Текст книги "Проклятие Пифоса"

Автор книги: Дэвид Аннандейл

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 20 страниц)

Глава 4

ПЛАЦДАРМ. НЕЧЕГО БОЯТЬСЯ. СИНЕСТЕЗИЯ^[4]

Базу было решено обустроить на месте высадки. Единственный наземный подход к нему вел с востока, но Аттик все равно приказал возвести стены по всему периметру плато на возвышенности. С «Веритас феррум» на лихтере были спущены модульные здания и укрепления вместе со строительными командами слуг легиона. Также прибыло подкрепление. К ночи на Пифосе возникла настоящая крепость – железный ответ первобытной дикости планеты. Джунгли уже пытались стереть незваных гостей с лица Пифоса – у них это не получилось один раз, не выйдет и впредь. Железные Руки будут здесь столько, сколько сами решат.

Эрефрен явственно ощущала, как вокруг нее вырастает цитадель. Астропат не могла ее видеть, но чувствовала тяжесть возводимых сооружений. Именно на ней лежала ответственность за появление стен, командного центра, жилых модулей, складов снабжения и всего остального. Вся база в значительной мере была ее творением. Это ее поиск привел легионеров в джунгли, где они понесли большие потери. Это Эрефрен решила, что базу следует расположить здесь, а не у основания колонны, и была искренне признательна за то, что ей дали право окончательного выбора.

– Вы уверены? – спросил ее Аттик, когда они вернулись на посадочную площадку. – Если вам необходима близость к колонне, мы вычистим землю вокруг нее.

– Капитан, – ответила астропат, – там невозможно защищаться.

Ее по-прежнему бросало в дрожь при мысли о тех жертвах, которые потребуются, чтобы захватить и удержать низинный участок джунглей. А перспектива оставаться у самой колонны и вовсе приводила ее в ужас.

– Любую землю можно отвоевать и удержать, – заявил Аттик. – Если нужно, мы все сделаем.

– Нет, первого контакта вполне хватило, капитан. Это место не так уж удалено от колонны. Все, что потребуется, я могу совершать отсюда.

Внутри командного модуля находилась маленькая комнатка без окон, где едва хватало места для трона астропата. Пока снаружи вовсю шло строительство, Эрефрен сидела здесь, открыв свой разум колонне в нескольких километрах.

Она не стала рассказывать Аттику о том, что испытала, коснувшись колонны. В то мгновение варп раскрылся перед ней, словно цветочный бутон. Откровения потоком хлынули в разум астропата – невозможные картины необъятного безумия, перекрывающие одна другую. И в последнее мгновение перед тем, как отпрянуть назад, Эрефрен уловила мимолетный образ на самой границе ее новообретенного знания. Дворец, крепость, лабиринт и сад. Она понимала, что эти образы нелепы и являются всего лишь ее специфическим восприятием бесформенности. Ее разум придавал облик тому, чего никогда не существовало – как люди видят фигуры в облаках. Только и всего, ничего более. Но ужас, охвативший ее при мысли о том, что кроется за этими образами, заставил женщину отдернуть руку от колонны.

Ей не хотелось думать о том, что она видела, но ничего иного ей не оставалось. Словно черная дыра, эта картина засела в центре ее разума, и все мысли астропата теперь кружились вокруг нее. Она не могла от нее отстраниться, но боялась, что если поддастся ее чарующему притяжению, то потеряет себя. И Ридия Эрефрен надеялась, что этот страх вкупе с физическим отдалением придаст ей сил, чтобы прочесть раскрывающийся варп, не сгинув в нем. Это было необходимо, потому что в те недолгие секунды контакта она узрела кое-что еще.

Она увидела флот.

На Пифос опустилась ночь – тоже своего рода охотник. Наступила непроглядная темнота – свет звезд и луны не мог пробиться сквозь густой облачный покров. Тьма буквально обволакивала. Иерун Каншель вдруг понял, что ему стало трудно дышать. Воздух, настолько влажный, что его можно было почти что потрогать, и наполненный слишком богатыми и сильными запахами джунглей, сдавливал голову. Слуга понимал, что, заметавшись в надежде глотнуть свежего воздуха, ничего не добьется, но уже не сможет остановиться. Он уже видел, как несколько слуг, доставленных с ним на поверхность, в отчаянии жадно ловили ртами воздух. Лучше им не становилось – наоборот, ужас туманил их глаза. Поэтому Каншель дышал ровно.

