Текст книги "Необитаемый город"

Автор книги: Дэн Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 17 страниц)

Глава 13

Наутро мне увеличивают дозу кветиапина, а спустя несколько дней делают это еще раз. Доктор Литтл говорит, что мое противостояние с Люси было положительным фактором: я продолжаю видеть ее, но понимаю, что ее не существует, – и это большой шаг вперед. Значит, лекарство действует. Стекло понемногу становится прозрачнее.

Доктор Ванек приходит на выходных, прогоняет с десяток других пациентов, чтобы очистить для нас приватное пространство в углу общей комнаты. Я его игнорирую.

– Майкл, – произносит он, опускаясь на стул, – вы с каждым днем становитесь все интереснее и интереснее.

– Я не хочу говорить.

Голова моя кивает сама по себе. Он это заметил?

– Почему? – спрашивает он. – Потому что ваша девушка оказалась нереальной? Вы не единственный человек в мире с выдуманной девушкой, уж поверьте мне. Посмотрите на нашу индустрию красоты – удивительно, что хоть кого-то еще удовлетворяют обычные женщины.

– Я же сказал, что не хочу говорить.

– Вы теперь признаёте, что больны, – рассуждает доктор Ванек, подаваясь ко мне. – Признали, что галлюцинируете. У вас под ногами появляется великолепная почва, на которой можно проделать кое-какую плодотворную работу. Вы сумасшедший в достаточной мере, чтобы видеть галлюцинации, но вы и нормальный в той же мере, чтобы открыто говорить о них. Я категорический противник психоанализа по воспоминаниям.

Я сердито набрасываюсь на него:

– Речь идет не о сумасшествии, а об одиночестве. Какой теперь прок от того, что я поправлюсь, если мне не с кем быть здоровым? Я хотел выписаться… Мечтал поправиться и жить в большом хорошем доме за городом с… – Я отворачиваюсь.

– То есть вас устраивает просто играть с вымышленными друзьями?

– Замолчите! – Рука дергается, но мне удается ее удержать.

– Не злитесь на меня, – говорит он. – Вы ведете себя как ребенок. И потом, если бы вы не хотели выздоравливать, то не разговаривали с доктором Джонс.

– С доктором Джонс?

– С Линдой, – произносит он с неприязнью, словно одно это имя вызывает у него отвращение. – Она королева психиатрических хиппи и проповедник всякой бессмысленности вроде «почувствуйте себя хорошо». Но с вами ей явно удалось добиться некоторых успехов благодаря индивидуальным и групповым занятиям, на которых вы, очевидно, смогли глубоко погрузиться в свою безнадежную фрейдистскую пустыню.

– Она помогает мне.

– Да? В чем? В убийстве вашей подружки?

– Замолчите!

– Вы хотите ее потерять? Неужели я неправильно понял весь наш разговор до этого момента?

– Послушайте! – почти кричу я, поворачиваясь к нему и впиваясь в него полным ненависти взглядом. – Люси – единственное, что я любил во всем этом мире, а теперь ее нет, и я полагаю, у меня есть право переживать из-за этого. Но потеря Люси – это та цена, которую я плачу за то, чтобы расстаться с целой ордой монстров, инопланетян и бог знает кого еще, кто поселился в моей голове. Я почти год скрывался от всемогущих заговорщиков – безликих – и теперь впервые могу перестать прятаться, потому что знаю – бежать мне не от кого. Никаких безликих людей, никаких гигантских личинок, никаких призрачных шумов в коридоре. Что касается… Я даже не могу смотреть телевизор, Ванек. Я с трудом выношу езду в машине из-за страха, что через стереодинамики кто-то влезет в мой мозг. У меня сердце разрывается при мысли о том, что я потерял Люси, но если таковы условия сделки… если теперь у меня будет реальная жизнь, достойная работа и, может быть, когда-нибудь даже настоящая девушка, то какое вы имеете право обвинять меня? – Откидываюсь на спинку и киваю, а когда он начинает говорить снова, тут же возвращаюсь к словесным выкрутасам. – Если бы вы хоть вполовину были так хороши, как Линда Джонс, я, возможно, пришел бы к своему нынешнему состоянию много лет назад и избежал бы массы неприятностей.

