции. С другой стороны, его печальная судьба демонстрирует, насколько рискованно пренебрегать основными положениями такой конституции.

* * *

Один из многих парадоксов, которыми изобилует правление Екатерины II, происходит из самого выбора времени для разработки Грамот. Две опубликованные Грамоты появились в 1785 году, когда механизм управления через наделение привилегиями посредством членства в корпорации еще мог найти ярых защитников во всей Европе, и не только среди тех, кто получал от него прямую выгоду. Однако именно в это время уже готовилась первая последовательная атака на привилегии. Атака была предпринята с разных сторон. Одна из самых известных последовала с наименее ожидавшейся стороны – со стороны французского государства. Не в состоянии справиться без глубоких реформ с финансовым кризисом и видя помеху в налоговых привилегиях, за которыми укрывались привилегированные корпорации, генеральный контролер финансов Шарль-Александр Калонн публично заявил, что такие исключительные права подрывают народное благосостояние. В 1786 году, всего через год после опубликования Екатериной Грамот, он рекомендовал своему суверену Людовику XVI урезать эти привилегии. Неожиданно характер дебатов резко изменился: теперь французское государство считало, что распределение привилегий через сословия противоречит более широким интересам нации.

В то время как Калонн атаковал на одном фронте, на другом атаковал аббат Сийес. Его нападение оказалось еще более непредсказуемым. Эссе Сийеса «Что такое третье сословие?» (Qu’est-ce que le tiers état?) бросило вызов самому понятию привилегий – в любом виде, а вместе с тем и институту корпоративно структурированного общества. В начале 1789 года он заявил, что поскольку привилегиями наделены корпорации, то последние и следует ликвидировать. Национальная ассамблея вызов примет и на деле разрушит уже дискредитированный аббатом в печати принцип. К ужасу Екатерины, в ночь на 4 августа 1789 года привилегии во Франции были официально отменены. Менее чем через два года все корпорации были распущены. Большей части образованного общества Европы существование разделенного на сословия общества больше не представлялось приемлемым.

Екатерина II приложила много труда, чтобы создать корпоративно структурированное общество, в котором закрепится столь необходимая России конституция. Фундаментальным в ее замысле было формирование сословий, посредством которых индивид получал бы права и привилегии. По ее мнению, здравый и, конечно, разумный проект основывался на самых, как казалось, лучших из имевшихся в то время европейских моделях. Все шло хорошо. Но вот пришла Французская революция и провозгласила, что личные свободы проистекают не из членства в корпорации, а из прямого, непосредственного участия в государстве. Эту свободу монарх неизбежно нарушит, если власть не будет ограничена выборными представителями. Внезапно и решительно новая трактовка конституционализма, основанная на тезисе, что конституцией является то, что избиратели посчитают таковой, бесцеремонно отмела прежний взгляд. Вероятно, последним примером старой трактовки была конституция домодерной эпохи, дарованная, навязанная императрицей России. Беда Екатерины состояла в том, что она поддерживала статичную форму деления общества на категории в переходную эпоху, когда имевшие длительную традицию политические ценности были уже на грани дискредитации. Просчет императрицы в том, что она распределяла привилегии в зависимости от сословной принадлежности как раз в тот момент, когда в повестке дня был поставлен принцип формального равенства. Как следствие, Екатерине II всего лишь удалось возвести одну из последних исторических вех ancien régime. Всего через пару лет французские революционеры сообщат, как именно потомки станут оценивать ее попытку добиться светского бессмертия. Сообщение будет не из приятных.

Восприятие отсталости в XVIII веке: проекты создания третьего сословия в екатерининской России^{402}