У тьмы было и другое оружие. Звуки джунглей, казалось, зазвучали громче прежнего. Когда Каншель только ступил на планету ясным днем, то не мог разглядеть в лесу ничего дальше пары метров. Стены удалось закончить до полуночи. По долгу службы ему не требовалось подниматься на укрепления, поэтому он уже несколько часов не видел джунглей. Но когда в небесах погас последний лучик света, зов и крики земли зазвучали чаще и сильнее. В этом он готов был поклясться. Преисполненный страха, он слушал, как животные вопли бесконечной войны сплетаются в жуткое подобие хора. Пифос пел, и песнью его было убийство.

Жилой модуль слуг представлял собой большое прямоугольное сооружение у северной стены. Когда закончилась рабочая смена, Каншель двинулся по внутреннему двору крепости прямо туда, и в резком свете дуговых ламп тень его выглядела тощим и нескладным подобием человека. Подходя к дверям, он замедлил шаг. Агнесса Танаура сидела на земле сбоку от входа и неотрывно смотрела в небесную пустоту. Ее лицо больше не казалось блаженным. Женщина выглядела обеспокоенной.

Танаура опустила глаза на Каншеля. Должно быть, она услышала его шаги, потому что сразу сказала:

– Сегодня я не собираюсь тебе проповедовать, Иерун. Не здесь.

– Боишься, что тебя поймают? – Настроение у Каншеля было паршивое. Ночь тяжело давила на плечи, угнетала, крики в джунглях словно челюстями впивались в душу, и эта колкость в адрес Танауры была не более чем пустой бравадой.

– Нет, – ответила она, не клюнув на его наживку. Либо раскусила ее, либо ей вообще было наплевать. – Сегодня мне самой нужна вся моя вера. Прости.

Сожалела она искренне.

– Тебе не за что извиняться, – Каншель ощутил, как от стыда краснеет его лицо. – Будь сильной, – сказал он, не до конца уверенный, зачем, но чувствуя нужду в сплоченности. Смущенный и взволнованный, он не смотрел на Агнессу, заходя в барак. Единственное помещение было заставлено рядами пятиуровневых коек. Каншель осторожно двинулся между ними, следуя блеклым люмополосам на полу к своему месту в дальнем конце здания. Большая часть спальных мест уже была занята. В бараке стояла тишина, и от этого по коже Каншеля побежали мурашки. Никто не сопел и не храпел. Все слуги до единого лежали неподвижно и в полном сознании. Они дышали отрывисто, сбивчиво, словно нерешительно. Люди вокруг Каншеля замерли в напряженном ожидании, скованные страхом. Напряжение было заразительно. И, взбираясь по лестнице к своей верхней койке, он тоже начал слушать.

Он ожидал чего-то, чего слышать не хотел. Он не знал, как именно себя проявит оно – нечто, отличное от рева и рычания зверей. Нечто, что извивалось в ночи. Реальность – всего лишь мембрана. И без того слишком тонкая, она истончалась еще больше, сдерживая то, что давило на нее.

Каншель закрыл глаза ладонями. Где он нахватался таких идей? Это же полная чушь. Пережиток темного, суеверного прошлого, которому нет места в просвещенном Империуме. Танаура и ее дружки могут сколько угодно молиться божественным силам, но он знал Имперскую Истину и помнил, что в ней говорилось об этих ужасах, противоречащих здравому смыслу.

– Довольно, – прошептал он настолько тихо, что сам едва расслышал собственные слова. – Довольно, довольно, довольно.

Слова звучали ломко. Они крошились, рассыпались в пепел, словно бумага в огне. А когда они канули в небытие, обманчивая тишина во тьме подкралась ближе. Каншель заставлял себя лежать неподвижно. Все его мышцы натянулись, словно канаты, и едва не лопались от напряженного отрицания. Он попытался прошептать снова, попытался сказать: «Здесь ничего нет», но слова умерли прежде, чем он сумел выдавить их из себя. Что, если они ограждали его от шума, который он боялся услышать? Что, если оно уже совсем близко, а он об этом даже не подозревает?

