Текст книги "Когда всё кончилось"
Автор книги: Давид Бергельсон
Жанр:
Классическая проза
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 19 страниц)
Миреле является абсолютным «центром сознания», вокруг которого организовано все действие романа. Реальность всех прочих персонажей определяется их отношением к Миреле как объекту их желания. В свою очередь сама героиня оказывается неспособной адекватно реагировать на эти желания, что превращает возникающие вокруг нее проблемы в неразрешимые и приводит Миреле к депрессии и параличу воли. При этом она живет в мире фантазий, созданном из впечатлений от встреченных людей и прочитанных книг. В отличие от дочерей шолом-алейхемовского Тевье-молочника, которые одна за другой оказываются в схожих ситуациях конфликта между собственным желанием и желанием отца и разрешают этот конфликт, с разной степенью успеха, в свою пользу, Миреле, после долгих колебаний, подчиняется воле отца и соглашается на предложенный брак с Шмуликом Зайденовским, унылым отпрыском недавно разбогатевшего семейства, желающего породниться с Гедальей Гурвицем ради «ихеса», родовитого происхождения. Само по себе это событие не имеет большого значения для романа: вопреки законам жанра свадьба происходит в середине книги, не открывая и не заключая действия. Также мало значения имеют и два других события, традиционно обладающие в литературе большим скандальным потенциалом: аборт и развод Миреле. В соответствии с заглавием все в романе оказывается последействием, происходящим после расторжения первого затянувшегося «местечкового шидеха» (помолвки) между Миреле и Вовой Бурнесом.
Мы впервые знакомимся с Миреле опосредованно, через разговор ее отвергнутого жениха со своими родителями. Герой первой, самой короткой части романа, Бурнес представляет собой тип нового местечкового капиталиста, разбогатевшего на торговле зерном и стремящегося жить «широко, по-барски», как живет «за восемнадцать верст отсюда на большом сахарном заводе» Нохум Тарабай. «Ясновельможная панна» Миреле воплощает для Вовы мечту об аристократической элегантности и городской культуре, однако он для нее очевидно слишком груб в своей плебейской простоте. Ее круг состоит из местных «полуинтеллигентов», застрявших на полпути между местечком и городом: хромого студента Липкиса, помощника провизора Сафьяна и акушерки Шац. Между тем дела ее некогда богатого отца неуклонно идут под гору вместе с упадком польской помещичьей аристократии, на протяжении веков главного клиента и должника местечковых еврейских финансистов. Шустрый Вова Бурнес в последний момент обманом перехватывает в уплату по векселям Гурвица оставленные у кашперовского графа в залог деньги, лишая медлительного Гедалью всякой надежды на возврат его части долга. Не способный разрешить свои финансовые затруднения, Гедалья удаляется к сестре за границу, в австрийскую Галицию, откуда просит прислать себе книги «Кузари» и «Абарбанель».
За этой деталью стоит ирония автора по отношению к миру своих персонажей: разорившийся местечковый аристократ реб Гедалья воображает себя в положении благородного мыслителя в изгнании, подобно двум самым знаменитым средневековым испанским изгнанникам, Иегуде Галеви и Исааку Абарбанелю. Такого рода подробности, иронический смысл которых иногда уже недоступен современному читателю, рассыпаны по всему тексту романа. Иронический эффект у Бергельсона часто возникает как результат игры, когда автор выстраивает и тут же разрушает символическую связь. Так, например, эпизод, в котором Миреле соглашается выйти замуж за Зайденовского, пародийно отсылает читателя к истории царицы Эстер. Как это нередко случается в модернистской литературе, роман содержит и элемент «обнажения приема»: на прогулке при виде красивого пятничного заката Герц обращается к Миреле: «Гляньте-ка: настоящее субботнее небо; даже слепые поля на горке, вон там – тоже какие-то праздничные». В ответе Миреле выражено отрицание Бергельсоном неоромантической стилистики, ставшей благодаря Перецу клише в еврейской литературе начала двадцатого века: «Миреле машинально взглянула на горку и не заметила ничего, кроме фигуры усталого мужика, который теперь, к ночи, вздумал взяться за плуг». А в ответ на следующий вопрос Герца: «Ну, по-вашему, что такое евреи, задумывались ли вы когда-нибудь над этим? – Миреле почувствовала, как в ней что-то закипело».
