Текст книги "Невеста рока. Книга вторая"
Автор книги: Дениз Робинс
сообщить о нарушении
Текущая страница: 9 (всего у книги 32 страниц)
Глава 26
Пока Флер, сидя на коленях отца, рассказывала ему обо всем, что случилось с ней за время их разлуки, Роддни слушал дочь со все более возрастающим чувством ужаса и негодования. Эта страшная история потрясла его. Голос Флер срывался, щеки горели, когда она наконец дошла до того, как ее предали в маленькой Бастилии.
Возвращаясь на родину из Австралии, Гарри вспоминал о своей дочери как о веселой, жизнерадостной девочке, смех которой громко оглашал их маленький загородный особняк. Его милая, дорогая Флер, сокровище всей жизни его и Елены, расцветала с каждым днем, превращаясь в женщину волшебной красоты.
Мог ли кто-нибудь из них даже предположить, какая страшная судьба постигнет это чистое, невинное дитя? Гарри с силой стукнул себя по лбу кулаком, вспомнив, что именно он настоял на том, чтобы оказать гостеприимство этому чудовищу Сен-Шевиоту. Ведь он, именно он в свое время пригласил барона на день рождения дочери. Но ведь Гарри принимал его за порядочного, учтивого, прекрасного человека! Теперь этот образ барона сменился совершенно другим после жуткого рассказа Флер. Он предстал жестоким насильником, поправшим честь невинной дочери Гарри Роддни. Сделав ее леди Сен-Шевиот, барон обрек девушку на страшные страдания, особенно во время ее насильственного заточения в замке после горестного рождения ребенка.
Гарри едва держался на ногах, ибо только теперь осознал, что позорное клеймо, которого удалось избежать Елене, передалось ее внуку. Несчастный наследник Кадлингтона родился мертвым, но наследственность, позор оставались. О, чудовищная жестокость неумолимого рока, постигшая молодую и ни в чем не повинную девушку, которая претерпела такие страшные муки только из-за того, что ее мать была квартеронкой.
Наконец Гарри перебил Флер и сказал:
– Остановись, не надо продолжать… я уже узнал предостаточно! – Он закрыл лицо руками и, не сумев сдержать своих чувств, горько заплакал.
Позабыв о собственных несчастьях, Флер поспешила утешить отца. Она целовала слезы, льющиеся по его щекам, гладила его волосы и умоляла успокоиться.
– Теперь все кончилось, папа, и мы снова вместе. Несмотря на то, что мы потеряли нашу любимую маму, Бог снова воссоединил нас!
Гарри поднял голову и произнес:
– Дитя мое, если бы мама узнала хоть частичку того, что ты поведала мне, ее сердце не выдержало бы и разорвалось от горя.
– Если бы она была жива, милый папа, такого бы никогда не случилось!
– Это правда, – согласился Гарри, кивая. – Никто не способен заглянуть в будущее, и, когда твоя мама попросила меня разрешить ей сопровождать меня во Францию, я ведь не мог предположить, что, соглашаясь на это, готовлю ей смертный приговор, а тебе – такую страшную судьбу!
– Это не твоя вина, и ты не должен укорять себя.
Гарри Роддни вытер глаза.
– Да, дорогая моя девочка, но в одном мы с мамой все же виноваты: нам надо было открыть тебе тайну нашей семьи, как только ты достигла брачного возраста.
– Но, папа, кто мог знать, что эта наследственность скажется в третьем или четвертом поколении, – тихо возразила Флер. – Мамина кожа была бела, как только что выпавший снег, а волосы – ярче моих. Но почему, почему эта наследственность перешла через меня и сказалась в моем несчастном ребенке?!
– Только доктора и ученые мужи могут объяснить это, дорогая. Но твоя мама была права, когда сразу перед нашей женитьбой сказала мне, что нам нельзя иметь детей. И все же мы страстно желали иметь ребенка – плод нашей великой любви. И когда ты появилась на свет, все, казалось, было так хорошо. Нам даже в голову не приходило, что такое может случиться с тобой!
Флер схватила отца за руку и приложила ее к своей щеке.
– Умоляю, не вини себя. Разве я могу упрекнуть тебя и мою любимую маму во всех своих несчастьях?!
