Текст книги "Иерусалим"

Автор книги: Денис Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 26 страниц)

– А мне кто-то говорил, – сказал я, – что Боря в Шабаке работает.

– Вау, ты больше слушай. Это все полная пурга, а Барух – известный грузчик. Наверное загрузил кого-то попьяни, вот и пошло.

– Вот все и разрешилось, – подумал я опустошенно. – Осталось рассказать Марголину; жаль, что потратили столько времени на этот бред.

Я почти не почувствовал разочарования, скорее облегчение; но потом я вдруг представил себе, как расстроится, каким дураком ощутит себя Марголин, и мне стало грустно. И вдруг мои мысли замерли и остановились. «Даже если предположить, – сказал я себе, – что все это была полная чушь, уж слишком много разных людей слышали об операции „Лонгинес“. Здесь что-то не так, не так просто. Возможно, Боря и Преторианец тоже что-то такое слышали и решили подъехать автостопом, а возможно, что и не только». Обо всем этом следовало еще подумать, но уже не сегодня. И тут мы увидели Преторианца; он шел медленно, и на голове у него был белый хайратник. Позади, на расстоянии в десяток шагов, шли, понурившись, его доблестные воины.

– Ну и как у вас дела? – закричала монашка.

– Скорее мертв, чем жив, – ответил он грустно, – и вы нас не видите.

На несколько секунд его тень застыла рядом с нами и полетела дальше в мертвятник.

– Ну вот все и подтвердилось, – сказал я спокойно. – Похоже на то, что ты видела, это и вправду Черный Камень Гудрубая.

– А мы же им говорили, – сказала она, неожиданно вставая на мою сторону. – Но если человек дурак, то кто же ему доктор?

– Как тебя зовут, сестра? – спросил я.

– Ивирин, – ответила она, с нежностью посмотрев на меня. И в этот момент я подумал, что мне незачем больше ходить за Преторианцем, и теперь я могу полностью раствориться в игре.

– Мы теперь обладатели страшной тайны, – сказал я себе и ей, – и нам нужно добыть этот камень до того, как до него доберутся великие мира сего и смогут использовать его в своих войнах.

Она кивнула; и почти сразу мы увидели двух высоких воинов из того города губуров, где мы незадолго до этого были; они направлялись прямо к нам.

– Где доблестный Раданхил? – спросил первый из них, оказавшийся тем самым воином, который уговаривал короля немедленно меня сжечь.

– Он не послушался наших советов, – ответила Ивирин еще до того, как я успел ее остановить, – и, похоже, погиб вместе со всем своим отрядом.

– Мы не верим вам, исчадия преисподней, – сказал он, пожимая плечами и поправляя шлем. – Вас обоих, крыгов недорезанных, следовало бы давно сжечь. Особенно эту ведьму, – почему-то добавил он.

– Я не позволю вам позорить славное имя губурского воина, – сказал я, – и так разговаривать с одинокой, беззащитной монахиней. Если бы речь шла только обо мне, я бы промолчал, но теперь я вынужден вызвать вас на поединок.

– Интересно на чем же, – сказал он, сбрасывая плащ и обнажая тяжелые доспехи, – на кулаках, на палках, на пивных бочках?

– Разве ваш друг, – сказал я, – не одолжит свой меч бедному страннику, чтобы вы смогли защитить свою честь?

Его друг согласился и отдал мне меч; я тоже сбросил плащ, оставшись в одном хитоне. Потом мы похоронили его по губурскому обычаю, трижды сплясали на могиле и хором повыли, я вернул меч его законному владельцу и попросил его заверить их короля не только в моей вечной преданности, но и в том, что как только я удостоюсь мистического откровения, я сразу же, как и обещал, приду показать им путь к таинственному отшельнику.

