Текст книги "Священное сечение"

Автор книги: Дэвид Хьюсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 22 страниц)

– Как звали того парня из службы безопасности?

Перони скорчил гримасу отвращения.

– Виале. Не спрашивай меня о том, чем он занимается. Или в каком звании. Я встречал его пару раз, когда мы арестовывали людей, которых он хотел отпустить на свободу. Этот тип умеет оказывать давление.

Коста чувствовал, что ступил на опасную тропу.

– Даже ты ему поддался?

– Я мог бы все рассказать тебе, Ник, – промурлыкал Перони, – но беда в том, что потом мне придется отрезать твой язык. Я шучу, хотя тут не до шуток. Если честно, то такие люди в наше время добиваются всего, чего хотят. И мешать им – только себе вредить.

Коста улыбнулся и молча направился к дивану. Улегся на него и впервые за последние сутки вытянул ноги.

– Намек понял, – сказал Перони, махнул рукой и скрылся в спальне.

Моника Сойер стояла у простого деревянного прилавка «Ланголо дивино» и мучилась оттого, что не владела итальянским. В агентстве ей порекомендовали это место и попытались объяснить, что там присутствует игра слов, которая в переводе обозначает одновременно и «божественное» и «винное». Она вроде поняла шутку. Речь шла о винном баре. Или даже об энотеке, то есть месте, где продаются разнообразные вина, дешевые и не очень. А также довольно дорогие блюда из макарон, сыра и холодного мяса. По крайней мере так ей сказали. И вот теперь Моника стоит в баре, расположенном на углу двух узких аллей неподалеку от кампо деи Фьори и не понимает толком, что к чему. Один конец комнаты в форме буквы L похож на библиотеку, где возвышаются один над другим ряды дорогих на вид бутылок, уходящие под высокий потолок. Остальная часть бара представляет собой простой узкий проход с деревянным полом, где может разместиться несколько человек. Тут стоят несколько сосновых столов, а в стеклянном шкафу красуются тарелки с ароматным сыром. Пожилой человек в коричневой куртке вроде тех, какие носят продавцы в лавках скобяных товаров, быстро говорил что-то по-итальянски. Бармен мог бы обращаться к ней и на урду, Моника все равно ничего не понимала. В заведении, кроме нее, находился еще только один клиент, человек в черном костюме. Он сидел на скамье, читал итальянскую газету и потягивал вино из самого большого стакана, который Моника Сойер когда-либо видела. Время от времени человек взбалтывал содержимое, нюхал его, улыбался и делал небольшой глоток.

Моника родилась в Сан-Франциско и хорошо знала бары. У нее должно получиться. В третий раз она очень отчетливо произнесла: «Будьте добры, бокал шардонне». И была готова расплакаться, так как человек за стойкой вновь начал лепетать что-то непонятное и махал рукой в сторону множества бутылок с разнообразнейшими винами.

– О черт… – прошептала Моника. Все шло из рук вон плохо. Из-за непогоды ей придется торчать одной в Риме еще несколько дней. Делать здесь абсолютно нечего, даже поговорить не с кем. И выпить негде, когда появляется такое желание. За исключением баров отеля одинокой и все еще довольно красивой американке сорока двух лет просто пойти некуда, да и небезопасно. К ней постоянно кто-то пристает.

– Итальянский и испанский весьма похожи, но, боюсь, они вряд ли взаимозаменяемы, – услышала она за спиной мягкий голос, говоривший с ирландским акцентом.

К Монике Сойер подошел человек в темном костюме. Он бесшумно приблизился к стойке, что при нормальных обстоятельствах могло напугать ее. Однако в данном случае Моника вовсе не испугалась. Незнакомец улыбался приятной улыбкой. У него интеллигентное лицо, несколько морщинистое, со шрамом, но тем не менее довольно симпатичное. Около пятидесяти, отличные белые зубы. Прямоугольные очки в проволочной оправе, слегка старомодные и с затемненными стеклами, так что она не сразу смогла различить серый цвет его глаз. Длинные густые волнистые, как у художника, волосы пепельного цвета.

