Текст книги "Покушение на шедевр"

Автор книги: Дэвид Дикинсон

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 25 страниц)

Часть третья
Рейнольдс

14

Миссис Имоджин Фоукс сидела в малой столовой своего просторного дома в Дорсете. По террасе за высокими окнами гулял ветер, унося прочь палые листья. Дальше начинались лужайки с посыпанными гравием дорожками; они тянулись ярдов на полтораста, до небольшого пруда с островком посередине. В левой руке Имоджин держала стопку писем. Верхнее было от матери – как хорошо она знала ее почерк! Наверно, очередная порция рассуждений о том, что значит быть достойной женой. Следующее прислала сестра, и оно едва ли сильно отличалось от предыдущего. Третье – от кузины из Америки; четвертое было подписано незнакомым почерком, скорее всего, мужским. Когда она вскрыла его, к ней на колени выпали два письма. У Имоджин захватило дух. Потом ее сердце забилось очень быстро. Оглянувшись и убедившись, что за ней никто не подсматривает, она поспешила в сад, крепко сжимая письма в руке.

Первое было формальным извещением, в котором говорилось, что ответ на второе послание, буде она пожелает составить таковой, можно отправить по вышеуказанному адресу. Тогда его передадут в нужные руки. Второе написал ее бывший возлюбленный Орландо Блейн.

«Моя дорогая Имоджин, – бежали кудрявые строчки, – я не могу сказать тебе о своих чувствах, потому что это письмо прочтут другие. Я не могу сообщить, где нахожусь. Я не могу написать, чем занят. Но я здоров и мечтаю увидеть тебя. Те, кто живут со мной, говорят, что, возможно, разрешат тебе приехать и остановиться здесь или поблизости. Надеюсь, ты согласишься. Больше мне писать не позволяют. Помни сонеты. Орландо».

Письмо повергло Имоджин в смятение. Она снова перечла его. Все было очень таинственно, очень романтично. Сонеты. Она помнила прогулку по Темзе в окрестностях Виндзора: Орландо на веслах, в его синих глазах играют отраженные от воды блики. Он был невыразимо прекрасен. В двенадцать лет она решила, что сможет полюбить только мужчину с синими глазами, и пока не нарушила данного себе обещания. Сонеты, шекспировские сонеты, которые они шепотом читали друг другу под ветвями плакучей ивы на берегу, и прохладная вода, в которую она опустила руку…

 
Любовь – не кукла жалкая в руках
У времени, стирающего розы
На пламенных устах и на щеках,
И не страшны ей времени угрозы.
 

Похоже, что Орландо держат в плену, сказала она себе. Он не может написать, где он и чем занимается. Но зачем кому-то похищать Орландо и запирать его в высокой мрачной башне? Она вспомнила о человеке, заплатившем за него долг в казино. Может быть, он и посадил Орландо под замок? Имоджин внимательно вгляделась в письмо, надеясь обнаружить какие-нибудь признаки, которые позволили бы догадаться, откуда оно отправлено. Но у нее ничего не получилось. Тогда она побрела к пруду, крепко сжимая письма, чтобы их не унесло ветром. Она слегка дрожала, и не только от холода.

Мы оба пленники, думала она. Орландо заперт в каком-то неведомом месте, а моя тюрьма – брак с человеком, за которого меня заставили выйти родители. Что ж, она покорилась судьбе. Ходила на званые ужины к сельским жителям – добродушным сквайрам и их пышущим здоровьем женушкам, слушала бесконечные разговоры об охоте и угрозе повышения налогов в том случае, если к власти придут либералы. Сама принимала гостей мужа, сидя за столом как в полусне: мысли ее витали где-то далеко. Она знала, большинство соседей думает, что Гренвилл Фоукс женился на полоумной, прельстившись ее красотой, и теперь вынужден мириться с ее причудами, странной рассеянностью, отсутствием интереса к местным делам. А еще, говорили они, эта чудачка читает стихи, порой даже на иностранных языках вроде французского. Разве здесь, в охотничьем краю, что-нибудь может служить более веским свидетельством сумасшествия или хотя бы явной ненормальности! Но в одном Имоджин оставалась абсолютно твердой с первой брачной ночи. Она неизменно запирала дверь своей спальни.