Тем временем стемнело, и только теперь, оставшись вдвоем с Ивирин, я обнаружил, что нас окружает прекрасная, прозрачная, чуть холодная ночь. Свет луны, еще низкой и чуть прикрытой облаками, отражался на волосах моей спутницы, серьгах, тонкой цепочке на шее. Она была светла и прекрасна. «Разве монашкам разрешается носить цепочки?» – подумал я и попытался вспомнить ее настоящее имя, но хотя ее лицо и было мне хорошо знакомо по другим играм, это имя так и не выплыло из ночной темноты памяти. Я рассказал Ивирин о моем детстве в сожженном драконами поместье, недалеко от Хвадвобраса, а она – о своих пропавших родителях и о бессветной юности в монастыре. Навстречу нам пролетела пара драконов, и мы предусмотрительно отошли на обочину; чуть позже мы встретили несколько рыцарей, сопровождавших трех вельможных дам из неизвестного нам города – в длинных кружевных платьях, с роскошными и безвкусными украшениями. Лес шелестел своими ветвями, обволакивал ночными шорохами, скрипами, дыханием; и я снова увидел, как на высоком, как колокольня, небе загорелись белые капли звезд. Где-то там, подумал я, пролегает невидимый ночной путь колесницы вечности. Одиночество, столь острое и отчаянное еще вчера вечером, распалось на мелкие искорки, слившиеся с мирозданием; холодный ветер скользил сквозь нерушимые стены души, делая их прозрачными, светлыми и счастливыми.

Я не думаю, что мне следует подробно рассказывать о том, как мы узнали об эликсире невидимости, и как в городе алхимиков, где мы пытались его найти и, в конечном счете, узнали его рецепт, нас посадили в Черную Башню смертников. Именно там, в Черной Башне, в окружении двух воров и одного раненого мага, я и сказал Ивирин, что еще только встретив ее в городе губуров, много лун назад, я влюбился в нее, но вынужден был молчать, зная о ее монашеском обете. Она же ответила мне, что была вынуждена принести этот обет после того, как пропали ее родители, в страхе перед жизнью на улице, нищетой и смертью, и что монашки и настоятельница были равнодушны и жестоки, и именно поэтому она и убежала из монастыря. И тогда я ответил ей, что вынужденный обет обетом не является, и она доверчиво прижалась ко мне. Я поцеловал ее, и мы целовались долго, с повторами и возвращениями, помня о том, что это последний, предсмертный поцелуй. И тогда один из воров, заключенных в башне вместе с нами, сказал нам, что если мы не побрезгуем помощью человека, бывшего капелланом короля лесных разбойников из Бурура, он будет рад избавить Ивирин от монашеского обета и обвенчать нас. Он провел, один за одним, два обряда и сказал, что «браки заключаются на небесах». В любом случае, ответила Ивирин, мы там скоро окажемся, и заплакала.

А потом произошло чудо. Разбойники бурурского леса прокрались в город и, воспользовавшись отсутствием большей части воинов, ушедших в поход на Черных драконов, вырезали кулуарками стражу и открыли ворота тюрьмы. Мы быстро пробежали по городу и даже успели найти и забрать четыре элемента, необходимых для создания эликсира невидимости. Так получилось, что два других у нас уже были. Но в свою банду разбойники нас не взяли, и мы остались целоваться на лесной поляне под прозрачным светом уже высокой – луны; и мне приходилось ласкать ее тело, ее грудь, плечи и бедра сквозь толстую ткань черной рясы; но ее руки были теплыми и нежными. Потом мы все-таки избавились от рясы, моего плаща и даже рубашки и продолжали целоваться уже лежа на сухой неровной земле, постоянно наталкиваясь на корни и колючки.

– Нет, – сказала Ивирин, поднимаясь, – здесь слишком неудобно.

И мы пошли трахаться ко мне в палатку. Мы шли по лесу при свете маленького карманного фонарика на две тонкие батарейки, время от времени чувствуя, как ноги проваливаются в ямы и рытвины, и ночь была упоительной, черной и таинственной. Лес обволакивал нас своим темным, изумрудным дыханием. У Ивирин были огромные, прекрасные серые глаза и тонкая белая кожа, чуть светящаяся в темноте.

Но в конечном счете мы все-таки вспомнили, что у нас есть все необходимое для получения эликсира невидимости, с неохотой оделись и вылезли из палатки. Нам вдруг стало интересно, чем все это кончится. Первый же встречный алхимик в обмен на обещание части нашего эликсира, произвел все нужные нам действия, и еще через полчаса мы сидели, спрятавшись за изгибом холма, у самого входа в столицу бурагов. Мы выпили по глотку эликсира, благополучно, тихо сказав «вы нас не видите», миновали городскую стражу и выкрали из сокровищницы дворца, тяжело ранив королеву и ее фрейлину, тот самый Черный камень. И только тогда, через много месяцев после начала игры, я вернулся в свой город и представил Ивирин нашему королю, моему сводному брату.