Они никогда не оставят тебя в покое, подумала Моника. Потом увидела, как незнакомец развязал шарф на шее, и испытала глубокое детское чувство вины.

– Отец, – пробормотала она, глядя на жесткий воротник и чувствуя, как к щекам приливает кровь. – Простите, я не поняла.

Перед ней красивый мужчина. В том-то и вся проблема. Учитывая, что Харви, возможно, приедет в Рим только через несколько дней, а то и через неделю, ей надо здесь с кем-то общаться. Один только звук родной английской речи сразу все изменил.

– Да как же вы могли понять?

Он шести футов ростом и хорошо сложен. Смотрит на ее пальто из лисьего меха, размышляя, может быть, о том, что это за женщина бродит по заваленному снегом Риму, одетая, словно для выхода в театр.

– Это самая теплая одежда, которая у меня есть, – поспешно стала объяснять Моника. – Кроме того, я надела пальто, готовясь к встрече с мужем. Он собирался прилететь сюда сегодня из Нью-Йорка. Но, говорят, аэропорт закрыт. И одному Богу известно на сколько… – Она молча выругала себя, понимая, что должна следить за речью. Моника Сойер посещала монастырскую школу в Пало-Альто и должна знать, как вести себя в подобной ситуации. Однако он вроде бы не очень шокирован. Служители церкви нынче стали совсем другими.

Священник на мгновение прикоснулся к ее пальто своими длинными крепкими пальцами.

– Извините меня. Я не часто вижу такие вещи в обыденной жизни. – И протянул ей руку. – Питер О’Мэлли. Мы ведь два иностранца, застигнутые непогодой в Риме, так что, если вы не возражаете, я представлюсь вам. Я весь день слонялся по городу, не зная, чем заняться. Откровенно говоря, мне приятно слышать родную речь.

– Я думала в точности о том же! – Она ответила на крепкое мужское пожатие. – Моника Сойер.

– Тогда покончим с формальностями. – Он бросил взгляд на пожилого мужчину за стойкой. – Вы хотели выпить, Моника?

– Да, черт возьми! – ответила она автоматически и вновь почувствовала прилив крови к щекам.

– Тогда вы получите вашу выпивку, черт возьми. Только прошу вас, не пейте шардонне. Вино из французского винограда и совсем не плохое, но в Риме надо…

Монике захотелось рассмеяться. Она одна в странном, чужом городе, и довольно симпатичный священник пытается флиртовать с ней.

– Порекомендуйте мне что-нибудь, Питер, – твердо попросила она.

– Если вы хотите белого вина, будет преступлением уехать отсюда, не попробовав «Греко ди туфо».

Человек за стойкой поднял густые седые брови. Кажется, он одобрял выбор священника.

– Что это такое?

– Оно сделано из самого старого винограда в Италии. Древние греки привозили его из Фессалии задолго до Рождества Христова. Если не ошибаюсь, сейчас к востоку от Неаполя находится около сотни виноградников, где производят это вино. Когда вы пьете «Греко», то ощущаете то же, что и Вергилий, когда писал «Энеиду». Если поедете в Помпеи, что вам непременно надо сделать, то увидите надписи на фресках, которым уже две тысячи лет. Там написано что-то в этом роде: «Ты действительно холоден, Битис, и превратился в лед, если даже греческое вино не может согреть тебя».

Моника раздумывала над этими словами, наблюдая за барменом. Тот сам налил бокал белого вина, в сторону которого священник лишь указал своим длинным пальцем.

– Кто такой этот Битис?

Ирландец пожал плечами:

– Любовник. Кто же еще? Он пренебрег своими обязанностями, несмотря на выпитое вино. А может быть, и благодаря ему. Помните «Макбета»? «Вино вызывает раскраску носа, сон и мочу. Похоть, сударь, оно вызывает и отзывает. Вызывает желание, но устраняет исполнение. Поэтому сильный хмель, можно сказать, двуличничает с похотью: он ее создаст и уничтожит; распалит и потушит; раззадорит и обескуражит; придаст ей стойкости да и отнимет стойкость; в конце концов своим двуличием он ее усыпляет и, назвав ее обманщицей, укладывает спать и покидает». [3]3
  У. Шекспир, «Макбет». Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]

Внезапно он бросил мутный взгляд сожаления в сторону дверей.

