Текст книги "Иерусалим"

Автор книги: Денис Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 26 страниц)

– Пока, – сказал врач, – вам вредно запоминать новое; вы же и так говорите, что слишком многое забыли.

Несколько раз ко мне приходила Аня, потом принесла какие-то бумаги, связанные со страховкой; я подписал не глядя, впрочем, удивившись, что подпись сумасшедшего может иметь юридическую силу, но ее адвокату было виднее. Я спросил как Иланка, но она сказала, что ее-то я уж точно больше не увижу.

– Я всегда знала, что ты так кончишь, – сказала она. – Ты бы хоть обо мне подумал: муж в психушке. Мне же теперь людям стыдно на глаза показаться.

Она добавила, что тем не менее не поступит со мной так подло, как я поступил с ней, и не станет разводиться, пока я болен.

– Вот выйдешь отсюда, тогда и разведемся. Ты шлемазль и ничтожество, – сказала она уже в дверях, со слезами на глазах. – Ты растоптал мою жизнь.

Тогда я подумал, что это был обычный женский всплеск чувств; если она решила не разводиться, это значит, что она любит меня, и будет приходить ко мне. Но она больше не приходила, и мне неожиданно пришло в голову, что если она разведется, она потеряет страховой полис по нетрудоспособности кормильца и, по всей вероятности, еще и какое-нибудь пособие от Службы национального страхования. Но это объяснение существовало в каком-то ином пространстве, нигде не пересекаясь с Аней, такой как я ее помнил; и чем больше я убеждался в его правильности, тем труднее мне становилось совмещать их в едином течении мысли. Несколько дней память об Ане стучала в мозгу, сливаясь с удушающим чувством безнадежности и шумом крови в ушах; мне не хватало ее так, как может не хватать руки или ноги; потом все замерло.

Постепенно мысль об Ане как-то вылиняла и истончилась, и я неожиданно понял, что очень рад, что она больше не приходит; и я сам, думающий о ней, стал внушать себе отвращение. Иногда я вспоминал ее лицо и ее слова, и мне хотелось бежать от них; или, точнее, мне хотелось откусить эти воспоминания, как язык, и выплюнуть в лицо этой жизни. И все же я постепенно ощутил, как серое удушающее безумие ее мира высветилось, сжалось и отступило. И тогда я стал вспоминать ту неожиданную судорогу узнавания, дрожание раннего утра, когда я впервые встретил этого странного нищего старика, воплощенный образ моей болезни, и мне показалось, что стоит протянуть руку – и я коснусь давно утерянного, знакомого и домашнего, наполненного прозрачным пустынным светом; и я опять увидел его узкое холодное лицо в обрамлении рваной желтой бороды. Всполохи памяти разбивались о берег привычного, как тяжелые морские волны. Я снова начал рассказывать себе историю, но впервые за много лет она не касалась Ани и будущего. Я представил, что в то утро я бы последовал за ним и мы бы поехали в город; улицы были бы почти пусты. Полусонные торговцы разгружали коробки, возились у дверей и мыли стекла еще безлюдных лавок; немногочисленные прохожие безучастно поглядывали на витрины, дворники дометали вчерашний мусор. Иерусалим, еще вчера привычный и домашний, теплый и суетливый, отступал в холодном утреннем свете, и эта отчужденная и отчуждающая белизна передавалась домам, плиткам тротуаров, асфальту, прохожим; в ней было абсолютное надчеловеческое равнодушие, разрывающее необратимость времени, заглушающее неизбывность и непреложность памяти, рвущее ту иллюзорную серебристую нить, которая превращает Иерусалим в город на карте, отмеченный красной туристской амфорой, но и снимающее с него тонкий шелковый саван быта.

