Текст книги "Необитаемый город"

Автор книги: Дэн Уэллс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 17 страниц)

Глава 21

Замираю на пороге и смотрю на отца. Он наводит дробовик, делает это спокойно, почти небрежно, словно тот факт, что ствол всего в нескольких дюймах от моей груди, – вещь самая заурядная.

– Я, вообще-то, думал, что больше никогда тебя не увижу.

Нервно мнусь в дверях.

– Думал или надеялся?

– Твой доктор сказал, что ты чокнутый, что тебе нужно какое-то новое лекарство и оно тебя либо вылечит, либо убьет. И я ему ответил: «Валяйте. Чтобы, так или иначе, его больше не было в моей жизни».

Киваю:

– Я ухожу.

Он чуть крепче сжимает дробовик.

– Хочешь сказать, что пришел сюда попрощаться?

– Мне нужны мои таблетки.

– Тебе нужны… – Он замолкает, смотрит на меня, мотает головой и рычит: – Тебе нужны треклятые таблетки – больше тебя ничто не волнует. – Отец резко поднимает дробовик, направляя его прямо в лицо. – Я уже говорил: мне не нужен бездомный сын-наркоман. Не хочу, чтобы он тут шлялся.

– Это не наркотик. Это лекарство. У меня есть рецепт – от таблеток мне станет лучше.

– Лучше тебе уже не станет! – орет он. – Ты с рождения дурак. Даже до рождения был дурак, я это точно знаю. Я всю жизнь плачу́ за твои лекарства, за твоих докторов – за всё, и никогда от этого не было никакой пользы! Тебе двадцать лет, а ты не задержался ни на одной работе. Живешь здесь со мной. Тебя выперли из школы, теперь выперли из психушки. Назови хоть одну причину, по которой мне не стоит нажать на спусковой крючок и выпереть тебя к чертям собачьим из этого мира.

Смотрю на дробовик, ужас настолько охватил меня, что невозможно произнести ни слова. Впрочем, что бы ни было сказано, это приведет в действие одно из сотен спусковых устройств в мозгу отца. Я слишком долго прожил в этом доме, слишком долго слушал отца, прятался от него и залечивал синяки. Если пла́чу – я позорище, если соглашаюсь, то слабак, а если огрызаюсь, то неблагодарная, дерзкая скотина. Если говорю, что мне нужны таблетки, это значит, что я псих, дурак и позор для матери. Если сообщаю, что мне они не нужны, это превращает меня в лжеца, который попусту переводит деньги и опять же позорит мать. В этом доме я никогда не бываю прав.

Не могу отвести взгляд от дробовика. Он темный, длинноствольный и ужасающе реальный. Отец прежде не наставлял на меня оружие – неужто он в самом деле желает моей смерти? Что он сделает, позвонит в больницу? Или в полицию? В голове каша, мысли путаются, не могу придумать ничего мало-мальски полезного. Почему он это делает? Почему я здесь? Причина моего появления понятна, но теперь, кажется, лишена всякого смысла, и хочется одного – убежать. Мне нужны таблетки, я не могу думать без них.

Пытаюсь успокоиться – повторяю мантры, цифры, все, что приходит на ум, чтобы в голове прояснилось. Отец хочет избавиться от меня – в этом я ему могу поспособствовать. Лучше уйду сам – зачем ему возиться, прятать труп? Он не хочет меня убивать, по крайней мере, надеюсь на это. А может, и хочет, только не желает получить связанные с этим осложнения. Отец ненавидит все, что нарушает привычный образ жизни.

Смотрю ему в лицо, но стараюсь не встречаться взглядом.

– Я ухожу. Оставляю тебя, и больше ты меня не увидишь.

Он фыркает:

– Я это уже слышал.

– Все серьезно. – Пытаюсь сохранять спокойствие. Смогу ли сказать ему, почему я здесь? Если попрошу о помощи – да хоть о чем попрошу, – успею ли закончить предложение, или он выстрелит раньше? – Я… – «Да попроси ты его!» – Мне нужна одежда. – Сжимаю зубы, получше утверждаюсь на ногах, ожидая выстрела в лицо. – И таблетки.

Отец не стреляет. Теперь смотрю в его глаза, глубокие карие глаза с паутинкой кровеносных прожилок. Мгновение спустя он спрашивает:

– И куда ты пойдешь?