Миреле подозревает, что ее судьба предопределена ее наследственностью: «Мой отец тоже принадлежит к старинному роду германских выходцев; – в течение долгого времени браки у нас заключались только между родственниками, и род совершенно одряхлел и выродился… Может быть, поэтому я временами ощущаю в себе такую пустоту и ни на что не гожусь». Не в состоянии противостоять судьбе, она проводит время в компании местечковой молодежи, с которой у нее мало общего. Она ощущает себя отголоском «многих начатых и неоконченных горестных повестей», блуждающих в окрестностях местечка. Одна из таких повестей написана Герцем, проводящим лето в швейцарских горах, а зиму в далеком литовском местечке. Загадочность и привлекательность этой романтической фигуры усиливается тем обстоятельством, что древнееврейский язык, на котором он пишет, недоступен для женщин. Прообразом Герца послужил Бергельсону писатель Ури-Нисон Гнесин, а мотив его символистской притчи о страже мертвого города позаимствован у Переца.
Стиль описания местечка меняется, в зависимости от настроения Миреле, от натурализма до символизма. Под грузом снега, символизирующего смерть и молчание, местечко живет своей скрытой, едва заметной жизнью. Неодушевленные предметы, такие как дома, приобретают черты и свойства живых существ, а живые люди представлены бездушными автоматами. Раннюю прозу Бергельсона принято называть «импрессионистской», однако вернее было бы видеть в ней сочетание натурализма, социального реализма, психологизма и символизма. В письме Нигеру 1910 года Бергельсон так описывал свой творческий процесс: «сначала рождается настроение рассказа с главным типом (последний почти всегда еще не совсем ясен), и оно так сильно действует на душу, что это просто невозможно перенести. С этим настроением рождается такая странная тоска по тому своеобразному колориту, который носится вокруг главного типа и его настроения. После этого вся моя цель состоит лишь в том, чтобы передать это настроение в связи с жизнью и событиями, происходящими вокруг него и (если так можно сказать) в нем» [30]30
Хофер Й. Довид Бергельсон // Ди голдене кейт, 25 (1956), с. 11.
[Закрыть].
На ярком фоне Шолом-Алейхема и других писателей его школы, пытавшихся воспроизвести в своей прозе живую разговорную речь простого местечкового еврея, язык Бергельсона казался многим современникам искусственным и далеким от реальности. По наблюдению литературоведа Даниэлы Мантован, у Бергельсона язык не является «данностью»: «он не „дан“ каждому из его носителей от природы, но является продуктом авторской рефлексии и таким образом воссоздан заново» [31]31
Mantovan D., Language and Style in Nokh alemen (1913): Bergelsons Debt to Flaubert / David Bergelson: From Modernist to Socialist Realism, ed. Joseph Sherman and Gennady Estraikh. Oxford: Legenda, 2007, h. 90.
[Закрыть]. Такого рода эстетизация идиша за счет его перевода из «низкого», повседневного регистра в регистр высокого искусства воспринималась критически даже таким радикальным модернистом как Миха-Йосеф Бердичевский, призывавшим, вслед за Ницше, к отказу от мертвого «абстрактного иудаизма» во имя живой «религии сердца». Однако модернизм Бердичевского – оказавший влияние и на молодого Бергельсона – распространялся только на ивритскую литературу. Когда дело касалось идиша, на котором Бердичевский написал множество коротких рассказов и эссе, то он становился консерватором: «на идише можно хорошо рассказать о еврее и поговорить с ним, но ему нельзя говорить о нас и о наших мыслях. Язык идиш плотно сросся с евреем, он глубоко сидит в его душе, и мы можем лишь сказать, что еврей говорит так-то и так-то, что он так-то и так-то представляет себе мир и еврейские дела, и что так-то и так-то он все это себе объясняет; но чтобы объяснить ему чужую мысль на его языке, нужно полностью погрузиться в его мир. Нужно суметь вложить эту мысль ему в рот и объяснить ему ее таким образом, как если бы он сам ее выразил и истолковал» [32]32
Бердичевский М.-Й. Идише ксовим. Т. 2: Нью-Йорк: ИКУФ, 1951, с. 197–198.
[Закрыть].
Важнейшей новацией Бергельсона стало воспроизведение на идише «свободного косвенного стиля» (style indirect libre), позаимствованного из романа Флобера «Госпожа Бовари». К подзаголовку этого романа, «провинциальные нравы», читателя отсылают слова Герца о Миреле: «провинциальная трагедия» (в оригинале – «клейн-штетлдике»). Этот стиль позволил Бергельсону стереть четкую грань между прямой речью персонажа и ее косвенной передачей через авторское повествование. Пример такого рода встречается уже в самом начале, в описании отца Вовы Бурнеса, плавно переходящем от авторской внешней, оценочной характеристики – «черномазый, высокий, вышедший в люди простак, новоиспеченный богач» – к его внутренним размышлениям о том, как выйти из создавшегося затруднения: «Он постоянно расхаживал по своей комнате с папиросой в зубах, раздумывая о своих трех имениях и о том, что, пожалуй, достойнее всего будет совсем не упоминать о разрыве тноим и не произносить имени отца бывшей невесты». Бергельсон строит характер при помощи множества разрозненных бытовых деталей, несущих как фактическую информацию (поездка матери Вовы на лечение в Мариенбад или ежедневная молитва отца в синагоге), так и символический смысл, лаконично, иронично и точно определяя статус «новоиспеченного богача».