– Спасибо тебе брат, – сказал он, – город не забудет ваш подвиг. Имея Черный камень, мы сможем уже этой весной начать тотальную войну на истребление драконов и их союзников, отомстить за наши разграбленные земли, оскверненных дев и замученных воинов.

Мы поужинали питами с солеными огурцами, сыром и красной капустой, и пошли спать. Я поцеловал Ивирин с нежностью, предчувствием утраты. На следующий день мы пытались доигрывать, но при обманчивом свете дня слишком многое разрушало подлинность этого мира: рваный полиэтилен на веревках, криво сколоченные ворота, бодунные лица, топорно сшитые наряды и обмотанные изолентой палки – вместо мечей. Потом, как обычно, наступил генеральный вынос: на большой прогалине сошлись две объединенные армии, стенка на стенку, и некоторое время стучали палками; чуть позже все начали складывать палатки, упаковывать рюкзаки, разъезжаться. Мы с Ивирин договорились обязательно встретиться; ее звали Машей.

8

Собственно говоря, с Рожанским Марголин почти не был знаком, это я взял его с собой. Я решил это сделать совсем не потому, что хорошо относился к Рожанскому или считал его интересным собеседником; но мне показалось, что в нынешней ситуации он может быть Марголину интересен, а неизбежное раздражение выведет Марголина из тех долгих и, как мне казалось, бесплодных размышлений, в которые он был постоянно погружен с тех пор, как его девушка, любившая рассуждать о литературе и бескорыстии, ушла к ответственному за сбыт в фирме, торгующей нижним бельем.

– Это я сам виноват, – сказал тогда Марголин, – я бездельник, алкоголик и раздолбай; и к тому же у меня тяжелый характер. Удивительно, что она так долго меня выносила. И к тому же, – добавил он чуть позже, – я всегда знал, что она любит только деньги.

– Что-что? – спросил я.

– Какой бред я несу, – сказал он. – Не воспринимай все это всерьез и немедленно забудь.

И вот в таком состоянии я привел его к Рожанскому.

– Я пишу книгу о человеке, который пишет книгу, – сказал ему Жан.

– Но мне кажется, что подобные книги уже кто-то когда-то писал, – ответил Марголин несколько ехидно; с первого же взгляда Рожанский показался ему существом пустым и претенциозным.

– Это правда, – ответил Рожанский, ничуть не смущаясь, – но дело в том, что тот второй человек тоже пишет книгу о человеке, который пишет книгу.

– Ну и что, – ответил Марголин. – Из этого еще не следует, что эта третья книга будет лучше, чем первая или вторая.

– Разумеется, нет; да она и не может быть лучше, потому что это тоже книга о человеке, который пишет книгу; хотя это и несколько иная книга.

Марголин с некоторым недоумением посмотрел на него, потом на меня.

Ну и что, это всего лишь значит отложить проблему; на дне всех этих матрешек все равно окажется либо еще одна книга о человеке, который пишет книгу, либо пустота.

– Нет, – ответил Рожанский, – на дне будет священное писание, будет истина.

– И как же оно будет звучать? – спросил я.

– Не знаю, – ответил он, – но я уже знаю, как оно будет начинаться.

– И как же? – было видно, что Марголин неожиданно заинтересовался.

– В начале было слово, и это слово было ложью, и кроме него не было никакого иного слова, – сказал Рожанский, – или даже точнее. Эта книга священна, и все, что вы можете в ней прочитать, есть ложь от первого до последнего слова.

– Не добавить ли к этому, – сказал Марголин, – что ее написал проходимец?

– Это неплохая идея, – ответил Рожанский совершенно серьезно, вполне возможно, что я ею и воспользуюсь.

Он стал читать нам свои рукописи, пока еще отрывочные и бесформенные.

– Отрывочные – да, – сказал Рожанский, – но не бесформенные; они просто написаны на три с половиной такта и следуют форме нашей жизни.