Поверхность пруда была покрыта рябью; у самого берега качались на воде две уточки. Имоджин принялась сочинять ответ на письмо Орландо. Надо, чтобы он звучал как можно суше, решила она. Миссис Имоджин Фоукс благодарит мистера Питерса за приглашение нанести визит мистеру Орландо Блейну и с удовольствием им воспользуется.

Старший инспектор Уилсон мерил шагами комнату покойного Томаса Дженкинса на Банбери-роуд. Он показался Пауэрскорту весьма озабоченным.

– Мы не слишком далеко продвинулись, милорд, – сказал он, – разве что нашли несколько человек, которые видели Бакли в Оксфорде в день убийства. Опросили всю округу – всех, кто живет не дальше сотни ярдов отсюда, – но безрезультатно. В день, когда убили несчастного Дженкинса, никто не видел ничего подозрительного. Никаких чужаков, и вообще ничего необычного.

Пауэрскорт протянул инспектору фотографию Хораса Алоизиуса Бакли в спортивной форме. Потом рассказал ему о своем разговоре с партнером Бакли и о тайной страсти пропавшего к вечерней службе в соборах.

– Хотел объехать все соборы Англии, говорите? – Старший инспектор Уилсон отреагировал на это сообщение так же, как сам Пауэрскорт. – Сколько же их всего, черт побери?

– Я пытался сосчитать их, когда ехал сюда в поезде, – ответил Пауэрскорт. Он снова мысленно представил себе карту железных дорог Англии. – Собор Святого Павла и Саутуоркский в Лондоне – с этими больших трудностей не будет. Теперь дальше: Рочестер, Кентербери, Чичестер, Уинчестер, Солсбери, Эксетер, Глостер, Вустер, Херефорд, Ковентри, Питерборо, Или, Норидж, Линкольн, Йоркминстер – там тоже, можно сказать, собор, поскольку имеется архиепископ, – Рипон, Дарем, Карлайл, Крайстчерч здесь в Оксфорде. Это уже двадцать один, и какие-нибудь я наверняка забыл. Есть ли собор в Бери-Сент-Эдмондсе? А в Манчестере? В Бирмингеме? Как-то нечестно, что на западе Англии их целых три рядом – в Вустере, Глостере и Херефорде, – а вот на севере почти нет. Может быть, севернее залива Уош обитают люди с большей склонностью к язычеству?

Старший инспектор Уилсон потер лоб ладонью.

– Вечерни вечернями, – вздохнул он, – но скажу вам откровенно, милорд, что мое начальство требует оформить ордер на арест Бакли. Все дело в галстуке, милорд. Миссис Бакли сказала, что тот кембриджский галстук, который мы нашли на полу в комнате Дженкинса, принадлежит ее мужу. Там есть маленькое темное пятнышко у нижнего края – по нему она его и признала.

– Но вы не можете арестовать человека из-за какого-то несчастного галстука, инспектор. Такие галстуки есть у сотен людей, и на некоторых из них обязательно найдутся темные пятнышки, – сказал Пауэрскорт.

– Я понимаю это не хуже вас, милорд, – ответил старший инспектор Уилсон. Наверное, подумал Пауэрскорт, у него часто бывают проблемы с начальством. Уилсону никогда не стать профессором в родном городе, но, если он считает, что прав, переубедить его нелегко. – Мои начальники говорят, – продолжал старший инспектор, и Пауэрскорту почудилась в его голосе нотка сарказма, – что самое главное здесь – мотив. Этот Бакли обнаруживает, что его жена крутит с первым трупом, Монтегю. – При мысли о том, что можно крутить с трупом, Пауэрскорт слегка содрогнулся. – Тогда он его убивает. Потом выясняет, что она ездила в Оксфорд встречаться с Дженкинсом. Может, она и с ним крутила. И Бакли убивает его тоже. Надо признать, что мотив выглядит вполне убедительно.

– Но вы ведь в это не верите, не правда ли, старший инспектор? – спросил Пауэрскорт.

– И да и нет, если вы понимаете, о чем я, милорд. Нет ровным счетом никаких улик, никаких свидетелей – ничего. Похоже, оксфордский убийца – человек-невидимка. Но и в это трудно поверить, не так ли, милорд?

Пауэрскорт помедлил, прежде чем ответить. По дереву в саду гонялись одна за другой три белки. Издалека, со стороны футбольного поля при колледже, доносились приглушенные крики болельщиков.

