Текст книги "Иерусалим"

Автор книги: Денис Соболев

сообщить о нарушении

Текущая страница: 2 (всего у книги 26 страниц)

Но на следующее утро я уехал в Дувр. Лa Манш штормило; вода была зеленой, непрозрачной; камень, брошенный в волны, исчезал беззвучно. Ярко-белые барашки размечали контуры моря, у горизонта черным пятном скользил паром на воздушной подушке. Я подбросил на ладони плоский камень и швырнул его в воду. Интуиция подсказывала мне, что автор статьи об Ишервуде не упомянул название рассказа Аморима не потому, что забыл, а потому, что не знал его сам. Искал ли он его? Да, конечно. Статья была написана достаточно аккуратно. И значит не нашел. Тогда откуда же он мог узнать о том, что повесть о Картафиле писалась под влиянием Аморима? Если из чьих-то воспоминаний, то, скорее всего, он упомянул бы их в качестве дополнительного доказательства существования повести. Из дневника Стивена Стредера, который он цитирует? Но этот дневник я тоже читал. Значит, из дневников самого Ишервуда. Но запись в дневниках Ишервуда я проверил. Там было записано: «Начал о камнях: повесть о Картаф.». И все. Запись была датирована годом раньше, чем разговор у Спендера; это было причиной того, что я ее не нашел. А сокращение «Картаф.» объясняло тот факт, что имя Картафил не попало в именной указатель. Из всего этого я сделал вывод, что в дневниках Ишервуда должна быть другая запись, на которой и основывался автор статьи; и, по всей видимости, она была настолько туманной, что он решил ее не цитировать, опасаясь, что его обвинят в научной недостоверности.

Я уже знал, как искать эту запись. На следующее утро я открыл именной указатель к дневникам Ишервуда и нашел строчку «Аморим, Энрике. Парагвайский поэт». На него была одна ссылка. На странице 372 было написано следующее: «…снова думаю об этом расск. рдств. Аморима, о Карт.; я должен о нем написать». По крайней мере, часть проблемы разрешилась. Рассказ, о котором писал Ишервуд, был не обязательно о Картафиле, но был как-то с ним связан; скорее всего, мысли о рассказе навели Ишервуда на мысли о Картафиле. Вполне возможно, что он там только упоминался. Так что не было ничего удивительного в том, что рассказа о Картафиле я не нашел. Помимо этого, было ясно, что сокращение «рдств» автор статьи об Ишервуде не понял, и это стало причиной того, что он предпочел эту запись не цитировать. На расшифровку «рдств» ушло еще несколько минут; но на самом деле это могло значить только одно «родственника». Имя родственника Энрике Аморима мне было известно. Еще через полчаса передо мной лежала книга с рассказом, который я искал. «В Лондоне, – писал автор, – в июне месяце 1929 года антиквар Жозеф Картафил из Смирны предложил княгине Люсенж шесть томов „Иллиады“ Попа (1715–1720) форматом в малую четверть». В дальнейшем повествовании антиквар Картафил не участвовал; но в комментариях к академическому изданию того же автора сообщалось, что «Жозеф Картафил – это одно из имен Исаака Лакедема». Имя Лакедем автор примечаний оставил без комментариев.

4

Я пробыл в Англии чуть больше месяца и вернулся в самом конце октября. Из пустыни дул пронзительный холодный ветер; он нес горькую пыль, обрывки бумаги и газет, смятые рекламные листки, с цоканьем катил по мокрым малиновым плиткам тротуара пустые пластмассовые бутылки. Было холодно, и мне смертельно хотелось спать. Но на следующее утро распогодилось, к десяти стало даже жарко, и я решил поехать в Эмек Рефаим. Я сказал Ире, что нашел в Англии очень странные сведения о Лакедеме и хотел бы его об этом расспросить. Я был заранее уверен, что упоминание про Лакедема вызовет всплеск раздражения и несимпатии, помня, как недовольно и разочарованно Ира смотрела на меня, поджимая свои элегантно накрашенные губы, а Лакедем выстукивал неизвестную мне мелодию костяшками пальцев на крышке стола. Мокрый след от бутылки на старом лаке отражал матовую желтизну света лампы. Лакедем кашлял, квохтая и прижимая ладонь к губам, молчал и скрипел качающимся креслом.