Повсюду вокруг него мужчины и женщины лежали так же неподвижно, напуганные ничуть не меньше. Томительное ожидание превращалось в безумие. Спустя несколько минут на кровати без движения Каншель больше не пытался говорить сам с собой, заглушая страх. Жуткое чувство поглотило его, объяло, опутало с ног до головы. Но он все так же ничего не слышал и ничего не видел.

Нечего слышать. Нечего видеть. Нечего бояться. Нечего, нечего, нечего. Но «ничто» – понятие хрупкое. Разбить его нетрудно. А случись такое, чего ждать? При этой мысли воображение Каншеля совсем разбушевалось. Не имея четкого ответа, оно спустило на него лавину бесформенных ужасов, образов чудовищной смерти и ползучей, жуткой нематериальности. Иерун задыхался. Его руки скривились, пальцы согнулись в когти. Он жаждал разорвать воздух, лишь бы только дышать снова. Его грудь вздымалась резкими, тихими толчками. Его рот широко раскрылся. Он кричал безмолвно. Звуки стали запретными из-за того, что могли скрывать в себе. И все равно ничего не было.

Но вдруг, словно насекомое, выползшее из ниоткуда, что-то появилось.

Даррас увидел, что Кхи’дем направляется к внешнему периметру базы, и двинулся ему наперерез.

– Ищешь что-то, сын Вулкана? – поинтересовался сержант, мысленно похвалив себя за то, что сумел сохранить учтивый, хоть и строгий тон. Он не поддался инстинкту, навязывавшему открытую враждебность. Он на несколько шагов обогнал воина XVIII легиона, а затем резко встал и развернулся к нему лицом.

Кхи’дем не стал накалять обстановку и тоже остановился.

– Я собирался пройтись вдоль стены, – объяснил Саламандра.

– Думаешь, мы халатно относимся к собственной защите?

– Отнюдь.

– Тогда не вижу смысла в этой твоей… прогулке.

– Вы отказываете мне в праве прохода? – уточнил Кхи’дем.

Даррас не хотел этого признавать, но он был впечатлен. Саламандра имел все основания предаться слепой ярости, но оставался спокоен. И в его вопросе звучало скорее честное любопытство, нежели вызов.

– Нет, – ответил Даррас. – Но я настоятельно советую пойти куда-нибудь в другое место.

– Почему?

– Там, наверху, наш капитан. Вместе с братом-сержантом Гальбой.

– Я знаю.

– Да неужели? А знаешь ли ты, насколько сильно вредишь Гальбе, постоянно ошиваясь рядом с ним на глазах капитана?

– О, – произнес Кхи’дем. – Теперь знаю. Спасибо, что предупредили, сержант Даррас. Пожалуй, я последую вашему совету.

Даррас остался на месте, глядя вслед Кхи’дему. «Давай, иди, – думал он. – Займись чем-нибудь полезным и не мешайся под ногами». Он понимал старания Гальбы сохранить мир, но не видел от непрошеных союзничков никакой пользы. На Саламандр и Гвардию Ворона нельзя полагаться. Гальба упрямо считал иначе – а ведь это ставило под угрозу уже его надежность на поле бое.

Даррас надеялся, что сможет его переубедить.

Ночь пахла плохо. Неправильно.

Гальба стоял на вершине восточной стены базы и пристально всматривался в джунгли уже на протяжении получаса, пытаясь понять, что же его беспокоит. Хищников Пифоса скрывала не просто тьма. И в тот момент, когда он было все понял, справа от него возникла грозная фигура. Сержант повернулся и увидел шагавшего к нему капитана. Аттик воплощал в себе подлинную рациональность. Все его тело было улучшено – если не генетически, то с помощью бионики. Само его существование было торжеством науки. И когда он приближался, все нелогичные мысли разбивались вдребезги. Аттик требовал как дисциплины разума, так и стратегии – и Гальба намеревался продемонстрировать ему и то и другое.

