Текст книги "Покушение на шедевр"

Автор книги: Дэвид Дикинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 25 страниц)

19

Имоджин Фоукс перебирала в памяти все слова, означающие черный цвет. Угольно-черный, черный как смоль, чернее чернил, черный как сажа, черный как вороново крыло. Она ничего не видела. Приехав в Лондон, она встретилась с таинственным мистером Питерсом в гостинице, поблизости от вокзала Ватерлоо. Там Имоджин привели в какой-то номер на третьем этаже и надели ей на глаза черную маску, а сверху забинтовали так туго, что из-под нее совсем ничего нельзя было разглядеть. Другой человек – она поняла это по запаху – отвел ее на какую-то железнодорожную станцию и усадил в купе поезда. Ей показалось, что это вагон первого класса.

Ее спутник следил за ней, и особенно за ее руками, всю дорогу. Если она поднимала руку к лицу, он наклонялся вперед, словно желая помешать ей. «Ужасное несчастье, – пояснил он проводнику. – Врачи говорят, что когда-нибудь зрение к ней вернется. А пока нам прописали отдых на свежем воздухе».

Да, в мире Имоджин царил сплошной мрак, однако сердце ее пело от счастья. В конце таинственного путешествия ее ждал Орландо – Орландо, с которым она не виделась долгие месяцы. Она изо всех сил старалась расслышать названия станций, которые они проезжали. Может быть, благодаря этому ей удастся понять, куда ее везут. Но как только начинали объявлять очередную станцию, ее спутник громко кашлял или заговаривал с ней, так что все ее старания пропадали втуне.

Зрение у нее отняли, но другие чувства Имоджин обострились. Она чуяла запах табака, исходящий от ее спутника, хотя тот ни разу не закурил. Стук колес казался ей отчетливым, как никогда прежде. Иногда она слышала звук шагов в коридоре – ровных, уверенных. Ей хотелось, чтобы человек, проходящий мимо, остановился у ее двери и заговорил: возможно, его слова подскажут ей, куда они едут.

Но, несмотря на бинты и маску, из-за которой она чувствовала себя не то цирковой артисткой, не то арлекином на праздничном шествии, Имоджин была счастлива. Пускай она погружена во тьму – зато она едет к Орландо.

На следующий день после возвращения Пауэрскорта и его встречи с Эдмундом Декурси Джонни Фицджеральд, никогда не любивший рано вставать, сидел за поздним завтраком на Маркем-сквер. Слушая рассказ Пауэрскорта о его корсиканских приключениях, Джонни расправлялся с яичницей, щедро сдобренной беконом и грибами.

– И вы поверили этой истории о Побеге Предателя? – спросил он у леди Люси.

– Не знаю, поверила я или нет, – ответила леди Люси, грызя кусочек тоста с маслом. – Честно, не знаю.

– Если это неправда, – сказал Джонни, прожевав очередную порцию яичницы, – вывод может быть только один.

– Какой? – спросил Пауэрскорт, хмуро просматривая газету с очередной безрадостной сводкой новостей из Южной Африки.

– Такой, что Эдмунд Декурси или те, кто на него работает, и есть убийцы. Они прячут где-то художника, производителя фальшивых Тицианов и Джорджоне для этой выставки на Олд-Бонд-стрит. До них доходят слухи о том, что Кристофер Монтегю вот-вот опубликует свою разоблачительную статью. Тогда они избавляются от Монтегю, но потом узнают, что и его друг в Оксфорде, скорее всего, знаком с содержанием статьи. Его тоже отправляют на свидание с Творцом. Затем, как гром среди ясного неба, на Корсике объявляетесь вы двое и начинаете задавать вопросы о художниках, изготовляющих фальшивки, и тому подобных вещах. Единственное место, где вас можно убить без особенного риска, – этот самый растреклятый остров. И они берутся за винтовки. Вы уцелели чудом. Наверное, они так привыкли стрелять из засады по диким кабанам, что с людьми у них дело не ладится. Но тут все как на ладони! Видимо, Декурси получил телеграмму от того человека, который так понравился леди Люси, – от полицейского из Кальви. И послал ему ответ с Олд-Бонд-стрит. Убрать Пауэрскортов. После этого можно будет вновь спокойно фабриковать подделки и наживаться на американских миллионерах.