– Ты ангел, – произнес он и снова не смог сдержать слез.
– Много ли людей знали о том, что мой прадедушка был африканцем? – тихо спросила Флер.
– Об этом не знала ни одна живая душа. Только один или два человека могли предполагать это, когда мама стала маркизой де Шартелье. Из-за необычайного сходства между мамой и юной квартеронкой Фауной, которая когда-то была рабыней леди Генриетты Памфри.
Флер невидящим взором смотрела на отца.
– Мама… рабыня… о, как трудно поверить в такое!
– И все же это правда. И тебе надо всегда чтить ее память. Даже будучи совсем девушкой, отданной в позорное рабство, она смогла остаться непорочной и незапятнанной. Она отдала свою любовь одному мне. Ее брак с Люсьеном де Шартелье был фиктивным. До самой смерти она оставалась моей, моя дорогая, моя верная незабвенная жена!
Он склонил голову. Флер почувствовала на щеках слезы и, смахнув их, стала рассказывать о Певериле. Гарри внимательно слушал ее, лишь иногда кивая.
– Я могу сказать лишь одно: этот юноша обладает незаурядной отвагой, прекрасным характером и достоин тебя. И он может рассчитывать на самую крепкую мою привязанность и поддержку.
– Значит, ты не возражаешь против нашего брака?
– Мне не надо ничего, кроме твоего счастья, моя милая Флер.
С этими словами он встал и заходил по комнате, сцепив за спиною руки. Его изуродованное шрамами лицо выражало едва сдерживаемую ярость. Он гневно проговорил:
– Ах, Долли, моя родственница, она продала тебя Сен-Шевиоту! Что ж, она заплатит за это, я клянусь в этом перед Богом! Она, сама мать нескольких детей, – самое низкое и гнусное создание на земле. Совершить такое подлое преступление против ребенка, который лишился родителей!
Флер промолчала, а Гарри добавил:
– А Нонсил… друг моего дяди и мой поверенный, которому я доверял не меньше, чем покойный сэр Артур… Он тоже виновен! Мой дом продан, мои деньги, все мое состояние переданы Сен-Шевиоту. О, какое бесчестье! Позор! Я призову Кейлеба Нонсила к ответу! Привлеку его к суду за содеянное!
Однако мысли Флер были обращены к Певерилу и грозящей ему опасности.
– Папа, умоляю тебя, помоги мне спасти Певерила! – вскричала она. – Нельзя позволить, чтобы состоялась эта безжалостная дуэль между ним и бароном. Тебе известно, как мастерски управляется Дензил со шпагой. Певерил же человек мягкий, добрый и миролюбивый. Он принял вызов Сен-Шевиота, защищая мою и свою честь, но знай, у него нет ни единого шанса одолеть милорда. А если Певерил будет убит, ты потеряешь и свою дочь, ибо я не переживу его смерти.
Гарри Роддни мерил шагами комнату. Затем подошел к Флер и взял ее руку в свою.
– Ты не потеряешь его. Слава Богу, я прибыл вовремя. Именно я, твой отец, имею полное право отомстить за все несчастья, которые пришлось тебе пережить. И именно я встречусь с Сен-Шевиотом завтра на рассвете.
Флер встрепенулась. Ее глаза сверкали одновременно от страха и надежды.
– Ты?!
– Да. Встреча с Долли и мистером Нонсилом может и подождать. Сейчас жизненно важно лишь то, о чем ты мне сообщила. Знаю, Сен-Шевиот – достойный противник! Когда я в последний раз гостил в Кадлингтоне, мне удалось два раза подряд выбить из его руки шпагу. И я помню, до чего он был тогда расстроен. А потом он заявил, что только Гарри Роддни способен проделать с ним такое. О, милостивый Боже! – Гарри поднял над головой сжатый кулак. – Будь же на моей стороне и позволь, чтобы было так, как сказано в Священном писании: «Око за око – зуб за зуб». И за каждый миг ужаса, который тебе довелось пережить по милости Сен-Шевиота, он ответит кровью, которую я выпущу из него; он будет лежать, кровоточа тысячью ран!
Флер прерывисто дышала.
– Когда-то тебя считали лучшим фехтовальщиком и самым опасным дуэлянтом в Англии. Как ты думаешь, папа, твоя рука еще не потеряла своей волшебной ловкости?