– В этом мире будет очень холодно, – сказал Марголин.

– Да нет же, – ответил он, – холодно в том мире, который вам бы хотелось видеть; в мире Истины и Больших Надежд.

Здесь же поток существования смывал все то, что мы успевали о нем подумать. В его книге бескорыстие оборачивалось лицемерием, благородство – обманом, коррупция – любовью к семье, продажность – щедростью, воры хранили потаённый кодекс чести, проститутки были последними отблесками искренности и чистоты, а арабский террорист-самоубийца жертвовал все полученные деньги на приют для еврейских сирот. Здесь башни оказывались подземными дворцами, гаражи – тюрьмами, а лжепророк был тем единственным, кто всегда знал, что он лжет, и все же оставался единственным подлинным пророком. И только к тем, кто верит в существование истины, Рожанский был беспощаден; только они в его книге были лишены всех человеческих черт; ожившие трупы, покрытые тонкой, голубоватой, почти незаметной коркой льда. «Ее нет, – объяснил он, – ее нет никогда, но в своем отсутствии она несет смерть. Те, кто верит в научную истину, создают атомную бомбу, а те, кто верит в добро, бросают ее потом на Хиросиму. Истина – это смерть. Я же хотел бы лежать на крыше, курить траву, целоваться и плевать в небо».

– Он, конечно же, не очень симпатичный человек, – сказал Марголин на следующий день, – а если совсем честно, то и редкостный козел, но возможно, что он прав в значительно большей степени, чем я был готов допустить еще совсем недавно.

– Ты последний человек, от которого я был готов это услышать, – ответил я.

– Да и похоже, что мир – это и правда текст, – добавил он.

– И человека убивают так, как стирают букву? – спросил я, но он не ответил.

А еще через несколько дней мы случайно разговорились о Рожанском с одним общим знакомым, и тот поморщился.

– Жан из тех, кто берет и никогда не отдает, – ответил он в ответ на мой недоуменный вопрос. – Он живет у этого мира в долг, взаймы.

– Ну это еще не очень страшно, – сказал я, неожиданно поддавшись упругому давлению нависшей над нами волны разочарования.

– Я помню, – сказал он, – как чуть было не сдохла его баба; у нее была ломка, ее жутко колбасило, и не было денег даже на еду. А он уехал в Эйлат с какой-то левой девицей. Ее с трудом вытащили какие-то знакомые, чуть ли не цивилы, но потом она к нему, конечно же, вернулась.

Марголин поморщился.

– И все же, – сказал он мне через пару дней, – путь к истине не помечен кровью. С логической точки зрения подлость, изуверство или мученичество не являются доказательствами; к сожалению, даже от противного.

А еще через пару часов он позвонил мне и спросил, не хочу ли я выпить. Я понял, что ему плохо, и приехал. От него немного пахло водкой, но он был трезв и грустен.

– Мы с тобой занимались бредом, – сказал он убежденно.

– Я не уверен, – ответил я.

– Тебе же ясно сказали: «Боря грузчик».

– Мало ли, что нам с тобой за это время говорили. Может быть, работа сторожем – это только маскировка, – поменяв роль скептика на роль неофита, я чувствовал себя странно и неловко, – а всё, что мы с тобой узнали и увидели за последнее время, – это хорошо спланированная дезинформация.

– Я все проверил, – грустно ответил он, – он действительно работает сторожем на овощном складе в Гиват-Шауле[177]177
  Одна из иерусалимских промышленных зон, расположенная на западе города.


[Закрыть]. Вместе с Преторианцем.

– Но почему? – сказал я. – Не забывай, что он служил в морском спецназе. И после этого годами охранять овощной склад? Возможно, что он действительно работал в Шабаке, а потом что-то произошло, его выкинули с волчьим билетом и предписали сидеть тихо и не высовываться?

– Это тебе не Совок, – он посмотрел в граненый стакан. – Да и вообще все это слишком сложно. А про коммандос – это, похоже, тоже загруз. Хоть мы и не девушки из предместий, а вот так-то. Я, знаешь, сколько таких командос видел.

– Но ведь это тоже можно проверить, – ответил я.

