Текст книги "Иерусалим"

Автор книги: Денис Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 26 страниц)

Я хотел отвести ее в «Майкс плейс», подумав, что живая музыка, хоть и не самая лучшая, все же лучше динамиков, но она почему-то снова отказалась. Мы сели на низкие диванчики в одном из баров у стола темного дерева и заказали по кружке пива. На ее вопрос, чем я занимаюсь, я придумал какую-то несусветную чушь, а потом спросил, чем занимается она. Оказалось, что она учится на медсестру. Потом мы выяснили, откуда мы из Иерусалима и из России, и обсудили глупость того чата, где мы познакомились, а потом и идиотизм абсолютного большинства чатов и всех тех, кто в них ходит. Я рассказал несколько историй о человеческой глупости, а потом еще несколько историй рассказала она. Мы начали смеяться. От стойки бара лился старый джаз, и тусклый свет скользил по неровному дереву стола. Но неожиданно, без всяких понятных причин, мне стало скучно, а необходимость слушать и отвечать – ощутимой как тяжелый груз, висящий на груди. Мне захотелось остаться одному, среди темного дерева и тусклого желтого света, и медленно погружаться в эту прозрачную, нервную и знакомую музыку. Я испугался, что нам скоро станет не о чем говорить, и спросил, танцует ли она; она сказала «да», и мимо полицейских машин и белых, светящихся в ночном свете стен Троицкого собора, с его нежными линиями и башенками на куполах-полусферах, мы отправились в «Гласность».

Несмотря на русское название паба, сюда приходили танцевать в основном шумные восточные девицы в узких мини, сопровождаемые запахом дешевых духов, и их приятели со щетиной на лицах и ножами в карманах. За стойкой мы выпили еще по кружке пива и присоединились к танцующим, локоть к локтю и спина к спине, на небольшом пятачке между стойкой бара и маленькой дощатой сценой. Пульсируя, скользя и разбиваясь о стены, подчеркивая ритм; вспыхивая сиянием звуков, переходящих в транс ритмичного и захватывающего биения, лилась музыка – громко, варварски, безвкусно, неистово и настойчиво. В душе замерло, разряженное внутреннее пространство мысли наполнилось вязким дыханием жара и ликования; я посмотрел ей в глаза, и она улыбнулась. Здесь гремела музыка, сталкивались ноги, пахло духами и потом; а в туалетах, вероятно для того, чтобы умерить приступы неожиданной страсти, были сняты двери. Мы долго танцевали, а потом я предложил ей выйти на свежий воздух; но во внутреннем дворике, куда музыка почти не доносилась, все еще танцевали и шумели.

Мы вышли на улицу; девицы, три часа назад продававшие входные билеты, курили в предбаннике, сидя на ободранном столе – уже без всякой кассы.

– Вы уходите? – спросили они.

– Да нет, просто ненадолго на свежий воздух, – ответил я.

– Пока, – сказал охранник, – приходите еще.

Было холодно, а небо – темным и прекрасным, звезды над головой горели мелкими хрустальными бусинками. И среди них, снова, как всегда, как в иллюстрациях к сказкам «Тысячи и одной ночи», с утомительной невероятностью, но и неизбежностью высветился этот странный, все еще немыслимый, перевернутый полумесяц, завалившийся на спину в припадке то ли ужаса, то ли ликования.

– Месяц таким быть не может, – сказал я себе как обычно, и она чуть выжидательно посмотрела на меня. Я поцеловал ее, сначала осторожно, потом решительно; она ответило быстро, страстно и умело. Мы протрахались полночи, а наутро, рассказывая за завтраком про себя и своих подруг, она сообщила мне о какой-то девице, тоже медсестре, которая работала в больнице Ихилов, когда был убит Рабин, и она даже видела те пули, которыми он был убит.

– Ну и как они выглядели? – спросил я.

– Да обычно; запечатаны в маленький пакетик.

– И что на нем было написано? – спросил я равнодушно.

– Какое-то сокращение английскими буквами; то ли «лонг.», то ли «лонгин.», а потом еще несколько цифр.

– Чушь какая-то, – подумал я и осекся.

3

То что я рассказал обо всем этом Марголину было несомненной ошибкой; он загорелся даже больше, чем я мог предположить заранее.

– Это нельзя так оставлять, – сказал он, – мы должны поговорить с этой девицей.