Я смотрю на него, тяжело дыша. Как он ответит на мой вызов? Я бесконечно измотан, изношен, побит и полон ржавых дыр, как старый автомобиль на свалке. Глаза болят от света, ушам больно от звуков, и от каждого движения загораются мышцы – это действует молочная кислота усталости и напряжения. Моя дозировка кветиапина доведена почти до максимума, и тело уже не может воспринять больше.

Доктор Ванек спокойно смотрит на меня и ничего не говорит, пока я наконец не отворачиваюсь в изнеможении.

– Вас посадят в тюрьму, как только вам станет получше, – произносит он. – Вас лечат для того, чтобы отдать под суд.

Я не отрываю глаз от пола.

– Каждое ваше слово убеждает их, что вы – убийца. Вы идеально подходите под психологический портрет: рассерженный молодой человек, без друзей и практически без семьи; с параноидальными комплексами преследования; убежденный, что источник всех неприятностей – безымянные, безликие люди, которые следят за каждым его шагом. Майкл, кто жертвы? Соседи, которые вас дразнили? Учителя, которые вас третировали? Как просто было убедить себя, что они – часть «плана», цель которого – ваше уничтожение. И как легко было, отказав им в человеческих качествах, забрать их жизни, изуродовать лица и продемонстрировать миру, что они такое на самом деле.

– Это неправда.

– Я знаю, что это неправда! – кричит он, пугая меня своей яростью. – Но что вы делаете, чтобы доказать это? Где вы находились тогда?

– Не помню.

– Вы должны вспомнить! Должны предъявить алиби, или вас посадят под замок до конца жизни. А может даже… В нашем штате есть смертная казнь. Вы знаете.

– Я не помню. Так, какие-то отрывки, да и они, вероятно, нереальны… Я был дома, был на работе, был… Где-то в пустом месте.

– Пустом?

– Одни дома́, а в них никого. Целый город пустых домов.

Он молчит некоторое время.

– Расскажите еще.

– Я больше ничего не знаю! – На нас начинают поглядывать. – Помню, как пришел в себя в больнице, а все, что до этого, – сплошной туман, словно большая черная дыра в голове. Я вам уже говорил: это последствия томографии – они залезли в мою голову и все там перекорежили…

– Кто залез, Майкл, если вы утверждаете, что безликие – иллюзия?

– Я… – Смотрю на него, не зная, что сказать. Нет никаких безликих людей и таинственного Плана, никто не контролирует мои мысли через все случайно оказавшиеся поблизости сотовые телефоны. Если электронные приборы безопасны, то безопасен и томограф. Я больше не могу объяснять мои проблемы заговором.

– Майкл?

– А что, если вы правы? – шепчу я. – Что, если я и есть убийца?

– Нет, вы не убийца.

– Вы этого не знаете. – Я оглядываюсь, внезапно обеспокоенный мыслью о том, что кто-то может слышать наш разговор. Несколько пациентов смотрят на нас, но они находятся в дальнем углу комнаты, вокруг никого. Наклоняюсь к нему. – Вы сами сказали, что я подхожу под психологический портрет и не могу объяснить, где находился две недели. А может, и больше. Если я способен на шизофрению, кто знает, на что еще я способен?

– Шизофрения – это не то, на что можно быть способным, – говорит он. – Это болезнь. Вы ее не совершаете – она настигает вас. А теперь попытайтесь вспомнить про те дни…

– Мне двадцать лет, – прерываю его. – Дело не только в двух неделях. Разве я могу отчитаться за все эти годы? Вы опишете каждую минуту двадцати лет?

– Думаю, вы бы запомнили, если бы убили кого-нибудь и изуродовали его лицо.

– Может, да, а может, блокировал бы это событие – выборочная память… – Я ищу подходящее слово. – Подавленные воспоминания…

– Диссоциативная амнезия, – подсказывает Ванек. – Хотите сказать, факт убийства был настолько травмирующим, что мозг вытеснил все из памяти?

– Это возможно.

– Глупость. Подавленное воспоминание как неврологическая функция имеет целью защитить вас от того, что с вами происходит; то, что вы совершаете по своей воле, в соответствии со своей природой, не настолько вам чуждо, чтобы так сильно потрясти психику.