– Все дело в удавке, – наконец сказал он. – Слишком уж это не по-английски! Если верить газетам, так поступают бандиты на Сардинии, Корсике или Сицилии – они душат гарротой своих врагов, да и друзей заодно. Но я не могу представить себе, чтобы это сделал мистер Бакли.

– Боюсь, мне не удастся долго их сдерживать, – довольно жалким голосом отозвался Уилсон. – А если я заикнусь насчет этих вечерних служб, меня попросту высмеют.

Маленькие кусочки штукатурки падали с потолка Большой галереи, рассыпаясь в крошево на полу. Орландо Блейн мрачно посмотрел на это очередное свидетельство разрушения дома – пыль угрожала испортить его картины. С крысами, подумал он, еще можно как-то справиться. С гниющими стенами тоже. Но эти крошечные бомбочки, градом сыплющиеся с потолка в дальнем конце огромной комнаты, угрожали самому его существованию. Нужно сделать здесь что-нибудь вроде защитного экрана, решил он, беспомощно глядя на первый набросок своего нового шедевра – портрета жены американского миллионера, миссис Льюис Блэк, кисти сэра Джошуа Рейнолдса. Он нанес на холст контуры будущего изображения два дня тому назад.

Орландо скользнул взглядом по другой цитате, пришпиленной к стене его тюрьмы. Во время штурма Бастилии 14 июля 1789 года, в начале Французской революции, были освобождены семеро узников. Четверо из них угодили в заключение за подделки.

Работа над Рейнолдсом продвигалась хорошо; это были, так сказать, посмертные роды, роль повитухи в которых играл томик собственных сочинений художника. Орландо изобразил миссис Блэк сидящей на фоне выдуманного пейзажа. За ней простирался восхитительный, нежно-розовый с багрянцем закат, и последние лучи солнца освещали ее волосы и шляпку. Орландо был удовлетворен тем, как страусовые перья на шляпке поблескивают над золотыми локонами. Теперь ему следовало довести до совершенства широкий подол кремового платья, ниспадающий до земли. И еще перчатки на коленях женщины – что-то с ними было не то.

Потом он вспомнил об Имоджин. Он отослал ей письмо уже несколько дней назад, а от нее до сих пор не было ни строчки. Вдруг Орландо потянулся за своим альбомом для зарисовок и заполнил целую страницу не шляпками, не перчатками и не закатами, а цифрами. С той злополучной ночи в Монте-Карло Орландо старался не думать о деньгах. Но теперь он попробовал подсчитать, сколько заработал для своих тюремщиков. Отсюда ушли на волю четыре картины – два Тициана, Джованни Беллини и Джорджоне. Орландо подозревал, что они проданы легковерным американцам, которые повесили их у себя дома или в частных музеях, вдали от глаз специалистов. Каждая из них могла стоить от пяти до тридцати тысяч. Плюс один фальшивый Фрагонар – наверное, около пяти тысяч. Плюс фальшивый Гейнсборо – скажем, от семи до десяти. И вдобавок фальшивый сэр Джошуа Рейнолдс, близящийся к завершению и, скорее всего, предназначенный для очередного американского миллионера, – минимум пять тысяч фунтов. Как ни крути, думал Орландо, а он уже с лихвой скомпенсировал те десять тысяч, что тогда проиграл.

Он перевел взгляд на горизонт за мокнущим под дождем парком. Что это за место? Когда приедет Имоджин, сказал он себе, пора будет всерьез подумать о побеге.

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт лежал на ковре в своей гостиной и разглядывал большую карту Англии. Он позаимствовал из детской красный карандаш и провел линии, соединяющие те города, где есть соборы, друг с другом и с Лондоном. Теперь карта, исчерченная красными линиями вдоль и поперек, стала похожа на схематическое изображение кровеносной системы. Ну вот, подумал он, если бы я хотел побывать на вечерне во всех соборах, как бы я поступил? На каждый собор уходит по одному дню. Хорас Алоизиус Бакли был в Оксфорде в четверг, пять дней назад. Разумно было бы поехать оттуда дальше, в Херефорд, Вустер и Глостер. Это займет время до воскресенья. Если допустить, что последний пункт – Глостер (а Пауэрскорт прекрасно понимал, что все его допущения до единого могут оказаться ложными), то в понедельник можно посетить вечернюю службу в Бристоле, а во вторник – в Уэльсе. А вдруг в эту самую минуту Хорас Алоизиус Бакли любуется великолепной резьбой на фасаде Уэльского собора, готовя себя к очередной порции вечерних молитв? Оттуда он, пожалуй, вернулся бы в Лондон. Норидж выглядел заманчиво. То же самое можно было сказать и о Или, и о Питерсборо. Пауэрскорт понимал, что бессмысленно метаться от собора к собору в погоне за блуждающим паломником. Надо устроить засаду где-нибудь посреди маршрута и ждать там дня три-четыре. Линкольн, решил он, мрачно уставившись на этот кружочек на карте. Вот где лучше всего дожидаться Бакли.