– Нет, – сурово ответил он. – И я убью Сен-Шевиота, прежде чем он введет в Кадлингтон новую невесту.
Флер пристально посмотрела на часы, стоящие на каминной доске. Затем устремилась к окну и выглянула на улицу. Увидев, что снег прекратился, она почувствовала облегчение. Небо прояснилось, было очень холодно, но высоко над Лондоном мерцали хрустальные звезды. И она повернулась к отцу.
– Погода постепенно улучшается. Сможем ли мы вовремя добраться до Уайтлифа? О папа, люди барона уже выехали туда и увезли с собой Певерила!
– До рассвета дуэль не состоится, – напомнил ей отец. – Что бы там ни совершал Сен-Шевиот, он не может не считаться с условностями. Таковы правила. И он не попытается убить молодого художника ночью, ибо побоится за свою репутацию.
Флер вздрогнула.
– Тогда нам надо поторапливаться! – воскликнула она.
Гарри провел рукою по лбу.
– Подожди, дорогая. У меня совершенно нет денег. Я высадился на берег с очень скромной суммой и…
– Ты не будешь нуждаться в деньгах. У меня есть сбережения, да и Лук, конечно же, поможет нам, – перебила она.
– Он будет вознагражден за это. Настанет тот день, когда наши земли и все мое состояние вернутся к нам по закону, – проговорил Гарри Роддни решительно.
– Только не надо беспокоиться об этом сейчас, дорогой папа. О, умоляю, поехали скорее!
– Ты уверена, что хочешь ехать со мной? – осведомился он, с сомнением глядя на дочь, которая казалась хрупкой и уставшей и явно нуждалась в уходе.
– Да. Я должна находиться там.
В этот момент в дверь постучали и вошел Лук, неся поднос с вином и едой для отца Флер.
– Спасибо вам, мой мальчик, – сказал Роддни. – Пока мы будем дожидаться экипажа, немного вина мне не повредит.
Затем он рассказал Луку Тейлору, что собирается делать. Друг Певерила оказался, как всегда, весьма полезен. Он немедленно отправился в ближайшую платную конюшню, чтобы раздобыть быстрый экипаж, в котором нуждался Гарри.
– О затратах не беспокойтесь, – проговорил Роддни своим обычным властным тоном, который так хорошо помнила Флер. – Наймите четверку самых быстрых лошадей, какие только у них есть. За пять-шесть часов, учитывая смену упряжки, мы обязательно догоним людей барона.
Лук поспешил на поиски экипажа, а тем временем Алиса помогала Раббине собрать Гарри и Флер еду в дорогу. Алиса взглянула на Флер с некоторой тревогой.
– Ночь очень морозная, – сказала она. – Закутайтесь потеплее. Хотите, я тоже поеду с вами?
– Нет, все будет хорошо. Теперь со мной мой папа, который позаботится обо мне, – ответила Флер, нежно посмотрев на седоголового мужчину, который ответил ей не менее ласковым взглядом.
Затем Гарри обратился к Алисе:
– Вскоре, мадам, я смогу отблагодарить вас за все те неоценимые услуги, которые вы оказали моей бедной девочке.
– Певерил наш друг, – просто ответила Алиса, – а значит, Флер занимает такое же место в наших сердцах.
– О, ты тоже полюбишь Певерила, папа! – воскликнула Флер.
– Если ты избрала его, то, значит, полюблю его и я, – отозвался Гарри Роддни.
Флер поцеловала его, затем быстро поднялась наверх с Алисой, чтобы переодеться в самое теплое платье, надеть дорожный плащ и шляпку.
Оставшись в одиночестве, Гарри взял трость, с которой явился сюда, прищурил глаза и ловко рассек тростью воздух, словно целясь в невидимого противника. Потом сделал резкий выпад вперед, прикусив нижнюю губу и прерывисто дыша.
– Ты умрешь! – процедил он. – Так умри же, подлый пес, умри!
Затем выпрямился, швырнул трость в угол и зловеще рассмеялся.