Но осенняя скука сделала свое дело, и неожиданно Ира попросила меня взять ее с собой; от удивления я не нашел причины отказаться. Машину, с которой без меня что-то произошло, еще только предстояло забрать из гаража, и мы поехали на автобусе. Был последний осенний хамсин[6]6
  Хамсин (ивр. разг.) – резкое повышение температуры и понижение влажности, особенно частое поздней весной и ранней осенью. Обычно длится два-три дня.


[Закрыть], как обычно, пыльный и удушливый; небо, раскаленное до белизны; тяжелый уличный грохот, низко стелющийся и накатывающий волнами. Без меня произошло много нового. Ира прочитала Кибирова, а в Москве тем временем уже читали Пелевина. Машин сосед продолжил расширение своей квартиры и ликвидировал каменную сушилку для белья на кухонном балконе. Он снес один из ее бортов, продлил нижнее перекрытие до второго борта, на котором установил огромное окно с двойными стеклами, а затем снес стену на кухню, увеличив, таким образом, последнюю за счет кухонного балкона и прилегающей к ней сушилки.

– Как Лондон? – спросила Ира наконец.

– Ничего, как обычно.

– Хотела бы я посмотреть, как одеваются англичане осенью. В Израиле вообще забываешь, как выглядит элегантно одетый человек.

Я промолчал.

– Я знаю, что ты про это думаешь, – продолжила Ира, – но я не понимаю, как можно не соглашаться, что израильтяне не умеют одеваться. Главный наряд – фасон мешок, футболка на выпуск. А прически? Такое ощущение, что полстраны вышло из зоны. Наши эмигранты – это единственные, кто чувствует, что такое элегантность.

– Ты знаешь, – сказал я, подумав, – в Лондоне нынешние русские туристы тоже отличаются элегантностью.

– Ты мог бы испытывать свое остроумие на ком-нибудь другом. По крайней мере, в нынешней России происходит либерализация сознания.

«Ого», – подумал я, и мы вышли из автобуса.

Как это ни странно, дверь в лавку Лакедема была закрыта. Я постучал еще раз, но снова безрезультатно. Ира попыталась заглянуть сквозь узкое окно «кабинета», но, кроме освещенного солнцем края стола, о чьей природе мы догадались по очертаниям, было невозможно ничего разобрать. Становилось все жарче; прозрачная тень крыши расчерчивала узкую улицу на две неравные полосы – выбеленную светом полуденного солнца и черненую его тенью. Мне пришло в голову, что стоит поискать Лакедема в том кафе, где я когда-то с ним познакомился. Мы завернули за угол и спустились вниз по сбитым каменным ступенькам. Но в кафе было пусто. Ковер в витрине напротив исчез; за столиком, где я иногда пил кофе, дремал арабчонок, положив голову на гигантскую махровую тряпку, которой он обычно протирал столы. Я поискал взглядом хозяина кафе, но потом передумал; к тому же навстречу нам шел один мой приятель.

– Какие люди, – закричал он еще издалека, – какими судьбами?

– Ищем одного антиквара, – сказала Ира, – хотим тут всякие мелочи прикупить.

– И что он?

– Обещал быть и куда-то делся.

– Круто стоит, если может клиентами разбрасываться. Хотя у меня был один знакомый, еще по совку, он тоже на антиквариате неслабо поднялся.

Мы еще немного поговорили и вернулись назад. Подойдя снова к дому Лакедема, я решил воспользоваться однажды испробованным методом и постучал в окно справа от входа. Через несколько минут мы услышали смутное шевеление, шарканье и, наконец, скрежет засова. Лицо старика, который нам открыл, было мне знакомо, хотя и не связывалось ни с каким именем. «Меня зовут Иоси, – сказал старик, – я его сосед». Он молча задвинул засов, провел нас в кабинет. Дверь в темный внутренний холл была снова открыта; Иоси пропустил нас вперед. На этот раз в холле горел тусклый свет. Напротив двери в комнату с книгами и гипсами, которую я когда-то принял за спальню, была еще одна дверь. Иоси указал на нее, и мы вошли. У противоположной стены комнаты стояла кровать, на которой лежал Лакедем.