Но ночь все равно пахла неправильно.

– Брат-сержант, – поприветствовал его Аттик.

– Капитан.

– Ты ищешь что-то. Что именно?

Гальба осторожно выбирал слова – не ради увиливаний, а из чувства долга. От капитана ничего не скроешь. Он не собирался юлить и теперь старался избавиться от раздражающей неопределенности.

– Я не уверен, – ответил сержант. – В воздухе чувствуется привкус, который я не могу опознать.

– Мы в джунглях, сержант. Учитывая все многообразие местной органической жизни, неудивительно, что даже наши чувства могут не справляться со всеми вкусами и запахами.

Гальба не упоминал запахов.

– Вы ощущаете нечто схожее, капитан?

– Ничего такого, чего бы я не ожидал, – без колебаний ответил Аттик, словно уже обсуждал это прежде сам с собой.

Гальба замялся, не готовый принять подобное объяснение так легко.

– Воздух пахнет кровью, – сказал он.

– Разумеется. Мы видели дикую сущность этой планеты.

– Но за этим привкусом скрывается что-то еще, – настаивал Гальба. – Нечто, с чем я никогда не сталкивался.

Секунду Аттик молчал. А затем потребовал:

– Опиши.

– Хотел бы. – Сержант закрыл глаза и, глубоко вдохнув зловонный ночной воздух, всецело сосредоточился на работе своего нейроглоттиса, который анализировал ароматы и запахи почти на молекулярном уровне. – В этом привкусе нет смысла. Он ни на что не похож.

Гальба замер. Что-то тут не так. То, что скрывалось под, за кровью, будучи с ней связано, имело вкус. И вкус этот был…

Он пошатнулся. Он вырвался за пелену чувствительности и нырнул в бездну невозможности.

– Это вкус тени, – выдохнул воин, и тени наполнили его горло. Он закашлялся, силясь вытолкнуть их. Теперь он познал их, но не мог исторгнуть это знание.

– Брат-сержант? – спросил Аттик.

Гальба едва слышал его.

– Я чую шепот, – пробормотал он, не зная, что говорит вслух. Тени и шепот объяли весь мир адом синестезии. Задыхаясь влажным, липким дымом теней, он не видел, что отбрасывало их, и не мог различить их форму. Он не слышал шепота, а потому не мог понять его. Он чувствовал очертания слов – преисполненный злобы смрад языка, запретного для любого здравого ума. Смысл ускользал от его сознания. И он имел форму – форму, которая звучала жертвенным смехом и воплем звезд.

Ноги десантника подкосились, но Аттик вовремя подхватил его под руку. Ночь странно жужжала и играла эхом повсюду вокруг него. Казалось, повторяющийся звук исходит от самого капитана. Минул словно целый век, прежде чем Гальба осознал, что слышит свое имя. Он ухватился за эту ниточку разумности и по ней взобрался обратно на твердую, логичную почву. Реальность снова обрела цельность. Его чувства пришли в норму. Он выпрямился.

– Я не понимаю, что произошло, – признался сержант. – Я не псайкер.

Ему самому был противен его оправдывающийся тон.

Органический глаз Аттика буравил его решительным взглядом.

– Не забывай, где мы оказались, – напомнил капитан. – Барьер между реальностью и варпом здесь очень тонок. Не стоит удивляться эффектам, вызванным просачиванием эмпиреев. Наоборот, было бы странно, не испытывай мы подобного рода галлюцинаций.

– Это была не просто галлюцинация. Этот шепот…

Но Аттик не дал ему договорить.

– Никакого шепота не было. Ты лишь так интерпретируешь испытанное. Я ничего не слышал.

«Потому что ты решил не слушать», – подумал Гальба, но сразу же прогнал эту мысль. Аттик был прав. Он вел себя, будто никогда слыхом не слыхивал об Имперской Истине. Не было никакого шепота, как и не было теней у него под языком. И, что важнее всего, его не касался ничей злобный разум.

– Как и я, – сказал он, соглашаясь с капитаном, и вдруг понял, что это на самом деле так. Он и в самом деле ничего не слышал.