Неутихающие дискуссии об уровне социально-экономического развития послепетровской России вызвали горячий интерес научного сообщества, породив самые разные отклики. Пытаясь разрешить спор, одни исследователи обращаются к таким показателям, как демографическая статистика, степень социального расслоения, уровень региональной экономической дифференциации и стадия формирования общероссийского рынка. Другие соотносят этот вопрос непосредственно с уровнем городского развития, в особенности с численностью и характеристиками городского населения. Как правило, советские ученые стараются обнаружить сходство между жителями русских городов XVIII века и населением городов «капиталистического» Запада^{403}, тогда как западные исследователи, равно как досоветские историки – их предшественники, более склонны подчеркивать различия между ними^{404}. Историки русского города обычно упускают из виду, что дискуссия эта началась отнюдь не вчера. И в самом деле, как выясняется, обсуждаемый предмет столь же живо занимал людей XVIII столетия, сколь и современных исследователей. Более того, именно наблюдения современников легли в основу как программ городского развития, разрабатывавшихся и представлявшихся правителям, так и законов, продуманных таким образом, чтобы отражать эти программы. Можно надеяться, что изучение мнений и проектов двухсотлетней давности прольет свет не только на природу социально-экономического развития России в XVIII веке, но и на импульсы, приведшие к появлению соответствующего законодательства, особенно в период правления Екатерины II, – законодательства, целью которого было исправить описанную выше ситуацию.

Первое влиятельное и прозорливое суждение о социально-экономическом состоянии послепетровской России составил Шарль Луи де Секонда, барон де ла Бред и де ла Монтескьё. Конечно, его умозаключения о России в «Духе законов» основывались на знаниях, почерпнутых из вторых рук, – из записок путешественников и другой литературы, и относились к первой половине XVIII столетия. Тем не менее поставленные им проблемы были весьма существенны для анализа состояния русского общества, а поскольку эти суждения вышли из-под его прославленного пера, они, как мы еще увидим, сохраняли свое влияние на общественное мнение в течение всего столетия. В одном из самых острых и противоречивых пассажей Монтескьё описал представлявшийся ему порочным и трагическим круг, несомненно обрекавший Россию на вечную отсталость. Его вердикт в главе «Почему вексельный курс стеснителен для деспотических государств» звучит так:

Самая торговля противоречит этим законам. Народ там состоит из одних рабов – рабов, прикрепленных к земле, и рабов, которые называются духовенством или дворянством на том основании, что они – господа первых. Таким образом, в Московии нет третьего сословия, которое должно состоять из ремесленников и купцов^{405}.

Монтескьё, если коротко, считал недостаточное развитие городов и отсутствие третьего сословия составными частями более широкой проблемы – деспотизма, который якобы и низводил Россию до тех стран, где царила вечная бедность, экономическая и политическая.

Столь суровый приговор не мог не разжечь общественных страстей и не побудить к ответным репликам. Произошло и то, и другое. В 1760 году в Санкт-Петербурге анонимно вышла книга, озаглавленная «Русские письма» («Lettres russiennes»), что было очевидной аллюзией на «Персидские письма» самого Монтескьё. Написанная по-французски, эта книга, похоже, предназначалась главным образом для иностранцев. Это предположение еще более подкрепляется тем фактом, что ее автором был Фридрих Генрих Штрубе де Пирмон, чиновник Коллегии иностранных дел. Желая доказать, что Россия ни в коей мере не отличалась от других европейских стран, Штрубе пункт за пунктом опровергал аргументы Монтескьё, изображавшие Россию отсталой страной. Он утверждал, что данная французским философом оценка социально-экономической структуры России, равно как и ее формы правления, ошибочна: ведь «города и местечки в сей стране наполнены ремесленниками, купцами и различными людьми, не заключающимися ни в Дворянстве, ни в Духовенстве»[158]158
  Ганноверский правовед Штрубе приехал в Россию вместе с Бироном. Здесь он получил должность профессора права и политических учений при петербургской Академии наук, а уволившись из Академии в 1757 г., нашел себе место в Коллегии иностранных дел. Именно в это время он и написал опровержение Монтескьё, без подписи опубликованное при Академии наук в 1760 г. Данная цитата находится на с. 220. Русский перевод вышел под заглавием «Защищение Российскаго Правления иностранцем против иностранца с примечаниями русскаго [Г. Члена Главнаго Правления Училищ, Д. Ст. Сов. И.И. Мартынова]» в: Сын Отечества и Северный архив. 1829. Т. 8. № XLIX. С. 150–170. № L. С. 205–228, № LI. С. 278–292, № LII. С. 331–364, цитата – С. 228. По необъяснимой причине автор статьи о Штрубе в «Русском биографическом словаре» в 25 томах ([СПб.; Пг.: Императорское Русское историческое общество, 1896–1918]. T. XIX. С. 548) утверждает, что его полемическое сочинение было направлено против Вольтера. Это же заблуждение повторяет Ральф Р. Бланчард в недавно написанной им, но неопубликованной диссертации: Blanchard R.P. A Proposal for Social Reform in the Reign of Catherine II: Aleksei Polenov’s Response to the Free Economic Society Competition of 1767–68: Ph.D. diss. / State University of New York at Binghampton, 1973.