– Можно, – он потер лоб и снова посмотрел в окно, – но я не буду этого делать. Делай сам, если хочешь. Похоже в этом мире действительно нет никакой истины, а искать надо комфорта и утешения – по крайней мере, для нищих и слабых. Для остальных – покоя.

– Я не уверен, что это правильная классификация, – сказал я.

– Мужество, – ответил он, – состоит не в сомнениях, а в примирении с неопределенностью.

Мы еще выпили, и я подумал, что прохладный осенний вечер пойдет ему на пользу; было рано, светло и прозрачно. Вдоль склона, изумрудного в предвечерней дымке, мы начали спускаться к Эйн-Карему навстречу розовеющим колокольням и их золотому звону. Тропа забирала все правее, оставляя узкие каменные улочки по левую руку, но потом мы все же вышли на дорогу и оказались у фонтана на маленькой старинной площади, снова поднялись к небольшому, почти пустому хостелю на склоне холма и медленно обошли его по тропе.

– Я люблю иногда здесь сидеть, – сказал я.

Марголин кивнул. Темнело. Вечер окружал нас пологом надмирности, торжественной неопределенности, дымкой, в которой растворялись наши мучительные и неразрешенные сомнения; долина под нами засветилась бесчисленными огнями. Я разулся, положил руки под голову и вытянулся на камне; Марголин сидел, обхватив колени.

– Ну и что ты про это думаешь, – сказал он.

– Ничего, – ответил я.

– А-а, – сказал он, подумав, – может быть, ты и прав.

Со стороны долины подул холодный осенний ветер, мы выпили по нескольку глотков джина прямо из бутылки, переглянулись, солнце медленно погружалось за покатую линию холмов, окрашивая ее цветом крови, и мы снова услышали колокольный звон.

9

Для очистки совести я все же попытался навести справки про Борину армейскую службу и предыдущую работу. Ответы, полученные мною, были достаточно невразумительными, но в общих чертах у меня сложилось впечатление, что все эти годы он так и проработал сторожем на овощном складе. А еще через несколько дней меня вызвал мой начальник нашей охранной фирмы.

– Я не должен тебе этого говорить, – сказал он, плотно закрыв дверь, – тем более, что я дал подписку о неразглашении, но похоже, что тебе светят серьезные проблемы.

Я искренне удивился.

– Ко мне приходил, – объяснил он, – парень из армейской службы безопасности, и сказал, что у тебя были сложности во время последней резервистской службы.

Я ответил, что у меня и правда были мелкие разногласия с командирами, но не более того; да, кстати, так оно и было. Он ответил, что приходивший парень думал иначе.

– Он собирал обо мне информацию? – спросил я.

– Ну вроде того, – сказал мой начальник.

Ничего больше мне узнать так и не удалось.

– Будь осторожен, – сказал он напоследок. – Игры с Шабаком могут плохо кончиться.

– Почему с Шабаком? – удивился я. – Вы же сказали, что он был из армейской безопасности.

Он поморщился:

– Судя по удостоверению, да; но сколько живу, никогда таких армейских еще не видел.

В тот же день я позвонил Марголину и, не объясняя причину, сказал, что хочу с ним увидеться; он предложил встретиться через три часа на перекрестке у подножья Французского холма. Возвращаться домой не было смысла, и, хотя поначалу я собирался провести это время в кафе, довольно быстро мне стало скучно. Я дошел пешком до западного въезда в город и продолжил спускаться по склону мимо высоких побуревших от солнца и пыли кустов, в сторону брошенной арабской деревни Лифта[178]178
  Расположена при въезде в Иерусалим, недалеко от Тель-Авивской дороги; см. прим. 66 к «Самбатиону». стр. 100. Бывшая хипповская колония.


[Закрыть]. Внизу дышалось легче, зелень сохраняла следы свежести, на кустах были видны редкие цветы. Я прошел мимо маленького каменного бассейна, в который стекала вода из расщелины в стене, мимо полуразрушенных домов с зияющими оконными проемами, мимо гигантских кактусов и спустился на дно долины; потом вернулся к бассейну и источнику. Там я встретил пару знакомых торчков, живших в пустых домах на другой стороне долины; мы немного поговорили, и они ушли. «Удивительно, – сказал я себе, – я никогда не пытался увидеть сам источник; чёрт, если бы был фонарь». И тут я вспомнил, что у меня с собой есть маленький фонарик. Я разулся, закатал джинсы, огляделся, вступил в холодную воду.