Джонни откинулся на спинку стула с торжествующей улыбкой.

– Думаю, я заслужил добавку бекона, – заметил он и потянулся к стоящему перед ним блюду. – Трудное это дело – раскрывать с утра преступления. Сразу аппетит разгорается.

Пауэрскорт оторвал взгляд от драматического отчета об осаде Кимберли – буры окружили Сесила Родса и его алмазы. Интересно, подумал он, что сделают буры, если возьмут Родса в плен. Потребуют за него выкуп? Алмазами?

– Хотел бы я с тобой согласиться, Джонни, – сказал он. – Я тоже не знаю, верить ли этой истории про Побег Предателя. Но вся картина кажется мне слишком уж очевидной. Мы едем навестить миссис Декурси и ее чахнущих в глуши дочерей. Возница исчезает. Такое случается каждый день, говорят нам. Но едва мы делаем два шага за порог, как от утесов начинают отскакивать пули. Тот, кто убил Монтегю, был довольно хитер. Мы до сих пор не знаем, чья это работа. То же относится и к убийце Томаса Дженкинса. Это прямо-таки человек-невидимка! Но если бы с нами разделались на дороге в Ареньо, все было бы чересчур очевидно.

– Ты не усложняешь, Фрэнсис? – спросила леди Люси. – То, что выглядит очевидным, не обязательно не соответствует истине.

Пауэрскорт усмехнулся.

– Может быть. Но мы должны кое-что сделать, – продолжал он, складывая газету в аккуратный прямоугольник. – Нужно отыскать одну молодую женщину, Алису Бридж. Она приходила с Кристофером Монтегю на Венецианскую выставку. У тебя есть какие-нибудь мысли по этому поводу, Люси?

Леди Люси улыбнулась ослепительной улыбкой.

– Я опрошу своих родственников, Фрэнсис. Всех до последнего, если понадобится. Видишь, они тоже могут пригодиться.

Пауэрскорт рассмеялся.

– Это камень в мой огород, Люси, и весьма увесистый. – Вдруг он оборвал сам себя. Какая-то смутная мысль не давала ему покоя. Он чувствовал, что это может оказаться важным. Его взгляд остановился на шторах, за которыми он недавно нашел Оливию. Прятки – что-то они ему напоминают… Джонни Фицджеральд и леди Люси уставились на него, гадая, о чем он задумался: то ли перенесся мыслями в Южную Африку, то ли вернулся на Корсику. – Есть, – внезапно сказал Пауэрскорт, выйдя из забытья. Он был отнюдь не за границей, а всего лишь в какой-нибудь полумиле от дома, в Галерее Декурси и Пайпера на Олд-Бонд-стрит. – Вчера Декурси мне кое-что сказал, – пояснил он и сделал паузу, припоминая точные слова торговца.

– Эй, очнись, – позвал его Фицджеральд, привычный к таким погружениям в транс. Иногда для возвращения его друга на землю требовалось раздражающе долгое время.

– Это было, когда я заговорил об их фамильном особняке в Норфолке, – продолжал Пауэрскорт, не заметив вмешательства Джонни. – Я спросил: «Кажется, там никто не живет?» А он, если не ошибаюсь, ответил так: «Да, никто. Там сейчас никого. Ни единой живой души. Дом абсолютно пуст».

– Ну и что? – спросила леди Люси.

– Как что? – Пауэрскорт был искренне удивлен тем, что его слушатели ничего не поняли. – Он четырежды сказал одно и то же. Никто. Никого. Ни единой живой души. Дом абсолютно пуст. Зачем говорить это целых четыре раза? Он словно хотел, чтобы у меня не осталось никаких сомнений.

– Понятно, – сказал Джонни Фицджеральд. – Ты считаешь, что его дом вовсе не пуст?

– И что внутри, – подхватила леди Люси, – возможно, находится некто с большим количеством старинных картин, присланных с Корсики, и этот некто штампует подделки прямо здесь, в Англии, на севере Норфолка. Вот где прячется наш художник!

– Что ж, может быть, – кивнул Пауэрскорт. – По-моему, тебе нужно съездить туда и взглянуть на Декурси-Холл, Джонни. Осторожно, разумеется; очень осторожно. Посмотри, что там и как. А я займусь анализом сведений относительно местонахождения Алисы Бридж, которые будут поступать от родственников Люси. Если учесть, что их не одна сотня, работы мне хватит. Ну а найдешь что-нибудь интересное – сразу дай мне знать, и я к тебе присоединюсь.