Впрочем, по каким-то причинам «кошечка» отказалась дать мне телефон своей бывшей подруги.

– Зачем тебе эта шармута[158]158
  Шармута (ивр., разг.) – потаскушка.


[Закрыть]? – сказала она. – Вот скажешь, тогда и дам ее телефон, если найду. Да и номер этот давно уже не отвечает; а про то, что тебя так интересуют пули Рабина, можешь рассказать своей бабушке.

К счастью, еще до этого она упомянула название того отделения, где ее приятельница работала, и мы туда позвонили, сказав, что ищем ее по поручению родственников из России, которые хотели бы ей вернуть некогда взятые в долг деньги. Мы получили телефон, который оказался съемной квартирой; жилец, говоривший с сильным украинским акцентом, после долгой торговли, посулов и угроз дал нам телефон своего квартировладельца, правда под клятвенное обещание не говорить последнему о том, что телефон дал именно он. Квартировладелец, услышав нашу историю, сказал, что часть этих денег причитается ему, так как предмет наших дум и мечтаний выехала, не заплатив за воду и электричество. Мы сказали, что у нас именной чек, но пообещали напомнить означенной девице о ее долгах, и тогда он продиктовал нам телефон ее родителей, с которыми, как оказалось, он сам договориться не мог ни о чем, поскольку они отвечали «ло иврит»[159]159
  Ло иврит (ивр., искаж.) – нет иврит.


[Закрыть] или «по мирусия»[160]160
  По мирусия (ивр., искаж.) – тут из Россия.


[Закрыть] и вешали трубку.

На поверку предполагаемые родители оказались бабушкой и дедушкой. Я объяснил, что я медбрат, работавший вместе с Леной в больнице.

– Ну и что тебе нужно? – спросил дедушка, как мне показалось, немного нелюбезно. Я ответил, что из больницы уже неоднократно пытались Лене дозвониться, но безуспешно, и попросил ее телефон.

– Мы по-местному не понимаем, – почему-то объяснил он и добавил: – А в больнице она уже не работает.

Я ответил, что мне это известно, но в больнице не могут понять, почему она не хочет получить деньги из фонда по повышению квалификации, хотя по всем правилам эти деньги ей причитаются.

– Чего там еще заплатить? – сказал он, но уже менее нелюбезно.

– Не заплатить, а получить, – объяснил я еще раз. – Если хотите, – добавил я, – я соединю вас с бухгалтерией, там есть русский парень.

– Да, – сказал Марголин после паузы, – она может получить деньги; мы уже и бланки выслали, а наша Керен, кажется, ей даже звонила.

– А вам-то что, – спросил дедушка, снова начиная подозревать какую-нибудь ловушку, – вам что, эти деньги руки жгут?

– У нас есть неиспользованные фонды, – ответил Марголин важным бухгалтерским голосом, – а нам нужно годовой отчет закрывать. Не используем – в будущем году все отделение меньше получит.

– А вы точно не из банка? – спросила бабушка, вмешиваясь в разговор. – А то они к Леночке все с какими-то чеками пристают.

– Нет, – сказал я, – мы тут с коллегой будем недалеко от вас проезжать, хотели бланки на выплату еще раз завезти. Так в котором часу Лена будет дома?

– В Канаде она, – сказал дедушка, – совсем в Канаде, но мы все бумаги обязательно передадим.

Жили они, как выяснилось, в Хадере[161]161
  Один из бедных городов, населенных преимущественно выходцами с Востока и бывшего СССР. Расположен на прибрежной равнине, недалеко от Средиземного моря, между Натаньей и Хайфой.


[Закрыть].