– Видите ли, я потратил лучшие юношеские годы в театре аббатства. Зато теперь у меня на любой случай готова цитата.

Он вдруг приблизился к Монике и прошептал ей на ухо:

– Гамлет и предзнаменования зловещих перемен. «В высоком Риме, городе побед, в дни перед тем, как пал могучий Юлий, покинув гробы, в саванах, вдоль улиц визжали и гнусили мертвецы». [4]4
  У. Шекспир, «Гамлет». Перевод М. Лозинского.


[Закрыть]

Играл он довольно любительски. Моника не смогла удержаться от смеха. Вино – чистое, сухое и совсем непохожее на то, что она когда-либо пробовала, – помогало ей.

– Вы начитанный человек.

– Да не очень. Я обыкновенный священник, который когда-то располагал свободным временем, – ответил он. – Простой парень. Спросите благочестивых сестер в Орвието. Бог знает, когда мы опять свидимся. Откровенно говоря, меня очень волнует пребывание в большом мире. Весь день я провел на вокзале, пытаясь сесть в поезд. А потом пошел обивать пороги дешевых гостиниц. После чего, – он поднял свой бокал, – во мне возобладал ирландец.

Моника Сойер с удивлением обнаружила, что уже допила вино. Доза в любом случае была мизерной. «Греко» оказалось отличным напитком: терпким, необычным, непредсказуемым. Она хотела еще. И плюс ко всему проголодалась.

– Что это? – спросила она, показывая на шарообразный сосуд в руках священника, на дне которого все еще плескался красный напиток. Он осторожно потягивал его во время разговора, как будто не мог заказать себе другую выпивку. – Почему он такой огромный?

Питер на мгновение закрыл глаза, и на его лице появилось выражение блаженства.

– «Амароне». Небольшое удовольствие, которое я позволяю себе, приезжая в Рим. Мы пьем этот напиток дома…

Он сморщил нос и умолк.

– А из чего вы пьете?

Священник встряхнул красную жидкость на дне и поднес сосуд к ее лицу. Моника приняла его, случайно коснувшись теплых пальцев священника, сунула в странный сосуд нос и была поражена великолепным насыщенным запахом, ударившим в голову. Он напомнил ей ощущение от цветистой прозы, которую Моника читала в журнале «Декантер»: внезапное дуновение теплого пахучего летнего ветерка, идущего со Средиземного моря, проносящегося над зарослями сухого дикого чабреца. Или что-то в этом роде.

– Отличное заведение. – Питер бросил взгляд на бармена. – Здесь находится большая коллекция бокалов, соответствующих категории вин. «Амароне» присутствует в данном пантеоне и стоит девять евро.

– Хорошо. – Моника бросила на стойку сотенную купюру. – Сможете сказать по-итальянски: «Наливай, приятель, богатые платят»? Да и поесть тоже надо. Я проголодалась, Питер. А вы разве нет?

Он колебался, но совсем недолго.

Вынул маленький, почти женский, кошелек и мрачно уставился на его содержимое.

– Я все же ирландец и чувствую себя неудобно, когда за меня платит женщина.

Она положила руку на мягкое черное плечо.

– Считайте это платой за обучение.

– Договорились, – согласился священник и отбарабанил бармену какой-то заказ.

Прибыло «Амароне», сопровождаемое короткой лекцией о том, как сушится виноград перед сбраживанием. Потом последовала бутылка «Примитиво ди мандуриа», которое, как показалось Монике, было красным эквивалентом «Греко». Древний виноград сохранялся также в Пуглии, в южной части Италии. А еда – тонкие, как бумага, ломтики горного кабана, ассорти из салями, острые мягкие колбасы, длинные узкие полоски зрелого, ароматного пармезана и салат из моцареллы с маленькими красными помидорами, сладкими, как вишня.

Они ели и пили, а за окном под непрекращающийся снегопад день превратился в вечер.