Рыночные торговцы открывали грязные ржавые двери лавок с обрывками предвыборных плакатов, разгружали картонные коробки с овощами, раскладывали их на прилавках, рядами или амфитеатром, кричали, пересказывали новости, переругивались. Лейб-Сорес молчал, и я бы молча шел за ним. Я представлял себе, как, петляя по переулкам, мы проходили мимо неказистых двухэтажных фасадов, и после пятого или шестого поворота Лейб-Сорес достал бы из кармана ключи, и, подойдя к низкому двухэтажному дому грубой кладки с выпуклыми наличниками из странного, чуть красноватого камня, мы поднялись по сбитым ступеням, и он позвал меня внутрь. В комнате, в которую он бы меня провел, не было ничего, кроме низких кресел и книжного шкафа. Он бы указал мне на кресло, стоящее спиной к шкафу, и я вынужден был бы сесть, не рассмотрев ничего, кроме одного из томов книги «Сияния» и «Книги тайн ангела Разиэля». «Я не понимаю, зачем вы меня позвали, – сказал бы я, – мне нечего вам сказать, я просто смотрел на утреннюю пустыню». Но Лейб-Сорес не ответил, и мне бы пришлось продолжать. «Сегодня утром была хорошая погода, – продолжил бы я, – и я решил пойти погулять перед работой». Но он, разумеется, не ответил бы и на это. «Зачем же вы позвали меня, зачем вы заставляете меня говорить?», но он молчал, и я тоже замолчал. Мы сидели молча в низких бархатных креслах с гнутыми резными подлокотниками, шелестел дождь, и в камине тихо шуршал огонь.

А ночью мне снова приснился мой сон. Небесная дорога в тумане, падение, упругое касание земли и ржание коней; я снова увидел маленькую каменную площадку, серебристый склон и всадников, скользящих мимо меня; у нескольких из них были копья, пристегнутые к седлам, еще у двух я увидел за спиной сложенные крылья. Впереди меня всадник в сером плаще, чье лицо я так и не смог рассмотреть, поднял голову и начал выкрикивать имена: «Сериэль, Баракиэль, Армарос, Иза, Самсовель, Азаэль, Эзекеэль, Аракиэль, Уза, Кокабель…»; мы пришпорили лошадей и стали медленно спускаться по крутому горному склону. В разрывах тумана неясным и обманчивым видением вспыхивали и исчезали долины; красной кровавой полосой медленно восходило солнце. Спустившись чуть ниже, я уже смог разглядеть глиняные домики, каменные изгороди, поля, крестьян, пашущих на волах, женщин, идущих за водой, группу всадников, скачущих по размытой дороге; внизу на юге синело огромное озеро, обрамленное низкими безлесыми горами, а вдали на западе, почти сливаясь с горизонтом, лежало море. Но я знал, что это всего лишь картинка, смысл которой еще не был мне ясен. И тогда я попытался прислушаться к голосам этой земли, но не смог разобрать ее слов; я услышал Крики боли, смех, плач, проклятья и стоны, похожие на вой зверей. Я неожиданно почувствовал холод воздуха, и у меня перехватило дыхание, сердце забилось быстро, настойчиво и чуть неровно – от ожидания и предчувствия неизвестного; солнце порыжело, наполнилось пламенем, оторвалось от линии горизонта. Еще несколько шагов, и я увидел, что туман кончается и земля – юная, бесформенная, уродливая и влекущая – лежит перед нами. Серый всадник поднял руку, и мы стали разъезжаться в разные стороны – к морю, в долины, к дальним горам; мне неожиданно стало страшно. «Шемхазай», – закричал я; но, не поворачиваясь, он покачал головой и пришпорил коня. Я попытался догнать его, потом передумал, выбрал дорогу к морю и проснулся.

Проснувшись, я понял, что мне не хочется вставать; было тепло и уютно, белые стены комнаты чуть светились, рыжие пятна утреннего солнца лежали на полу, на столике, на книгах, на противоположной стене. Мне показалось, что груз неизвестности, неуверенности, несделанных дел, переживаний и страхов, который я носил в себе уже многие годы, куда-то исчез. Так, вероятно, ощущает себя усталая лошадь, неожиданно чувствующая слепящий прилив легкости и обнаруживающая чуть позже, что ее всадник лежит на дне пропасти с проломленной головой. Но потом я все-таки встал, вымылся и вышел во дворик, там еще никого не было; я сел на скамейку, подогнул ноги, стал снова рассматривать беленую каменную стену и растущий около нее безымянный куст, покрытый цветами.

– К вам пришли, – сказала сестра, выходя во дворик.

Это был Саша, он иногда приносил мне книги; сел прямо на траву рядом со мной.

– Прости, что я в такую рань, – сказал он; потом подумал и добавил: – А ты хорошо выглядишь.

– Ты не знаешь, что это за куст? – спросил я.

– Олеандр, – ответил он, и мы снова замолчали.

На следующий день он пришел снова.

– Ты знаешь, – сказал он, – у меня есть одна твоя вещь. Тетя перед смертью просила тебе передать; она хотела, чтобы у тебя что-нибудь было в память о ней. А я, вот видишь, так и не передал.