На следующий день мы сели в старую марголинскую «Субару» с пыльными, некогда белыми боками, жесткими рессорами, следами ремонтов и легким дребезжанием при резких поворотах. Небо было подернуто легким беловатым налетом, но день обещал быть ясным. Зелень иерусалимских холмов светилась свежестью, и только спустившись на прибрежную равнину, мы увидели пепельные цвета выжженного пространства и почувствовали влажный жар Средиземноморья. Тель-авивские трущобы и небоскребы уступили место долгому и бесформенному мельканию черепичных крыш, редких лесов, многочисленных торговых центров и бензоколонок. Потом на горизонте проступили три одинокие трубы Хадерской электростанции. Мы свернули в город и некоторое время пропетляли среди унылых четырехэтажных домов с облезлыми фасадами и опущенными жалюзи; потом остановились, вышли, нас обволакивал тяжелый и густой, как кисель, воздух. Мимо нас проходили тучные восточные женщины и украинские пенсионеры в белых кепках, с клетчатыми клеенчатыми тележками, а вокруг лежал этот странный город, один из многих не отличимых друг от друга городов на прибрежной равнине, где раскаленный послеполуденный воздух пахнет эвкалиптами, морем и разлагающимся мусором и где глаза женщин наполнены жаром, скукой и вожделением. На долю секунды меня охватили радость, неожиданное ликование.

Но разговор с бабушкой и дедушкой нашей героини не получился; они вели себя отстраненно и настороженно. Похоже, что за прошедшие сутки они успели поговорить со своей внучкой, и она предписала им не болтать лишнего. Дать ее адрес или телефон в Канаде они отказались категорически, сказав, что она живет «не у себя», – и несмотря на то, что мы три раза подряд объясняли им, что отдадим только бланки для заполнения, а денежные ведомости без Лениной расписки не сможем оставить ни в коем случае; так что единственный возможный вариант – послать их ей в Канаду заказной именной почтой. «Она все заполнит и вам перешлет», – повторяли они как мантру. И уже перед самым нашим уходом, когда все казалось совершенно безнадежным, голос ее бабушки вдруг дрогнул.

– Ой, мальчики, – сказала она вдруг совсем иначе, добавив несколько слов на идише, – спасибо вам, что вы приехали ради Леночки. Не сердитесь на нас и на Леночку, она нам совсем запретила давать ее телефон. С тех пор, как Зураб ее бросил, она стала говорить, что в Израиле все свиньи; да еще и эти банки, которые перед самым отъездом заставили ее взять эти ссуды, а теперь все требуют их назад.

– Ну и зря она так, – сказали мы почти хором, – в больнице все говорили, что Зураб ей не пара. Она стольким парням нравилась: и нашим, и местным. Чем уезжать, лучше бы нашла себе нормального парня.

– Ой, она так террора стала бояться, – сказала бабушка, – нам-то что, мы старые, свое отжили, вон дед воевал; уж если немцев пережили, так что нам арабы. А она просто места себе не находила: уж так боялась, так боялась. Совсем на автобусах перестала ездить, даже в магазины, и это Леночка-то наша, почти перестала заходить. А как с парнем знакомилась, так сразу спрашивала, есть ли машина.

Мы сказали, что надеемся, что в Канаде ей лучше и спокойнее; и бабушка вдруг расплакалась.

– Ей там так плохо, так плохо. Медсестрой не устроиться, она там пиццей торгует. А вокруг одни черные. Если бы не Ришар, совсем бы от голода умерла; звонит и ревет в голос. Мне все говорят, что ее сглазили или порчу навели. Да уж я, старая, потихоньку к экстрасенсу ходила, и карточку носила, кучу денег заплатила, и уж возилась она с этой карточкой и так и сяк, а все то же. Чакры-то все закупорены. Машенька, подруга ее, так и говорит, вижу вокруг нее плохую чужую энергию, сильную такую, а как снять – не знаю. Порча, одним словом. Она даже красную ниточку на запястье носила, а все без толку.

– Это Маша из хирургического, – пояснил мне Марголин, – знаю, славная девушка. Такая плохого не посоветует.

– Да нет же, – вмешался дед, – это наша Машка из десятой квартиры; у нее еще шкет в спецшколе учится. Соцработники там им занимаются, медработники разные. А то совсем с ним никакого сладу-то не было.

Мы поблагодарили их за воду с сиропом и вернулись к «Субару».

– Боялась, значит, – сказал Марголин задумчиво, – и в общественных местах боялась появляться.

– Не занимайся ерундой, – сказал я, – террора она боялась.

– Ерунду говоришь ты, – сказал он, – я ведь тоже в этой стране живу.

– Ну, а у нее тонкая женская душа, – ответил я, – и вся жизнь впереди.

– Хорошо, – подытожил он, – идем в десятую квартиру.

Я мрачно на него посмотрел, и мы пошли.