– А, это вы, красотка, – сказал он, чуть приподнявшись и повернувшись к Ире, – а я думал, вы больше, не придете.

Но похоже, что затраченные им усилия оказались чрезмерными; Лакедем закашлялся, задрожал и снова прижался к подушке.

– Вам вредно говорить, – сказала Ира.

Лакедем улыбнулся, обнажив неожиданно желтые, волчьи зубы. Комната, в которой он лежал, была почти пуста. Кровать, стул у кровати, беленные известкой стены, белые каменные дуги под потолком. Окно было прикрыто деревянными крашеными ставнями с узкими прорезями. Ни книг, ни картин, ни одной из тех вещей, которые, как мне казалось, окружали Лакедема, здесь не было. Он знаком попросил Иру и Иоси уйти; я придвинул стул поближе к изголовью и сел.

– Вот и все, – сказал Лакедем.

Я промолчал, понимая, что он прав.

– Ну как Альбион?

– Холодно уже, – сказал я, подумав.

Мы замолчали.

– Ладно, – сказал Лакедем, – если не возражаете, передам ему от вас привет.

– У вас был врач? – спросил я.

– Вы еще предложите вызвать «скорую». Простите; правда, простите. Не волнуйтесь, был; все хорошо.

– Хотите, я вам почитаю?

– Нет. Лучше налейте себе вина, оно в шкафу в кабинете.

Я вышел из комнаты, прикрыл дверь, открыл шкаф, достал высокий матовый стакан, налил немного вина. Ставни в «кабинете» были открыты, и на пол падала узкая белая полоса солнечного света. Я вернулся к Лакедему.

Он снова приподнялся над подушкой.

– Вы ведь ждете, – сказал он, – что я вам что-то расскажу; что-то, чего вы не знаете; что-то, что я хочу оставить после себя.

– Я не уверен, – сказал я, – что именно этого жду. Хотя может быть и жду. Не знаю, правда не знаю.

– Ну хорошо, – ответил Лакедем, – я много страдал. Но это не имеет значения.

– Я не знаю.

Он замолчал; потом снова улыбнулся.

– А если ничего нет; нет ничего помимо того, в котором нет нас. Нет никакого здесь по ту сторону здесь.

– Нет вообще?

– Нет здесь.

Я рассмеялся.

– Приоткройте, пожалуйста, ставни.

Я встал и открыл ставни на ширину ладони. Мы снова замолчали. Я видел, что ему становится все хуже.

– А теперь идите, – сказал Лакедем, – я не хочу, чтобы вы видели, как я умираю.

Я встал. Но, прочитав мои мысли, Лакедем жестом остановил меня.

– Я хочу умереть в этой комнате, – сказал он, – и вы должны пообещать мне, что пока я жив, вы больше не придете.

Я пообещал.

5

Я нашел Иру в кафе. Она сидела в тени за столом, у которого еще недавно дремал арабчонок, напротив пустой чашки кофе и красила губы. Перед ней на краю стола стояла раскрытая косметичка; время от времени она наклонялась к невидимому мне зеркалу, подводила губы, внимательно себя рассматривала, но, видимо, оставаясь недовольной, стирала часть помады и снова возвращалась к зеркалу. Цвет ее лица убедил меня в том, что этим она занимается уже давно. Меня Ира не замечала.

– Нет, это слишком ярко, – сказала она, наконец обратив на меня внимание, – Из-за этого хамсина я никак не могу привести себя в порядок.

– Во сколько ваше мероприятие?

– Собиралось быть в полседьмого. Но надо будет позвонить Ане и уточнить; они никак не могли решить.

Она еще раз взглянула на себя в зеркало, отбросила с виска волосы и, опираясь на стол, встала, звякнув пустой чашкой в такт отодвигаемому стулу. Упавший с дерева лист пристал к ее платью.

– Ну, как твой Лакедем?

– Умирает.

– Это действительно так серьезно?

– Похоже, что да.

Ира смахнула лист с платья, провела рукой вдоль бедра, посмотрела на туфли. Вздохнула.