– Ты свинья, – сказал я.

– Свинья, – согласился он, – но мне не хотелось, чтобы тетины вещи были в доме у этой женщины.

Я любил сидеть в больничном дворике: читать, думать или просто смотреть на то, как медленно исчезает солнце, и глубокие вечерние тени ложатся на кусты. Покой окружал меня тонким воздушным покрывалом, и даже голоса прохожих, доносившиеся с той стороны стены, уже не могли нарушить прозрачной внутренней тишины.

– Вы ничего не делаете, чтобы выздороветь, – с упреком сказал мне как-то врач. – Неужели вам не хочется выйти на свободу?

– Я знаю, – ответил я, – что, как врач, вы не будете рады такому комплименту, но нигде и никогда я не чувствовал себя свободнее, чем у вас.

Мне захотелось сказать ему, что комната с белыми стенами и прямыми полосами солнца, садик со скамейкой, высоким каменным забором и кустом олеандра – это гораздо больше, чем нужно человеку в этой жизни; и что, в любом случае, мы оба скоро сменим все это на полтора квадратных метра сухой южной земли. Я промолчал, но не потому, что думал – врач не поймет меня; просто к тому времени я уже знал, что каждый сам выбирает свое безумие, и мне не следует навязывать ему мое.

– Да для меня и нет другого места на этой земле, – добавил я.

Теплый летний воздух кружился по нашему дворику легко и размеренно, ветер шуршал в кустах, и длинные тени лежали у моих ног. «Я не хочу никуда отсюда уходить, – сказал я себе, – я уже вернулся». Над моей головой тихо шелестел кипарис, кружились мошки, стрекотали цикады, вечернее солнце касалось моих рук своими длинными и нежными лучами.

КВЕСТ НОМЕР 6

Природа не знает гибели; все, что она знает, – это трансформация. Все, чему наука научила меня и продолжает учить, укрепляет мою веру в преемственность нашего духовного существования после смерти.

Вернер фон Браун

1

Я не могу сказать, что мне бывает сложно принимать решения, и тем не менее на этот раз необходимость выбрать эпиграф повергла меня в состояние странной, с трудом объяснимой неопределенности. Впрочем, и в этой неясности были свои тропы; после долгой внутренней борьбы и размышлений я свел множество подходивших мне цитат, каждая из которых высвечивала только одну, хотя и ускользающую, сторону того, о чем я собирался писать, к трем основным. «Как все мужчины в Вавилоне, – мог бы я начать это сообщение, – я побывал проконсулом; как все – рабом; изведал я и всемогущество, и позор, и темницу. Глядите, на правой руке у меня нет указательного пальца. Глядите, сквозь дыру в плаще видна красная татуировка на животе – это вторая буква, „бет“. В ночи полнолуния она дает мне власть над людьми, чей знак буква „гимель“, но подчиняет людям с „алефом“, которые в безлунные ночи должны покоряться людям с „гимелем“»[151]151
  Алеф, бет, гимель – первые буквы ивритского алфавита.


[Закрыть]. И добавить – уже от себя – Борхес. В таком начале был бы элемент драмы, торжественности, надменности, делавшей вполне правдоподобной любую, даже трагическую, развязку; но, с другой стороны, подобная напыщенность и драматичность казались мне достаточно нелепыми. И тогда я начал склоняться в пользу второго варианта. «Соответствие теории эксперименту ничего не значит. Среди континуума дурацких теорий всегда найдется одна, совпадающая с экспериментом». Подпись – Ландау. Сама по себе эта цитата была прекрасна; единственно, что мне мешало, – это осознание того, что слишком многие из тех, кто могут прочитать мое сообщение, воспринимают этого достаточно отвратительного человека вполне всерьез, а некоторые и с восхищением. Хотя я и не собирался никого критиковать, подобные чувства могли оказаться препятствием не только для понимания того, что я собирался сказать, но и того – и это, несомненно, гораздо более серьезно – того, что я был не намерен говорить. И тогда я выбрал третий вариант.