Бергельсон практически в одиночку произвел реформу литературного идиша, что отметил советский еврейский литературовед Г. Ременик: «Литературный язык стал более современным. Слог Бергельсона обладает упругим ритмом высокоразвитого художественного языка, лишенного так называемой „еврейской“ интонации. Ни гебраистская, ни славистская лексика в языке Бергельсона не кажутся теперь уже искусственными и чуждыми» [33]33
Ременик Г. Очерки и портреты: Статьи о еврейских писателях. М., Советский писатель, 1975. с. 273.
[Закрыть]. Примечательно, что, вопреки расхожим представлениям о советской нетерпимости к гебраизмам в идише, Ременик считает их органичным элементом стиля Бергельсона. Как гебраизмы, так и славизмы – заимствования из русского, польского и украинского языков, каждый из которых занимает в романе определенную социально-культурную нишу – несут в себе знаковую функцию, посылая читателю сигнал о том, в каком ключе следует воспринимать тот или иной эпизод. К сожалению, именно эта особенность стиля Бергельсона практически исчезает при переводе.
Действие первой половины романа и его заключительной части происходит в безымянном местечке Киевской или Волынской губернии, в местах, с детства хорошо знакомых автору и его героям. Описания внешнего вида и интерьеров домов, синагог, лавок, детали площадей, улиц и окрестного пейзажа отличаются большой точностью и адресованы читателю, который хорошо знаком с местечковым укладом жизни. Этот уклад следует религиозному календарю, и события в романе привязаны по времени к праздникам и постам. Но Бергельсон не показывает сами праздники, с молитвами в синагоге и домашними семейными трапезами. Все события происходят или до, или, гораздо чаще, после (в соответствии с названием романа) праздников, которые служат лишь маркерами времени, лишенными всякого религиозного содержания. Третья часть романа переносит нас в большой город, куда Миреле переезжает вслед за своим мужем. В отличие от местечка, показанного в конкретных деталях, город представлен пунктирно, через мигающий свет электрических фонарей и туман воспоминаний Миреле о своем прошлом. В стиле Бергельсона, контраст между городом и местечком выражен посредством наложения объективных деталей на субъективные ощущения: «Освещенный еще до наступления вечера трамвайный вагон всегда переполнен; пассажиры сидят спокойно и молча на своих местах. Каждый считает долгом делать вид, что не замечает соседа; у большинства забавно-хмурые лица плохо выспавшихся людей». В отличие от брички как традиционного средства перемещения и общения, которая связывала части местечка в единое целое, городской трамвай разъединяет жителей, потерявшихся не только в пространстве, но и во времени суток. Предвосхищая Булгакова, Бергельсон одним из первых российских писателей начал создавать мифологический текст Киева как города, застывшего между прошлым и будущим, одержимого мечтой вырваться из глубин окружающей его провинции к воображаемым вершинам европейской столичности. «Киевский текст» Бергельсона остался незаконченным, оборвавшись на отрывке «Иосиф Шор», из которого так и не вырос новый роман. Второй роман, «Отступление» (Опганг), недавно вышедший в русском переводе в издательстве «Книжники», возвращает читателя в знакомую атмосферу местечка накануне Первой мировой войны. В силу российского цензурного запрета на использование еврейского шрифта как потенциально «шпионского» на территории театра военных действий с 1915 года этот роман смог появиться в печати лишь в 1920 году, когда все происходящее в нем стало уже далекой историей.
Летом 1917 года Бергельсон женился на выпускнице одесской женской гимназии Ципоре Куценогой. Подводя невесту к хупе (свадебному балдахину), Бялик в шутку попросил ее приглядывать за женихом, чтобы тот не убежал к большевикам [34]34
Bergelson L. Memories of My Father: The Early Years (1918–1934) / David Bergelson: From Modernism to Socialist Realism, p. 79.