– Что ты делаешь, Фрэнсис? – Леди Люси незаметно для него вошла в кабинет и теперь стояла рядом. Она знала, что порой ее муж бывает способен на эксцентричные поступки, но это выглядело немного чересчур даже для Фрэнсиса.

– Планирую поездку, Люси. Хочу устроить перехват, – пояснил Пауэрскорт, вставая на ноги и виновато улыбаясь жене.

– А мне можно поехать с тобой? – спросила практичная леди Люси.

– Конечно, – ответил Пауэрскорт, – но, боюсь, это будет скучновато. Если только ты не любительница вечерних служб.

– Я очень люблю вечерние службы. Но у меня есть для тебя важные новости. Я говорила с родственниками.

Пауэрскорт мысленно застонал. Рассказ об этом мог занять недели и месяцы, если не годы. Основной состав родственников его жены – все эти братья, сестры, дяди, тети и их многочисленное потомство – обеспечил бы аншлаг на вечерне в любом соборе Британии. А если добавить к ним людей с периферии фамильной диаспоры леди Люси, двоюродных и троюродных вкупе с их отпрысками, в главном нефе и яблоку было бы негде упасть.

– Нечего корчить такую мину, Фрэнсис, – в свою очередь, улыбнулась леди Люси. – Я пытаюсь помочь тебе в расследовании.

– Прими мою благодарность, Люси, – сказал Пауэрскорт, ободренный мыслью, что ему не придется лично встречаться со всеми членами клана. – И что ты обнаружила?

– Ну, – ответила леди Люси, опускаясь в кресло у камина, – я подумала, а не поспрашивать ли мне насчет этих торговцев произведениями искусства. Кларки – старинная фирма, у них нет никаких семейных тайн. Правда, один давний владелец сбежал с соседской женой.

– Да что ты? – удивился Пауэрскорт. – И далеко ему удалось уйти?

– Боюсь, что только до Дувра. Там сыновья нагнали его и убедили вернуться. Он уже собирался сесть на пакетбот, идущий в Кале.

– Должно быть, они нашли очень убедительные аргументы – я имею в виду сыновей, – сказал Пауэрскорт, испытующе глядя в глаза леди Люси.

– В тот день аргументами были не слова, а пистолеты. Говорят, отец так и не простил сыновей до конца жизни. Впрочем, это не важно. Теперь Капальди – они родом из Италии. На вид убежденные католики, водят дружбу со всей этой компанией из Бромптонской молельни.

Перед мысленным взором Пауэрскорта вдруг встала комната Кристофера Монтегю на Бромптон-сквер – пустые книжные полки, пустые шкафы, труп хозяина с ужасными ранами на шее – всего в какой-нибудь сотне ярдов от католического храма.

Леди Люси помедлила.

– Значит, остаются Декурси и Пайпер, – сказал Пауэрскорт, готовясь услышать какое-нибудь шокирующее откровение. – У кого из этих двоих более интересное прошлое?

– У Декурси, Фрэнсис. У Эдмунда Декурси.

Внезапно Пауэрскорт вспомнил, как Люси рассказала ему одну историю – это было, когда он расследовал смерть принца Эдди, герцога Кларенсского и Авондейлского. В той сказке фигурировали влюбленный юноша, его мать и – его мертвая жена у подножия лестницы, ведущей в ее сад.

– Ты наверняка знаешь, Фрэнсис, что в роду Декурси три ветви.

Пауэрскорт этого не знал, но энергично кивнул в знак подтверждения.