Маша оказалась крашеной блондинкой, на мой вкус несколько полноватой, с яркими губами, неправильными чертами лица и черными корнями волос; сквозь тонкую ткань блузки просвечивали большие соски. Она посмотрела на нас со скукой и неприязнью.

– Добрый день, – сказал Марголин. – Нам дали ваш адрес в службе Национального Страхования. Мы отбираем детей для школы «Псагот»[162]162
  Псагот (ивр.) – вершины.


[Закрыть] в Кейсарии[163]163
  Курортный город на берегу Средиземного моря.


[Закрыть] под американским патронажем. Нам нужны талантливые дети с некоторыми поведенческими проблемами. Цель проекта – доказать, что не бывает плохих детей или плохих родителей, но только плохие школы и плохие учителя. Если мы найдем общий язык, вашего ребенка будут забирать утром, привозить домой вечером, целый день будут им заниматься, кормить, все, разумеется, бесплатно, и еще платить вам небольшое пособие, до тысячи шекелей, которое могло бы позволить вам меньше работать и больше с ним бывать. Хотите послушать про наш проект поподробнее?

Маша, разумеется, захотела. Она провела нас в салон, где помимо привычной обстановки съемных квартир, мы обнаружили всевозможные предметы, связанные с гаданием и магией, чье назначение было понятно мне лишь смутно, а также книги с изумительными и многообещающими названиями. Примитивных пособий, вроде «Магия для начинающих» или «Введение в чакры», среди них, конечно же, не было. Марголин рассказал ей о проекте «Псагот».

– А эта ваша школа, – спросила она с ощутимым и неожиданным недоверием, – случайно не досовская[164]164
  Досы (ивр., разг.) – несколько пренебрежительное, собирательное название ультраортодоксальных евреев; от «дос» – религия (на идише и ашкеназийском иврите).


[Закрыть]? Черных[165]165
  Т. е. ходящих в черных шляпах и пиджаках (или лапсердаках); иначе говоря – ультраортодоксов.


[Закрыть] мы не хотим.

Мы заверили ее в том, что речь идет о совершенно светской школе, и разговор как-то незаметно перешел на «энергетику», «эзотерику» и «карму».

– Жаль, что столь многие относятся к этому скептически, – сказал я. – Хотя, как мне кажется, в магии есть много и разрушительного.

– Это потому, – сказала она, – что люди не отличают белую магию от черной. Я всегда занимаюсь только белой. От черной, когда я ее чувствую, мне становится физически плохо, тошнит, руки болят, ничего делать не хочется. Это же от характера зависит.

– А что, – спросил я, – черная магия никогда и никому не может помочь по-настоящему?

– Хорошему человеку – нет, – сказала Маша.

Она выпрямилась в кресле, задышала глубже, и ее груди заколебались.

– У меня был учитель, он меня, собственно, и поднял с шестого на восьмой уровень магического потенциала, так он всегда говорил: смотри на направление энергии. Черная магия – это всегда вампиризм, откачка энергии либо у самого человека, либо у его жертвы; это как убийство, только хуже. Или как карма, – продолжила она подумав. – Она ведь тоже бывает и положительная, и отрицательная; но выращивать нужно только положительную или уж освобождаться от нее совсем.

Марголин мрачно посмотрел на меня.

– В рамках нашей программы, – объяснил он, – существует возможность для детей и их родителей поехать на год-два в Штаты или Канаду; но это по желанию, разумеется. Впрочем, вам наверное будет там одиноко. У вас там есть знакомые?

– А у кого нет? – ответила она. Туда же все уезжают. Вон в прошлом году соседка с четвертого этажа уехала.

– Что, так уехала или работу нашла?

– Да какая работа, у нее тут всю энергию выпили; я уж ей свою понемножку отдавала, так – незаметно. А хавер[166]166
  Хавер (ивр.) – здесь: любовник, сожитель.


[Закрыть] у нее был с такой страшной энергией, что я бы его просто на порог не пустила. Как только люди такое не чувствуют. А как она арабов боялась; хотя как-то ее хавер был арабом. Но это из наших, из Умм эль Фахма[167]167
  Умм эль Фахм – арабский город во внутреннем Израиле (не на территориях), в долине Ара. Его население – в отличие от большинства арабских населенных пунктов – настроено, в основном, резко антиизраильски.


[Закрыть].

– А чего именно она боялась? – спросил Марголин.