«Не настолько чуждо, чтобы с такой силой потрясти психику…» Что-то в его высказывании напомнило мне о Люси и о ее последних словах: мой мозг не позволяет ей делать ничего невозможного, например пройти сквозь охранника. Если мозг создает какую-то иллюзию, то он отвергает любые потрясения, которые могут ее разрушить. Но в системе есть изъян, серая зона, в которой иллюзия может доходить до того предела, когда реальность начинает вмешиваться.

– А если я решил, – говорю медленно, – что убийство – это хорошо, может, даже высоконравственно, и понял свою ошибку, когда дело было сделано?

Ванек поднимает бровь:

– Полны решимости предъявить себе обвинение?

– Я не хочу быть убийцей, но вынужден думать об этом. Что, если мой мозг, считая безликих реальностью, решил, что на мне лежит обязанность спасти мир, уничтожив опасность? И вот я принялся за дело, а когда попытался их разоблачить, то понял, что все это – игра воображения; иллюзия рассеялась, а травма вынудила память подавить это воспоминание.

– И это случилось в двенадцати разных случаях?

– А разве такое невозможно?

– С точки зрения науки теоретически я могу в любой момент взорваться языками пламени, но это вряд ли произойдет. Точно так же очень мала вероятность того, что больная психика могла превращать вас в начинающего серийного убийцу в двенадцати отдельных случаях. Когда я пугал, что вы Хоккеист, я пытался пробудить что-то вроде инстинкта самосохранения – вынудить вас предъявить алиби. Необходимо, чтобы вы вспомнили, где были в течение этих двух недель, но вы всеми силами пытаетесь доказать свою виновность.

– Я просто пытаюсь следовать фактам.

– Тогда следуйте им разумно. Одержимость жертвами Хоккеиста – еще один пример нарциссизма, лежащего в основе ваших иллюзий: если где-то в мире существует тайна, то вы должны находиться в самом ее сердце.

Щелк, щелк, щелк, щелк.

Ванек хмурится:

– Это то, о чем я думаю?

Черт побери!

– О чем вы?

– Вы опять щелкаете зубами?

– Я специально. – Главное, чтобы они не начали щелкать снова.

– Тогда сделайте это еще раз.

– Что?

– Если вы щелкали зубами специально, то повторите еще раз. Хочу это услышать.

– Нет.

– Может быть, мне позвать доктора Литтла? Или доктора Джонс? Ей вы наверняка не откажете.

– Отлично. – Щелк. Щелк. Щелк. Щелк.

Сознательно я могу это делать почти так же быстро, как и непроизвольно. Почувствует ли он разницу?

Психиатр молчит, размышляет.

– Это ерунда, – говорю я. – Тут дело не в лекарствах.

– Поздняя дискинезия – дело очень серьезное, – задумчиво произносит Ванек. – Если она зайдет слишком далеко, то может стать необратимой. Даже без лекарств.

– С чего это вы вдруг так озаботились?

– С того, что вы интересная загадка и я не хочу, чтобы вы сломались, прежде чем я ее разгадаю.

– Вы, как всегда, источаете любовь к ближнему.

Он встает:

– Майкл, я серьезно. Вы должны разобраться с потерянными воспоминаниями – это может быть критическим моментом для вашего дела и умственного здоровья.

– Так мое дело стоит на первом месте?

– Мне не важно, что там на первом месте, – говорит он, глядя на часы. – Помните, что я вам сказал.

Он поворачивается и уходит.

Я оглядываю комнату в поисках пациента, которого считаю галлюцинацией. Наблюдаю за ним, даю ему команду пройти сквозь стену, или медсестру, или другого пациента. Он сидит и тупо смотрит в телевизор.

Почему Ванека так беспокоит потерянное время?

Что он знает такого, что неизвестно мне?

Произвольные движения становятся все сильнее.

Я научился контролировать щелканье зубов – разорвал носок и держу скрученную тряпку между коренными зубами. Челюсть дергается беззвучно, и если я веду себя осторожно, будучи окружен сестрами, то никто ничего не замечает. С рукой посложнее, но мне достаточно не вынимать ее из кармана, крепко держась за ткань штанов. Рука затекает, но это все же лучше, чем если бы она летала по всей комнате. Дергается у меня левая рука, а я правша, так что могу по-прежнему обслуживать себя.