Моника не знала, сколько времени провела в баре. Ей было плевать. Она одна в Риме. Не знает ни слова по-итальянски. Ей очень хорошо в компании Питера О’Мэлли. Такого очаровательного человека она давно не встречала. Он внимательно слушал Монику и, отвечая, касался затронутой ею темы. Священник мог говорить о чем угодно. Об архитектуре. Литературе. Политике. О радостях стола. Вот только о религии как-то помалкивал. Может быть, она надоела ему в Орвието. Не исключено также, что он вдруг почувствовал себя свободным в этом странном мире покрытых снегом непроходимых улиц.

Моника Сойер разговаривала и смеялась, чувствуя, что все больше пьянеет. Она привыкла к вниманию мужчин: высоких, с ухоженными длинными каштановыми волосами и умными живыми лицами – такие притягивают к себе взгляды людей. Дома, во время отсутствия Харви, она время от времени позволяла себе всякие вольности. Наконец она взяла священника за руку, посмотрела на часы, а потом и на самого Питера с выражением лица, которое, по ее мнению, не выражало предложения. Это было бы неправильно, неприлично. Моника не ощущала и не планировала ничего подобного, просто нуждалась в компании. В данный момент этот человек подходил ей больше других.

– Питер, – проговорила она чуть слышно, – мне надо идти. Поймите меня правильно. Я не привыкла снимать мужчин в барах. А уж тем более священников. Но мы арендуем квартиру неподалеку отсюда. Сняли ее на две недели. Она пуста, как могила. Мне там очень одиноко. У них даже нет кабельного канала, и я ни черта не понимаю, о чем идет речь в этих итальянских передачах. Если хотите переночевать у меня, можете воспользоваться диваном или лечь на полу. Выбирайте сами.

В тот момент священник поступил несколько странно. Взглянул на два бокала – его почти полный, и ее абсолютно пустой – и осторожно поставил их в линию параллельно к краю стола. Она увидела в этом некую навязчивую идею. Или, может, ей просто померещилось. Бледное умное лицо Питера стало задумчивым. Да, действительно, он должен сделать выбор.

– Даже не знаю, – пробормотал он. – Я могу найти себе где-нибудь комнату.

– В квартире есть терраса, – добавила она. – Она на верхнем этаже дома. Оттуда виден купол собора Святого Петра и другие достопримечательности, названия которых я даже не знаю.

– Терраса? – повторил он.

– Чертовски хорошая для Рима. Так сказал агент, а вряд ли римлянин способен соврать. Вы согласны?

– Ни на одну минуту не могу вообразить себе такого, – поддержал Питер и поднял бокал.

Пять минут спустя они вышли на улицу. Моника беспечно хихикала и не замечала медленно падающего снега. Горстка офисных работников пробиралась через глубокие хрустящие заносы. У Питера с собой имелась лишь небольшая, битком набитая сумка из черного полистирола, какие носят одинокие мужчины.

Он сунул руку в карман пальто, вытащил что-то из его глубины, расправил и стал натягивать на свою идеально слепленную седовласую голову.

Их взгляды встретились. У священника были умные быстрые глаза. Почему-то у него вдруг возникли сомнения относительно головного убора.

– Я выгляжу в ней как дурак, не правда ли? – спросил Питер, засовывая шапку назад в карман, словно уже передумал надевать ее.

Шапка была действительно глупая, в диснеевском стиле, из тех, что любят носить дети. Большие уши Микки-Мауса завязывались вокруг головы.

– Правда, – сказала Моника, взяла священника под руку и прижалась к нему. Они пробирались через глубокий снег мимо опустевшей пьяцца Навона по направлению к дому.

Слушая кашель моющегося Джанни Перони сквозь шум льющейся в ванной воды, Ник Коста рассматривал фотографии, полученные в магазине фототоваров, пытаясь разобраться в событиях последних шестнадцати часов. Расследование теперь сосредоточилось на человеке в черном, стоящем на ступенях фонтана. Он застыл в позе паука рядом с замерзшими дельфинами и выпускал смертоносный огонь из вытянутой вперед руки. Стараясь как можно лучше разглядеть эту стоящую вдалеке фигуру, легко забыть о том, что на сцене присутствовал еще один актер. Человек, находившийся в Пантеоне в момент их прибытия туда, тот самый, что проскочил мимо Косты, задев его, когда покидал похожий на пещеру зал, в котором под растущей грудой льда и снега таилась ужасная тайна.