– Пожалуйста, перед отъездом внимательно почитай туристическую литературу, Джонни, – сказала леди Люси. – Убедись, что в это время года в тех краях нет необычных праздников. Например, таких, которые жители отмечают стрельбой по незнакомцам. Страшно подумать, как может выглядеть восточноанглийский вариант Дня Побега Предателя.

Первое слушание по делу Хораса Алоизиуса Бакли в суде магистратов на Боу-стрит не затянулось. У судьи, пожилого и совершенно лысого, была неприятная привычка снимать очки и почти сразу же возвращать их на место. Сэр Руфус Фитч представлял своих свидетелей и опрашивал их медленно и нудно. Больше всего показаний дал старший инспектор Уилсон; в основном это были отчеты о беседах с обвиняемым, во время которых Хорас Бакли признался, что побывал в квартире Монтегю вечером в день убийства. Эдмунд Декурси и Родерик Джонстон сообщили, что виделись с Монтегю в тот же день. Миссис Бакли дала свое роковое показание по поводу галстука. Нашелся и человек, видевший обвиняемого на Бромптон-сквер примерно в тот час, когда было совершено убийство. Другие свидетели – носильщик из колледжа и почтальон – подтвердили факт присутствия Бакли в Оксфорде в день смерти Дженкинса.

Чарлз Огастес Пью вовсе не стал приглашать на первое слушание своих свидетелей. Накануне он в третий раз просмотрел материалы дела. У него не было никакого представления о том, какую линию защиты следует избрать. Чтобы не открывать своих козырей раньше времени, он решил держаться тихо вплоть до настоящего суда. Но, выслушав все показания, он убедился в том, что козырей у него в общем-то нет. Что делать, сказал он себе, у меня нет даже сильных карт вроде дам или королей. Хоть бы валет нашелся! Самая крупная карта из тех, которыми я пока располагаю, где-то на уровне тройки пик. Он принял решение при первой же возможности зайти к лорду Фрэнсису Пауэрскорту.

Корнелиус Скотман был самым высоким человеком из всех, с кем доводилось встречаться Уильяму Аларику Пайперу, – шесть футов девять дюймов. Возможно, он был даже выше капитана Эймса из Конной гвардии, самого высокого человека в британской армии, который два года назад возглавлял праздничное шествие в честь бриллиантового юбилея королевы Виктории. Любопытно, подумал Пайпер, может, они подмешивают в воду специальные добавки, от которых на свет появляются такие гиганты? Этот великан, наверное, с трудом попадает в английские дома: ему приходится скрючиваться чуть ли не вдвое.

– Моя фамилия Скотман, – сказал он Пайперу, слегка нагнувшись, чтобы пожать ему руку. Они встретились в вестибюле галереи на Олд-Бонд-стрит. – Говорят, у вас тут есть очень славные картинки, мистер Пайпер. Мой друг Билл Маккракен очень хорошо о вас отзывался.

Вспомнив последнюю встречу с железнодорожным магнатом, Пайпер улыбнулся про себя. Он передал ему Гейнсборо в своем маленьком кабинете.

«Боюсь, что вы должны нам пятнадцать тысяч фунтов, мистер Маккракен, – сказал он, глядя на миллионера снизу вверх. – Предыдущий владелец никак не хотел уступать – пришлось как следует повозиться. Но теперь этот Гейнсборо ваш».

Уильям Аларик Пайпер был твердо убежден в справедливости одного правила: чем дороже картины, тем более подлинными они кажутся их новым владельцам. Он помнил историю с неким американским миллионером, отказавшимся покупать Веласкеса, потому что за него просили всего пятьсот фунтов. Если бы торговец удвоил или утроил цену, картина, по мнению Пайпера, наверняка была бы продана.

Маккракен наградил его медвежьим американским объятием и пустился в пляс прямо у него в кабинете.