– Все это ужасно грустно. Но, по крайней мере, я смогу объяснить Ане, почему ты не пришел. Скажу, что все это тебе до чертиков испортило настроение. А что он от тебя хотел?

– Не знаю.

– Ты не хочешь говорить?

– Да нет, правда не знаю.

Мы вышли в переулок.

– А может, ты все-таки пойдешь к Ане? Она обидится.

– Но у тебя же теперь есть объяснение.

– Ты знаешь, я и сама не хочу идти. Но там будут люди, которым я очень обязана, так что я не смогла отказаться. К тому же, когда я обещала, я еще не знала, вернешься ли ты вовремя или перенесешь самолет.

По ее лицу было ясно, что она врет. Интересно зачем, а в общем-то все равно. В любом случае, я не смог бы заставить себя об этом думать.

– Ну что же, – сказал я, – передавай привет.

Подошел Ирин автобус, и мы распрощались. Я перешел на теневую сторону улицы и пошел в сторону центра. Когда справа остались старый вокзал с его длинными каменными стенами и квадратная башня шотландской церкви, я уже знал, куда иду. Раскаленный уходящим хамсином, город сжался в единый комок чувств, в пульсирующее зеркало, в котором я видел остаток своего дня. Я видел, как я прошел сквозь шум центра мимо магазинов и автомобильных пробок и уже в сумерках вошел в Меа-Шеарим[7]7
  Меа-Шеарим (ивр.) – досл. «стократ»; разг. собирательное название ультраортодоксальных кварталов в центре города. В строгом смысле – один из этих кварталов второй половины XIX века.


[Закрыть]. На черные шляпы падал желтый свет низких окон; подходя к окнам, обитатели домов загораживали тротуар, распластываясь на асфальте гигантскими дрожащими призрачными тенями. Было людно, человеческий хаос, приглушенный дневным жаром, оживал в сумерках, погружая случайного прохожего, каким был я, в атмосферу выдуманной деловитости и воображаемой занятости, обдавая его бесчисленными запахами и звуками; от них несло едой, теплом, суетой, домом. Шум, как прозрачный пар, расстилался по улице, забиваясь во все ее поры: магазины, переулки, двери, распахнутые своей желтизной наизнанку окна домов. Из синагог доносилось привычное бормотание арвита[8]8
  Арвит (ивр.) – вечерняя молитва.


[Закрыть]. Становилось все холоднее.

Я свернул под одну из арок и по разбитым, заросшим травою ступенькам поднялся во двор дома, выстроенного в виде каре. Здесь было тихо и безлюдно; проходившая мимо женщина недовольно покосилась на меня, незнакомца. Уже собираясь уйти, я заметил сквозь раскрытое окно огромную качающуюся тень хазана[9]9
  Хазан (ивр.) – синагогальный кантор.


[Закрыть] и арон акодеш[10]10
  Арон а-кодеш (ивр.) – досл. «шкаф святости»; синагогальный шкаф для хранения свитков Торы.


[Закрыть]. Я тихо вошел, взял молитвенник в истертом и морщинистом красном переплете, нашел нужное место и начал читать. Но мои мысли были далеко от молитвенника; я думал о белой комнате за антикварной лавкой, тусклой и призрачной, где сейчас умирал Лакедем, которого я так и не успел ни о чем расспросить, – умирал, погруженный в свои мысли и сны, уже чуждый нам.

Молитва, обозначив нестройным шуршанием страниц паузу, смутную цезуру своего движения, поднялась, распрямляясь среди качающихся черных фигур, двигаясь волна за волной в мутном и неустойчивом колебании звуков, в своей тайной музыкальности, осторожными шагами ступая навстречу прозрачной, тягостной, непривычной для человека гармонии и за ее предел, как сказанное слово, и, в отличие от человеческой жизни, продолжая звучать, двигаясь в порыве своих строк и своих знаков, в экстатическом потоке своей новизны и в терпком скольжении своей привычности. Ее странная неощутимая музыка, призванная объединять, вторгаясь своим течением в людскую массу, разъединяла, вычленяла одну-единственную душу, омывая ее музыкой своих хриплых и фальшивых звуков, надменным и упрямым шелестом своих страниц; дрожь ее неуверенности, усталое бормотание, волнистая качающаяся пляска теней, молчаливое движение губ соединились в тусклой красоте ее последних слов: окончания, освобождения, вязкого хлопка закрываемых молитвенников, возвращения обыденных слов.