Коста понимал, что необходимо собирать информацию о человеке в черном, чтобы узнать, какое место он занимает в истории, которой хотят поделиться с ними агенты ФБР. Однако не мог забыть второго игрока, странным образом оказавшегося на месте происшествия и чье присутствие там – помощник он или случайный свидетель? – требовало объяснения.

Ник старался припомнить свои ощущения от мелькнувшей мимо него в темноте тени, пытался следовать разумным наставлениям Фальконе: интервьюировать самого себя и не уклоняться от трудных вопросов. Он почти не разглядел человека, выскочившего в ту ночь из темного угла пространного холодного полушария. Фотографии Мауро не помогали. Коста просмотрел уже большую часть снимков, которые отражали все с момента их пребывания в баре и до последних минут у Пантеона. На самых важных фото Мауро удалось запечатлеть лишь смутные, неопределенные, призрачные тени, предстающие темными пятнами. Да и чего можно было ожидать? Как только они вернутся в квестуру, он передаст фотографии специалисту, однако внутреннее чувство говорило Нику, что ничего ценного здесь нет. Или того, из-за чего можно убить человека. Человек в черном, безусловно, все понимал.

Интервью с самим собой: Ник Коста знает, что видел только тени. Но есть и другие ощущения. Он закрывает глаза и пытается размышлять. Что-то вспоминается. Да, теперь он ясно видит этот миг, и очень странно, что память отодвинула его так далеко.

Когда бегущий бродяга коснулся Косты, произошло два события. Рука – маленькая, быстрая, ловкая – проникла в карман его куртки, как бы автоматически, по привычке ища там что-то. И он ощутил аромат – стойкий запах мускуса. Знакомый запах, связанный с чем-то, что также хранила его память.

Он взглянул на едва заметную тень, появляющуюся из угла освещенной галереи на предпоследней фотографии, сделанной Мауро Сандри перед тем, как расстаться с жизнью.

Духи содержали запах пачули. Он знал людей, которые и по сей день любят этот старый хипповый аромат. Уличные ребята, те самые, что прибыли сюда с Балкан, из Турции и с Ближнего Востока, ожидая найти тут рай на земле. Вместо этого они видят, что единственный способ выжить в таких условиях – быстренько научиться воровать.

Перони вошел в комнату и заглянул через плечо напарника.

– Есть что-нибудь интересное?

– Нет, – ответил Коста, постукивая пальцами по лбу. – Человек, находившийся внутри Пантеона, явно бродяга. Он пытался залезть мне в карман. От него исходил запах духов, какими пользуются уличные ребята. Такой приторный. Пачули, что ли. Тебе он знаком?

Перони сел на диван рядом с товарищем. Душ освежил его. Теперь напарник нравился Косте. Активность шла на пользу обоим.

– О да, – кивнул Перони.

– Восточная штучка. Продается на Кампо.

– И возле Термини, – добавил Перони. – Насколько помню, такими духами пользуются только девушки. Это значит, они употребляют наркотики или продают их. А может, занимаются и тем и другим. Уличные ребятишки редко уделяют большое внимание личной гигиене.

Коста вспомнил звонкий, как флейта, голос в темноте Пантеона.

– Выходит, там скрывалась девушка.

Перони нахмурился:

– Почему она хотела что-то украсть у тебя? Если бы я убегал оттуда, у меня бы только пятки сверкали.

– Возможно, она воровка. А не то, о чем ты говоришь.

– Не исключено…

– Не все они пользуются наркотиками или занимаются проституцией, Джанни. Просто тебе везло на таких. А я встречал немало уличных хулиганов. Некоторые бродяги – настоящие профессионалы. Воровство у них в крови.

– Верю тебе на слово. – Однако доводы товарища не очень убеждали Перони.

– Расскажи мне о камерах наблюдения в Пантеоне.