«Как мне отблагодарить вас, мистер Пайпер! Может быть, если вы приедете в Бостон, не откажетесь погостить у нас в Конкорде! Миссис Маккракен и обе мисс Маккракен будут в восторге от вашего Гейнсборо!» – С этими словами он выписал чек и отбыл к себе, в номер 347 отеля «Пикадилли», где маккракеновскому Гейнсборо суждено было присоединиться к маккракеновскому Рафаэлю, дабы в любое время дня и ночи услаждать взор своего нового хозяина.

Скотман был одет точно ковбой, собравшийся в церковь на воскресную службу, – огромные сапоги, широкополая шляпа.

– Какие именно картины вам нравятся, мистер Скотман? – помедлив, спросил Пайпер. – В настоящее время у нас в галерее выставлены работы венецианцев, но есть и другие, только они хранятся не здесь.

– Я буду с вами откровенен, мистер Пайпер. Меня зовут Скотман, Корнелиус Скотман. Дед мой родился где-то на Украине – фамилия у него была Ростовсковский или что-то вроде того, язык сломаешь. Канзасцу в жизнь такого не выговорить. Дедушка Ростовсковский работал со скотом и сменил фамилию на Скотман; так мы все с тех пор и зовемся. Мы в Канзасе люди простые, мистер Пайпер. Я скажу вам, что мне не нравится. Я не люблю религиозных картин. Да, сэр.

Пайпер прикинул, что примерно четверть картин с выставки в данном случае окажутся для него бесполезными.

– От всех этих святых дев у меня мурашки по коже, мистер Пайпер, скажу вам не стесняясь. И от портретов всяких там дурацких аристократов, разодетых в пух и прах. – Пайпер представил себе венецианского дожа в ковбойских сапогах и с револьверами на поясе кожаных штанов, шагающего по площади Святого Марка на Мост Вздохов, где у него назначена дуэль. – От них у меня тоже мурашки. Мой дед сбежал из Украины как раз от тирании таких вот проклятых дворян. Давным-давно наша страна сражалась с вашей, чтобы избавиться от короля, и я не думаю, что аристократам, всем этим графам да маркизам, есть место в демократическом американском обществе.

Пайпер подумал, не сказать ли, что родовую аристократию заменила в Америке денежная, но решил, что подобное замечание было бы неуместным. Еще он подумал, что этому заокеанскому гостю, пожалуй, придутся по вкусу не больше полудюжины картин, хранящихся в их стенах.

И действительно, Корнелиус Скотман двигался по залам с впечатляющей скоростью. Пять Тицианов, три Джорджоне и множество работ менее известных мастеров были пройдены менее чем за две минуты. На четверых дворян, вместе взятых, ушло не больше пятнадцати секунд. Пайпер уже собирался спросить, какие же все-таки картины нравятся Скотману, но тут канзасский гигант остановился. Он остановился в точности там же, где несколько недель назад замер Уильям Маккракен, при взгляде на одну из картин вспомнивший о старостах Третьей пресвитерианской церкви на Линкольн-стрит в Конкорде, штат Массачусетс. Пайпер устало подумал, о какой из бесчисленных разновидностей американской религии он услышит теперь. Может быть, речь пойдет о Пятнадцатой методистской церкви на бульваре Вашингтона? Или о Первой баптистской в Канзасе? Или о Лютеранском мемориале на Джефферсон-драйв? А может, и о мормонах. Интересно, Канзас находится поблизости от Солт-Лейк-Сити? Кажется, нет; однако полной уверенности у него не было.

Но у Корнелиуса Скотмана, похоже, были совсем другие убеждения. Он благоговейно смотрел на висящую перед ним картину. На ее заднем плане был идиллический итальянский ландшафт – посередине равнина, вдали горы. Справа, на склоне холма, приютилась живописная деревенька. В центре картины, на шелковом покрывале и темно-красной подушке, лежала женщина. Она была абсолютно нагой. Томная и чувственная, спящая Венера словно спустилась с небес только ради того, чтобы вздремнуть после обеда в мирной сельской местности.

– Ну и ну! Вот это да, мистер Пайпер! Она прекрасна. Этот малый, Джорджоне, рисовал еще таких женщин?

Пайпер отчаянно старался вспомнить, подлинная это картина или фальшивая. Если фальшивая, можно запросить за нее меньшую цену.