– Одни живут в Кумбрии, – продолжала леди Люси. – Огромное поместье, куча денег, занимаются только охотой да рыбалкой… в общем, с ними все понятно. Потом есть ноттингемширские Декурси, сделавшие бешеные деньги на угле. А теперь самое любопытное, Фрэнсис: Эдмунд Декурси говорит, что он из ноттингемширских Декурси. Но это не так. Он совсем из другой ветви рода.

Пауэрскорт представил себе род Декурси в виде железнодорожной схемы, расползшейся по всей Англии, – красные линии, соединяющие Кумбрию с Ноттингемширом. Возможно, с пересадкой в Йорке.

– Так откуда же он? – спросил Пауэрскорт. – И почему лжет о своем происхождении?

– Почему он лжет, я могу только догадываться, – ответила леди Люси, пытаясь, по примеру своего мужа, строго придерживаться фактов. – Но родом он из Норфолка. Норфолкские Декурси столетия жили в огромном доме поблизости от моря, недалеко от Кроумера. Но сейчас они разорены. Отец Эдмунда Декурси, Чарлз Уиндем Декурси, сбежал на юг Франции с какой-то тамошней жительницей. Он бросил в Норфолке троих детей – старшего, Эдмунда, и двух его сестер. Потом этот Чарлз Декурси прижил еще двоих с француженкой. Когда он умер, обнаружилось, что он промотал большую часть семейных капиталов. То, что осталось, поделили между английской ветвью, включая мать Эдмунда, и французской семьей. Но остались там сущие крохи. Большой дом закрыт. Теперь в нем никто не живет. Эдмунд же занялся искусством.

У леди Люси было грустное лицо: ведь за этим сухим отчетом о разделенной надвое семье крылось столько душевных терзаний.

– А где сейчас его мать и сестры?

– Они за границей. Жизнь там гораздо дешевле.

Пауэрскорт задал вопрос, который напрашивался сразу.

– Но зачем Эдмунду лгать о своей семье? Разве зазорно жить за границей? Люди то и дело ездят на юг Франции или в Италию. И потом, может ли его мать вольготно чувствовать себя во Франции, где она постоянно рискует наткнуться на любовницу своего мужа в булочной, парикмахерской или еще где-нибудь?

– На юге Франции вообще-то довольно просторно, – заметила леди Люси. – Думаю, парикмахерских там на всех хватит.

– В Норфолке у этой семьи наверняка было много картин, – сказал Пауэрскорт. – Эдмунд мог войти в мир искусства, чтобы сбыть их за хорошую цену. Получив таким образом достаточно денег, он сможет вернуть семью обратно домой.

– Но это еще не объясняет его лжи, – заметила леди Люси.

– Или, – продолжал Пауэрскорт, быстро перебирая в уме факты, накопившиеся за время расследования гибели Кристофера Монтегю, – предположим обратное. В норфолкском доме нет картин. Декурси нанимает художника для изготовления фальшивок. Может, это вообще член его семьи – вдруг одна из сестер не понаслышке знакома с кистями и краской? Или какая-нибудь разочарованная местная знаменитость, которой позарез нужны деньги. Каждый раз, пересекая Ла-Манш, чтобы увидеться с семьей, Декурси привозит обратно партию подделок – прячет их на дне чемодана, среди принадлежностей для рыбной ловли, да мало ли где еще. Кто-нибудь знает, куда именно уехали мать и сестры Декурси?

Леди Люси помедлила, прежде чем ответить. Ей смутно помнилось что-то необычное.

– Корсика, – наконец сказала она. – Северная Корсика. По-моему, местечко называется Кальви.

– Кальви? – отозвался Пауэрскорт и вдруг вспомнил, как Джонни Фицджеральд рассказывал ему о большом коробе с картинами, принесенном в Галерею Декурси и Пайпера. Какими были его точные слова? «На нем стоял обратный адрес – то ли Кальви, то ли Гальви, что-то в этом духе».

Он поднял валявшийся на полу атлас и принялся лихорадочно листать его. Ирландия – не то. Шотландия – не то. Франция – вот оно! Под ее южным побережьем была Корсика – ее северная оконечность, как палец, указывала на итальянскую Ривьеру. А у залива на этой северной оконечности находился городок Кальви.

Он показал карту леди Люси и улыбнулся ей.

– Мы отправляемся в путешествие, – сказал он. – Что ты знаешь о Корсике, Люси?