– Да нечего рассказывать. – Лицо Перони исказила гримаса. – Там установили четыре камеры. С каждой из них поработали. Специалист по оборудованию, с которым я разговаривал, не смог разобраться, в чем дело. Говорит, поврежден пульт управления. Однако провода не обрезаны. Если бы он сделал это…

Коста перебил его:

– Сработала бы сигнализация.

– Совершенно верно. – Перони достал галстук и небрежно повязал его на свою бычью шею. – К чему ты клонишь?

Некая определенность начала формироваться в уме Косты.

– Каким-то образом ему удалось проникнуть в здание, не задействовав сигнализацию. Возможно, у него имелись ключи. Он и женщину уговорил войти внутрь. Нападать на нее на площади преступник не решился даже в такую погоду. Сигнализация так и не сработала. Иначе он не вышел бы оттуда перед нашим прибытием. Нам понадобилось не более десяти минут, чтобы добраться из бара до места происшествия после телефонного звонка. А он убил женщину, раздел ее и сделал рисунок на спине. Это заняло больше часа.

Перони кивнул, хотя и сомневался, что события происходили именно так.

– Возможно, он наступил на сигнализацию после того, как убил женщину.

– Не исключено. А если он ушел отсюда без всякого шума? Тщательно закрыл за собой двери и уже удалялся прочь от Пантеона, когда зазвучал сигнал? Тут он и подумал: «Что случилось?» Он ведь считал, что внутри нет ни одной живой души. Однако ему неизвестно, что там прячется подросток, который уже замерзает и хочет выбраться на улицу. Не знаю. И ведь ребенок все видел.

– Нехорошо, – пробормотал Перони, непонятно что имея в виду.

Коста по-прежнему рассеянно просматривал фотографии, особенно в них не вглядываясь. Теперь они лежали в полном беспорядке.

– И какое решение принимает убийца? – спросил Ник.

Перони кивнул:

– Преступник ждет момента, когда мы откроем двери, чтобы убить запертого подростка, как только тот выскочит на улицу. И убил бы его, не подставься бедняга Мауро под пули. А ты начал преследовать негодяя, не дав ему закончить свою работу. Господи…

Пальцы Косты, перебирающие фотографии, извлекли одну из конверта. Она случайно попала в стопку, содержащую снимки, сделанные в баре. Он чуть не пропустил ее. Мауро фотографировал крупным планом. Наверное, это последний сделанный им снимок. Девушка оказалась ростом не ниже Косты, только очень хрупкого телосложения. На ней темная ветровка и джинсы. Она миновала галерею, готовясь к бегу. Снимок сделан под углом. Возможно, Мауро уже падал, сраженный пулей, и все же нажал на затвор фотообъектива.

По одному снимку трудно определить возраст. К тому же всегда нелегко понять, сколько лет этим беспризорникам. В физическом отношении ей не дашь больше четырнадцати. Да еще с такой короткой стрижкой. На смуглом милом лице загнанное выражение. Рот открыт. Не понять, то ли она зевает, то ли кричит. Широко распахнутые глаза выражают одновременно ужас и решимость. Они смотрят вдаль, на человека, стоящего у замерзших дельфинов и пытающегося прервать ее жизнь.

Перони внимательно вгляделся в фотографию.

– Иммигрантка. Может быть, турчанка. У нее нет ни дома, ни документов. Она не придет к нам давать показания.

Коста взглянул на часы. До назначенной встречи на виа Венето оставалось пятнадцать минут. Придется поспешить, чтобы попасть туда вовремя.

– Кто-то должен ее знать, – предположил он.

Джанни Перони втянул воздух сквозь зубы, не в силах оторваться от беззащитного лица, глядящего на него с карточки. Он уже много лет работал с нарушителями порядка и знал, что многие из этих ребят неизбежно проходят путь от мелкого воровства до торговли наркотиками и проституции. Ему не нравилось, что молодежь сбивается с пути.

Здоровяк вздохнул и посмотрел в глаза Косте.

– Я могу поспособствовать этому, Ник, – неохотно проговорил он. – Однако нам придется посетить такие места, о которых Лео лучше бы не слышать. Не возражаешь?