– Прочь отсюда. Никуда. Просто уйду из штата.

Отец снова молчит, перемещает руки на дробовике. Наконец кивает, делает издевательский жест в мою сторону:

– И как же ты будешь жить? Ни на одной работе больше пяти месяцев не продержался.

– Как-нибудь проживу.

– Воровать собираешься? – Он подходит ближе, опускает дробовик, и я вижу его свирепый взгляд. – Майкл, ты продашь эти таблетки?

– Я найду работу, – стараюсь ответить как можно быстрее. – Стану делать что-нибудь. Но продавать таблетки и нарушать закон – нет. Мне просто необходимо лекарство. Я без него не могу.

– Ты позорище.

Молчу.

Он медлит секунду, потом опускает дробовик еще немного.

– И как ты туда попадешь?

– Куда?

– Туда, куда собираешься. Откуда мне знать куда, черт тебя дери!

Пожимаю плечами:

– Не знаю.

Он смотрит на меня несколько секунд, потом опускает дробовик совсем, держит его сбоку у ноги. Поднимает подбородок:

– И ты обещаешь, что никогда не вернешься?

– Да.

– Если так, то возьми машину. – После небольшой паузы он сердито кричит: – Ну иди же, черт возьми! Забирай свои шмотки!

– Ты отдаешь автомобиль?

– Сказал же: забирай таблетки, шмотки и выметайся из моего дома.

– Я… – Киваю. – Спасибо.

– Не нужно мне твое «спасибо», проваливай скорей! – Он свирепо взмахивает рукой и разворачивается. – И больше не хочу тебя видеть, слышишь?

Снова киваю и иду по коридору к себе в комнату.

Клоназепам под кроватью в коробке из-под обуви. У меня пять пузырьков. Это приблизительно год ясной головы, если таблетки будут действовать. Трясущимися руками открываю один из пузырьков и глотаю две таблетки не запивая. Эффект я смогу ощутить лишь через некоторое время, но чувствую себя в большей безопасности, зная, что организм получил дозу. Роюсь в коробке и, не найдя больше ничего полезного, просматриваю ящики стола – не окажется ли там завалявшейся таблетки. Какой же я был дурак, когда ненавидел их и отказывался принимать. Неужели не понимал, что́ они для меня значат? Неужели не понимал, каково это – жить без них? Вот в чем беда депрессии: она препятствует излечению.

Смотрю на кучку пузырьков на кровати, снова и снова пересчитываю их. Почему отец отдает машину? Он меня не любит – несколько минут назад был готов убить. Он за всю жизнь не сделал мне ничего хорошего. Нет, пожалуй, сделал – отдал мне эту комнату. Оглядываю голые стены и полупустой шкаф.

Комнату явно обыскивали. Не перевернули все вверх дном – ничто не сломано, не разорвано, – но я точно знаю, что какие-то вещи не на своем месте. Лампа, расческа, книга на ночном столике. Отец что-то искал? Или кто-то другой? Может быть, полиция, кто-нибудь из больницы или безликие? Единственно ценное, что у меня есть, – это клоназепам, но он не тронут. Что же искали? Представляю себе, как агент Леонард ищет здесь секретные послания от «Детей Земли». А может, и другие агенты прочесывали комнату в поисках доказательств моей причастности к убийствам.

«Отец предаст тебя, – раздается шепот в голове. – Нужно убить его сейчас, пока он расслаблен».

Открываю полку стола, говоря с собой вслух, чтобы заглушить голос:

– Не имеет значения, зачем они обыскивали комнату. Я ухожу. Сниму с себя этот комбинезон, надену свое и…

Надеваю чистую рубашку, и ощущение ткани на миг парализует: оно чарующе нежное, как объятие.

Когда меня кто-нибудь обнимал в последний раз или хотя бы общался по-человечески? Обхватываю себя руками, прижимая рубашку к коже, закрываю глаза и пытаюсь представить Люси. Протираю глаза.

– Времени нет. Пошевеливайся.

Засовываю в рюкзак несколько рубашек, носков, трусов, потом заталкиваю туда пять пузырьков с таблетками.