А затем кто-то закричал.

На мгновение Каншелю показалось, что кричит он сам. Его рот все еще был широко открыт. Зажимая руками уши, он со всей силы зажмурил глаза, чтобы не видеть шевелящейся тьмы. Но он все так же ощущал шуршание миллионов насекомых. Он чувствовал дыхание безгубых ртов, что складывалось в сочащиеся ядом слова. Так что да, кто-то определенно кричал.

Но не он. Его горло было намертво сковано почти осязаемым страхом. Он чувствовал, как чье-то незримое, не реальнее мысли, присутствие парит над ним. Возможно, так оно и было. Но мысль может быть опасной. Именно мысль, а не что-то иное, сковала его параличом. Мысль провела когтем по его коже. Оцарапала льдом его сердце. И это была не его мысль. Не человеческая вовсе. Она исходила от чего-то, что знало страхи мужчин и женщин, знало все их формы, тонкости и запахи, причем так хорошо, словно само было выковано из страхов.

Дыхание Каншеля вырывалось из натянутой, как струна, глотки отрывистыми пронзительными подвываниями. Мысль нависала над ним целое мгновение, а затем двинулась дальше. Он не знал, куда она делась, но она больше не соблазняла его открыть глаза и впустить в себя безумие.

Но кто-то явно не устоял, потому что крик не смолкал. Кто-то посмотрел на то, что не может существовать иначе как на уровне идеи, понятия, и этого оказалось достаточно. Голос принадлежал мужчине, но звучал зверски, совсем не по-человечески. Мужчина вопил, даже не переводя дыхание. А затем Каншель услышал топот бегущих ног.

Его мысли померкли. Вместе с ними ушел и страх. Его место занял стыд, но ему он был только рад. Он опустил руки и открыл глаза. Нет, на потолке ничего не притаилось. Жилой модуль вообще не изменился, разве что на койках началось шевеление. Крики отскакивали от стен, терзая душу Каншеля болью и ужасом. Стыд заставил его действовать. Он спрыгнул с койки и, неловко приземлившись, на ватных ногах двинулся между рядами коек. Крики доносились из столовой, пристроенной к жилому блоку. Он побежал, подгоняемый стыдом. Пустой страх подкосил его веру в Имперскую Истину, и он намеревался искупить свою вину, принеся успокоение и доводы разума истязаемому человеку.

Когда он добежал до входа в столовую, крики изменились. Они стали резкими, прерывистыми. Жуткое хлюпанье, похожее на рвоту, заглушило их на мгновение, но затем они вернулись с новой силой, еще пронзительнее. Каншелю показалось, что теперь звучало сразу два голоса, и их вопли сплетались в хоровую спираль отчаяния.

Иерун распахнул пласталевую дверь. Георг Паэрт стоял в центре зала спиной к Каншелю. Он был один. Его плечи дрожали. Он поднял руки к лицу, разведя локти. Оба крика исходили от него.

Каншель двинулся между рядами металлических столов к слуге из инженерного отсека.

– Георг? – позвал Иерун, стараясь говорить спокойно, уверенно и достаточно громко, чтобы Паэрт расслышал его за своими визгами. Подойдя ближе, он увидел, что слуга из машинного отделения стоит в растекающейся луже крови. – Георг? – произнес он снова. Спокойствие и решимость оставляли его. А ужас возвращался.

Паэрт обернулся. Каншель отпрянул. Бедняга разорвал себе глотку. Плоть и мышцы висели, словно изодранные занавески. Кровь пропитала куртку и залила руки Паэрта. Рот его был широко распахнут, но ни единого звука из него больше вылететь не могло.

Но он все равно кричал. Два голоса исходили из него, разносясь по залу созвучными слогами: «МААААААА», «ДААААААИИИИЛ». Они складывались в единое гармоническое целое, в одно слово, и в слове этом была кровь, и безумие, и отчаяние. И молитва.

Паэрт рухнул на колени. Кровь хлестала из его тела, унося жизнь. Он поднял руки к глазам и проткнул их. Глубоко запустив пальцы в собственный череп, он резко выдернул их, словно срывая отборное мясо с туши. С руками, полными студенистой плоти, слуга повалился на пол.