– Говорила, что боится жить в этой Израиловке. Но, по-моему, просто понимала, что еще одна порча, и ей конец. Говорю же, раньше она арабов не боялась, тусовалась там с ними по-всякому. А теперь никому не пишет, даже мне; а уж сколько я ей своей энергии перекачала.

Я сказал, что у нас на сегодня еще шесть адресов; мы пообещали зайти к ней, на этот раз специально, через пару дней и принести подробные проспекты.

– Ну, мальчики, заходите обязательно, – сказала она уже на пороге. – А если у вас там вдруг порча или какие проблемы, так я обязательно помогу.

Мы попрощались.

– Яснее некуда, – сказал Марголин, – похоже, она что-то такое узнала, что для ее глаз или ушей не было предназначено, и до смерти перепугалась. То ли запугали, то ли сама поняла, что туда лучше не соваться. Вот и сбежала в Канаду и прячется от всех: и от коллег, и от подруг.

– А может ей просто все до лампочки, кроме себя, любимой? – спросил я.

– Ну, разумеется, нет, – ответил Марголин, – с чего это ты взял.

У меня были некоторые сомнения, но я промолчал. Мы вернулись к его «Субару» и, позвякивая на поворотах и рытвинах, двинулись в сторону Иерусалима. Начало темнеть, запахи улеглись, и в тусклом воздухе города обозначилось влажное присутствие ночной прохлады. На тротуарах загорелись фонари, наполнились светом витрины; на перекрестках и автобусных остановках появились стайки девиц со смуглой кожей, чувственными лицами и пустыми глазами. Они были одеты в узкие джинсы по бедрам, тесные юбки и тугие короткие блузки; желтые блики отражались на чуть потной светящейся коже, выпуклых загорелых животах и маленьких колечках, вставленных в пупок. Марголин же, как выяснилось, рассматривал не их, а наших эмигрантов – девушек в мини-юбках, кофточках с вырезом почти до талии и стриженных наголо парней в полуспортивных костюмах.

– Ну и хари тут у них, – сказал он, подумав. – Так все чакры бы и поотрывал.

4

Но мы обнаружили, что находимся в тупике. Еще раз побывали у этой бабы и даже прямым текстом попытались расспросить ее про работу подруги, смерть Рабина и пули.

– Да что-то там такое было, – ответила она равнодушно и снова заговорила о своем ребенке, его нереализованном потенциале и возможности получать от нашего фонда ежемесячную тысячу шекелей.

– Либо она великая актриса, – сказал я потом Марголину, – либо она и правда ничего не знает.

– Либо ей все фиолетово, – сказал он.

– Либо и то, и другое, – подытожил я.

От родителей же пропавшей медсестры нам так и не удалось ничего добиться.

– Мы должны кинуть наживку, – сказал Марголин.

– И как ты собираешься это делать? – спросил я.

– А ты? – ответил он.

– Я, – сказал я, – никак. Но на даче мы всегда прикармливали рыбу кашей еще с вечера. Просто бросали ее в воду, а с восходом приплывали на то же место.

– Замечательная идея, – сказал он, и через несколько дней кинул мне линк на сделанный им сайт. Сайт назывался «В ожидании Истины» и был посвящен, как объяснял подзаголовок, «свидетельствам, гипотезам, вымыслам, домыслам и фантазиям по поводу смерти покойного Ицхака Рабина». Чуть позже он изготовил ивритскую и английскую версии. Нам писали много, с воодушевлением и возмущением, иногда с бранью, но – и это с удивительным постоянством – без всяких доказательств.

Мне же было предписано в качестве компенсации сделать отдельное «сообщество», посвященное той же теме, в рамках большого проекта, называвшегося «Личный дневник». В «Личном дневнике» десятки тысяч людей, именовавших себя «юзерами», что, впрочем вполне им подходило, рассказывали день за днем о том, что произошло в их жизни, о том, что они считали своими переживаниями, мыслями и чувствами. Желающие знакомиться с мыслями тех или иных «юзеров» вносили себя в список их «френдов» – термин, который по некоторому малопонятному недоразумению они переводили как «друзья» – и ежедневно получали сводный лист размышлений и исповедей своих избранников.

– Это прекрасный образ дружбы в нынешнем мире, – сказал Марголин, – но от меня ты не дождешься, чтобы я там что-нибудь открыл.