Осталось сделать только одно. Возвращаюсь по коридору – отец ждет меня на улице, возится с машиной. Вероятно, достает свои вещи. Нахожу телефонную книгу, открываю ее: Филлмор, Финч, Фишер. На Холидей-стрит проживает какая-то Келли Фишер. Я записываю адрес и убираю справочник.

Отец возвращается через заднюю дверь. В руке вместо дробовика ключ зажигания. Протягивает мне:

– И ты никогда не вернешься?

Киваю:

– Никогда.

– Не будешь звонить, не будешь писать, я больше не услышу ни тебя, ни о тебе?

– Даже имя поменяю.

Он отдает ключ.

– Езжай по тридцать четвертому шоссе, это самый быстрый путь из города. А там ты уже сам по себе.

Смотрю на него и не знаю, что сказать. Слова вырываются сами – не успеваю их остановить.

– Почему ты помогаешь?

– Я это делаю не для тебя.

Киваю. Для матери. Всегда для моей матери.

– А теперь уходи, пока я не вызвал полицию.

Медлю, ничего не говорю, потом поворачиваюсь и распахиваю дверь. Он не идет за мной. Кидаю сумку и старую одежду в машину, смотрю на приборную панель, похожую на спящего врага. Автомобиль не посылает сигналов на манер сотовых, но создает электрическое поле. Когда заработает мотор, я обязательно это почувствую. Почувствую вибрацию поля в себе, будто начинается припадок. Но это самый быстрый способ добраться до Келли и узнать ответы, которые у нее всенепременно есть.

Если не включать радио, все будет в порядке – терпимая боль, ничего ужасного. По крайней мере, надеюсь на это.

Вставляю и поворачиваю ключ, двигатель оживает. Чувствую покалывание в ногах, словно их обдало волной статического электричества. Больно, но это меня не искалечит. Перевожу рычаг автомата в положение «вперед», безмолвно благодарю отца и автоматическую коробку передач. Машину с «механикой» не смог бы вывести с подъездной дорожки, потому как не садился за руль почти три года. Выезжаю на улицу, в последний раз бросаю взгляд на дом. Отец смотрит из окна.

Он задергивает шторы, и я уезжаю.

Еду медленно, смотрю, нет ли полицейских. Не знаю, сколько из тех, что я видел раньше, были настоящими. Может, они все – игра воображения, но…

Вот я вижу одного. Отворачиваюсь, стараюсь не вызывать подозрений, и полицейский автомобиль проезжает мимо.

Холидей-стрит на другом конце города. Сворачиваю на следующем перекрестке, петляю по узеньким улочкам жилого квартала. Еще один поворот. И только у пересечения с первым проспектом понимаю, что я в ужасе от одной мысли о езде в плотном потоке. Дожидаюсь просвета среди машин и выезжаю на проспект, держусь правой стороны и еду медленно. Несущиеся грузовики гудят и обгоняют меня, обдавая автомобиль потоками воздуха. Обилие шума и света заставляет свернуть на следующем перекрестке. На маленьких улицах чувствую себя в большей безопасности, но нельзя же вот так прятаться – необходимо двигаться вперед. Какое-то время пробираюсь по задворкам, подбадривая себя, и наконец останавливаюсь на другом перекрестке. Здесь движение не такое плотное, машин меньше и движутся они медленнее. Делаю глубокий вдох и пригибаю голову при виде проезжающего полицейского.

Замечаю мигающий красный огонек в нише перед пассажирским сиденьем.

Нагибаюсь и вижу прямоугольную коробочку. Огонек снова мигает, и я понимаю, что это сотовый телефон. В ужасе отшатываюсь, словно увидел змею; нога отпускает педаль тормоза, и машина катится вперед. Резко торможу, и автомобиль клюет капотом. Сотовый! Неужели кто-то следит за мной? Или его забыл отец? Не кинь я взгляд в нужное время в нужное место, то ничего не увидел бы. Отец мог не заметить мобильник, только если уронил его туда днем, – красный огонек тогда был не виден.