А потом я отправился на факторию. По дороге, как это ни странно, я не встретил никого, кроме пары волков и низкорослой бурой лисы. Увидев меня, лиса убежала с легким повизгиванием, а волки молча расступились и нападать не стали. «Впрочем, – подумал я, – не следует приходить к Джону с пустыми руками». Вернулся чуть назад и погнался за одним из них. Волк, хотя и очень крепкий с виду, оказался достаточно легкой добычей, да и большую часть его хитов я снял магически, еще до первого удара. Он меня чуть-чуть поцарапал, но все это были мелочи; шкура же у него оказалась добротная и многохитовая. А вот уже совсем у самой фактории я нарвался на какого-то маньяка, который полез драться без всякой причины и несмотря на то, что явно уступал мне по силам. По повадкам он был похож не на серьезного геймера, а на какого-нибудь отморозка из Тамбова или Офакима. Мужика пришлось закопать, но он снял с меня еще пару хитов, что несколько испортило мне настроение. И уже совсем на подходе, когда на горизонте холмы и лес почти расступились и замаячили низкие крыши и коричневые стены маленькой фактории, я увидел целую группу, небольшую, но выглядевшую подозрительно и как-то неприятно. «Опять какие-нибудь отморозки», – подумал я с отвращением, но рисковать мне не хотелось. К счастью, они меня не заметили, что было – вполне естественным; мои способности «следопыта», впрочем, как и мое зрение и возможности маскировки, развитые за долгие часы, проведенные в засадах и одиночных вылазках, значительно превосходили все то, чем могли обладать случайные гопники.

Я снял трубку и набрал номер Марголина.

– Слушай, я тебя ни от чего не отрываю? – спросил я.

– Да нет, вроде, – ответил он.

– Тогда вылези в инет на минуту, тут по дороге на западный форт какие-то уроды шляются.

– А разведку боем? – спросил он.

– Только добровольцы, – сказал я. – Шаг вперед. Я помню, как ты пытался брать замок, имея одного черного дракона.

– Ладно, – ответил он, – сейчас вылезу. А что? Что-то серьезное?

– Да нет, вроде не очень; да и меня тут еще немножко поцарапали по дороге.

– Ясно, – ответил он. – Подлечу, долг платежом красен. Короче, не лезь пока на рожон, а я пошел коннектиться.

Я лег на дно лощинки, для надежности накрылся лапником и пошел на кухню заваривать чай. Через несколько минут он мне перезвонил.

– Слушай, у тебя все нормально? – спросил он.

– А что?

– Да тут волки бегают, не знаю с чего бы это; если у тебя все тихо, мне бы шкуру – на фактории на что-нибудь дельное сменяю.

– Не занимайся ерундой, – сказал я, – у меня тут одна завалялась, я ее тебе отдам; эти волки в последнее время какие-то крепкие пошли.

– Ага, то есть тебе охотиться можно, а мне нет. Подожди еще пару минут, и я вернусь.

Но он не вернулся, а снова перезвонил.

– Ну как обычно, – пробурчал он, – тропу вижу, овраг вижу, факторию на горизонте тоже вижу, даже отморозков – немножко, а тебя, разумеется, – нет.

Я вылез из лощины, поднялся по склону и подошел к нему.

– Сначала лечение, – сказал он, и засветился чуть голубоватым светом магического костоправа, – суп отдельно, мухи отдельно.

В правом углу экрана запрыгало окошко с числом хитов и установилось на «максимально».

Мы медленно двинулись вдоль самой кромки леса, оставляя по правую руку коричневатые контуры изгороди и нависающие над ней гранитные горы, а потом я увидел в траве смутное, еле заметное шевеление.

– Осторожно, – прокричал я в трубку, и Марголин в последний момент увернулся от пролетевшего файербола.

Не разбирая пути, мы бросились в ту сторону, откуда файербол прилетел; и уже через несколько секунд увидели убегающего от нас мага в зеленом капюшоне и плаще до пят. Я поставил магическую стену слева от нас, и пока вместо того, чтобы ее обогнуть, маг пытался эту стену снять, Марголин обошел его справа, и мы зарубили этого несчастного почти одновременно.

– Опаньки, – сказал Марголин; но все оказалось не так просто. Почти в ту же секунду чуть выше по склону показался отряд хорошо вооруженных воинов, тех самых, которых мы, собственно говоря, и видели издалека.

– Бежим, – закричал я в трубку.

– Еще чего, – ответил он, – чтобы я от этих побежал?

Но побежал, потому что прекрасно понял, что я имею в виду; да и этим маневром мы уже неоднократно пользовались – будучи существами разной природы и разных уровней, наши преследователи обычно бегали с разной скоростью, особенно по пересеченной местности, и, вытягиваясь в шеренгу, давали нам возможность убивать их поодиночке – еще до того, как они начинали понимать, что именно происходит. Главным во всем этом было не отрываться друг от друга.