Моего же «юзера» я назвал «винторогий»; день за днем, прочитывая мысли «друзей» «винторогого», я узнавал о том, как им скучно и не хочется работать, как лень вставать по утрам и куда они ходили вечером, какую музыку переписали у знакомых, что сказала секретарша на работе, что они увидели в своих бесконечных и бесцельных движениях по интернету. Одна девушка, которую я «зафрендил» чуть ли не в первую очередь, по нескольку раз в день писала о том, что ее «никто не любит», а многочисленные респонденты обоего пола ее в этом разубеждали. Поскольку сообщения в «Личном дневнике» назывались «постами», про эту девушку было принято говорить, что она «часто постится». Другая девица постоянно хвасталась деньгами своего мужа и подробно рассказывала о количестве звезд в гостиницах, где они останавливались. Парни же рассуждали о жизни, компьютерах и политике. Помимо создания «винторогого», я открыл «сообщество», посвященное смерти Рабина, и подписал моего зверя на получение всех записей, оставленных в этом сообществе. Впрочем, все эти записи оказывались абсолютно бессодержательными, пока однажды, войдя в это сообщество под псевдонимом «козел отпущения», я не оставил невнятное и туманное сообщение об операции «Лонгинес». Ответы не заставили себя ждать.

Оказалось, что об операции «Лонгинес» слышали многие, но в большинстве своем крайне смутно. Первые ответы показались нам не слишком информативными. Так, один из «юзеров» объяснил нам, что «лонг» по-английски значит длинный, и имеется в виду длинный стакан пива «Гинесс», который подается только в очень крутых пабах, где он регулярно бывает со своей девушкой; но что именно это была за операция, он точно не помнит. Впрочем, были и другие объяснения этого названия. И наконец я увидел следующий постинг, который в значительной степени предопределил последующие события; юзер по имени «Флауэр» писал: «Я всегда поражался черному шабаковскому юмору. Мало того, что они унижают и избивают заключенных, не говоря уже о поощрении массового доносительства и всем остальном, они еще и назвали мероприятие по уничтожению последних надежд на мир и братское сосуществование между двумя народами именем копья, пробившего сердце того, кто был символом мира и любви». Изобразив некоторое недоверие, я спросил его о причинах, которые, по его мнению, могли заставить Шабак организовать убийство Рабина.

– Только идиот, – ответил он, – может их не видеть. Если мы заключим мир сейчас и перестанем мучить и преследовать другой народ, Шабак останется без работы, а все эти уроды – без своих сумасшедших бабок. Но они предпочли принести мир и раскаяние в жертву своим заработкам и истерическому еврейскому национализму.

На него обрушился шквал возмущенных откликов; и он ответил еще раз.

– Мне казалось, – написал «Флауэр», – что евреи умные и добрые, и только пожив в Израиле, я понял насколько мне стыдно, что я еврей.

Ответы были многочисленными, малоинформативными и временами матерными.

– Он, несомненно, ублюдок, но понимает, о чем пишет, – тем не менее сказал Марголин, – теперь уже и ты не сможешь это отрицать.

– Не уверен, – сказал я, – из моего постинга можно было понять, что я думаю: под операцией «Лонгинес» имеется в виду убийство Рабина. А догадаться, кто именно, по нашему мнению, мог провести подобную операцию, было не сильно сложно. Короче, шабак шалом вэшавуа тов[168]168
  Шабак шалом вэшавуа тов (ивр.) – привет от Шабака и хорошо провести неделю. Издевательская перефразировка традиционного приветствия «шабат шалом вэшавуа тов» – «доброй субботы и хорошей недели».


[Закрыть].

– Бред, – сказал Марголин, – знаешь, чем ты отличаешься от Фомы? Положив палец в рану, ты бы сказал, что и палец, и рана тебе кажутся.

Но «юзера» по имени «Флауэр» в полном списке «юзеров» «Личного дневника» не значилось.

– Анонимщик, – сказал я мрачно.

– А то, – ответил Марголин.

Мы оставили в нашем «сообществе» сообщение о том, что мы хотим связаться с человеком, пишущим под именем «Флауэр», и заодно дали свой электронный адрес.

– Я что, выгляжу полным идиотом? – ответил он. – Чтобы потом мне эти крезанутые поселенцы дверь подожгли, а Шабак ноги переломал? Я с самого начала подозревал, что все это провокация.