Нельзя оставлять сотовый. Перевожу рычаг в положение «парковка», медленно наклоняюсь, опасливо протягиваю руку. Что, если телефон заверещит или загудит? Что, если подействует как электрошокер или нападет на меня? Такое ощущение, будто тянешься к бомбе. Необходимо его подобрать – лучше сделать это сейчас, когда я думаю об этом, чем позволять ему работать в дороге. Рука замирает над мобильником. Он снова мигает. Хватаю его с глухим рычанием, тут же раскрываю. Засветившийся экран ослепляет; щурюсь, но ищу кнопку выключения. Ищу и не могу найти. Поскольку никогда не пользовался сотовыми телефонами, я даже не представляю, как они работают. Нажимаю кнопки одну за другой, стараясь не нажать на «вызов». Все это время пребываю в ужасе – ведь звонок может последовать в любую секунду. Ничего не получается. Почему здесь нет выключателя? Переворачиваю телефон и разглядываю задник корпуса – аккумулятор. Снимаю крышку и вытаскиваю то, что кажется аккумулятором, – черный кирпичик. Экран темнеет, мигающая лампочка гаснет.

Откидываюсь на спинку и тяжело дышу. Телефон теперь не действует. Опускаю окно и выкидываю его. Через мгновение осознаю ошибку. Вдруг его найдут? Тогда с его помощью отследят мой путь. Они, вероятно, знают, что я выехал из дому, но им неизвестно, куда я направился; если же найдут телефон, то определят направление. Можно ли вообще выбрасывать вещи – телефон, старую одежду, что угодно? Выхожу, подбираю корпус и аккумулятор, кидаю их в чашкодержатель. Пока аккумулятор вынут, меня нельзя выследить. Перевожу рычаг в положение «вперед» и оглядываю заполненную улицу. Линда прививала нам всякие полезные навыки, но среди них не было вождения; система управления кажется непонятной и чуждой, будто сконструирована для другого тела. Нет, я не могу управлять этой машиной.

Впрочем, сделать это необходимо. Покалывание в ногах воспринимается как нечто странное и болезненное, но оно не выводит меня из строя. К этому удается понемногу привыкнуть. Движение здесь более быстрое, чем мне хочется, но все же ехать можно. Даже могу разглядеть знак дороги – номер 88, а не 34, но это путь на Холидей-стрит. Вливаюсь в поток, стараюсь не выбиваться из него и въезжаю на автостраду. Здесь вести машину проще – ехать приходится быстрее, но без остановок, поворотов или перекрестков. Так вцепился в рулевое колесо, что от напряжения побелели костяшки пальцев. Свет фар и габаритных огней сливается в единый огненный поток, который проносится мимо. Вижу съезд. Нахожу улицу и нужное здание.

Это многоэтажка, но без домофона или консьержа. Паркую машину, вхожу в дом, поднимаюсь по лестнице, ищу номер 17а. В окне этой квартиры с улицы я заметил свет.

А если не впустит? Вдруг она одна из них? Тихонько стучу.

Фишер открывает дверь, узнает меня и вскрикивает. Я в панике зажимаю ей рот и заталкиваю внутрь.

Глава 22

Она сопротивляется, колотит меня. Крепко держу ее челюсть одной рукой, а другой обхватываю за плечи. Захлопываю дверь ногой. Она продолжает лягаться.

– Не кричите! Я не сделаю вам ничего плохого, просто не хочу, чтобы вы кричали.

Фишер кусает меня за палец, и я стараюсь не взвыть от боли. Ослабляю хватку, она вырывается, падает, бросается к сумочке на диване.

– Меня предупреждали, что это случится, говорили, что нельзя общаться с психами!

Бросаюсь за ней, вырываю сумочку – по полу катится баллончик со слезоточивым газом. Келли снова бьет меня, на сей раз в грудь, так что даже перехватывает дыхание. В грудной клетке образуется пустота, а женщина бежит к небольшому столу, разделяющему в ее маленькой квартире жилую комнату и кухню. Она раскрывает сотовый.

Откуда ей это известно?

Ловлю ртом воздух – он внезапно прорывается в легкие – и снова бегу за ней, успеваю ударить по рукам. Она взвизгивает, роняет телефон, пальцы краснеют от удара. Поднимаю мобильник, складываю его, но не в ту сторону, и он ломается пополам. Фишер вскрикивает и устремляется к двери. Перехватываю ее за руку и отбрасываю назад. Она падает и начинает рыдать. Опасливо отпускаю репортершу, становлюсь между ней и дверью.

– У меня нет намерения причинить вам вред, – снова говорю я. Она плачет. – Я пришел не для того, чтобы убивать. Просто хочу поговорить.