Леди Люси задумалась.

– Горы, – сказала она, – огромные горы. Дикие берега, по-моему. И еще, – при мысли о поездке на этот гранитный остров она слегка содрогнулась, – междоусобные войны, бандиты, кровная месть, убийцы.

15

«Помещение снято, – гласила телеграфная депеша. – Угол Пятой авеню и Пятьдесят шестой улицы. Места хватит на большую выставку».

Уильям Аларик Пайпер с восторгом потер руки. Наконец-то его агенту в Нью-Йорке удалось подыскать для них пристанище, и теперь оно будет превращено в картинную галерею. Венецианцы, которые сейчас демонстрировались на верхних этажах неблагодарным и чересчур, на взгляд Пайпера, прижимистым лондонцам, отправятся на другой берег Атлантики. Что ж, подумал он, ведь Америка была открыта как раз примерно в эпоху Тициана, если не в эпоху Джорджоне. Возможно, во время своих путешествий они даже встречались с Америго Веспуччи. А теперь всех их ждет плутократическое воссоединение на Пятой авеню. Он стал читать дальше.

«Еще один миллионер выехал. Прибывает завтра. Отель „Пикадилли“. Зовут Корнелиус П. Скотман. Сделал деньги на дешевых универмагах. Одинокий. Религии не любит. Не предлагать распятий, Мадонн, Благовещений, картин в темных тонах, Рембрандта, Караваджо. Только женщин, лучше раздетых. Мое почтение. Кемпински».

С последним миллионером у Уильяма Аларика Пайпера возникли трудности. Он пригласил Льюиса Блэка на обычную ознакомительную экскурсию по Национальной галерее, потом на уикэнд в шикарный загородный дом и под конец – на круг почета по своей собственной выставке. Очень может быть, с горечью думал Пайпер, что Уильям Маккракен слишком уж прислушивается к мнению старост Третьей пресвитерианской на Линкольн-стрит в Конкорде, штат Массачусетс. Может быть, его жена слишком категорична в оценке уместности или неуместности картин. Но он по крайней мере хоть что-то говорит! В отличие от него, Льюис Блэк почти не раскрывал рта. В Национальной галерее – а они провели там битых три часа – он произнес ровно два слова перед картиной Тернера. «Неплохой закат», – обронил он.

В Галерее Декурси и Пайпера миллионер топтался перед разными картинами, что-то мурлыча себе под нос. Казалось, он вот-вот что-нибудь скажет – но нет. Для человека с таким темпераментом, как у Пайпера – живым, переменчивым, – это было сущей мукой. Ему хотелось поднять мистера Блэка, который отнюдь не был великаном, и хорошенько встряхнуть его. После двух-трех часов, проведенных в компании этого молчуна, Пайпер чувствовал себя вымотавшимся до предела, эмоционально опустошенным. Он даже боялся, что это нанесет вред его здоровью. Надо бы сходить к врачу, думал он. Пускай пропишет какие-нибудь пилюли.

О том, почему Блэк так упорно молчит, Уильям Аларик Пайпер мог только догадываться. Вероятно, слова для американца были сродни деньгам – чем меньше говоришь, тем богаче становишься. Лет через десять – пятнадцать можно превратиться в настоящего миллионера по этой части: у тебя накопится целый кладезь невысказанных мыслей. А может, Блэк жил среди людей, которые постоянно ждали от него принятия каких-то решений. Закройте эту фабрику. Вложите капитал в эти акции. Купите эту усадьбу в Ньюпорте, штат Род-Айленд. Молчание босса наверняка причиняло его подчиненным не меньше страданий, чем Пайперу. Не дай Бог, чтобы Корнелиус Скотман оказался столь же сдержанным на язык!

Лорд Фрэнсис Пауэрскорт чувствовал себя пигмеем, карликом, лилипутом. Его окружали другие пигмеи, карлики и лилипуты – прихожане, собравшиеся перед западным фасадом Линкольнского кафедрального собора, смахивающего на гигантский бастион, внутри которого хранятся атрибуты Господней славы. В поисках неуловимого Хораса Алоизиуса Бакли Пауэрскорт добрался до Линкольна уже два дня назад, но грандиозность древнего здания по-прежнему подавляла его. По сравнению с ним Стонхендж кажется плодом усилий детишек, оставленных в саду с кучкой кирпичей, подумал он. Может, Бог сам сделал его на небесах, а потом сбросил этот огромный домище на унылый линкольнширский холм. Самые последние части собора, напомнил он себе, датируются 1265 годом – с тех пор минуло уже больше шести столетий.