– По-моему, есть еще картина под названием «Леда и лебедь», – сказал Пайпер, – но эта Леда не так знаменита, как спящая Венера. Она занимает гораздо меньше места на холсте – ну, вы понимаете. Вдобавок она сейчас, кажется, в одном итальянском музее, а добыть что-нибудь из итальянского музея очень трудно, мистер Скотман. Однако, – Пайперу пришла в голову удачная мысль, и лицо его просветлело, – другой великий мастер, Тициан, написал множество женщин au naturel, как это у нас называется.

– Au naturel, говорите? У нас в Канзасе их называют обнаженными, мистер Пайпер. Скажите, а эти картины выставлялись на обозрение в Венеции, или откуда они там? Местные жители, наверно, выстраивались в очередь на целый квартал, чтоб только взглянуть на них.

Пайпер улыбнулся.

– Не думаю, что их показывали широкой публике. Они писались для частных коллекций богатых людей. Дворяне и состоятельные купцы вешали их у себя дома и наслаждались ими в одиночку.

Чтобы как следует разглядеть «Спящую Венеру», Скотману пришлось нагнуться по меньшей мере на полтора фута.

– Это как раз то, что мне нужно, мистер Пайпер, – сказал он. – Живу я один, и у меня в доме есть огромная комната, где я вешаю картины. Там можно наслаждаться ими в тишине и покое.

Пайпера вдруг осенило.

– Позвольте сделать вам предложение, мистер Скотман. Я всегда думаю о картинах как о людях, понимаете ли, – как о старых друзьях, общество которых приносит радость. Не будет ли этой «Спящей Венере» немножко одиноко на ваших стенах? Может быть, подобрать ей компанию из еще нескольких обнаженных – самого высокого качества, конечно? Разве тогда они не будут выглядеть в вашей частной коллекции лучше, чем один Джорджоне?

Корнелиус Скотман все еще внимательно разглядывал Венеру.

– Из итальянской Венеции до Канзас-Сити в Америке далекий путь, – заметил он. – Я вам вот что скажу, мистер Пайпер: раздобудьте мне таких столько, сколько сможете. Я возьму сразу целую партию. Сейчас у меня довольно унылые картины с французскими крестьянами, которые я купил несколько лет назад в Париже по чьему-то совету. Художника зовут Труайон, кажется; и еще художница, Роза Бонер, что ли. Думаю, пора им переехать и уступить место леди.

– Сколько примерно штук вы думаете приобрести? – спросил Пайпер, снова внутренне посетовав на то, что он не слишком хорошо умеет считать в уме. – Три? Четыре?

– Четыре? – насмешливо отозвался Корнелиус Скотман. – Нет, четырех мне вряд ли хватит.

Пайперу внезапно вспомнилась ужасная американская картина, которую он отказался купить несколько лет тому назад. Это было изображение какой-то скучной равнины на Среднем Западе, сплошь усеянной быками и коровами. Животные тупо, но целеустремленно брели к домику в отдалении, похожему на железнодорожное депо. Их сопровождали верховые в тучах пыли. По сравнению с таким количеством скота четыре венецианки, даже обнаженные, и впрямь показались бы сущим пустяком.

– Достаньте мне дюжину, – решительно заявил Скотман. – Я куплю их все.

«Я умираю, – говорилось в письме. – Конечно, все мы постепенно умираем, но мои дни уже сочтены. В ближайшее время я, наверное, вынужден буду перебраться в больницу. Пожалуйста, приходите навестить меня, пока я еще дома. У меня есть для вас кое-какая информация о художниках, подделывающих картины».

Подпись сэра Фредерика Ламберта была поставлена дрожащей рукой. Хвостики у некоторых букв – таких, как «у» и «р», – свисали вниз чуть ли не через всю страницу. Спеша к Ламберту домой, в Южный Кенсингтон, Пауэрскорт надеялся, что не опоздает. На улице моросило, и бока лошадей, везущих экипажи по кварталам Челси, блестели от влаги.

Пожилая сиделка в накрахмаленном белом халате провела Пауэрскорта в кабинет. Это была небольшая комнатка, увешанная гобеленами и уставленная книгами. Пауэрскорт был слегка разочарован, не обнаружив на стенах ни одного из собственных творений сэра Фредерика.