Глава 27
Было три часа утра. Карета с Певерилом и теми, кто сопровождал его, подъезжала к Уайтлифу. Художник был напряжен и ежился от холода. Поездка оказалась долгой и трудной из-за очень плохой дороги, однако вскоре снег перестал валить и на небе появились звезды, освещая путь своим холодным мерцанием. Мороз свирепствовал, и лошади двигались очень медленно, с трудом преодолевая снежные заносы и постоянно оскальзываясь на обледенелой дороге. Одна из лошадей сломала переднюю ногу, ее пришлось заменить, и задержка оказалась довольно длительной. Айвор все время ругался и проклинал все на свете, в особенности эту зимнюю поездку, которую он находил весьма неприятной. Наконец они остановились в «Голове сарацина» в Бэконфильде, где кучера и пассажиры подкрепились горячим ромом перед тем, как продолжить свой путь к Уикому.
Айвор и знаток живописи, нанятый бароном, лениво переговаривались, если только не клевали носом под своими пледами. Певерил в горделивом молчании сидел в стороне от них. Никто не обращался к нему, да и художнику не хотелось ни с кем разговаривать. Сложив руки на груди, он откинулся на подушку кареты и размышлял над происходящим. Он пытался представить себе, что ожидает его в ближайшее время, и его охватывали самые дурные предчувствия. Певерил Марш отнюдь не был трусом, к тому же в его творческой натуре всегда было нечто как от фаталиста, так и от философа. Ему казалось вполне вероятным, что, согласившись на эту поездку в Кадлингтон, он подписал свой смертный приговор. Но Певерил спрашивал себя: можно остаться наедине со своей совестью, можно думать о будущем с Флер, отказавшись от этой дуэли? В нем даже поднималось какое-то странное чувство торжества при мысли, что он встретится лицом к лицу с бывшим супругом Флер. Для него огромная честь – сразиться, а если надо, то и умереть за любимую. Но он не мог до конца побороть свою печаль, понимая, что, скорее всего, никогда больше ее не увидит.
Завтра они уже уехали бы в Бат, где должна была состояться их свадьба. Но теперь все кончено, и, может быть, она останется совсем одна, если не считать их славных друзей.
Карета медленно взбиралась на холм, и вскоре Певерил увидел мрачную громаду замка, устремленную в усеянное звездами небо. Бесчисленные мучительные и сладкие воспоминания охватили его душу. Перед ним снова был Уайтлиф, знакомое маленькое селеньице, погруженное в сон этим ранним утром. О… его башня! Вот уж он не предполагал, что когда-нибудь вновь увидит ее. А наверху башни – его студия, где он впервые ощутил страстную любовь к Флер. Там, в этой студии, юноша стал мужчиной, способным на глубокое, подлинное чувство.
Когда карета въехала в литые металлические ворота и факел в руке привратника осветил сугробы, Певерил почувствовал, как его сердце учащенно забилось. Лошади с трудом протащили карету через занесенный снегом двор. Художник вышел из нее, и его охватили воспоминания о тех, прежних днях, когда он бродил по здешним великолепным садам, писал картины, наслаждаясь свободой и покоем, – до того, как Сен-Шевиот привез в замок молодую жену. Бедная, она не знала покоя!
Открылись огромные входные двери. Сонный дворецкий, застегивая на ходу жилет и зевая, встретил приехавших. Марш внимательно посмотрел на дворецкого. Он не знал этого человека. Конечно, большинство слуг сменились, подумал он. Ибо беспредельный гнев барона обрушился и на тех, кто позволил или просто не помешал миледи убежать отсюда.
Внезапно Певерил увидел очень хорошо знакомую фигуру, которая приближалась к нему. В вестибюль медленно вошла миссис Динглефут. В руке она держала лампу. Огромная бесформенная тень ложилась на пол за ее спиной. Миссис Д. была закутана в шаль, на голове ее возвышался ночной чепец. При виде Певерила ее глазки сначала сверкнули от удивления, а затем загорелись дьявольской радостью.
– Ох, Боже мой! Какая встреча! Ба! Да это же Певерил Марш! Наконец-то мы с ним свиделись! – громко сказала она Айвору.
– Да, да, миссис Д., однако мы чертовски продрогли, и нам срочно надо перекусить, – потирая озябшие пальцы, сказал ей валлиец.