Так и произошло. Первым нас догнал орк-наемник – очень сильный в атаке, но достаточно уязвимый из-за чрезвычайно легких доспехов, которые, собственно, и позволяли ему так быстро бегать. Любому из нас в отдельности пришлось бы при стычке с ним достаточно тяжело, но вдвоем мы быстро справились – в особенности потому, что он был начисто лишен каких бы то ни было магических способностей. Вслед за ним нас догнал маг, путавшийся в складках длинного плаща; мы убили его еще до того, как он успел задействовать серьезную магию; мы даже немножко пробежали ему навстречу. В обоих случаях мы отделались легкими ранениями. Еще два преследователя остановились на гребне холма; судя по их виду, это были рыцарь с тяжелым вооружением и лекарь с чемоданчиком для лекарственных трав. Я бы предпочел не продолжать цепочку бессмысленных убийств, но Марголин уже пошел им навстречу. Они оказались серьезными противниками; не только рыцарь, закованный в броню с головы до пят, но и его спутник – достаточно искусный фехтовальщик и совершенно необыкновенный врач, успевавший лечить рыцаря прямо в процессе боя.

– Твои гопники оказались ой как непросты, – сказал Марголин.

Мы оба были серьезно ранены, но и сняли с убитых прекрасные доспехи, бусы из волчьих резцов, гримуар, несколько магических артефактов и десяток свитков. Большая часть свитков была связана с медициной и лекарственными травами, но один из них привлек мое внимание. «Магистр повелевает рыцарю Грандиффиусу, – гласил он, – охранять доблестного Джона Буатеуса, хранителя копья Лонгина, владельца фактории Красной горы».

– Ну что же, – сказал Марголин, – пойдем менять шкуры?

– Пойдем, – ответил я и рассказал ему о содержании письма, уже надежно спрятанного у меня в вещмешке.

– Ах, вот почему они здесь крутились, – добавил он, подумав.

Мы поднялись на склон, подошли к фактории, протиснулись сквозь узкие ворота, помахав руками в качестве приветствия; и в левом углу экрана высветилось желтое полукруглое окошко.

– Как дела, как окрестности? – спросил охранник, знавший нас обоих в лицо.

– Ничего, – ответил я, – вроде тихо. Видели какой-то новый народ тут на дороге.

– Это еще кого? – спросил он настороженно.

– Да так, – сказал Марголин, – четверых; один вроде рыцарь, весь в железе.

– А, ясно, это каких-то новых прислали Джону на подмогу. – Потом он помолчал, и окошко замигало снова. – Честно говоря, – добавил стражник, – мы им сказали мочить все, что движется. Так что странно, что они вас не тронули.

– Да что странно, – ответил я равнодушно, – может, знают откуда-нибудь.

Мы прошли дальше, миновав трех рыцарей, уже пару недель постоянно болтавшихся на фактории, и каких-то незнакомых друидов, тащивших дохлого медведя. Джон, улыбаясь, выглянул из окна.

– Что у вас на этот раз, – спросил он.

– Да так, – ответили мы почти хором, – две волчьи шкуры.

– Не густо, не густо; много не дам, но на лечебный ром хватит.

– Мне бы ожерелье из волчьих резцов, – сказал он, подумав.

– Это ж сколько их ловить надо, блин, – сказал Марголин. – Всего исцарапают, если вообще выживешь. А лекаря нам взять негде.

– Ладно, ребята, я так пошутил, – ответил Джон, – ну какой дурак станет такое делать. А куда вы сейчас?

– Да погуляем еще немножко и оффлайн, – сказал я.

Мы вышли за ворота и медленным шагом пошли вдоль холма.

– Сколько их там, по-твоему? – спросил я.

– Десятка два, может, больше.

– Хреново.

– Да хреновее некуда.

– А может, ночью.

– У него там вечно целая толпа вписывается; да и ворота на ночь закрывают.

Я глотнул еще чаю.

– А кто-то из трупов ему уже похоже отзвонился.

– Похоже. Только ждут они явно не нас и с другой стороны – хотя тоже не скажи. Ты заметил, этот красномордый все же волнуется, что его патруль позволил нам так легко пройти.