На этом месте внутренний ритм мысли дал сбой; или это была просто цезура, продуманный надлом времени. В любом случае, туман воображаемого Меа-Шеарима и слепящий шум его молитвы неожиданно рассеялись. Их место заняла остывающая пустота вечернего города. Действительно, смеркалось. Одинокая статуя на крыше здания Терра Санта[11]11
  Здание Еврейского университета и католических организаций в центре Иерусалима.


[Закрыть] отражала уже невидимое солнце; из Сада Независимости доносились смех, крики, свист. Чуть дальше, как и месяц назад, уличный музыкант играл темную ночь. Темнело очень быстро, и уже в сумерках я вошел в Меа-Шеарим. Хамсин кончился; подул ветер, сметая вдоль тротуаров остатки еды, мусор, обрывки объявлений, рекламных листков, полиэтиленовых пакетов; зашелестел пустыми пластмассовыми банками. В окнах горел свет; слышались крики, шум, звуки перебранки; пахло едой, кухней, отбросами, детьми. Было людно; но женщин было сравнительно мало; почти все несли сумки, катили тележки. Дом, говорил Раскин[12]12
  Джон Раскин – английский писатель, эссеист и философ XIX века. В русской традиции часто пишется как Рёскин.


[Закрыть], это то, что не нужно заслужить. Но в их лицах не было цвета дома. В них были усталость, холод, раздражение, пустота. Поднимая голову, они смотрели на меня с отчуждением, иногда с неприязнью. Я свернул в переулок.

Приближение вечерней молитвы уже давало о себе знать. Потоки мужчин стекались и растекались по переулкам; на их шляпы падал желтый свет из низких оконных проемов; подходя к окнам, обитатели домов загораживали тротуар, распластываясь на асфальте гигантскими дрожащими тенями. В свете окон я видел их лица – с печатью бедности и богатства, отмеченные пороками и аскетизмом, обремененные деловитостью, скукой, желаниями. Они здоровались, останавливались, расходились. Их одежда соответствовала их жестам. Иногда их движения выражали подчеркнутое почтение, иногда пренебрежение, но чаще равнодушие. Меня они не замечали; это был театр без зрителей. Неожиданно за моей спиной появились звуки русского языка; говорили громко; было слышно, что обсуждают одну из своих знакомых. «Прикольная телка, – сказал тот, что шел справа, – только на морду страшная». Впрочем, продолжение разговора показало, что в ее телосложении они тоже находили недостатки. Я оглянулся; глаза одного из собеседников мне были видны, я прочитал в них злобу. На глаза второго была надвинута шляпа. Они заговорили про молитву, на которую шли.

Я свернул направо и оказался в пустом переулке. Впереди вспыхнул и погас огонь. Двое мужчин вышли из дома и прошли мимо меня. Где-то смеялись женщины; потом послышался звук удара. Снова подул ветер, и заскрипело кровельное железо. Чуть позже из дома напротив вышел человек в черном и беспомощно оглянулся вокруг. Увидев меня, он закричал, что дополнить миньян[13]13
  Миньян (ивр.) – минимальное число из десяти молящихся, необходимое для синагогальной службы.


[Закрыть] – это большая мицва[14]14
  Мицва (ивр.) – исполнение заповеди; в широком смысле, любое богоугодное или просто доброе дело.


[Закрыть]. Я сказал, что знаю, удивившись, что в Меа-Шеариме может не хватать до миньяна. Служка пожаловался на новые времена. Мы нырнули под арку, пересекли узкий мощеный дворик с тонкими полосками земли между камнями и вошли в синагогу. Присутствующие неприязненно посмотрели на меня, но промолчали. Я надел кипу и взял молитвенник. Но мои мысли были далеко – в пустой белой комнате позади антикварной лавки, где умирал Лакедем.