Но хуже всего движения головой. Киваю почти постоянно, правда я уже научился контролировать и это, по крайней мере частично, путем сильного напряжения мышц шеи. Когда никто не смотрит, придерживаю голову правой рукой или прижимаю ее к стене или спинке стула. Действует это неплохо. Пока не заметили.

Наверное, все считают, что я чокнутый – весь день держу руку в кармане, разваливаюсь на стульях, но меня это не волнует. Меня ведь и без того считают психом, верно? Лишь бы не лишили лекарств.

Меня немного беспокоит предупреждение доктора Ванека о том, что дискинезия, если ее запустить, становится хронической, но лекарства сто́ят этого риска. Теперь я здоров: в буквальном смысле излечился от галлюцинаций. Я уже некоторое время не видел личинок и безликих, не слышал необычных звуков или призрачных шагов. Оказалось, все ужасы, с которыми я жил долгие годы, абсолютно надуманные – всего лишь навязчивые кошмары. Теперь я это знаю. И не хочу потерять это знание.

Как объяснить это чувство – проснуться утром и неожиданно обнаружить, что ты больше не псих. Не слышать голосов в голове, не видеть краем глаза подергивающихся теней. Какие-то из вторичных симптомов еще, конечно, сохранились – невозможно избавиться от страха перед сотовыми, если ты всю жизнь страдал этой фобией. У меня случаются периоды обострения паранойи – усиливается тревога, страх, что стоит утратить бдительность, как из темноты кто-нибудь выпрыгнет. Я не отдавал себе отчета, в каком страхе пребывал постоянно. Все время думал о том, как убежать и спрятаться, измышлял способы, которыми монстры попытаются меня убить. Я словно впервые научился дышать, расставшись со всем этим. Стекло, сквозь которое я гляжу на мир, наконец-то очистилось, и открылся великолепный вид.

Но долго ли я смогу удерживать голову, чтобы смотреть?

Самое трудное – это еда. Руки нужны, чтобы есть, а значит, голову держать нечем. Кроме того, тряпочку во рту тоже не оставить – мешает жевать. Мне приходится вытаскивать ее и сжимать зубы, пока хватает сил, выгибать шею, пока в голове не возникает ощущение, что она вот-вот лопнет. По одному укусу за раз: нанизать кусок на вилку, поднести ко рту, раскрыть его как можно шире и, замерев, завести вилку в рот так, чтобы еда, вилка и весь поднос не улетели в другой конец комнаты. Жевать медленно и тщательно. Потом взяться за следующий кусок и проделать все снова. Каждый прием пищи продолжается чуть ли не всю жизнь, а закончив есть, я прячусь в своей палате, в изнеможении падаю на кровать, дергаюсь и трясусь, пока черепная коробка не превращается в погремушку.

Сегодня нам дали мясной рулет и пюре – легко набирать, просто глотать. Я почти и не жую, хотя жевание никакая не проблема, – челюсть дергается, как у заводной обезьянки. Посреди обеда замечаю, что за мной с другого конца комнаты наблюдает доктор Литтл. Напрягаю мускулы еще сильнее, чувствую, как краснеет от усилия шея, но делаю все, чтобы моя дерготня не была заметной. Поднять вилку, открыть рот, пожевать. Доктор Литтл идет ко мне, и сердце уходит в пятки.

– Это поразительно, – произносит он.

Я улыбаюсь, заставляя губы двигаться, а подбородок оставаться на месте.

– Спасибо. – Говорить – сущая мука. – Что поразительно?

– Ваше самообладание, – восхищается он. – Вы так здорово все скрываете, что, наверное, я ничего бы и не заметил, если бы не последний доклад Линды.

Стараюсь говорить медленно и размеренно:

– Я… ничего… плохого… не сделал… – Кладу вилку и подпираю рукой подбородок, надеясь, что это выглядит естественно.

– Нет-нет, – торопится он, – конечно, вы не сделали ничего плохого. Мы же пытаемся вам помочь, а не наказать. У вас снова поздняя дискинезия, непроизвольные движения, о которых мы говорили. Вы хорошо это скрываете, но это просто небезопасно. Придется отказаться от этого лекарства.