Мы стали писать другим «юзерам», которые раньше утверждали, что слышали об операции «Лонгинес», но вместо ответа они стали исчезать из списка наших «френдов», а пару раз мы еще и обнаружили себя в списке недругов, которым было запрещено оставлять комментарии рядом с сообщениями тех или иных авторов на их страничках в «Личном дневнике». Мы спросили одну девицу, давно и постоянно присутствовавшую в «Дневнике», не слышала ли она о юзере по имени «Флауэр». «Знаю, конечно», ответила она, «она очень много пишет и все время постит картинки с цветочками и разными прикольными цацками».

– Ищущий должен уметь ждать, – сказал Марголин, демонстрируя письмо, пришедшее на контактный электронный адрес его сайта.

Письмо было туманным и осторожным и, как нам показалось, пыталось выяснить наши намерения вместо того, чтобы обозначить свои.

– Момент, бывший кризисным для нации, – писал его автор, – заставил ее проявиться с далеко не лучшей стороны и напомнил не только о Раймоне Тулузском, но и об Империи времен Рудольфа Второго. Впрочем, продолжение пока оказалось еще не столь ужасным.

– Раймон, – сказал я Марголину, – утверждал, что нашел это копье, а Рудольф, по легенде, был его последним хранителем.

Марголин ответил осторожно и получил в ответ еще более осторожное и настороженное послание.

– Играй ва-банк, – сказал я тогда. – Это наш единственный шанс.

Мы рассказали все, что знали об операции «Лонгинес», и в ответ получили приглашение в гости.

– Об операции «Лонгинес» я, разумеется, слышал, – сказал наш новый знакомый, в зеленой майке навыпуск, джинсах и черной кепи, проводя нас на кухню. – Вы будете пить чай, кофе или водку?

Мы выбрали водку, попросили, чтобы чай был крепким, и приготовились слушать. Хозяина дома звали Феликсом.

– Но это далеко не главное, – продолжил он. – В любом явлении главное понять причину, принцип, пружину, движущую силу. Когда-то физики считали, что имеют дело с миром явлений и фактов, теперь же мы говорим скорее о потоках информации. И, следовательно, мир – это огромный текст, распределение информации. Нужно понять мысль, стоящую за этим текстом.

– И что же? – спросил Марголин заинтересованно и несколько изумленно.

– Любопытно, – объяснил он, – что гуманитарные науки пришли к подобным же выводам. Вы слышали о Лотмане?

Мы переглянулись и молча кивнули.

– Так вот, не только Лотман, но и вся тартусско-московская семиотическая школа пришла к выводу, что мир – это текст. Но как бы плохой и невнятный; в этом смысле в семиотической структурированности стихотворения Пастернака больше реальности, чем в том, что мы видим вокруг.

– И что же мы видим вокруг? – спросил я.

– Всякую дрянь, – ответил он, подумав, – а великий философ Мамардашвили писал, что в акте проецирования сознания на экзистенциальное пространство воображаемого генерируется все богатство значений человеческой жизни. Это же подтверждает и Бибихин, когда пишет… давайте я вам прочитаю…

И он полез в шкаф за книгой; я остановил его, сказав, что мы ему верим.

– Но ведь то же самое, – сказан он победоносно, – думали и западные предшественники Лотмана: и Витгенштейн, и Леви-Стросс, и Мишель Фуко, и Ноам Хомский, и Жак Деррида. Все они, кстати говоря, были евреями; а знаете почему?

– Нет, – ответил Марголин.

– Потому что иудаизм – в отличие от христианства с его греческими и, в сущности, совершенно языческими домыслами – всегда знал это и без современной науки. Известно, что Тора, она же божественная мудрость, существовала еще до сотворения мира; об этом говорят все каббалисты. Но еще задолго до каббалы, и в «Книге творения», и в «Книгах Еноха», и в «Алфавите Рабби Акивы», и в «Книгах Дворцов», и в «Книге ангела Разиэля»[169]169
  Еврейские мистические книги.


[Закрыть] говорится о том, что мир – это текст, написанный ивритскими буквами; в то же время очевидно, что на самом деле на иврите можно написать только один текст – и это текст Торы. Так вот, из всего этого неизбежно следует, что, собственно, вся современная наука – и естественная, и гуманитарная – говорит о том, что весь мир написан в Торе.