Миссис Динглефут, не сводя взгляда с Певерила, проговорила:
– Ну, ну, мой славный художничек, и как же вы себя чувствуете, вернувшись в дом, когда-то ставший вам убежищем, в благодарность за которое вы причинили его светлости такое страшное зло?
Певерил, усталый и продрогший, пытался онемевшими от мороза пальцами расстегнуть плащ. Он ответил очень коротко:
– Мне нечего сказать вам или кому-нибудь еще в этом доме.
Тогда она подошла к нему совсем близко и вонзила взгляд в его лицо.
– А что с нашей миледи? С этой болезненной чахлой лицемеркой с цветной кровью? Верно, ваша постель ей пришлась больше по вкусу, чем постель ее законного мужа?
Но тут она осеклась, ибо Певерил поднял сжатый кулак и процедил:
– Еще одно подобное слово, вы, чудовище в женском обличье, и я ударю вас, несмотря на то, что вы женщина!
Домоправительница отпрянула назад. «Значит, нежный художник стал мужчиной», – подумала она. Свирепый блеск его глаз напугал ее. И она, визгливо рассмеявшись, обратилась к Айвору:
– Ничего, он сменит тон, как только его светлость поставит его на место. Лучше отведите-ка гостя в башню. Пусть поспит на своей бывшей кровати. Наверху сейчас плесень и крысы. Может быть, сырость и холод остудят пыл нашего юного джентльмена.
Айвор прошептал ей на ухо:
– Полагаю, его светлость не слышал, как мы приехали.
– Да, до поздней ночи он пил и играл в кости со своим приятелем, думаю, сейчас он храпит, – прошептала в ответ миссис Динглефут. – Он вообще сюда не спустился бы, но вчера в замок пожелали приехать родители леди Джорджианы. Им захотелось осмотреть замок. Вот нам и пришлось прихорашиваться, словно павлинам. Но еще до наступления темноты они отправились обратно в Эйлсбери. – Затем она доверительно прибавила: – Не думаю, что новая баронесса будет вмешиваться в мои дела, поскольку она глупенькая простушка, которая то и дело хихикает и по уши влюблена в его светлость. Она будет делать все, чтобы угодить ему. Меня она называет «мое милое доброе создание» и, несомненно, оставит все управление замком на мне. У нее нет той холодной грации и ледяной невинности, что у прежней миледи.
Тут она украдкой злобно взглянула в сторону Певерила.
– Однако эта ледышка оттаяла при виде него, а?
Художник так свирепо посмотрел на миссис Д., что та отошла в сторону, что-то бормоча себе под нос.
Валлиец повернулся к Певерилу и, зевая, проговорил:
– Ладно, пошли… будет лучше, если я запру вас в башне.
– Нет никакой необходимости запирать меня. Я приехал сюда по собственной воле и охотно встречусь с вашим хозяином на его условиях, – холодно возразил Певерил.
– И все же я не рискну вновь упустить вас после столь длительных поисков и беспокойства, которое вы нам причинили, – выпятив верхнюю губу, произнес Айвор.
В этот момент наверху громко хлопнула дверь и послышался звук шагов. Все, кто стоял в вестибюле, обратили взгляд на музыкальную галерею. Сначала появился мерцающий отблеск свечей. Затем показался сам барон. Он был закутан в толстый бархатный халат и высоко держал трехсвечный канделябр. От сквозняка языки пламени колебались, и со свечей капал топленый жир. Дензил Сен-Шевиот медленно спускался вниз.
Сердце Певерила учащенно забилось. Его бледное строгое лицо порозовело. Впервые за последние два года он видел человека, который некогда был мужем Флер. С некоторым удивлением он заметил, что за это время барон сильно постарел. В его черных как смоль волосах, строптиво падающих на лоб, серебрилась седина. Спросонья и небритый, барон выглядел весьма неприглядно. Прищурившись, он обвел присутствующих припухшими после разгула глазами и медленно водрузил канделябр на дубовый стол подле камина. Затем, покрепче затянув пояс халата, повернулся и медленно смерил Певерила с головы до ног своим злобно-презрительным взглядом.