– Нет. – Я трясу головой, теряя контроль над своими движениями. – Пожалуйста… не лишайте меня… кветиапина. Он действует. Он… все проясняет. Я никогда… не чувствовал… себя так… прежде.

– Вы хотите променять ментальную тюрьму на физическую. – Он качает головой. – Оно того не стоит. С завтрашнего утра переводим вас на клозапин.

Опять все с нуля – маленькая доза нового лекарства. Я чувствую жжение в глазах, мой голос – срывающийся шепот:

– Это все… вернется.

– Возможно. – Резиновая улыбка сходит с его лица. Он бесстрастно смотрит на меня – это максимальное выражение сочувствия, свойственное доктору Литтлу. – Не исключено, что галлюцинации вернутся на какое-то время, но клозапин – очень эффективное средство, и вскоре вы снова будете как новенький.

– Пожалуйста, не…

– Майкл, не обессудьте, но это ради вашего же блага.

Он уходит, зовя за собой Девона, и на ходу вытаскивает бланки рецептов. Я чувствую, как моя жизнь рушится.

Глава 14

В тот вечер я не получаю дозу кветиапина и лежу всю ночь без сна, а мир вокруг корежится и перекручивается. Палату наполняют шумы, в больнице и в городе за ее стенами раздаются крики, звуки труб, скрежет, вой. Я понятия не имею, реальны они или нет. Неужели действие лекарства прекращается так быстро?

Около часу ночи я замечаю свет в углу на дисплее радиочасов – маленькую красную точку. Не помню, чтобы видел ее прежде. Они наблюдают за мной? Неужели все это время я был настолько глуп, глотая их лекарства, веря, что все это иллюзии, и потерял бдительность? Я просто психую, и это все вполне невинные вещи. Но тогда откуда красная точка? На всякий случай лежу неподвижно, никак не выдаю себя.

Щелк, щелк, щелк, щелк.

Утром доктор Литтл приходит с новой сестрой – не обычная постовая сестра, а процедурная, совершенно незнакомая. Она несет поднос с иглами и трубками. За ними виден охранник, крупный и мрачный.

– Майкл, доброе утро! – На лице доктора Литтла снова улыбка, широкая и довольная, глаза за линзами очков большие и безумные. – Хорошо спали?

Бросаю взгляд в сторону радиочасов, но врач замечает движение зрачков. Улыбка ни на миг не сходит с его лица.

– Как я и предупреждал вчера, – говорит он, – сегодня мы переводим вас на лекарство, которое называется клозапин.

Я смотрю на сестру – она ставит поднос с иголками на столик.

– Это будет инъекция?

– Необязательно. – Он показывает небольшую пластиковую капсулу с маленькой желтой таблеткой. Приглядываюсь и вижу, что она поделена на две части. – Двенадцать с половиной миллиграммов, – продолжает он. – Такая маленькая – вам даже воды не понадобится, хотя мы, конечно, ее принесли. – Он снова улыбается, и сестра сажает меня в кровати. – В любом случае нам нужно немного вашей крови. Ничего страшного – обычный анализ.

Я протягиваю руку, и сестра обхватывает пластиковой трубкой мой бицепс.

– Вы в состоянии что-то сделать с моей кровью? Что-нибудь против дискинезии? – Если да, то, может, не понадобится переходить на новое лекарство.

– К сожалению, нет. Дискинезия исчезнет сама, если только не слишком поздно. Искренне надеемся, что прервали лечение на достаточно ранней стадии, чтобы избавиться от нее. Хорошая новость состоит в том, что побочный эффект у клозапина в виде поздней дискинезии чрезвычайно невелик – малая доля от других нейролептиков. На самом деле мы даже не рассматриваем такую вероятность, хотя на всякий случай будем вести наблюдение.

Сестра дезинфицирует мне руку с внутренней стороны локтя, готовит шприц. Вводит иглу в разбухшую вену и начинает вытягивать кровь.

– А кроме всего прочего, удачно, что клозапин – самое эффективное средство для лечения шизофрении… – тем временем продолжает доктор Литтл.

– Постойте, – перебиваю его, – самое эффективное средство, которое не имеет побочных эффектов. Почему же тогда не начали лечение именно с него?