Я начал читать молитву, вставая и садясь, понижая и повышая голос вместе со всеми, чтобы не разрушить ее ритм. Становилось все холоднее; сквозь открытые окна доносился шум ветра; завтра будет дождь, подумал я, а может, и сегодня ночью. Все молились быстро, умело, деловито переворачивая страницы. Я пытался услышать, увидеть то, что обозначает собой слово «молитва», но в их словах звучала пустота. Я вспомнил про ту пустоту, которой окружил себя Лакедем, умирая. В конечном счете было нелепостью требовать чего-то от чужой молитвы; одной из десятков тысяч молитв, прочитанных ими за свою жизнь. В синагоге было светло; желтый свет ламп падал на камни переулка; редкие прохожие вспыхивали темно-желтыми пятнами в обрамлении черных прямоугольников оконных проемов. Когда молитва была закончена, они стали быстро расходиться; мимо меня они проходили молча; служка, с которым я говорил в переулке, тоже исчез. Наконец мы остались с кантором один на один. Я вернул молитвенник на место, снял кипу. Во дворике оказалось неожиданно темно, узкое окно напротив входа в синагогу погасло. Почти на ощупь я вышел в переулок и подумал, что завтра будет дождь. Невидимые облака закрыли звезды и луну; небо было черным. Я вспомнил, что Лакедем любил осень, потому что осенью ему становилось грустно, как будто у него нет дома и сейчас пойдет дождь.

6

В центре было людно, шумно. Бреславские хасиды[15]15
  Бреславские хасиды – последователи рабби Нахмана из Бреслава, традиционно отличающиеся склонностью к экстатическим проявлениям веры.


[Закрыть] плясали под магнитофон на площади Сиона, на ступеньках башни банка «Апоалим»[16]16
  Банк «Апоалим» – так называемый Рабочий Банк Израиля.


[Закрыть] сидели школьники, американские туристы гуляли по улице Бен Иегуды, в кафе играла музыка. Я поднялся по улице царя Агриппы[17]17
  Царь Иудеи в первом веке н. э.


[Закрыть] в сторону рынка. Лавки по обеим сторонам улицы начинали закрываться; их владельцы выставляли отходы к дверным проемам, пластмассовыми щетками выталкивали грязную воду через пороги. Пахло отступающей дневной жарой, тухлыми фруктами, отбросами, густой и липкой людской массой. Чуть выше запахло рыбой, мясом, кровью. Гудели отъезжающие машины, кричали рыночные зазывалы, шумела музыка. Но рынок уже закрывался. Напротив главного входа я повернул под арку, в переулки Нахлаота[18]18
  Нахлаот – старый район в центре Иерусалима, состоящий преимущественно из двухэтажных домов, многие из которых находятся в аварийном состоянии. В настоящее время, т. е. почти через десять лет после описываемых событий, предпринимается попытка превратить его в туристскую зону.


[Закрыть]. Через пару минут рынок уже не был слышен, желтизна домов слилась с темнотой, но в окнах горел свет. Его пятна падали на камни улиц, на прохожих.

Из-под арки я вышел в безымянный переулок, быстро превратившийся в узкий продолговатый двор; посреди него росло несколько деревьев, обнесенных низкой каменной изгородью. Выйдя на другую сторону двора, я повернул направо в переулок Гильбоа, затем налево и снова нырнул под арку; из-под этой арки я вышел в переулок Аэрез и, повернув по нему направо, оказался на улочке Эзры Рафаэля. Слева, на ступеньках дома, сидели обнявшись две негритянки и курили, передавая косяк из рук в руки. Свернув налево и дойдя до конца Эзры Рафаэля, я снова повернул, на этот раз направо, миновал Зихрон Тувия и вышел на Шило. Здесь было чуть шире; была слышна музыка. По Шило я дошел до переулка Рама; мне всегда казалось, что я могу дотронуться до его обеих стен одновременно. Я развел руки – на самом деле, не хватало длины ладони. По Раме я спустился вниз, обойдя полусогнутое дерево точно в середине переулка. Немного не доходя до того места, где Рама разветвлялась на переулки Цоар и Хаим Иосеф, я повернул направо и нырнул под арку, почти неразличимую в темноте. На противоположной стороне дворика ступеньки поднимались на второй последний этаж. Я поднялся и постучал. Дверь дрогнула, но мне никто не ответил. Это было странно; как мне показалось, дверь не была заперта. Я заглянул в зарешеченное окно справа от двери. В дальнем конце комнаты поверх двух простыней спала Алена, отвернув лицо от горящей настольной лампы. Я постучал еще раз.