– Ну, ну, – протянул он. – Значит, это и вправду вы. Мой славный Айвор оказался прав, послав мне известие, что наконец-то напал на ваш след. Он сообщил, что обнаружил картину, принадлежащую кисти настоящего мастера. Да, надо отдать вам должное… Ну что ж, добро пожаловать обратно в Кадлингтон, мой юный петушок. Вы достаточно долго отсутствовали, чтобы вновь радостно покукарекать на своем заляпанном птичьим пометом насесте.
Певерил не произнес ни слова. Его светлые глаза бесстрашно смотрели в сверкающие черные глаза Сен-Шевиота. Кислый запах перегара, исходивший изо рта барона, донесся до Певерила. Всем своим сердцем он презирал и ненавидел этого человека.
Сен-Шевиот продолжал:
– Так что же наконец вас выдало – ваша гениальная кисть… или, скажем, ваше тщеславие? Ибо вы все же рискнули выставить вашу работу на публичное обозрение. Или просто нуждались в деньгах?
– Я ни в чем не нуждаюсь, – категорично возразил Певерил.
– А вам самому-то не стыдно? – с издевкой осведомился барон. – Только что вы переступили порог дома, где испустила свой последний вздох ваша сестра. Разве вы не помните, как охотно я оказал вам помощь в трудную для вас минуту, как поддержал вас, дал вам возможность проявить ваш талант на деле и накопить кое-какие средства? Отвечайте же, мой юный художник! Разве вас не мучила совесть от сознания того, как низко вы поступили с человеком, проявившим к вам максимум щедрости и благожелательности, а вы в благодарность, словно тать в ночи, украли у него жену?
Певерил сжал руки в кулаки. На лбу его под пушистыми каштановыми локонами выступил пот, но, когда он отвечал, голос его был тверд и решителен:
– Если нам с вами пришлось заговорить о совести, милорд, то не лучше ли будет вам как следует изучить собственную совесть и задаться вопросом, почему я стал презирать вас. Если я и способствовал бегству из замка той, кто некогда была вашей женой, то вы много лучше меня знаете причину, по которой это было сделано, как и то, что я поступил совершенно справедливо.
Барон усмехнулся и произнес:
– Желторотый птенец. Неужели вы возомнили себя неким борцом за правду и решили, что Всевышний будет на вашей стороне, когда помогали моей законной жене, леди Сен-Шевиот, спуститься из ее комнаты в ваши похотливые объятия?
Кровь прилила к щекам Певерила.
– Между нами не было ничего подобного, и вам это известно лучше, чем кому-либо другому! – воскликнул молодой человек.
– Ничего подобного мне не известно, – возразил Сен-Шевиот, гнусно улыбаясь.
– Тогда я твердо заявляю вам об этом сейчас. Это совершенная правда, и пусть Всевышний, имя которого вы так беспечно и с легкостью упоминаете, поразит меня на этом месте, если я лгу!
– Чушь! – произнес Сен-Шевиот, но все же его злобный взгляд немного сник перед правдивыми сверкающими глазами художника.
– И еще, – продолжал Певерил, – вы прекрасно знаете, что подвергали Флер невыносимым страданиям, а у нее не было ни родных, ни друзей, кто мог бы помочь ей. Я был ее единственным другом и в качестве такового поддержал ее в трудную минуту.
Сен-Шевиот повысил голос, едва сдержавшись, чтобы не ударить Певерила, что было бы совершенно несправедливо, как он и сам понимал:
– Сэр, вы обманным путем похитили мою жену, и за это я собираюсь лишить вас жизни.
– Сэр, – ответил Певерил, – вы держали вашу беззащитную жену взаперти, объявили ее сумасшедшей, препоручив жестокой и бессовестной женщине, не ведающей, что такое жалость. От такой участи я и спас миледи. Я рад и всегда буду рад, что поступил именно так. Поэтому будь что будет!
– Будь что будет! – язвительно повторил барон, громко хохоча. – Так вот, скоро наступит ваш последний час. Очень скоро, мой художничек! Я буду сражаться с вами на шпагах или на пистолетах, как джентльмен. Каким оружием, не имеет значения, выбор – за вами. Но я почувствую себя намного лучше, когда избавлю мир от вашего присутствия.
– Его светлость произнес именно те слова, которые мне бы хотелось отнести к нему, – заметил Певерил.
Сен-Шевиот снова захохотал и обратился к своему слуге.