– Ты, кажется, сломал мне палец, подонок.

– Извините, вы меня напугали. Я не знал, что делать. Нельзя было допустить, чтобы вы ударили меня электрошокером.

– Электрошокером?

– Телефоном, – киваю на разломанный аппарат. – Вы пытались вырубить меня мобильником.

– Я хотела вызвать полицию, идиот. – На ее лице смешались боль и страх.

Мне удалось погубить все, что можно.

– Они сказали, что вы вряд ли будете преследовать меня, – проговорила Келли, отирая ладонью слезы. – Похоже, они смогут повторить это моему изнасилованному и искалеченному трупу.

– Повторяю, я не причиню вам никакого вреда.

– Вы напали на меня.

– Вы закричали! И я запаниковал! Меня кто только не ищет, и я не хочу привлекать к себе лишнего внимания.

– Тогда зачем пришли?

– За помощью. – Присаживаюсь, оставаясь между ней и дверью, но так, чтобы видеть глаза. – Самому мне не справиться. Происходит нечто очень серьезное, и у меня есть кое-какие ключи к этой тайне. Другие ключи есть у вас. А вместе мы, возможно, обладаем достаточной информацией, чтобы положить этому конец.

– Вы говорите об убийствах?

– Я говорю обо всем: о Хоккеисте, о безликих, о «Детях Земли» – все это как-то связано и является частью гораздо большей картины…

– Вы и в самом деле псих. – Она трет глаза. – И во что я только ввязалась?

– Смотрите, – говорю я, доставая бумагу, – у меня есть доказательства. Этой ночью на меня напал уборщик в больнице, когда я был совсем один, а все остальные спали. Он даже ночную сестру вырубил. И вот это было при нем.

Я протягиваю. Келли в страхе косится на нее, как на змею:

– Что это?

– Посмотрите сами.

Она не двигается.

– Положите ее и отойдите.

– Как вам угодно. – Легонько толкаю к ней бумагу, потом поднимаю руки и отхожу к двери.

Она осторожно берет документ.

Перестаю дышать. Какая-то часть меня все еще боится: а вдруг эта бумага – игра воображения? Что, если на самом деле это просто чистый лист, или расписание уборки помещения, или еще что-то, не имеющее ко мне никакого отношения?

Келли вчитывается, шевелит губами.

– Что это?

– Вот вы мне и скажите.

Она смотрит на текст, взгляд скользит по строчкам.

Что она читает?

– Здесь вся ваша биография, – сообщает она. – Где жили, кем работали, в какую школу ходили.

С облегчением закрываю лицо ладонями, вздыхаю и даю волю слезам.

– Это не игра воображения. Не игра. Так оно и есть.

– Говорите, нашли это у уборщика?

– Не игра воображения, – снова бормочу я. Оседаю на пол, в изнеможении прислоняюсь к двери. – Я не сумасшедший.

– Что-нибудь еще у него было? На других пациентов?

Отрицательно качаю головой:

– Ничего. Кроме этого и связки ключей. А еще клейкая бумажка с кодом к цифровому замку на двери.

– Вы уверены, что это был ночной уборщик, а не кто-то иной, проникший в больницу?

– Абсолютно.

Она поднимается на колени:

– Вы бы его узнали, если бы я показала вам несколько фотографий?

– У него не было лица.

Она замирает с открытым ртом, потом покачивает головой:

– Нет, только не надо опять.

– Но так оно и есть. А может, и было лицо, но я не мог его видеть… Там перед ним… словно поле какое-то… или еще что-то, какая-то муть вокруг лица. Волосы были на месте, но лицо – сплошное ничто.

– Вы галлюцинируете.

– Нет, – твердо говорю я. – То есть иногда со мной это случается, но в тот раз было так, как я сказал. Клянусь вам. Я был под действием лекарства.

– Вы все еще принимаете лекарства?

– Да. Разные лекарства. Они действуют.

Она вздыхает:

– Майкл, послушайте… Как вы могли понять, что это уборщик, если не видели его лица?

– Но я… – Замолкаю, поняв, что ни разу не видел лица уборщика.