И тут нас осенило обоих и почти одновременно. Мы ускорили шаг и почти бегом вернулись на факторию. Стражник, который, похоже, уже знал о новостях, преградил нам дорогу.

– Ну что еще? – сказал он.

– Там пяток каких-то черных, – ответил я, – совсем левых. И рядом с ними кто-то лежит; похоже волка или медведя завалили. Вон Марголина своими стрелами чуть не прибили.

Стражник свистнул, появился Джон и с ним его рыцари; я повторил свой рассказ.

– Все сюда, – сообщил он, явно переключившись на режим «всем в радиусе 100 м», потому что обитатели фактории, рыцари и наемники, маги и друиды стали к нам подтягиваться.

– Покажете дорогу? – спросил Джон.

– Я покажу, – сказал я и объяснил: – Марг еле ходит, ему еще минус один хит – и навсегда в офф-лайн.

Мы выбежали из фактории, оставив у ворот трех стражников и Марголина.

– Черные были справа, – добавил я уже на бегу, – вон за той лощиной, пару километров отсюда.

– Когда Джона прирежешь, – сказал Марголин, позвонив по телефону еще раз, – дай знать. В любом случае, его надо резать первым. А где это копье искать? Как ты думаешь, стражники могут знать?

– Думаю, что нет.

– И я думаю, что нет.

Мы помолчали. Я взглянул на экран и обнаружил, что наша компания уже почти добралась до лощины.

– В лавке, – сказал я, еще подумав: – Он же оттуда почти никогда не выходит.

«Сейчас все и решится, – подумал я, – если хватит магии убить его с одного удара, он и не поймет, кто его прикончил, а вот если придется добивать железом, то все, плакали наши планы, а заодно и моя шкура». Я вошел в окно с надписью «личность» и поменял большую часть запасов «здоровья», «жизненной энергии» и «способности защищаться» на «магический потенциал». Магии хватило; Джон вспыхнул и превратился в гору пепла.

– Есть, – сказал я Марголину по телефону.

– А нас тут уже трое, – ответил он чуть позже.

Толпа, окружавшая Джона, встала в оборонительные позиции. «Сейчас красномордый явно обзванивает тех, кого знает. Но народ тут случайный, и по жизни он знает максимум человек трех-четырех. Может быть, рыцарей, а может, и тех, кого мы уже убили».

– А нас уже двое, – гордо сообщил Марголин.

– Надо срочно возвращаться в факторию, – сказал один из рыцарей.

– Надо, в первую очередь, отомстить за смерть нашего гостеприимного хозяина, – ответил я.

– Найти этих негодяев, – сообщил друид.

Диалоговое окно замелькало выкриками. Общественное мнение явно склонялось на мою сторону.

– Нельзя бросать факторию на произвол судьбы, – сказал рыцарь.

– Нельзя предпочитать чести мешок с деньгами, – ответил я.

– Вы идиоты, – сказал рыцарь.

– А ты трус.

Рыцари обнажили мечи.

– А теперь я уже совсем один, – доложил Марголин, – но не хожу, а ползаю. Будешь меня долго лечить.

– Замечательно, где копье?

– Замечательно, – продолжил я, – храбрые рыцари собираются вместо врага воевать со мной. Да еще и все вместе против одного.

Несколько человек метнулись ко мне; рыцари дрогнули и отошли на несколько шагов.

– Может быть, чем убивать друг друга, мы лучше прочешем окрестности? – добавил я.

– Да там уже давно никого нет, – ответил первый из рыцарей.

– Если мы будем дальше препираться, – сказал я, – тогда уже точно никого не будет.

Мы разбились на три группы и стали прочесывать ложбину.

– Там сундук, – сказал Марголин. – И он не открывается.

– На нем написано «АД» латиницей, и нужно выставить число или слово из четырех букв.

– 0033, – сказал я.

– Полный идиот, – ответил Марголин, – я полный идиот.

И еще чуть позже:

– Сваливаю.

Я подождал, пока он отойдет подальше от фактории, отделился от своей группы и тихо растворился в зарослях.

– Ты герой, – сказал я.

– Ты тоже, – ответил он.

Я посмотрел на маленький конусообразный предмет, лежавший перед ним на земле.

– Плюс двадцать хитов при нападении, – сказал он, – пятнадцать при защите.

– Сколько? – спросил я.

– Вот и я про то же, – ответил он, и мы пошли в офф-лайн.