– Да вы только посмотрите! Ты слышал, Айвор? Неужели наш юный гений надеется успешно противостоять мне на дуэли? Как ты думаешь, он способен всадить пулю мне в голову или пронзить мою грудь шпагой?
Айвор тоже разразился хохотом.
– Ваш соперник уже все равно что покойник, милорд.
Певерил не мог не почувствовать, как кровь леденеет у него в жилах, однако он даже не подал вида, что боится. Единственное, что он чувствовал сейчас, – это страх за Флер, опасение, что длинная рука барона дотянется и до нее.
Следующие слова Дензила сильно встревожили художника:
– Предупреждаю вас, я не успокоюсь, пока не разыщу этот непорочный цветок, ради которого вы скоро умрете. А найти ее теперь, когда мы обнаружили вас, не представит особого труда.
У Певерила замерло сердце.
– Но почему… зачем, лорд Сен-Шевиот, вы хотите мстить ей? За что? – скорбным тоном прошептал он. – Церковный суд освободил вас от брачных уз. Вы вот-вот женитесь еще раз. Почему бы вам не оставить бедняжку Флер в покое? Разве вы уже не причинили ей достаточно вреда?
– Что мне делать или не делать с бывшей леди Сен-Шевиот, это касается только меня, – грубо проговорил барон. – И вы не сможете помешать мне, поскольку умрете.
В какой-то безумный миг Марш начал было придумывать способ убежать, чтобы быть рядом с той, кого обожал и защищал. Сейчас он уже жалел, что позволил заманить себя в эту ловушку. Он не может, не должен умереть и оставить Флер одну. Но вскоре он собрался с духом и взял себя в руки. Пусть это будет его последним поступком, но он во что бы то ни стало лишит Сен-Шевиота всякого повода думать, что Флер отдала себя под защиту человека менее мужественного, чем барон.
И он проговорил:
– Пусть дуэль состоится.
– Еще не наступил рассвет, – коротко ответил Сен-Шевиот. – Я вернусь в постель. Вы тоже, если вам угодно, можете немного поспать. Встретимся на лужайке, что за южной стеной. Это будет честный поединок, по всем правилам. Старый болван, доктор Босс, умер, и моим секундантом будет новый врач, доктор Барнстабл. А поскольку у вас нет секунданта, то назначаю им вот этого джентльмена. – И он повернулся к специалисту по живописи, помогавшему барону разыскивать Певерила.
– Благодарю вас, – с застывшим выражением лица произнес молодой художник.
Сен-Шевиот поднес ладонь ко рту, чтобы скрыть зевок. Ему было холодно, барахлила печень, и он чувствовал, что его мало радует предстоящая возможность положить конец жизни этого юноши. Его даже восхитили находчивость и ловкость, с которыми тот сумел вывезти Флер из замка. Его мстительное чувство было направлено не столько на молодого художника, сколько на саму Флер. Эти долгие месяцы, прежде чем ему удалось добиться признания их брака недействительным, он испытывал к ней смешанное чувство ненависти и желания. Он ненавидел ее «черную» наследственность, которая запятнала чистую кровь его сына и наследника хотя бы на несколько секунд его жизни. Он также негодовал, думая о непреодолимом барьере из гордости и холода, который возникал между ним и Флер, стоило ему заключить ее в объятия. И все же страсть к ней оставалась. На какое-то время она затухала, но возникала в нем вновь; в его снах и даже в часы его бодрствования, когда он вспоминал о ее неповторимой, несравненной красоте, об этом льде, который он так и не смог растопить. Временами, размышляя о своих разочарованиях, он впадал в безумную ярость. Ведь в те секунды она духовно одерживала над ним верх, даже в моменты самого глубокого унижения, которые испытывала, пребывая в его объятиях.
Казалось, теперь, когда он собирался вскоре жениться на другой, для его злобы было весьма мало причин. Ведь он навсегда расстался с Флер, и у него появилась новая прихоть: Джорджиана Поллендайн, миловидный ребенок, причем с великолепным приданым. Однако ее детское глупое восхищение им доставляло ему мало удовольствия. Она будет послушной женой и, безусловно, родит ему здорового ребенка. Однако в Джорджиане не было ничего, что вызывало бы в нем безумную, ослепляющую страсть, которая охватывала все его существо при виде Флер. Флер с фиалками в золотисто-рыжих волосах, с ее ошеломляющей девственно непорочной красотой… Даже теперь, в эти промозглые февральские дни, он ощущал невероятный гнев от сознания того, что она никогда по-настоящему не принадлежала ему. Он может убить Певерила, и он убьет его.