– Так что же с Рабином? – спросил я с некоторым нетерпением.

– Это же очевидно, – сказал он, посмотрев на нас с торжеством. – Он поставил под сомнение право евреев на Эрец-Исраэль, записанное в Тексте, попытался переписать Текст, который нельзя переписать, и был из этого текста, стерт. Из той главы, которая посвящена миру.

– О нет, – сказал Марголин в отчаянии.

– Именно так, – с торжеством ответил ему Феликс, – и здесь уж ничего не поделаешь.

– Но ведь вы написали нам, что название операции «Лонгинес» вы уже слышали, – сказал я.

– Конечно, слышал, – ответил он, – кто же его не слышал.

– А от кого?

– Ну если вас интересуют такие детали, – сказал он с некоторым изумлением, – то я, конечно же, дам вам адреса.

Он порылся в записной книжке и дал нам имена двух человек, интересовавшихся смертью Рабина, от которых он и слышал про операцию «Лонгинес». Один из них жил в Кфар-Тапуах[170]170
  Поселение в центре Самарии, один из оплотов радикального крыла поселенческого движения.


[Закрыть], другой был инженером из Мицпе-Рамона[171]171
  Небольшой город в центре пустыни Негев.


[Закрыть].

Кфар-Тапуах был, несомненно, ближе; к тому же телефон в Мицпе-Рамоне не отвечал с убедительным постоянством. На центральной автобусной станции мы сели в бронированный автобус, проехавший через блокпосты и медленно заскользивший сквозь поток машин с зелеными номерами арабских территорий; чуть позже роскошные дома христианской Рамаллы и красные крыши поселений уступили место серебристым, серым, охристым холмам Самарии, тощим овцам, лоточникам на дорогах, черным фигурам пастухов. Пестрые бесформенные белесые пятна дальних деревень почти сливались с плавными изгибами холмов. А потом мы сидели на высокой террасе белого каменного дома; предзакатное солнце окатило нас своим теплым оранжевым светом, в саду кричали дети, где-то в долине были слышны звуки перестрелки. Хозяин дома, с окладистой бородой, в большой белой кипе с тонким вышитым узором, рассказывал нам о новом поселении недалеко от Шхема, в недавнем основании которого он участвовал; в этом поселении пока еще никто не жил, но туда обещали перебраться два ешиботника и одна молодая семья из Нетивота.

– Рабина убил Перес[172]172
  Шимон Перес – заместитель Рабина и министр иностранных дел в его правительстве; впоследствии премьер-министр. Архитектор израильско-палестинских договоров «Осло» и «Осло-2», которые праворадикальная часть общества считает аналогом Мюнхенского сговора. В результате этих договоров была создана палестинская автономия во главе с Ясиром Арафатом.


[Закрыть], – сказал он, – это все знают.

– Понятно, – сказал я, – а доказательства?

– А доказательств вы у нас не найдете, у нас единственное поселение, где на Шабак никто не работает; у нас провокаторов нет.

Я заметил, что солнце начало медленно сползать к горизонту.

– Это провокация против поселенцев и всего национального лагеря, и ниточки тут тянутся из Вашингтона, – добавил он чуть погодя, – они хотят нашей кровью заплатить за арабскую нефть.

– Но ведь вы сказали нам по телефону, что знаете детали операции «Лонгинес», – сказал Марголин.

– Конечно, знаю, – ответил он с явной антипатией, – я же вам только что все объяснил. Или вам нужны оперативные детали?

Мы сказали, что да, именно они нам и нужны; но он пренебрежительно ответил, что его-то они не интересуют.

– А от кого вы слышали это название? – спросил я. – От кого-нибудь из поселения?

– Я же сказал, что нет, – взорвался он; но потом все же согласился дать нам адрес. – Хотя вы и ломитесь в открытую дверь, – добавил он, – это было буквально неделю назад, так что вы сможете его обо всем расспросить.

И он дал нам адрес Феликса.

– Но ведь это тот человек, по чьей рекомендации мы к вам приехали, – сказал Марголин изумленно. – Вы же подробно выяснили, от кого мы.

– Если вы уже говорили с Феликсом, – сказал он с явным раздражением, – так что же вы от меня хотите? Феликс же знает все детали.