По утрам Пауэрскорт торчал на вокзале, разглядывая пассажиров, прибывавших из Лондона, Или и Питерборо. В кармане у него лежало изображение хмурого Хораса Алоизиуса Бакли в спортивных штанах, белом свитере и с битой в руке. Но наяву никакого Бакли не наблюдалось. Затем Пауэрскорт вместе с портретом сбежавшего адвоката поднимался из нижнего района города на Крутой холм, вполне соответствующий своему названию. Он носил мистера Бакли по всему собору с его великолепным внутренним убранством и фризами, на которых были запечатлены сцена изгнания из рая Адама и Евы, маленькие каменные люди с маленькими каменными животными, покидающие Ноев ковчег в маленькой каменной лодке, адовы муки – чудовищный зев самого Ада, под завязку набитый душами крохотных нагих грешников, Похоть в виде мужчины и женщины, срамные части которых глодали змеи.

Он бродил с ним по светлому просторному нефу, между каменными арками, уходящими куда-то в поднебесье. Он показывал портрету Хораса Алоизиуса Бакли Линкольнского бесенка, застывшего каменным изваянием на одной из колонн, – настоящего черта с рогами, когтями и в перьях, больше уже не способного вредить человечеству.

Пауэрскорт навсегда запомнил то мгновение, когда он нашел подлинного Хораса Алоизиуса Бакли. Где-то снаружи – возможно, в каком-нибудь домике по соседству с собором – репетировал хор. «И нарекут имя Ему: Чудный, Советник, Бог крепкий, Отец вечности, Князь мира [30]30
  Книга пророка Исайи, 9, 6.


[Закрыть]». Голоса поющих взмыли вверх, а за ними вслед устремились по октавам звуки струн – вот они уже догнали и поддержали их, а потом и опередили, увлекая за собой все выше и выше. Аллилуйя, аллилуйя, ал-ли-лу-йя. Это слово эхом отдавалось в мозгу Пауэрскорта на протяжении всей его первой беседы с лондонским законником, мужем прекрасной и загадочной Розалинды Бакли, бывшей любовницы покойного Кристофера Монтегю.

Бакли сидел на каменной скамье перед Хором ангелов – вестников Бога, несущих миру его правосудие. Одет он был вовсе не в спортивную форму, а в невыразительный костюм светло-голубого цвета, темную сорочку и ничем не примечательный галстук. Носки у ботинок были порядком сбиты, как будто он прошагал в них не один десяток миль.

– Вы мистер Хорас Бакли? – спросил Пауэрскорт самым мягким тоном, на какой только был способен.

Бакли в ужасе воззрился на него вытаращенными глазами, машинально схватившись за цепочку карманных часов, точно она могла защитить его от беды.

– Д-да, – запнувшись, выговорил он, – но кто вы такой, черт возьми?

У Пауэрскорта возникло впечатление, что он мог бы назваться архангелом Гавриилом или Моисеем, только что спустившимся с горы, и ему бы поверили.

– Меня зовут Пауэрскорт, – мягко ответил он. – Я расследую причины гибели Кристофера Монтегю, искусствоведа, и Томаса Дженкинса, преподавателя из оксфордского Эмманьюэл-колледжа.

Казалось, Бакли побледнел еще сильнее. Его пальцы, сжимающие цепочку, конвульсивно задвигались, как у монахини, перебирающей четки.

– Понятно, – наконец вымолвил он с видом человека, которого настигло его собственное прошлое. – Понятно.

– Наверное, нам лучше поговорить не здесь, – сказал Пауэрскорт, с опаской косясь на окружившие их со всех сторон изображения глашатаев Божьей воли. – Пойдемте со мной.

Он отвел Бакли по поперечному, северо-восточному нефу в боковой придел. Сюда проникал слабый солнечный свет, и на полу лежали едва заметные тени. Аллилуйя, снова прозвучало в голове у Пауэрскорта, ал-ли-лу-йя. Вдруг он сообразил, что рассчитал перемещения Бакли с точностью до наоборот. Юрист не мог приехать сюда с юга. Должно быть, он возвращается с севера – возможно, из Дарема, места упокоения Беды Достопочтенного. [31]31
  Беда Достопочтенный – святой, англосаксонский богослов и историк (ок. 672–735).