Сэр Фредерик выглядел нездоровым и тогда, когда Пауэрскорт приходил к нему в Королевскую академию: он кашлял кровью, то и дело пряча использованные белые платки к себе в стол и взамен них доставая свежие, которые у него, казалось, никогда не кончатся. Теперь же он совсем сдал. Лицо высохло, щеки втянулись. Кожа на кистях и запястьях походила на грязный пергамент, едва прикрывающий кости. Глаза, еще недавно такие живые, точно подернулись пленкой. Наверное, его напичкали болеутоляющим, подумал Пауэрскорт.

– Пауэрскорт, – сказал сэр Фредерик, с трудом приподнимаясь со стула, чтобы пожать гостю руку, – как славно, что вы пришли.

– Вы хорошо выглядите, сэр Фредерик, – солгал Пауэрскорт. – Уверен, что вы скоро поправитесь и вернетесь к работе.

– Чушь, – обронил Ламберт, едва выжав из себя улыбку. Его лицо словно вытянулось еще больше. – Врачи обещают мне в лучшем случае месяц. Страшновато, знаете ли. – Он опустил взгляд на то, что осталось от его рук – тех самых рук, которые написали все его картины с таким вкусом и мастерством, рук, которые принесли ему славу и богатство. – Когда я смотрю в зеркало, я себя не узнаю. Сомневаюсь, что Господь Бог пустит к себе человека с такой внешностью. Другие тамошние обитатели наверняка будут возражать.

– Неизвестно, кого вы встретите наверху, – сказал Пауэрскорт. – Может быть, Микеланджело расписывает там еще один потолок.

– У нас не так уж много времени, друг мой, – сказал Ламберт. – Эта сиделка – злюка, каких мало. Не понимаю, почему она не попросится на работу в тюрьму. Мне позволили провести с вами всего пятнадцать минут. – Председатель Королевской академии достал из кармана пачку писем. – Посмотрите на штампы, – сказал он.

Пауэрскорт послушался, начиная опасаться, уж не теряет ли его собеседник и разум вместе с телом. Штампы были французские, итальянские, русские, немецкие. Всего писем было, наверное, не меньше пятидесяти.

– С тех самых пор, как вы впервые пришли ко мне, – сказал старик, – я наводил справки о художниках, занимающихся изготовлением фальшивок. И получил больше шестидесяти ответов из всех ведущих музеев и от всех крупнейших специалистов в Европе.

Пауэрскорт вспомнил, что Ламберт все еще председатель Королевской академии. Теперь, должно быть, вокруг него уже кружат стервятники – кто-то интригует, кто-то обещает кому-то ответные услуги за помощь в овладении самым престижным постом в британском мире искусства.

– После отсева главных подозреваемых осталось двое, – продолжал Ламберт, складывая письма в аккуратные стопки. – Первый – француз по имени Жан-Пьер Буало. Ему приблизительно пятьдесят лет. Говорят, что он пытался сделать в Париже карьеру художника, но так ничего и не смог продать. Потом он исчез где-то в Оверни, и несколько лет о нем не было ни слуху ни духу. Поступили сведения, что он договорился с какой-то галереей во Флоренции о поставке старинных картин, которые должен был отыскивать, путешествуя по югу Франции. Но на самом деле никаких путешествий не было. Он путешествовал только в переоборудованный под студию амбар рядом со своим маленьким домиком. Специализировался на итальянских картинах.

– А как же его договоренность с флорентийской галереей? – спросил Пауэрскорт.

– Кто-то из работников крупных музеев в Риме почуял неладное, однако шума решили не поднимать. То, что галерея продала кучу фальшивок, так и не стало достоянием гласности. – Сэр Фредерик раскладывал письма по странам отправления. Примерно пятнадцать французских образовали кучку на левом краю маленького столика перед ним. – И вот что любопытно, Пауэрскорт, – продолжал он, – как только где-нибудь обнаруживается подделка, в мире искусства начинает работать круговая порука. Скандал заминают как можно скорее, не давая ему разгореться. Жертвам мошенников возвращают деньги – практически мгновенно, иногда в обмен на обещание помалкивать.

– Вы думаете, что мсье Буало мог снова взяться за дело? – спросил Пауэрскорт, завороженно наблюдая за тем, как перед ним растет стопка писем с немецкими штампами.

– Нет, не думаю, – ответил Ламберт, неторопливо выбирая из оставшихся писем русские, на штампах которых красовалась голова царя. – По-моему, он уже слишком стар. Кроме того, если его один раз поймали, мужество могло ему изменить.