От расщелины с аккуратным каменным входом в глубь горы уходил узкий коридор; линии его стен и сводов были произвольны, загадочны и безупречны; каждый поворот открывал новые – сероватые, бурые и желто-красные, неожиданные цвета камня, обнажавшиеся в тусклом свете моего фонаря. Происхождение этого коридора так и осталось для меня загадкой; иногда он напоминал случайную трещину, промытую водой, иногда – туннель, старательно выбитый человеческими руками. Он был приблизительно в ширину плеч, и в некоторых местах я видел каменные полки, на которые при желании можно было сесть, уперевшись ступнями о соседнюю стену. Недалеко от входа в сторону уходил боковой коридор – низкий, пыльный и сухой, но идти по нему мне не захотелось. Я шел так довольно долго или, что более вероятно, это время показалось мне долгим; вода была мелкой, холодной и прекрасной. Я снова ощутил ту радость, то тайное ликование, которые обрушились на меня тогда, на обочине шоссе, в холодную звездную ночь, на задворках великой пустыни Негев. А потом расщелина стала сужаться и через несколько метров кончилась совсем; передо мной был серый каменный завал. Я постоял около него, подошел поближе, потом вернулся, глубоко вдохнул и выдохнул, посмотрел на часы. Через пятьдесят минут я должен был встретить Марголина у Французского холма на другом конце Иерусалима. Я вышел из пещеры, обулся и стал подниматься навстречу городу.

«А почему, собственно говоря, – подумал я, – мы решили, что это именно Шабак?». Только потому, что Борька вроде бы в Шабаке работал; но ведь это, скорее всего, было еще одной выдумкой. Они могли назваться Шабаком, или Моссадом[179]179
  Израильская служба внешней разведки, не подчиненная армейскому командованию.


[Закрыть], или Аманом[180]180
  Армейская разведка.


[Закрыть], или чем угодно еще, так же, как их человек назвался представителем армейской службы безопасности и даже предъявил все необходимые документы. Но, возможно, что речь идет о совсем ином, действительно тайном союзе, организации невидимой и холодной, ставящей землю и честь выше покоя, наживы или сиюминутной выгоды. И тогда окажется, что по ту сторону пыльных улиц и аляповатых витрин, по ту сторону мира лавочников и демагогов, фанатиков и перепуганных обывателей есть единая воля, устремленная на Восток, к землям, обещанным Аврааму, и следует ли нам тогда разоблачать, как мы собирались, ее скрытность, и беспощадность, или же, наоборот, попытаться расчистить ей путь? Я часто себя спрашивал, почему, почему так произошло именно с этой страной, имевшей столь многие пути, но выбравшей путь приземистый и равнодушный, часто путь наживы, еще чаще – путь поземки, разбивающейся о голые корни зимних деревьев. Если бы такая организация существовала, все бы окрасилось в цвета смысла, цвета солнца, мы бы услышали шум земли, ее сухую серую пыль, и смогли бы написать на щите «рыцарь, лишенный наследства». Но если ее нет, нам снова предстоял возврат в бескрайнее поле отчуждения, замкнутого в круг неопределенности и бесцельного прозрачного чувства.

Автобус, на котором я ехал, шел совсем в другом, не подходящем мне направлении, и мне пришлось пересесть. Я посмотрел на часы и понял, что опоздаю минут на пять; позвонил Марголину.

– Я тут был в Лифте, – сказал я, – и несколько не рассчитал время.

– Ничего страшного, – ответил он, – я, в любом случае, уже подъезжаю к остановке.

Я вышел у начала подъема на гору Скопус и, не переходя шоссе, пошел в сторону перекрестка. Марголин уже действительно был на остановке, он заметил меня и помахал рукой, я ответил; потом его накрыла тень подошедшего автобуса. Я встал на поребрик, подождал появления зеленого света, опустил ногу на проезжую часть и вдруг неожиданно почувствовал толчок в грудь или, может быть, этот толчок мне только показался. Автобус, стоявший на остановке, превратился в огромный сверкающий огненный столб, и на меня, обволакивая и парализуя, рухнуло тяжелое облако грохота, облако крика; машинально, как на учениях, я упал на землю и накрыл голову руками.