2

«Между прочим конфуцианцы», сказала мне как-то одна моя девушка, наблюдая, как я ем яичницу с сосисками, «конфуцианцы считают, что искусство есть заключается в том, чтобы есть, когда ешь». А потом я услышал, что современный попсовый певец, чье имя, как и многие другие подобные ему имена, я бы предпочел не знать, поет о том же; он пел, что еще бабушка учила его «любить – так любить, гулять – так гулять», и еще что-то в том же духе, но что именно, я не помню. Вероятно, пить – так пить, стрелять – так стрелять. Мне же это никогда не удавалось; я мог получать удовольствие от происходящего и все равно смотрел на него и на себя немного со стороны, сощурив невидимый мысленный глаз, и только усилием воли мне удавалось ненадолго сократить неизбывную дистанцию между видимым и происходящим. Марголин в этом смысле был гораздо лучше меня.

– Ты знаешь, – сказал он через пару дней, – мы тут пили с Борькой, ну знаешь, который работает в Шабаке[152]152
  Шабак (ивр., сокр.) – израильская Общая Служба Безопасности, совмещающая функции контрразведки и службы внутренней безопасности.


[Закрыть], и выпили, честно говоря, немало. Так я ему рассказал, как мы с тобой добыли копье Лонгина.

– И что?

– Так он стал хвастаться, что был задействован в мивца «Лонгинес»[153]153
  Мивца (ивр.) – военная или разведывательная операция.
  В общем смысле: мероприятие, и, даже, распродажа – sem14


[Закрыть]. А это вообще что такое?

– Понятия не имею, – ответил я, – спроси его.

– Да он об этом так гордо говорил, что мне было неловко спросить: а что это вообще за зверь. Ладно, спрошу.

Он спросил в тот же день, встретив Борьку где-то в городе, и перезвонил мне в состоянии крайнего удивления.

– Ты бы видел Борькино лицо, – сказал он, – он только что не побелел, когда я его спросил про операцию «Лонгинес».

– Так что же это такое?

– Он сказал, что впервые слышит и никогда мне ничего такого не говорил. А потом еще перезвонил и попросил, во имя старой дружбы, к его пьяному бреду всерьез не относиться.

– Что, только ради этого и позвонил?

– Да нет, – сказал Марголин ехидно, – просто к слову пришлось – где-то в середине разговора.

– Ага.

– Вот и я говорю.

– Ну, – добавил Марголин, подумав, – с чего начнем?

– Оставь. Очередной шабаковский бред.

– Ты не видел его рожу.

– Было бы что серьезное, ты бы на ней ничего не прочитал.

– Я его уже десять лет знаю; мы еще в Ботаническом саду пили, до того как его замуровали. Так что он для меня вполне открытая книга.

– Нет, – сказал я, – занимайся этой чушью без меня.

– Долг платежом красен, – ответил он упрямо, – я же пришел помогать тебе по дороге на факторию. Да и вообще.

«Вообще», как мне показалось, заключалось в том, что нечто из услышанного его насторожило, и он просил о помощи.

– Приходи, – сказал я, и мы начали разрабатывать план действий.

Но разработать его было сложно, поскольку абсолютно никаких нитей у нас не было, а поиск в интернете со словами «мивца „Лонгинес“», «операция „Лонгинес“» и даже «оперейшн „Лонгинес“» не дал никаких результатов. Мы решили ждать и наводить справки, но все это оказалось достаточно безрезультатным.

Так продолжалось до одного вполне случайного эпизода. Был ясный весенний день, небо горело синевой, было невыносимо душно и все же хорошо, горячий воздух обволакивал кожу. Я вернулся домой, разделся и лег на матрас; работать и читать не хотелось, думать тоже. Я полежал так некоторое время, иногда шевеля пальцами на ногах и искоса на них поглядывая, но потом усилием воли все же заставил себя подняться и включил компьютер. Собственно говоря, я должен был перевести на иврит какие-то не очень понятные мне бумаги из Национального фонда по озеленению и даже перевел почти целый абзац, но потом решил, что переход от матраса к работе был слишком резким и, дабы его немного скрасить, пошел в чат. Из тех чатов, в которых я временами бывал, я выбрал тематический музыкальный чат на одном из израильских русскоязычных сайтов – надеясь услышать какие-нибудь забавные новости, которых, впрочем, я не слышал там никогда. За двумя исключениями, в чате висели вполне знакомые ники.

– Ну, что нового, – спросил я, входя.