– Кто там?

– Я, – сказал я.

– А, входи.

Я вошел. За то время, пока мы беседовали сквозь дверь, она успела завернуться в простыню.

– Это хорошо, что ты меня разбудил.

– Да, я знаю.

– Ты давно вернулся?

– Вчера вечером.

– А…

Алёна вытащила из-за кровати подушку и села, подложив ее под спину и поджав ноги. Я закурил.

– У тебя что-то случилось?

– Нет, ничего. Абсолютно ничего. А почему?

– Ты выглядишь так, как будто у тебя что-то случилось.

– Нет, действительно, ничего.

– Попытайся еще раз.

– У меня умер друг.

– Понятно. А ты?

– Я был в синагоге.

Она с удивлением на меня посмотрела.

– Хочешь выпить?

– Да. Тебе налить?

– Подожди, я сама. Там пустая.

Она встала, придерживая простыню, сняла со шкафа бутылку джина. Потом вышла на кухню, и я услышал скрип старого холодильника.

– Тоник долить?

– Не надо, я так.

– Я себе долью.

Алёна села напротив меня, и мы выпили. Потом она переоделась в джинсы.

– Это хорошо, что ты меня разбудил.

– Я знаю.

– Тут без тебя была непрерывная тусовня. Совки всякие вдруг понаехали.

– И что?

– Стремные они. Кто крутой, кто упакованный.

– Ясно.

– Слушай, ты еще не уходишь?

– Нет.

– Ты не против, если я пока…

– Пока… что?

– Так не против?

Мы перешли на кухню. Алёна сняла с полки пластмассовую склянку, высыпала в нее пачку синуфеда[19]19
  Израильское лекарство от насморка на эфедриновой основе.


[Закрыть], растолкла, тщательно отмерила тридцать кубиков воды и десять уксуса, добавила полтора гаража марганцовки.

– Ты знаешь, я тут видела рекламу синуфеда. С белым слоном.

Она поставила банку поближе к еще теплой плите, и мы вернулись в комнату.

– Интересно, почему это ты ничем не долбаешься?

– Не знаю.

– Ты знаешь, мы тут с Катей шли вечером, и я ей говорю: чего-то холодно, пойдем быстрее. А она говорит: чего-то мы с тобой ломанули.

Мы засмеялись. Потом стало тихо. Я выпил еще джина.

– Как Англия?

– Ничего. Холодно уже.

– Зато у нас сплошной хамсин.

Я снова закурил. Это было исключительным свинством, что я пришел к ней со своими проблемами. Но мне было тут хорошо; неожиданно это оказалось сильней меня. Алёна тоже закурила.

– Ты понимаешь, что живешь с женщиной, которую не любишь?

– Я ее любил.

– Тем хуже.

Во дворе кто-то чихнул и выругался. Алена стряхнула пепел в чашку.

– Скажи, ты тоже считаешь меня блядью?

– Нет.

– Я знаю, что нет. Такие вещи чувствуешь кожей. А ведь стоило бы.

– Стоило бы считать?

– Стоило бы считать.

Мы курили молча. Прошло двадцать минут. Алена посмотрела на часы, встала, и я опять услышал скрип открываемого холодильника. Еще через минуту она принесла свою склянку в комнату, достала шприц, сосредоточенно навертела куклу. Выбрала белое.

– Сколько? – спросил я.

– Пятнадцать кубиков. Если не вставит, потом догонюсь.

Она сняла куклу, отмерила пятнадцать кубиков, запрокинула голову, положила шприц на язык. Потом снова села.

– Ну как?

– Пока нет.

Но по глазам я понял, что да. Я налил себе еще джина.

– Тебе налить?

– Нет. Я и так. Если только закурить.

– Ты уверена, что стоит?

– Ты вовремя взялся меня воспитывать. Ладно, раз ты против, план отменяется. Дай сигарету.