Однако я каким-то образом всегда знал, кто он такой. Знал это, даже когда он находился за стеной или закрытой дверью. Чувствовал и слышал его. У меня словно открылось шестое чувство – вроде зрения или слуха, только другое. Вроде как новое, но в то же время абсолютно естественное.

Она протирает глаза, подтягивается к стулу и садится.

– Понимаете, какую чушь несете? Отдаете себе отчет, насколько все это нелепо? Вы живете в вымышленном мире.

– Согласен, что это может показаться чушью. Послушайте, я не мастер убеждать! Мне вообще нелегко дается общение с людьми. Но вы должны мне поверить. Слышите? Безликие – реальность, и у них есть План, и мы обязаны их остановить.

– И что же это за План?

– Пока не знаю.

Келли закрывает глаза, откидывается на спинку стула:

– Я не могу в это поверить.

– Но так оно и есть. Это каким-то образом связано с «Химкомом». Поверьте мне!

– Это невозможно. Вы больны, у вас галлюцинации. Не понимаю, как вы сами себе верите.

Качаю головой, стараюсь контролировать дыхание: «Не нервничай, не сорвись».

– Вы видели эту бумагу. – Прикладываю ладонь ко лбу и делаю долгий вдох. – Что скажете о ней?

– Я ничего не знаю об этой бумаге, – говорит она. – Это может быть что угодно.

Чем это может быть еще, кроме как чрезвычайно подозрительным документом?

Келли напряженно смотрит на меня. Потом разводит руками:

– Не знаю! Я не психиатр, я не… Прежде всего не понимаю, почему вы пришли сюда.

– Потому что вы занимались ими. Хоккеистом и «Детьми Земли». Вы знаете, что они делают, и кто они такие, и вообще все.

– Ничего я не знаю. Никто не знает. И больше не занимаюсь этим.

– Бросили?

– Мой редактор отказался от этой темы.

– А вам не кажется, что он их просто прикрывает?

– Он закрыл эту тему, потому что в ней ничего нет. Никаких ниточек, никаких свидетелей, никаких улик. Если у полиции и есть какая-то информация, то ее скрывают. «Дети Земли» – как черная дыра: они ни с кем не выходят на контакт, никто от них не дезертирует, а последний журналист, который отправился брать у них интервью, так и не вернулся. – В глазах Келли появляются слезы. – Она была моей подругой.

– И никто ее не искал? Семья, полиция?

– Официально она вступила в секту. Написала сотню отказных писем, всяких заверенных бумаг и еще бог знает чего, чтобы только попасть туда, и теперь никто не имеет к секте никаких претензий. – Келли снова откидывается на спинку, усталая и опустошенная. – Наверное, считала, что с этим можно справиться, а в итоге получила промывание мозгов. Никаких сомнений.

Киваю, пытаясь разобраться в фактах. Что агент Леонард говорил о похищенных детях? Они связались с «Детьми Земли», приняли их веру, остались там навсегда, как бы их ни уговаривали вернуться. Да, конечно, похоже на промывку мозгов, но этим ребятам промыли мозги еще до того, как они присоединились к организации. С ними все случилось в раннем детстве. Может, им внедрили чипы, хотя это кажется маловероятным, ведь секта отвергает высокие технологии. Что бы ни делали сектанты, на мне это почему-то не сработало.

Смотрю на Келли.

– Есть ли какие-либо свидетельства, – говорю медленно, – или указания на то, что члены секты имеют… – делаю паузу, молясь о том, чтобы она восприняла все серьезно, – имплантат в голове?

Келли смотрит на меня сосредоточенно:

– Почему вы об этом спрашиваете?

– Уже много месяцев я подозреваю, что у меня в голове имплантат. С того самого момента, как началась шизофрения. Но теперь в этом нет никаких сомнений. – Глаза Келли расширяются. – Вы ведь уже слышали о таком? Вам что-то известно?

– Дело в том… – Келли замолкает, вздыхает, проводит пальцами по волосам. – Странно слышать это от вас, потому что только сегодня, буквально несколько часов назад, я встречалась с журналистом, который занимался этим делом. Мы говорили о маньяке, о том, что по всем признакам он… – Она поднимает на меня взгляд. – Понимаете, он не просто убивает свои жертвы. Наш источник в офисе коронера сказал, что он… – На ее лице появляется гримаса отвращения. – Протыкает лицо. Ощупывает, словно изучает. Проникает в носовую полость, в другие полости, как будто… ищет что-то.