– Да так, общаемся, – ответил «гопа».

– Типа, – добавила «киса».

– И про что?

– Да хрень всякая, – ответила «магдалина».

– Не скажи, – написал «спам», – Земфира – это круто.

– Но занудно, – добавил Шарик.

– Сам ты занудный, – ответила «киса».

– А по-моему, – сообщила «кошечка», – Земфира свою лучшую песню уже написала.

– А ты тоже так думаешь? – написал я, пытаясь вспомнить, не слышал ли я часом где-нибудь эту Земфиру. Но «кошечка» как-то писала, что она, «кошечка», очень симпатичная; и, кроме того, я два или три раза общался с ней «напрямую», с помощью вполне индивидуальных посланий. Так что мне не хотелось портить уже сложившиеся отношения.

– А кто еще так думает? – спросила «кошечка».

– Ну я, например, – написал я.

– Какие мы умные, блин, – написал «гопа».

– Скукотища, – пожаловалась «киса».

– Тебе всегда скучно, – написала «магдалина».

– А тебе всегда весело, – ответила «киса», – все ждешь, что тебя кто-нибудь склеит.

– Вафельник завали, а, – написала «магдалина».

– Девочки, не ссорьтесь, лучше скажите, как вам последний хит «Ногу свело», – написал «спам».

– Еще раз – и обеих отмодерирую на бип, – вмешался, хотя и с опозданием, модератор.

– Ты, блин, пальцы-то не очень растопыривай, – сказала «киса».

– Киса, последнее предупреждение, – ответил модератор.

– Давно пора, – ответил «шарик».

– Ты, бип, девушек не трогай, – прореагировал «спам», – слушай свою «красную плесень».

– Кто здесь против панков? – написал «гопа».

– Слушай, – написал я «кошечке», – тут, я чувствую, про музыку сегодня не очень поговоришь.

– А когда поговоришь? – ответила она. – Одни жлобы вокруг.

– Может, пересечемся?

– Легко. А когда?

– Да сейчас.

– Не. Я под душ влезть хочу. И мне еще ехать почти час.

– В семь? – предложил я, – у «Талитакуми»[154]154
  «Талитакуми» (смесь: ивр., арамейск.) – «Вставай, девица» (новозаветн.); название разрушенного здания, чей фасад сохранился в центре Иерусалима. Площадка вокруг фасада традиционно служит местом встреч.


[Закрыть]?

– Беседер. Забились. А как ты выглядишь?

Я объяснил.

– А ты?

Она тоже объяснила.

– Тачка есть? – добавила она.

– Есть, – сказал я, подумав, что за два часа успею попросить у Марголина его старую «Субару».

Мы встретились в начале восьмого; и вопреки моим дурным предчувствиям, «кошечка» оказалась девицей по имени Лена лет двадцати трех, с несколько неправильными чертами лица, но достаточно стройной и почти блондинкой. Я предложил ей на выбор либо остаться в каком-нибудь кафе прямо здесь, на улице Бен-Йегуда с ее шумом и уличными музыкантами, либо пройти чуть дальше до одного из внутренних двориков на Нахалат Шива[155]155
  См. «Орвиетта» стр. 190.


[Закрыть]. Но она отвергла оба варианта и спросила, почему я не хочу пойти с ней на Русское подворье[156]156
  См. примеч. 138 к «Орвиетте» на стр. 221.


[Закрыть]. Я ответил, что места для парковки не было, припарковался я достаточно далеко, и на Русское подворье придется идти пешком. «Да нет, – сказана она, – типа совсем не влом». И мы перешли на другую сторону улицы Короля Георга. Прошли по булыжным мостовым Бен-Йегуды, мимо расходящихся переулков и шумных уличных кафе и вышли на Сионскую площадь к тесной праздной толпе и белому ряду стоящих такси. У самой площади пели и аскали[157]157
  Аскать (рус., хиповск. сленг) – просить деньги у прохожих на улице.


[Закрыть] знакомые хипы; приветливо помахали, что-то прокричали; один из них подошел к нам, жонглируя шишками, раскрашенными серебрянкой. Мне показалось, что он под кислотой, и я спросил его об этом. «А вот и нет, – ответил он, – но зато как мы вчера уторчались». Мы спустились чуть ниже и оказались в полутьме улицы Хавацелет, с ее дешевыми гостиницами, в которые иерусалимские проститутки приводят своих клиентов.