Барон небрежно спросил молодого человека:
– Ну, так что вы выбираете? Шпаги или пистолеты?
Художник, совсем не разбирающийся в видах оружия, сделал над собой доблестное усилие и бесстрастным тоном ответил:
– Мне доставило бы огромное удовольствие пронзить ваше горло шпагой, милорд.
– Ох, болван! – воскликнул барон, задрожав от ярости, вызванной черными демонами его воспоминаний. – Вам осталось жить не более нескольких часов. А ты… – Он круто повернулся к валлийцу. – Запри его в башне. Пусть останется там до шести утра.
Певерил попытался возразить, но барон, схватив со стола канделябр, повернулся к художнику спиной и стал подниматься наверх.
– Пошли со мной, – грубо обратился Айвор к Певерилу.
Молодой художник последовал за слугой.
И вот он вновь поднимался по этой так хорошо знакомой ему узкой винтовой лестнице. Валлиец следовал сзади, освещая дорогу факелом. Никто не входил в эту мрачную башню с тех пор, как Флер с Певерилом покинули Кадлингтон. Повсюду лежал толстый слой пыли. Сама студия выглядела угрюмой и заброшенной, когда молодой художник вошел в нее. Непроницаемая от пыли паутина свисала с грязных перекрытий, закрывая узкие окна. В центре помещения по-прежнему стоял мольберт Певерила. На полу в беспорядке валялись несколько холстов, изъеденных крысами. И даже когда Айвор открыл дверь, несколько мерзких тварей с пронзительным писком разбежались по деревянному полу. Марш смотрел на все это, содрогаясь от отвращения. Он ненавидел крыс. Тут валлиец проговорил:
– Некрасиво, правда? Но вполне сносно для вас, мой нежный художничек. Вам осталось жить всего несколько часов, и за это время вы можете о многом поразмышлять. Спокойной ночи… или лучше сказать: доброе утро! – С насмешливым поклоном он удалился, закрыв за собой дверь и повернув в замке ключ.
Факел Айвор унес с собой.
Несколько минут Певерил стоял в темноте, пока его глаза не привыкли к ней. Ему было крайне неприятно находиться в этой заплесневелой промерзшей комнате, где по углам повизгивали и шуршали крысы. Эта обстановка угнетала его, и вся его стойкость мгновенно исчезла. «Боже, – подумал он, – так вот как я проведу свои последние часы… если они станут последними». Зная студию как свои пять пальцев, впотьмах он подошел к окну и распахнул его. Воздух, ворвавшийся в студию, был пронзительно морозен, но свеж, и Певерил с благодарностью вдыхал его, ведь студия длительное время была заперта и провоняла плесенью. Марш не мог заставить себя лечь на кровать, загаженную крысами. Поэтому он стоял у окна и пристально рассматривал вид, который прежде наполнял его радостью и вдохновением, а теперь поверг в невыносимую печаль. Медленно, но уверенно ночь превращалась в утро – рассвет уже зажег своим тусклым мерцающим светом восточную сторону неба. Скоро он, Певерил, спустится вниз, отправится на встречу со своим противником, и состоится первая и, безусловно, последняя дуэль в его жизни.
Как бело и спокойно все вокруг. Над окрестностью поднимались прозрачные морозные дымки, туман струился над бесконечными лесами, отчего долина Эйлсбери словно тонула во мраке. Наконец, окончательно привыкнув к темноте, художник обратил свой взор на стул с высокой спинкой, по-прежнему находившийся в студии. Флер так часто сидела на нем. Да, стул все еще был здесь. И Певерил словно наяву видел любимую во всей ее изысканной красоте; он ощущал плотный бархат ее белого платья, чувствовал аромат, исходивший от ее волос, когда, прежде чем начать писать ее портрет, он поправлял упрямо выбившуюся прядку. Он вспоминал о ее горе, об ужасающем наказании, на которое обрек ее барон именно в то время, когда она больше всего нуждалась в заботе и ласке.