Но через несколько секунд я снова поднялся, медленно пошел в сторону остановки, потом ускорил шаг, побежал; все вокруг было усыпано осколками битого стекла, бесформенными кусками тел, кровавыми тряпками, кусками железа. Среди всего этого с истошными криками, с искаженными обезумевшими лицами, метались люди, в основном женщины. Почти одновременно со мной к остановке подбежал пяток полицейских и солдат Магава[181]181
  См. прим. 61 к «Самбатиону», стр. 96.


[Закрыть]. Вместе с ними и еще несколькими добровольцами мы стали вытаскивать раненых из горящего автобуса, раскладывать их вдоль тротуара; два или три раза, уже донеся тело до безопасного места, я понимал, что мы несем труп. Солдат, какой-то человек в кипе и девушка, оказавшаяся медсестрой, перебегали от тела к телу, пытаясь перевязать раны и остановить кровотечение. Я лихорадочно переходил с места на место, пытаясь найти Марголина, но его нигде не было. Чуть позже подъехали машины скорой помощи, полиции и пожарной службы, и нас отогнали за кольцо оцепления. Перекрикивая стоны, рыдания и проклятия, полицейские кричали в мегафоны, медленно оттесняя толпу за кордон. И только вечером я узнал, что Марголин тоже погиб. Он стоял перед взорвавшимся автобусом, в двух шагах от него; его разорвало взрывной волной и отбросило на несколько десятков метров.

Я был на похоронах, мы слушали «Кадиш»[182]182
  «Кадиш» (ивр.) – еврейская поминальная молитва.


[Закрыть] и кидали камни на могилу. Потом все стали расходиться, и я пошел вдоль кладбища, вдоль склона горы, перелез через какой-то забор, сел на камень. Подо мною лежала эта сухая осенняя земля, обнажившаяся в экстазе и безумии от кедров на ливанской границе до красных Эйлатских гор, земля со следами спекшейся крови. Я закурил и подумал об оазисах среди пустыни, об одиноких полях на каменных равнинах, о зеленых холмах Галилеи и ручьях Голанских высот[183]183
  Голанские высоты, или Голаны – плато на северо-востоке Израиля, разрезанное ручьями, впадающими в Киннерет (Галилейское море).


[Закрыть], о солдатских могилах на кибуцных кладбищах и ученых, склонившихся над книгами, о назойливых крикливых таксистах и восточных девицах, танцующих среди запахов пота и дешевых духов. Она вся лежала подо мной, у изножья Иерусалимских гор – истерическая, суровая, окровавленная, прекрасная и уродливая, страна мертвых и страна живых. Душа была охвачена болью до слепоты; но плакать не хотелось. Небо посерело, подул пронзительный холодный ветер, и мне на лицо и руки упали несколько капель – капель первого осеннего дождя. Эта ночь будет беззвездной, подумал я, от долины Цин[184]184
  Одна из центральных долин пустыни Негев, к югу от Большого каньона.


[Закрыть] до горы Мерон[185]185
  Гора в Галилее.


[Закрыть], от мелеющего Иордана до серого Средиземного моря, никто не увидит сегодня звезд. Эта ночь будет темной, выпуклой, холодной, пробирающей до костей. Дождь усилился; он падал на кладбищенские плиты, на каменную стену, на медленно размокающую землю, на невидимые следы крови. Я смотрел на его капли, серебристые и сверкающие, на темные пятна луж на земле, на блеклые ремни дорог подо мной. Где-то за моей спиной под покрывалом песка и каменной пыли лежал Марголин, вслушиваясь в стук капель о землю – землю, с которой он связал свою жизнь и свою смерть. А дождь шел, скатываясь по волосам, по лицу, по рукам, наполняя водой одежду, медленно прокладывая свой путь все дальше на Юг, от зеленых холмов Голан[186]186
  См. прим. 183 выше.


[Закрыть] к бесплодным равнинам Аравийской пустыни. Он лежал где-то там, у меня за спиной, вслушиваясь в шум дождя, который так любил, а дождь становился все настойчивее, безжалостнее и холоднее.