Сердце бешено колотится. Именно эта информация и была нужна.

– Неужели вы не понимаете, что это означает? Теперь мы установили реальную связь между убийцей, «Детьми» и безликими. И мной.

– Какое отношение это имеет к вам?

– «Дети Земли» похищали беременных. Они похитили и мою мать. Сами женщины им были не нужны, целью были мы – дети. Никто так и не понял зачем, но, может быть, теперь это выяснилось. Вы знаете, что все похищенные дети потом вернулись в секту?

Она хмурится:

– Все?

– Кроме меня. В больницу приходил агент ФБР, сказал, что они наблюдали за мной несколько лет – ждали, не вернусь ли и я.

– А вдруг агент – игра вашего воображения.

– Он разговаривал с доктором Литтлом. Вы ведь говорили с Литтлом? – Келли снова кивает. – Тогда либо агент существует, либо вы все трое – игра моего воображения.

– Думаете, что этот имплантат, или что бы там ни было, привел их всех, когда они выросли, назад в секту?

Энергично киваю, встаю, начинаю ходить по комнате.

– Он каким-то образом управляет мыслями, настолько завладевает ими, что человек перестает быть самим собой. Присутствие имплантата все прекрасно объясняет. Он создает нечто вроде электрического поля – того самого, что делает лица размытыми, когда я пытаюсь смотреть на них. И эта же штука позволяет мне опознавать их, видеть, кто они такие, тогда как остальным это недоступно. Я знаю, кто они, даже не видя их. Мне удается обнаружить их поля с помощью собственного поля. И вот почему мне вредны другие электрические поля – они конфликтуют с тем, которое существует в моей голове. – Нервно сглатываю. – Вот почему у меня шизофрения – мой имплантат имеет дефект и погружает мозг в хаос.

Келли смотрит на меня влажными от слез глазами.

– Сочувствую вам, – шепчет она. – И не знаю, как помочь.

– Вы можете сказать, где я находился.

– Что вы имеете в виду?

– Перед тем как полиция меня нашла, перед тем как вы пришли в больницу, я где-то был – не знаю, где и по какой причине, так как потерял память. Но если смогу вернуться туда, то, возможно, вспомню. Там все ответы.

– Это безумие. – Келли качает головой.

– Я и есть безумец. – Нагибаюсь, заглядываю ей в глаза. – Вы хотели узнать их План. Я – их План, я и другие ребята. И ваша подружка-журналист, которая не вернулась. И еще бог знает сколько людей. «Дети Земли» что-то внедрили в нас – изменили нашу природу. Понятия не имею, для чего, каким образом и насколько далеко они готовы зайти. Одно знаю точно: мы должны их остановить. Необходимо что-то сделать. – Кладу руку на спинку ее стула. – Помогите мне найти их.

Келли вглядывается в меня, изучает лицо, словно ищет внешние признаки того, что безликие люди внедрили в мою голову. Репортерша ничего не говорит, лишь смотрит и о чем-то напряженно размышляет.

Наконец тяжело вздыхает и кивает:

– Это у меня в компьютере. Сейчас найду.

Отхожу в сторону. Келли Фишер встает и потирает ушибленные пальцы, потом уходит в соседнюю комнату, а я, уставший до потери пульса, падаю на стул. Мне необходимо поспать и поесть. С трудом поднимаюсь, обхожу стол, открываю холодильник. Из соседней комнаты доносится тихая музыкальная трель – это загружается компьютер, и вскоре я слышу постукивание клавиатуры. Никогда не любил компьютеры и редко ими пользовался. Даже до того, как началась шизофрения. Если у меня в голове есть что-то реагирующее на электронные устройства, то весьма вероятно, что оно находилось там всю жизнь. Вижу в холодильнике пластиковый контейнер, а в нем помятое бурито и немного пережаренной фасоли. Достаю контейнер и ем прямо так, не разогрев. К микроволновкам я тоже всегда относился с недоверием.