– А другой? Он тоже француз?

В кучке перед Ламбертом остались только итальянские письма.

– Другой… – Сэр Фредерик заговорил медленнее. Похоже, начинало сказываться утомление. – Нет, он англичанин. Довольно молодой. Чрезвычайно талантливый. Не так давно он учился у нас, в Королевской академии. Потом поехал доучиваться в Рим. Кажется, он некоторое время работал в ведущих реставрационных мастерских Парижа, а ведь от реставрации до изготовления поддельных картин всего один шаг. Потом он исчез. Ходили слухи о том, что он играл и залез в долги, о его несчастном романе, о пьянстве. Но он буквально пропал без следа. Конечно, мог и умереть, но я в этом сомневаюсь.

Может быть, он прячется где-нибудь в la France profonde [38]38
  Французская глубинка .(фр.)


[Закрыть]или в отдаленных горных районах Апеннин, подумал Пауэрскорт. Или на той же Корсике. Или на диком побережье Норфолка, в некогда величественном, но теперь захиревшем Декурси-Холле. Кто там живет? Никто. Там сейчас никого. Ни единой живой души. Дом абсолютно пуст.

Четыре могущественные европейские державы были представлены четырьмя стопками писем на столике Ламберта. Пауэрскорт наблюдал, как сэр Фредерик снова смешивает их в одну кучу, которую сам только что разобрал, и ему пришли на ум международные союзы – например, между Римом, Парижем и Санкт-Петербургом. Действия председателя Королевской академии чем-то напоминали действия европейских дипломатов, снова и снова повторяющих один и тот же процесс.

– Вам известно его имя? – спросил Пауэрскорт, загипнотизированный новым калейдоскопом штампов.

На изможденном лице сэра Фредерика с запавшими до предела щеками возникло некое подобие улыбки. Так могло бы улыбаться привидение.

– Его зовут Орландо Блейн, – сказал он. – Очень обаятельный молодой человек. Я ведь общался с ним, когда он учился в академии. Весьма способный, но с неустойчивым характером. Чувствовалось, что он в любой момент может сбиться с пути истинного.

– И никто из ваших информаторов не догадывается, где он сейчас? – спросил Пауэрскорт.

– Никто не имеет об этом ни малейшего понятия. Но если вы его найдете, это наверняка поможет вам раскрыть тайну. Или хотя бы ее часть. Кажется, я уже говорил вам прежде, что мне очень нравился Кристофер Монтегю. Его смерть – огромная потеря для мира искусства. Могу я задать вам один вопрос, Пауэрскорт? – Его голос звучал все тише и тише. – Вы знаете, кто его убил?

Пауэрскорт хотел было солгать, сказать, что он находится на самом пороге важнейшего открытия. Но сэр Фредерик заслуживал большего.

– Нет, сэр Фредерик, не знаю, – грустно ответил он. – Это очень сложное дело.

– Позвольте попросить вас об одном одолжении, Пауэрскорт. Вы можете найти ответ раньше, чем я уйду? Я не уверен, что узнаю все после смерти, если вы понимаете, о чем я. А умирать, так и не узнав отгадки, ох как не хочется.

В глазах сэра Фредерика была написана мольба – последняя мольба человека, которому осталось жить не больше месяца.

– Я сделаю все, что смогу, сэр Фредерик. – Пауэрскорт поднялся и взял обе руки старика в свои. Очень холодные, на ощупь они походили на мрамор. – Поверьте, я буду стараться найти ответ изо всех сил. Надеюсь, что в следующий мой визит вы будете чувствовать себя лучше, чем сегодня. И в следующий раз я, возможно, скажу вам, кто убил Кристофера Монтегю.

Шагая домой по мокрым улицам Южного Кенсингтона, на которые быстро опускались сумерки, Пауэрскорт думал, что теперь ему поставлены два предельных срока. Во-первых, он должен найти убийцу до того, как Хораса Алоизиуса Бакли осудят за это преступление, приговорят к повешению и приведут приговор в исполнение. И во-вторых, он должен найти убийцу до того, как смерть настигнет председателя Королевской академии сэра Фредерика Ламберта, раскладывающего на своем столе в аккуратные кучки письма с штампами могущественных европейских держав.