Каншель отступил назад. В его глазах еще плясал жуткий кошмар – и это не было самоубийством Паэрта. Наихудший кошмар вцепился в его рассудок, словно рак.

Он слышал топот керамитовых сапог у себя за спиной. Обернувшись, Иерун увидел сержанта Гальбу и капитана Аттика. Боги рациональности явились слишком поздно. Больше ничто не могло его успокоить, ободрить. Благоговейный трепет, который он всегда испытывал в их присутствии, сгинул в жутких муках ужаса. Он таращился на Железных Рук и облекал этот ужас в слова.

– Его глаза… – сипел он. – Его глаза кричали.

Глава 5

ПРИЗ. ГАМАРТИЯ. СОВЕРШЕНСТВО

– Мы знали, что будут галлюцинации, – сказал Аттик офицерам, собравшимся в командном модуле базы. Просторное помещение было обставлено весьма скудно и предназначалось сугубо для тактических нужд. Одну стену занимала вокс-система, а в центре зала располагался круглый стол гололита – вот и все убранство. Капитан стоял перед столом. Сбоку от него застыла Ридия Эрефрен. Гололитический проектор работал, но экран Аттик пока не включал. Первым делом он решил разобраться с отвлекающими факторами.

– Мы этого ожидали, – продолжал Аттик, – так и произошло. Эта система и эта планета опасны для слабых разумом.

– Это он о тебе, – прошептал Гальбе Даррас. Два сержанта стояли у наружной стены модуля.

Гальба не стал отвечать. Он думал об изуродованном трупе и выражении непередаваемого ужаса на лице Каншеля. Чудо, что его слуга после такого еще не тронулся умом.

– Подобные риски – цена этого предприятия, – заявил Аттик. – Пифос враждебен как плоти, так и разуму. Любая жизнь на нем потенциально опасна, а варп близок к поверхности – таковы простые факты.

– Сколько слуг мы потеряли? – спросил Вект.

– Один мертв, – сказал капитан апотекарию. – Еще четверо лишились рассудка. Прогноз на их счет пока неясен. Погибший слуга в момент самоубийства находился в столовой один. Его товарищ добрался до него слишком поздно. В связи с этим я распорядился, что отныне любым слугам строжайше запрещено оставаться в одиночестве, неважно, на сколь краткий промежуток времени. В уединении цветет безумие.

Гальба нахмурился. Решение Аттика было продиктовано не столько убежденностью, сколько целесообразностью. Да, мертвый слуга действительно провел какое-то время наедине с собой. Но из рассказа Каншеля – по крайней мере, связных его частей – получалось, что в момент помешательства жертва находилась в казарме, где вовсе было не безлюдно. Гальба еще помнил свой собственный недавний опыт. Он понимал, что объяснение Аттика о том, что с ним произошло, верно. Во всей Галактике, следующей исключительному видению Императора, не было места для иных возможностей. Сержант знал это. Но чувствовал он обратное, и этот иррациональный инстинкт беспокоил его. Подобное не пристало легионеру Железных Рук. Но наваждение было достаточно сильно, чтобы плодить вопросы, на которые Гальба не мог найти ответа.

– Мы уже понесли потери, – сказал Аттик. – И впереди нас ждет еще больше, но они будут не напрасны, – он повернулся к астропату. – Просветите нас, госпожа Эрефрен.

– Я отследила флот, – сообщила женщина. – Корабли принадлежат Детям Императора.

И мертвая тишина может служить выражением ненависти – теперь Гальба это понял. Его сомнения испарились. Он разделял ярость своих братьев, и чистота ее выжгла в нем слабость, закаляя непрощающий металл.

– Продолжайте, – сказал Аттик, и за этими его четырьмя слогами крылась не просто ненависть. В нем клокотало рвение. Капитан «Веритас феррум» поймал добычу в сокрушающую хватку.

– Небольшая эскадра из трех кораблей отделилась от основной группы. Они направляются сюда, в сектор Деметр. Конкретно, в систему Гамартия.