Снова стук клавиатуры. Что она там печатает? Если искать информацию, которая уже есть на компьютере, то разве нельзя это сделать просто мышкой? Фишер, похоже, там целый роман пишет…

Или электронное письмо. Роняю контейнер, несусь по коридору, врываюсь в комнату и вижу на экране открытую почтовую программу. С губ журналистки срывается проклятие, она хватает мышку. Не останавливаясь, врезаюсь в компьютерное кресло и толкаю его. Келли вцепляется в мышку и клавиатуру и, падая, тащит их за собой. Смотрю на экран. Письмо уже отправлено.

– Вы солгали мне!

– Вам нужна помощь. – Келли пытается встать. – Вы больны, с этими галлюцинациями попадете в беду!

Из горла вырывается нечто среднее между криком и грозным рычанием.

– Вы солгали! А ну-ка! – Вырываю из ее рук клавиатуру, устанавливаю на столе, потом тянусь за мышкой. – Дайте мне ее.

– Что вы собираетесь делать?

– Найти, где я был.

– Вам нужна помощь.

– Дайте мышку!

Фишер отдает мышку. Распутав шнуры, кладу ее на стол. Поднимаю кресло и сажусь на расстоянии вытянутой руки от компьютера. Воспользоваться им я могу, хотя и знаю, что будет больно. Но выбора нет. Скрежещу зубами и подаюсь вперед, чувствую, как голова вклинивается в электрическое поле, словно в лужу заряженной воды. Оно гудит, как электрический ток в проводах.

Динамики издают звуки, похожие на короткую автоматную очередь.

Мгновенно отъезжаю на стуле, тяжело дышу.

– Что это было? – Келли кажется удивленной.

– Динамики.

Помню этот звук еще с больницы, с того времени, когда доктор Литтл ставил эксперимент с мобильником.

– У вас есть второй сотовый?

– Вы сломали мой телефон, потому и пришлось отправить письмо по электронке.

– Этот звук динамики производят, когда в них попадает сигнал с сотового. Что у вас здесь может посылать сигнал?

– Ничего.

– Значит, вам поставили «жучок» или еще что-то, этот звук должен ведь откуда-то браться. Он слышен, только когда одно поле накладывается на другое… – Внезапно замолкаю.

Эта штука в голове… Если моя теория верна, то имплантат создает собственное поле. Подаюсь вперед, чувствуя статическое покалывание. Голова попадает в поле динамиков; оно пляшет во мне, вызывая тошноту и боль.

Динамики снова верещат.

– Слушайте, – шепчу я.

– Я слышу.

– Нет, внутри этого звука. Слышите? – Смотрю, скрежеща зубами от боли, напрягаю слух, чтобы уловить нечто негромкое в белом шуме. – Внутри сигнала есть… что-то. Клянусь, я это помню!

Мы прислушиваемся, электрические поля пересекаются и смешиваются, динамики верещат и гудят. На краткое мгновение белый шум сливается в одно слово.

«Майкл».

Мы одновременно отшатываемся с открытым ртом.

– Слышали?

Келли кивает:

– Что тут происходит, черт побери?!

– Оно говорит со мной.

– Эта штука в вашей голове?

Моя очередь кивать. Нервно сглатываю слюну. Язык не поворачивается произнести это.

– Оно разумное.

Келли пятится, не сводя с меня полных страха глаз:

– Уходите отсюда.

– Теперь вы верите?

– Я не хочу в этом участвовать, уходите отсюда немедленно!

– Дайте адрес, и я уйду.

– Возможно, у вас не осталось времени, – говорит она, прижимаясь спиной к стене. – Я отправила письмо подруге, попросила вызвать полицию. Не знаю, успела она прочитать или нет.

Динамики снова голосят, мы дергаемся, но это лишь короткая трель. Сообщение о приходе электронного письма. Келли нагибается и показывает в уголок дисплея.

– Она ответила. Полиция уже в пути.

– Дайте адрес.

– У вас нет времени…

– Я должен знать, куда мне идти. Дайте адрес, где меня нашли, и адрес «Химкома».

– «Химкома»?

– Он тоже участвует.

Она мотает головой:

– Там был убит человек, но не думаю, что компания имеет к этому отношение. Ее грабили.

– Грабили?

– И довольно регулярно. В моем архиве есть об этом. – Она открывает один из файлов и прокручивает документ. – Похищали формамид и гидроокись калия. Компания тут ни при чем. Вы должны узнать, кто воровал химикаты.

– А почему эти химикаты так важны?

– Потому что из них можно приготовить цианид.