Коста последний раз кинул взгляд на девочку с темными глазами и отчаянием во взгляде.

– Нет, – ответил он. – Не возражаю.

Американское посольство расположено на крутом склоне виа Венето, резко поднимающейся вверх от пьяцца Барберини. Здесь, за хорошо охраняемыми железными воротами в лабиринте коридоров девятнадцатого века бывшего палаццо Маргерита, обитает небольшая армия дипломатов, бюрократов, военных чиновников, занимающихся вопросами иммиграции, и, насколько знал Коста, профессиональных агентов ЦРУ.

Лео Фальконе встретил их в приемной. Замкнутый, серьезный, в сером деловом костюме. К удивлению Косты, при Лео находилась Тереза Лупо. Она вовсю вертела «конским хвостом», казалась несколько неряшливой в старой зимней куртке и джинсах и проявляла все признаки недовольства.

– Как дела, Джанни? – обратилась она к Перони, когда они уселись все вместе, ожидая вызова.

– Все отлично. Не обижайся, но какого черта ты сюда пришла?

– Хочу поработать, – ответила Тереза угрюмо. – Если мне, конечно, позволят. Ты против?

Он проворчал что-то похожее на извинение.

– Она здесь, потому что нужна мне, – объяснил Фальконе. – Американцы должны предоставить нам бумаги об убитой.

– Я же говорила, – добавила Тереза. – Приходится работать машинисткой.

– Если ты так считаешь… – промолвил Фальконе, глядя в сторону направляющегося к ним крупного мужчины с бумагами в руках. – Однако давайте не выносить сор из избы.

Служащий посольства представился как Торнтон Филдинг. Он не походил на коллегу агента Липмана. Этот человек был дипломатичен и красноречив. Он хотел, чтобы они поставили подписи на каких-то бумагах.

Фальконе уставился на документы.

– Мы в Италии, мистер Филдинг. Я не привык подписывать формуляры о том, что должен или чего не должен делать в своей стране.

Филдинг даже не моргнул.

– Технически, инспектор, вы находитесь на территории Соединенных Штатов Америки. Боюсь, так уж заведено в посольствах. Вы или подписываете документы, или не идете на встречу с агентом Липманом. – Он заколебался. – На мой взгляд, отличный повод, чтобы не ставить на них подписи, но выбор за вами.

– Он вам тоже нравится? – спросил Перони.

– Самый веселый парень из всех, с кем приходится встречаться, – негромко произнес Филдинг. – Так вы будете подписывать или нет?

Когда они покончили с необходимой процедурой, он позвонил по телефону, стоящему на столе. Вскоре появилась Эмили Дикон.

– Хорошая женщина, – сказал Филдинг. – Не судите о ней по ее компаньону.

И исчез в глубине коридора, оставив их с Эмили Дикон. Они последовали за ней в большой кабинет с высоким потолком.

Агент Липман сидел в кожаном служебном кресле за полированным столом орехового дерева в тесной белой рубашке с засученными рукавами, из-под которых виднелись мясистые крепкие руки. Эмили Дикон жестом пригласила посетителей сесть на кожаный диван, а сама пристроилась на стуле рядом с шефом. Скромная, в простых коричневых брюках и кремовой рубашке. На коленях блокнот. Дикон могла бы сойти за секретаршу, если бы не уверенность, с которой она листала бумаги, лежащие на столе, словно знала наизусть каждый листок.

– Спасибо, что пришли, – заговорил Липман, не проявляя никаких эмоций, поигрывая пультом в руке. Шторы на окнах задвинулись, дабы прикрыть свет прожекторов во дворе. С потолка опустился небольшой экран.

– У нас был выбор? – спросила Тереза.

– Да нет, – откровенно ответил Липман. – Я не отдавал приказов относительно того, кто должен прийти на встречу, но Фальконе ожидал, что придут только полицейские.

Прежде чем ответить, Фальконе сделал глубокий вдох.

– Лист бумаги из палаццо Чиги не меняет итальянского закона. Синьорине Лупо придется подписать свидетельство о смерти убитой женщины. У нее есть все права присутствовать здесь. Можете позвонить и проверить.