[Закрыть]Или из Карлайла, хотя Пауэрскорт помнил по своей железнодорожной карте, что добраться оттуда до Линкольна довольно сложно.

– Во скольких соборах вы уже побывали? На вечерней службе, я имею в виду?

Бакли поглядел на него в смятении. Как этот человек узнал, чем он занят?

– Кажется, в восемнадцати, – помедлив, ответил он механически, как сомнамбула. – На обратном пути надо еще заехать в Или и Питерборо.

– Я должен расспросить вас о смерти Кристофера Монтегю, мистер Бакли, – сказал Пауэрскорт, кинув взгляд на стену – в этот момент они как раз проходили мимо изваяния Человека, страдающего Зубной Болью. Бедняга, подумал Пауэрскорт, сколько этому горемыке пришлось мучиться? Семь веков зубной боли. Боже святый!

Бакли судорожно поправил галстук. Потом одернул пиджак. Видимо, он вспомнил о своей профессии юриста.

– Да, конечно, – твердо сказал Хорас Алоизиус Бакли. – Это был кошмар. Он выглядел таким несчастным – сидит в кресле, а на шее эти жуткие багровые пятна.

– Боже, спаси мою душу, мистер Бакли! Неужто вы видели его после смерти? В той квартире на Бромптон-сквер? – изумленно спросил Пауэрскорт.

– Позвольте мне объяснить, – сказал Бакли, украдкой озираясь по сторонам. Но их слышали только холодные камни, из которых был сложен придел Линкольнского собора. – Я уже некоторое время знал о дружбе Розалинды с этим Монтегю. Она очень изобретательна, знаете ли. Рассказывала мне о встречах с какими-то подругами в нашем районе, хотя я подозреваю, что на самом деле она все время встречалась с Монтегю.

Перед мысленным взором Пауэрскорта вдруг возникла Диана с луком – тело, едва прикрытое бледно-розовой туникой, одна грудь обнажена, за спиной колчан, полный стрел, – проклинающая Актеона, который превратился в оленя и был растерзан собственными псами. Не Тициан ли написал эту сцену? Надо справиться у председателя Королевской академии.

– Она постоянно сбегала из дома по вечерам, в самое неподходящее время, – продолжал Бакли. – Я за ней следил. Она все время отправлялась в одно и то же место, в ту самую квартиру на Бромптон-сквер. Как-то раз я увидел и его: он спустился, чтобы ее проводить. На пороге они обнялись. Я стоял всего футах в двадцати от них, прятался за деревом. Это было ужасно.

Бакли умолк. Пауэрскорт ждал. Он решил не торопить адвоката. Бакли остановился прямо под головой льва – довольно свирепого, надо отметить.

– Простите меня, Пауэрскорт, за то, что обременяю вас рассказами о своих семейных невзгодах, – снова заговорил Бакли. Его пальцы по-прежнему чертили замысловатые фигуры вокруг часовой цепочки. – Если женишься поздно, попадаешь в странное положение. Не думаю, что я был когда-нибудь особенно привлекателен для женщин. Годы проходят, и ты начинаешь думать, что можешь кончить свои дни холостяком – возможно, без горестей, но и без того утешения, которое дарят человеку жена и дети.

Внезапно Пауэрскорт подумал о Люси, неслышно подошедшей к нему, когда он лежал на полу с картой, о Томасе, носящемся по дому, об Оливии, уютно устроившейся на диване рядом с мамой. Ал-ли-лу-йя.

– И тут я встретил Розалинду, – продолжал Бакли, – и совершенно потерял голову. Когда она согласилась стать моей женой, я не мог в это поверить. Попросил ее три раза сказать «да» в ответ на мое предложение руки и сердца. – Он снова помедлил и уставился на древние камни у себя под ногами. – Я знал, где она держит ключи от квартиры Монтегю. И сделал дубликаты. За четыре дня до его смерти я пришел поговорить с ним. Я предложил ему двадцать тысяч фунтов – в обмен он должен был уехать из Англии, поселиться за границей и никогда больше не видеться с Розалиндой.