– Майкл, я не сказал, что у него нет побочных эффектов. Я только сказал, что среди этих эффектов нет поздней дискинезии. При лечении клозапином высок риск осложнений в работе кроветворной системы и сердца. Поэтому мы и делаем анализ крови. Будем повторять его каждые четыре дня, чтобы понять, какое действие оказывает лекарство, а для сравнения нужна ваша кровь в исходном состоянии.

– Что?

Сестра вытаскивает иглу из вены, прикладывает к месту укола ватку и сгибает мою руку в локте. Я прижимаю ватку и сердито встаю:

– И что, у меня от этого начнутся осложнения с сердцем?

– Если регулярно проверять вашу кровь, то нет. В этом случае вы в абсолютной безопасности. Без контроля – да. Риск весьма высок, поэтому мы и используем клозапин только в случаях, подобных вашему, когда больной плохо поддается лечению.

– Но мне этот вариант не кажется абсолютно безопасным.

– Майкл, простите за такой выбор слов. – Он подает капсулу с таблеткой, но я не беру ее. – Абсолютной безопасности не существует. Но вы в больнице, Майкл, – в течение всего дня рядом с вами врачи и сестры, а для чрезвычайных случаев у них есть все необходимые медицинские средства.

– А что, не исключается и чрезвычайный случай?

– Мы сделаем все, чтобы его предотвратить.

– Для такого лечения вы должны получить мое согласие.

– У нас есть согласие вашего отца. – Доктор Литтл улыбается. – Он подписал бумагу вчера вечером.

Несколько мгновений я смотрю на него, потом отворачиваюсь. Я душевнобольной пациент и не вправе что-либо решать. Набираю в грудь воздуха, пробегаю рукой по волосам, пытаясь сосредоточиться.

– Майкл, послушайте, – говорит доктор Литтл, подходя поближе, – кветиапин оказывал действие – он вам нравился. Вы наконец-то почувствовали свободу. Я хочу помочь вам вернуться к ней, но, кроме этого средства, мне нечего предложить. Признаю: риски есть, но у всего остального риски еще выше. – Доктор Литтл снова протягивает капсулу. – Симптомы и галлюцинации начнут возвращаться – поначалу медленно, но потом все более и более явно, по мере того как кветиапин будет вымываться из вашей кровеносной системы. Клозапину понадобится какое-то время, чтобы вернуть вас к прежнему состоянию, но чем скорее вы начнете, тем скорее снова избавитесь от проблем.

Закрываю глаза. Он прав – будут осложнения или нет, я больше не хочу быть таким, как прежде. Я больше не могу так жить. И это лекарство либо вылечит меня, либо убьет. В любом случае это едва ли не единственная возможность.

Поворачиваюсь к нему, ловлю его взгляд, потом стреляю глазами в радиоприемник. Красная точка по-прежнему на месте – немигающий глаз. Сестра поставила пробирку с моей кровью на поднос, готовясь уходить.

Доктор Литтл снова подает мне капсулу.

Полтаблетки. Бледный полумесяц размером с ноготок.

Кладу его в рот и проглатываю. Даже не запиваю.

– Майкл…

В палате никого нет. Возвращаюсь к головоломке.

– Майкл, это я. Пытаюсь помочь.

– Тебя не существует.

– Конечно же я существую. Так же, как и ты.

– Ты всего лишь голос у меня в голове.

– Майкл, не верь их вранью, ты не сумасшедший – тебя изучают. Ты крыса в лабиринте.

Я поднимаю голову:

– Если ты существуешь, то где же ты?

– В вентиляции.

– Это невозможно.

– Мой голос в вентиляции, а тело в соседней комнате.

– Тогда я приду и посмотрю.

– Не делай этого. Они не должны узнать, что мы вместе.

– Мы не вместе.

– Майкл, мы должны убить доктора Литтла. Это он держит тебя здесь. Только так ты сможешь выбраться.

Вскакиваю, вылетаю за дверь и бегу в соседнее помещение – это палата Гордона. Там никого нет. Заглядываю под кровать, проверяю за стульями, даже ящики столика открываю. Никого. Возвращаюсь к себе и проделываю то же самое – залезаю в каждую щель, изучаю все, что тут есть, но никто нигде не прячется. Передвигаю тяжелый стул к вентиляционной решетке и возвращаюсь к головоломке.