Липман лишь мельком взглянул на Эмили Дикон. Его взгляд как бы говорил: «Вот видишь, что они за люди».

– Хорошо, – проворчал он. – Но помните, дело касается только вас одних. Я не хочу читать об этом в «Иль мессаджеро» завтра утром. Дикон…

Он передал помощнице пульт, и она нажала кнопку. На экране появилась фотография здания. Косте оно показалось знакомым. Затем шли снимки этой же постройки, сделанные под разными углами: храм розового цвета, снимок при ярком свете, возле фонтана с водой, крупная постройка с куполом, поддерживаемым открытыми колоннами.

– Похоже на Пантеон, – немедленно заявил Перони.

– Еще бы, – сказала Дикон. – Перед нами Дворец изобразительных искусств в Сан-Франциско. Построен для Всемирной выставки 1915 года. Архитектор Мейбек хотел воссоздать что-нибудь классическое в духе Древнего Рима, вроде полуразрушенного храма на гравюре Пиранези.

– Мило, – отозвался Перони. – Там тоже нашли мертвое тело?

Женщина кивнула, возможно, удивленная тем, что он так быстро сообразил, в чем дело:

– В прошлом мае.

– Кто жертва? – не замедлил спросить Фальконе.

– Мужчина, – ответила Дикон. – Простой турист из Вашингтона. В отличие от увиденного нами сегодня то преступление, на наш взгляд, ничего общего не имеет с сексом. Может быть, мы ошибаемся…

Липман поворачивался в кресле, выражая тем самым несогласие.

– Мы просто не знаем, – продолжала она. – Место, в общем, безопасное. Однако рядом находится довольно криминальный район. Полицейские списали убийство на счет уличной преступности. Но есть одна странность.

Дикон нажала кнопку и пробежала через ряд фотографий. Все они изображали жертву, лежащую вниз лицом на розовых камнях пола. Человек обнажен по пояс. Веревка, которой он задушен, все еще впивается в шею сзади. На нижней части спины довольно грубо вырезан рисунок, по форме напоминающий тот, что они видели в Пантеоне утром.

Липман закурил.

– Тогда преступник еще только практиковался. Ему потребовалось какое-то время, чтобы достичь совершенства. Дальше.

Последовали другие фотографии. На сей раз перед ними появилась толстая круглая башня с двумя галереями внизу, устремленная в ясное голубое небо.

– Койт-Тауэр, там же, в Сан-Франциско, – продолжала Дикон. – Убитого нашли через три недели, открывая помещение для посетителей. На полу.

Еще один труп. На сей раз совершенно голый. Седовласый человек лежит лицом вниз. Довольно полный. Лет пятидесяти. Рисунок на спине не такой неряшливый. Он больше по размерам, доходит до жировых складок на талии и очень отчетливый. На нем изображен геометрический танец ангелов, и изгибы создают весьма знакомый образ.

– Кто такой? – спросил Фальконе.

– Турист из Нью-Йорка, – ответил Липман. – Приехал в город один. Проводил время в барах для геев, что какое-то время сбивало полицию с толку. – Теперь, кажется, понятно значение испепеляющего взгляда Липмана. – Беда с этими городскими копами, – продолжал тот. – У них слишком узкое мировоззрение. И они делают поспешные выводы. Ребята подумали, что имеют дело с очередным извращенцем, каких в Сан-Франциско полным-полно. Даже нас не вызвали. Мы только через месяц сообразили, что в городе появился маньяк.

Он кивнул Эмили Дикон. На экране появился снимок здания в классическом стиле с белой галереей и постройкой с куполом, частично сделанной из кирпича. Лишь звездно-полосатый флаг, развевающийся на шесте, говорил о том, что дело происходит не в Италии.

Женщина продолжила рассказ:

– Шарлотсвилль, штат Виргиния. Конец июня. Дом, где после ухода в отставку жил Томас Джефферсон. Не знаю, имеет ли это какое-то отношение к делу. Джефферсон сам его спланировал. Неоклассический стиль, вероятно, оказал на него влияние, когда он работал в Париже. Однако не надо быть архитектором, чтобы понять, откуда пришла идея.