Я протянул ей сигарету. Алёна закурила.

– Ты помнишь Репино?

– Да, – сказал я.

– Когда ты меня сегодня будил, я вспомнила Репино. Это хорошо, что ты меня разбудил.

Я посмотрел на нее, и мы снова засмеялись. Тогда она спала на чердаке, за закрытым окном. Я стал стучаться в дверь на веранде, но никто не ответил. А потом я нагибался, собирал гравий и кидал его в чердачное окно. Алена вылезла на подоконник и свесила наружу ноги; а я кричал ей, чтобы она немедленно убиралась назад, и угрожал, что принесу из репинского универмага пожарный багор. Потом стало темнеть, мы сели на велосипеды и поехали к заливу.

– Ты тогда сидел, прислонившись к старой лодке, а потом мы собирали ракушки и раскладывали их кругом. И залив был ужасно серый. А потом…

– А потом под лодкой жил водяной. А потом привели отряд пионеров жечь вечерний костер, и они были красные и отвратительные.

– Правильно, а потом стало совсем темно, и мы уехали в сторону Зеленогорска.

– И там была холодная вода.

– Ужасно холодная.

Мы замолчали. За окном что-то упало, зазвенела музыка. Алена с удивлением посмотрела на меня.

– Я понимаю, я обдолбанная. Но ты-то?

– Не валяй дурака.

Она взяла еще сигарету.

– Ты знаешь, мне тут снилось, что я снова в Питере.

– Давно это было?

– Да нет, пару недель назад. Мне стало так плохо, и я начала кричать во сне; я думала, что проснулась от собственного крика. А сейчас я думаю, что крик мне тоже приснился.

– Почему?

– Я на следующий день встретила утром Эфратку, и она мне сказала, что не спала всю ночь. Тогда я ее спросила, не слышала ли она крик ночью, она сказала, что нет, и спросила: а в чем дело; я сказала, что слышала ночью крики, и мне показалось, что совсем рядом.

Мы снова выпили.

– Ты знаешь, когда я там был, в Репино все стало зеленой вонючей лужей.

– Какая разница.

– Может, тебе вернуться?

– Вернуться? Отсюда?

Мы сидели молча. Я не знаю, про что думала Алена, но я думал про холодную воду. Потом я посмотрел на часы. Где-то там, в задней комнате своей лавки, умирал Лакедем. Я поставил стакан на стол и встал. Алена тоже поднялась. Мы подошли к дверям.

– Может, останешься?

Я достал пачку сигарет, вытащил одну и протянул Алене. Она взяла её, сжала в кулаке, потом все-таки закурила.

– Боишься?

– Я?

– Прости, я удолбанная. Как его звали?

– Кого?

– Твоего приятеля?

– На самом деле?

– На самом деле.

– Не знаю. Я бы тоже хотел это знать.

– Все так сложно?

– Да нет. Я как раз надеюсь, что все просто.

– Ну что, тогда пока. Заваливайся как-нибудь.

Как это ни странно, было похоже, что у нее начинается отходняк. Я повернулся и стал спускаться по лестнице. Потом прошел несколько метров по двору. Дошел до середины. Развернулся. Поднялся по лестнице. Алена все еще стояла у входа.

– Зачем ты вернулся? Ты не должен был возвращаться.

Она была права. Я тоже знал, что этого не следовало делать. Из всего, что я сделал за последнее время, это было самое худшее. Мне не следовало пить на голодный желудок. Я постарался уйти как можно быстрее.

Переулками я вышел на улицу Короля Георга, потом – через Сад Независимости на улицу Царя Давида. По дороге я позвонил Ире из автомата и сказал, что задерживаюсь. Я знал, что ее мучает ревность. Если я не приеду на последнем автобусе, она не поверит ни одному моему слову. Но я на нем уже не приеду. Пройдя мимо мельницы, я повернул налево. Внизу темнела долина Гееном. На той стороне – силуэтами – стены старого города. На башнях были видны огни. Облаков не было. Очертания луны обещали скорое полнолуние. Когда я вернулся на Эмек Рефаим, Лакедем был уже мертв; он умер, не приходя в сознание.