[Закрыть]. Суть доводов Штрубе заключалась в том, что, вопреки Монтескьё, Россия вполне могла претендовать на наличие в ней третьего сословия, сопоставимого с тем, что существовало в других европейских странах (и по этой, а также и по другим причинам не могла быть отнесена к восточным деспотиям).

Полемический текст Штрубе случайно попал к Екатерине II в самом начале ее царствования, а может, незадолго до ее вступления на престол, и она исписала поля книги своими очень уместными комментариями – они сохранились и были впоследствии опубликованы. Какова же была ее реакция на его попытки защитить российскую модель развития? Хотя временами императрице и свойственно было смотреть на свое государство сквозь розовые очки, особенно когда дело касалось критики со стороны иностранцев^{406}, в данном случае она вынуждена была согласиться не со Штрубе, а с Монтескьё. Напротив цитируемых Штрубе слов Монтескьё об отсутствии в России третьего сословия она написала: «Петр Великий старался образовать это третье сословие», – подразумевая, что это ему не удалось. А подле утверждения Штрубе о том, что российские города кишмя кишат горожанами, она оставила сардоническую реплику: «Morbleu![159]159
  Morbleu (франц., уст.) – черт возьми! – Примеч. науч. ред.


[Закрыть] это значит крепостными, или вольноотпущенными, или беглыми»^{407}. Ни в коей мере не склонная к самообману, императрица, похоже, прекрасно осознавала, что российские города и впрямь страдают от недостатка населения, способного составить третье сословие.

В самом ли деле русские города наполняли в основном крестьяне: пытающиеся заработать на оброк или недавно отпущенные на волю крепостные и оставившие своих господ беглые? Или более точен был Штрубе, приравнявший русские города к западноевропейским по уровню развития? Большая часть соответствующей фактической информации труднодоступна, а ту, до которой удается добраться, довольно сложно проанализировать из-за специфической проблемы, присущей обществам раннего Нового времени: проблемы несоответствия между юридическим статусом и экономической деятельностью индивида. Эта нестыковка особенно наглядно отражается в данных ревизий. Например, торгующие крестьяне обычно не входили в состав купеческих или ремесленных гильдий, созданных государством с целью включить в них всех горожан, по закону признававшихся предпринимателями; обычно таких крестьян записывали в разряд сельского населения, несмотря на то что они могли практически всю жизнь провести в пределах города. Точно так же сезонные рабочие, отставные солдаты, духовенство и государственные чиновники, проживавшие в городах, но не обязанные городскими повинностями (тяглом), также исключались из торгово-промышленного населения, обитавшего в замкнутых торговых частях города – посадах. С другой стороны, горожане, посвящавшие большую часть своего времени сельскому хозяйству, – явление, особенно распространенное на юге империи, – подпадали под категорию городского населения, проживали в посадах, входили в состав гильдий и платили тягло; то же относилось к слугам, поденщикам и прочим разнообразным группам городских жителей, имевшим весьма отдаленное отношение (или вовсе никакого) к торговле и промышленности или даже к городской жизни в целом^{408}. В какой мере эти неудобные (с современной точки зрения) категории уравновешивали друг друга, установить практически невозможно, да и правителям России, конечно, до этого было мало дела.

В системе взглядов, предусматривавшей существование четко определенной сословной структуры, Екатерина II могла бы, пожалуй, выразить свое неудовлетворение состоянием населения, которое было зарегистрировано как торговое и ремесленное. Одним из ее основных источников информации были официальные данные ревизий, однако они совершенно не обнадеживали. Третья ревизия населения, произведенная в начале 1760-х годов, обнаружила малочисленность записанных в посад обывателей (мужского пола) – всего 321 582 души, или 3,04% от всего населения империи (за исключением Прибалтики). Еще более настораживало процентное уменьшение количества посадских тяглых людей по сравнению с предыдущей переписью, проводившейся в середине 1740-х годов: тогда торгово-промышленное население (вновь не считая прибалтийских губерний) составило 255 249 душ, или 4,13% от всех жителей империи^{409}. Обескураженное подобным статистическим портретом той части населения, за которой, собственно, и были формально зарезервированы торговля и промыслы, правительство имело все основания для беспокойства.