– Назовите нам имена кораблей, – потребовал Аттик.

– Два судна сопровождения, «Вечное величие» и «Золотое сечение», а также боевая баржа «Калидора».

Глаза Гальбы расширились. Позади него Даррас застыл в изумлении. Казалось невозможным, чтобы Эрефрен знала всю эту информацию в таких деталях. И все же она говорила с непререкаемой уверенностью. И «Калидора»… Теперь сержант по-настоящему понял тот огонь, что пылал в органическом глазу Аттика. «Веритас феррум» следовал за боевой баржей во время совместных операций III и X легионов. Все присутствующие прекрасно знали этот корабль. Некогда он озарял пустоту благородным светом братства.

И он же открыл по ним огонь в пустотной войне над Исстваном V.

– Известно, когда они достигнут цели? – спросил Даррас.

– Да.

– Мы окажемся там раньше, – объявил Аттик.

– Капитан, – подал голос Гальба. – Моя вера в «Веритас феррум» непоколебима. Но он ранен. Мы окажемся в меньшинстве и…

– Не будет ли безумием штурмовать боевую баржу? – закончил за него Аттик.

– Я бы не говорил о безумии, – хотя сам он именно об этом и подумал, надеясь, что ошибается. Он пристально смотрел на капитана. Гальба готов был поклясться, что лишенное эмоций лицо командира улыбалось.

– Брат-сержант Гальба прав в своих опасениях, – объявил собравшимся легионерам Аттик. – Без информации, полученной госпожой Эрефрен, моя затея была бы даже хуже безумия. Это было бы преступление. Но мы знаем врага. Знаем его силы и повадки. Знаем, где он окажется и когда. А он о нас не знает ничего. И не узнает, пока не почувствует наш клинок в своем сердце.

Система Гамартия была словно создана для засад. Единственной населенной планетой здесь был Тидей – расположенный ближе всех к звезде небольшой мир-кузница, по сути, одна огромная доменная печь. Куполообразные мануфактории, словно плесень, покрывали всю его поверхность. За Тидеем не было ничего, кроме вереницы газовых гигантов. Крупнейший из них и наиболее удаленный от светила, Полиник обладал далеко простирающимся гравитационным полем. Под его тиранией страдали внешние тела астероидного пояса. Орбиты их были крайне причудливыми. Планетоиды и заледеневшие глыбы постоянно сталкивались. Вся зона представляла собой хаотичную паутину непрестанно смещающихся траекторий. Для рулевых и навигаторов это было гиблое место.

И именно здесь находилась точка Мандевилля Гамартии.

Здесь корабли, странствующие по эмпиреям, входят в пространство системы. Задача не из легких. Многие неопытные пилоты и даже ветераны впечатывали свои суда в глыбы льда размером с город еще на выходе из варпа. Конечно, с кораблями легиона Астартес такого произойти не могло, но даже их экипажам придется действовать с предельной осторожностью. Все их внимание будет сфокусировано на естественных опасностях системы. Аттик заверил своих воинов, что враг не будет ожидать нападения. Только не здесь, не так глубоко в его собственном тылу.

Капитан стоял за командной кафедрой на мостике «Веритас феррум» и объяснял своим легионерам план предстоящей битвы. Обзорный экран был закрыт непроницаемым щитом, ограждавшим экипаж от ядовитого зрелища эмпирей, пока ударный крейсер путешествовал по их течениям к Гамартии. В варпе разразилась буря. Сами по себе турбулентность и навигационные аномалии не были неожиданностью, особенно учитывая близость региона к Мальстрему, но сила их была беспрецедентной. Плохие новости поступали и об Астрономиконе. Обнаружить его оказалось очень трудно, ориентироваться по нему – и вовсе невозможно. Но Балиф Штрассны нашел приемлемую альтернативу, чтобы достаточно уверенно вести «Веритас феррум». Аномалия на Пифосе была столь сильна, что служила для сектора Деметр столь же ярким маяком, как Астрономикон для остальной Галактики.

Все это наводило на мрачные мысли, но Аттик отметал их. Раздумья сейчас не помогут задаче Железных Рук.