Голос звучит приглушенно:

– Майкл, ты такой идиот. Бесполезный, никчемный, безмозглый идиот! Убей доктора Литтла – и ты выйдешь отсюда! Трус!

Складываю части головоломки в коробку и несу в общую комнату. Голос кричит мне вслед, и я громко веду счет, чтобы заглушить его.

Сплю на стуле. Одеяло наброшено на часы. Через четыре дня у меня снова берут кровь на анализ, а когда приходят результаты, доктор Литтл увеличивает дозу. Голос в вентиляционной шахте исчезает, но Шона сообщает, что пациента из соседней палаты перевели. Ем я сам. Разговариваю с Линдой об отце. Еще через четыре дня у меня снова берут кровь. Теперь я принимаю по двадцать пять миллиграммов клозапина два раза в день, и, конечно, никакой Шоны не существует. Я это знаю.

Проходит еще какое-то время, и я уже не укрываю часы, но по-прежнему близко к ним не подхожу. Это привычка, выработанная всей предыдущей жизнью. Линда говорит, что мелочи вроде боязни телефонов и всякого такого исчезают последними, потому что это поведенческие навыки, а не психиатрические нарушения, и, чтобы от них отучиться, требуется время. Это здоровые реакции на воображаемую реальность, но теперь, когда я воспринимаю мир более или менее таким, каков он в действительности, лечение будет способствовать тому, чтобы мои реакции сдвинулись соответствующим образом. Я могу смотреть телевизор, включенный и выключенный – какой угодно.

Доктор Литтл говорит, что мое состояние с каждым днем улучшается, но симптомы сохраняются, и он увеличивает дозу. Доктор Ванек продолжает работать над восстановлением моей памяти, прибегает к лекарствам и гипнозу, но провал остается. Я особо не возражаю. Зачем мне помнить собственное безумие?

Когда снова приходят агенты ФБР, я уже почти две недели живу без галлюцинаций. А потому решаю, что они, вероятно, реальны.

Девон отводит меня в небольшой врачебный кабинет. На сей раз пришел только один агент – высокий. Он улыбается и протягивает руку:

– Добрый день, мистер Шипман, я агент Леонард из ФБР. Вы меня помните?

– В прошлый раз вас было двое.

– Да, я приходил с напарником, агентом Чу.

– Хотел убедиться.

Он показывает на противоположный от него стул, и я вежливо киваю. На сей раз это настоящий кивок, хотя иногда случаются и другие. Дискинезия полностью не прошла. Я особо не возражаю, потому что взамен получу свою жизнь. Девон уходит, закрывает за собой дверь, и агент Леонард опускается на стул.

Я тоже сажусь, глядя на него:

– Вы нашли того человека, что я видел?

– Да.

– И?..

– Ничего. Его зовут Ник. Он приходил устраиваться сюда на работу. Лицо у него на месте, ничего особого он собой не представляет, и бояться его не нужно.

– Я пришел к такому же выводу. – Откидываюсь на спинку и перевожу дух. – Вы и представить себе не можете, какое для меня облегчение услышать это.

Он вскидывает брови:

– Вы больше не верите в заговоры?

– Агент Леонард, у меня шизофрения – в голове сплошные заговоры.

Он кивает, глядя на меня через стол.

– Что вам известно об убийствах, совершенных Хоккеистом?

– Почти ничего, – честно говорю я, пытаясь почувствовать его реакцию. Неужели он все еще думает, что это моих рук дело? – У меня долго была боязнь телевизоров и радиоприемников, так что об убийствах узнал, только когда попал сюда. – Из моего горла вырывается нервный смешок. – По правде говоря, я вроде как надеялся, что это окажется одной из галлюцинаций, далеких от реальности.

Леонард смеется вместе со мной этаким неестественным смехом:

– Нет, Майкл, к сожалению, убийства вполне реальны. Что еще вы о них знаете?

Возможно, он хочет выудить что-нибудь, чтобы потом загнать меня в угол, но я тут же отбрасываю эти параноидальные подозрения. Скорее всего, он считает, что я свидетель. Успокойся, и все будет в порядке.