Однако даже эти плачевные результаты не отражают в полной мере дилемму, перед которой оказалось правительство. Как уже было сказано, зачастую посадское население имело к торговле и ремеслам самое отдаленное отношение. Серьезность ситуации отразилась в докладах о состоянии дел, присланных из разных мест в Комиссию о коммерции. В 1763 году она была реорганизована императрицей: ей было поручено изучить проблему низкого уровня экономической активности в России. На основании данных, собранных по стране, в 1764 году Комиссия представила сводную ведомость «о состоянии во всем российском государстве купечества». В записке отмечалось, что только в 25 из 131 поселения, официально считавшихся посадами, более половины населения было непосредственно занято торговлей и производством какого бы то ни было рода. Лишь 1,9% от всего посадского населения имело прямое отношение к иностранной торговле, тогда как мелкорозничной торговлей (в лавках) занималось 40,7%, а мастерством были заняты 15,4%. Весомые 42% подпадали под расплывчатую категорию живущих черной работой^{410}.

То, что масштаб проблемы был определен достаточно точно, по крайней мере в отношении торгового населения, еще раз подтвердилось в 1775 году, когда императрица систематично поделила посадское население на две группы по уровню заявленного им налогооблагаемого дохода: привилегированное гильдейское купечество, в свою очередь подразделенное на три гильдии в соответствии с имущественным цензом, и непривилегированное городское население, названное «мещанством». Для записи в купечество требовалось показать доход не менее пятисот рублей в год, что закрывало доступ в гильдии малообеспеченным обывателям. В результате в три вновь созданные купеческие гильдии было допущено в общей сложности всего 27 тысяч обитателей российских городов^{411}. Учитывая жесткость социальной структуры, подразумевавшей, что только тяглые члены гильдий занимались торговлей и ремеслами, легко понять жалобу Григория Николаевича Теплова, одного из наиболее активных членов Комиссии о коммерции, сетовавшего на «крайний» «мещанских людей» «недостаток» в Российской империи^{412}.

Представители посада с готовностью объясняли причины столь плачевной ситуации: условия, в которых посадским жителям предлагалось вести свои дела, были исключительно тяжелыми. Начать с того, что государство возлагало на посадское население обременительные службы и повинности: от управления государственными налоговыми монополиями до раскладки и сбора различных податей и пошлин – деятельность, не предусматривавшая никакого вознаграждения. Купцы и ремесленники непрерывно жаловались на эти обязанности, которые, как они утверждали, были поистине разорительны. Кроме того, посадские указывали на бесчисленные принудительные службы в пользу города: пожарную и полицейскую, починку дорог и мостов и т.д. – все то, что заметно снижало привлекательность записи в посад и существенно ослабляло их желание оставаться членами посада. (Особенно остро эта ситуация ощущалась в Москве и Санкт-Петербурге, где большинство населения не было записано в посад, и потому они не несли никаких повинностей, однако пользовались городскими службами.) Более того, обитатели посада, так же как крестьяне, несли коллективную ответственность за уплату унижавшей их достоинство подушной подати. Как следствие, честному или более благополучному члену посадской общины приходилось нести налоговое бремя не только за себя, но и за своего неимущего соседа, что было несправедливо, неоправданно тягостно и унизительно. Наконец, одной-единственной привилегией, дарованной посадскому человеку в качестве компенсации за все его труды и страдания, было право городской торговли. Однако и эта привилегия не была исключительной: при определенных обстоятельствах торговать разрешалось и тем, кто не обязывался посадским тяглом. Государство должно было либо вынудить торговца-крестьянина вступить в городскую гильдию и наравне со всеми нести бремя соответствующих повинностей, либо изгнать его из города, если потребуется – под угрозой смерти^{413}. Посадские ходатаи настаивали, что город в России не будет оправдывать ожидания государства до тех пор, пока городские виды экономической деятельности не станут более привлекательными для тех, кто занимался ими по закону.