Аттик коснулся контрольной панели перед собой, и на обзорном экране возникли схемы «Калидоры», «Вечного величия» и «Золотого сечения». Камн извлек эту информацию из обширных информационных хранилищ когитаторов «Веритас феррум». Все секреты их жертв раскрылись перед Железными Руками. Камн и его собратья-технодесантники тщательно проанализировали схемы и в результате выявили нечто куда более важное, нежели секреты – слабости.

– Ударим вот здесь, – объяснял Аттик. – Эскорт необходимо ликвидировать в первые же секунды операции. Без него «Калидора» будет нашей.

Капитан говорил уверенно, словно излагая непреложные факты. Он не испытывал сомнений о предстоящем столкновении и не пытался обманывать себя и окружающих напускным бесстрастием. Его голос оставался ровным, но в груди его полыхало пламя, имя которому – возмездие. Он жаждал оказаться по колено в крови Детей Императора. Он уже слышал хруст черепов этих треклятых эстетов под своими сапогами. Он покажет предателям истинную ярость войны. Но к составлению плана атаки он подошел с холодной расчетливостью, тщательно вычленяя любые слабые места. От себя самого Аттик требовал той же дисциплины, что и от воинов под своим командованием.

Он знал, что его план не идеален.

Он знал, что сам примарх пал, поставив жажду мести выше всего остального.

Но еще он знал, что победит. Информация от Эрефрен была столь детальной и точной, что только законченный идиот мог облажаться с такими козырями на руках. А Аттик точно знал, что он не идиот.

Капитан переключил изображение на карту области вокруг точки Мандевилля Гамартии.

– А вот как мы нанесем удар.

Он уже почуял кровь.

Эскадра Детей Императора вынырнула из варпа ровно через двадцать четыре часа после того, как «Веритас феррум» достиг той же точки Мандевилля. С прибытием сил предателей атака Железных Рук началась незамедлительно. Сполохами злых цветов в пустоте расцвели эманации варпа, явив материальному миру три корабля. Внезапное появление объектов столь огромной массы активировало минное поле. Ловушка была исключительно простой. Стандартная конфигурация минного поля предполагает покрыть широкую область пространства с вероятностью смертельного столкновения. Но Аттик точно знал, где объявится враг, и его мины служили не барьером. Они были его сокрушающим кулаком. Модули пассивных ауспиков каждой мины среагировали на появление кораблей, и взрывчатые заряды устремились к колоссальным монументам из железа и стали, что из ниоткуда возникли среди них. Роем разъяренных насекомых они набросились на суда предателей, и их укусы расцветили пустоту десятками вспышек. Вдоль корпусов боевых кораблей распустились вереницы огненных шаров.

Группа мин поразила «Вечное величие» прямо в центр. Взрывы следовали один за другим. Пустотные щиты схлопнулись, объяв корабль искрящимся ореолом рассыпающейся энергии. Теперь заряды вгрызались в обшивку правого борта, пробиваясь к ядру корабля и переламывая его хребет. Пламя лизнуло артиллерийские склады эскортного крейсера, и те взорвались. Корабль раскололся надвое. Еще мгновение он висел в пустоте космоса – рассеченный, но пока отчетливо узнаваемый. Горделивая величавость его шпилей и грозная мощь очертаний носа остались нетронуты, словно память о вековых победах еще могла скрепить «Вечное величие» воедино. А уже в следующую секунду его поглотила смерть – новорожденное солнце, вырвавшееся на волю из сердца двигателей. Пылающая плазма излилась в вечную ночь на холодных границах Гамартии и окатила два других судна эскадры.

За ударной волной последовало пламя, окончательно добившее и без того потрепанные защитные системы «Золотого сечения». Второй корабль сопровождения начал разворот при первых же ударах мин. Ему досталось немногим слабее «Вечного величия», но более рассеянные попадания, словно гнойная чума, покрыли нарывами все тело судна. Когда смертный вопль собрата достиг «Золотого сечения», корабль содрогнулся, и его двигатели, вспыхнув в последний раз, умерли. Крейсер продолжал свой разворот, неуклюже и медленно, словно раненое животное.