Качаю головой:

– Я больше ничего не знаю. Даже не знаю, почему его называют Хоккеистом.

Он ухмыляется:

– По существу, это дурацкая шутка. Первый детектив, расследовавший это дело, – местный полицейский, не из федералов – был ярым болельщиком «Черных ястребов».

– Хоккейная команда?

Он кивает:

– Вы смотрите хоккей?

Отрицательно качаю головой:

– У меня фобия телевидения.

– Ах да. Так вот, этот парень был большим поклонником хоккея и, увидев у трупа срезанное лицо, вспомнил фейс-офф – вбрасывание на красной линии.[1]1
  Здесь обыгрывается хоккейный термин «вбрасывание» – face-off, что в буквальном смысле может иметь значение «лишение лица». Вбрасывание в хоккее происходит на красной линии в начале каждого периода после забитого гола или ошибки. – Примеч. ред.


[Закрыть] Так и получился Хоккеист.

Я морщусь:

– Серьезно?

– Я же вам сказал, что это дурацкая шутка.

Упоминание об отсутствии лиц приводит меня в неожиданное возбуждение и заставляет ерзать на стуле.

– Разве они имеют ко мне какое-нибудь отношение? – Из-за сильного волнения мне не до тонкостей. – Хочу сказать, если я видел безликих людей и что-то в таком роде, то это еще не значит, что я убийца, верно? – Рука подергивается; эти движения становятся заметнее, когда я нервничаю.

– Вы их продолжаете видеть? – спрашивает он. – Безликих людей?

Слишком нервничаю, чтобы отвечать. Он ждет, потом поднимает брови:

– Майкл?

– Нет. – Отрицательно мотаю головой. – Я не видел их уже несколько недель.

– Отлично. – Он улыбается. – Вы и представить себе не можете, как мы ждали возможности поговорить с вами, но доктор разрешил только сегодня.

– Потому что я вылечился?

– Потому что у вас просветление сознания.

Киваю. Он все еще не ответил на вопрос. Чувствую себя окоченевшим и маленьким.

– Вы в курсе, кого преследовал Хоккеист?

Снова киваю:

– «Детей Земли».

– Именно, – подтверждает он и со щелчком открывает портфель. – А что вам известно об этой организации?

– Это не организация, – считаю необходимым уточнить, но получается очень мрачно, – а культ.

– Верно, но для культа они на удивление хорошо организованы. Есть собственная ферма, они продают фрукты и сыр в ларьках вдоль дороги. Почти полностью на самообеспечении. Единственное, что они покупают у штата, так это воду.

– А электричество?

– Без малого двадцать лет отказываются пользоваться электроэнергией. Даже оборвали электропровода, которые вели к ним. Настоящие луддиты. По сравнению с ними секта менонитов просто высокоразвитые инопланетяне.

Я нервно сглатываю. Почему услышанное так пугает? Потираю руки, пытаясь их согреть.

– Какое отношение это имеет ко мне?

– Двоякое. – Он достает из портфеля лист бумаги с длинным списком имен. – Во-первых, из тринадцати жертв Хоккеиста девять состояли в секте. Четверо других были связаны с ними опосредованно – друзья, члены семьи и тому подобное. – Он кладет бумагу и вытаскивает что-то напоминающее официальный документ. – Во-вторых, в настоящее время культ основал фермерскую общину неподалеку от Чикаго с центром в бывшем доме Милоша Черни.

Это привлекает мое внимание.

– Того самого Милоша Черни? Похитителя людей?

– К сожалению, да. Но это еще не самое странное. – Он откладывает документ и вытаскивает другой, на сей раз короткий список имен. – Из пяти детей, спасенных из дома Милоша Черни чуть меньше четверти века назад, четверо в возрасте от четырнадцати до семнадцати лет убежали из своих семей, чтобы присоединиться к «Детям Земли». Полиция, конечно, нашла их и вернула родителям, но, достигнув совершеннолетия, они тут же вернулись в секту. Все. – Он помолчал. – Кроме вас.

Хмурюсь, не зная, что сказать.

– Они были… – Я на грани обморока, сердце бьется слишком часто. – Эти члены культа помогали Черни похищать женщин? И убивать? Почему эти люди не в тюрьме?