[Закрыть]. В разгар Гражданской войны в 1918 году в Гайсине родился сын Лев. В первые годы после революции, сначала при власти различных сменяющих друг друга правительств, а затем при большевиках, Бергельсон вместе с другими литераторами «Киевской группы» с воодушевлением взялся за строительство новой светской еврейской культуры в рамках учрежденной при правительстве Украинской Народной Республики организации «Культур-Лига», своего рода министерства еврейской культурной автономии. Как большевики, так и другие социалистические партии рассматривали идиш в первую очередь как инструмент проведения своей политики и требовали от литературы соответствовать этому назначению. Отвечая на эти требования в статье «Литература и общественность», опубликованной в киевском журнале «Бихер-велт» (Книжный мир) в августе 1919 года, Бергельсон признавал, что литература «в принципе» стоит на стороне общества, отбросившего старые формы, однако она «слишком зависима от формы, чтобы быть в состоянии отказаться от установленных жанров». К тому же, продолжал Бергельсон, литература в значительной мере создается под воздействием впечатлений от прошлого, и поэтому «в это бурное время литература и общество должны следовать разными путями». Однако еврейская передовая интеллигенция слишком занята происходящим и не в состоянии оглянуться и вглядеться в «свой собственный угол», чтобы осознать происходящее в категориях собственной культуры. У еврейской общественности, полагал Бергельсон, еще нет языка для понимания и описания новой реальности. По его мнению, в ближайшее время в еврейской, как и в русской революционной литературе, восторжествует «дешевый футуризм», «интеллектуальный лубок». Однако после своей «необратимой победы» новая социальная формация придет к компромиссу со старыми художественными формами, поскольку они уже не будут угрожать ее существованию, подобно тому, как это произошло после победы христианства. Но до тех пор «подлинная литература» будет находиться в изоляции от общества, и для еврейской литературы эта изоляция будет еще страшнее, чем для других литератур [35]35
Английский перевод Дж. Шермана в книге David Bergelson: From Modernism to Socialist Realism, ed. Joseph Sherman and Gennady Estraikh, Oxford: Legenda, 2007, pp. 338–345.
[Закрыть]. Такая позиция перекликается со знаменитой статьей Александра Блока «Интеллигенция и революция», написанной в январе 1918 года: «Не дело художника – смотреть за тем, как исполняется задуманное, печься о том, исполнится оно или нет. У художника – все бытовое, житейское, быстро сменяющееся – найдет свое выражение потом, когда перегорит в жизни».
После занятия Киева Красной армией в 1919 году «Культур-Лига» была «большевизирована», и Бергельсон, вместе с другими деятелями еврейской культуры, обратился в 1920 году к американским коллегам с просьбой посодействовать переезду в Америку. Не получив ответа, он с семьей отправился в Москву, где благодаря содействию поэта Юргиса Балтрушайтиса, ставшего послом Литовской Республики, они получили литовские паспорта и выехали в 1921 году в Берлин. Там Бергельсон оказался совсем в другой обстановке: он общался с писателями Альфредом Дёблином и Арнольдом Цвейгом, режиссером Эрвином Пискатором и актером Александром Гранахом, однажды играл в шахматы с Эммануилом Ласкером в Romanisches Cafe (и проиграл) и вместе с Альбертом Эйнштейном играл на скрипке в благотворительном любительском концерте в пользу литературного клуба им. Шолом-Алейхема; по воспоминаням Майзеля, Бергельсон больше всего любил «сумеречные», минорные лирические пьесы Чайковского, Калинникова, Грига. В Берлине Бергельсон написал серию тонких психологических рассказов из жизни русско-еврейских эмигрантов, предвосхищающих прозу раннего Набокова; к сожалению, они до сих пор не переведены на русский язык. В 1922–1923 годах в издательстве «Восток» вышло собрание его произведений в шести элегантных книжечках. В 1923 году роман «Когда все кончилось» вышел в немецком переводе Александра Элиасберга, в то время самого известного переводчика русской литературы на немецкий, и в авторизованном русском переводе Софьи Дубновой, русской поэтессы и дочери еврейского историка Семена Дубнова, также переехавшего из Советской России в Берлин. В рецензии на немецкий перевод Дёблин не счел роман «оригинальным идишским произведением», указав как на недостаток на хорошее знакомство автора с западной литературой. Такое восприятие отражало распространенную в то время среди немецко-еврейской интеллигенции моду на «аутентичность», якобы еще сохранившуюся у евреев из Восточной Европы. Предвосхищая такого рода упреки, Бергельсон писал в берлинском художественном журнале «Мильгройм» («Гранат»): «Не ищите целостности у поэтов нового поколения […] Целостность? Кто выдумал эту ложь? […] Ни в моей, ни в вашей жизни нет никакого единого смысла.» [36]36
Milgroym, 1 (1922), z. 41.
[Закрыть]
Своего рода подтверждением этой мысли стало неожиданное заявление Бергельсона и Дер Нистера о выходе из редакции «Мильгройма», появившееся в московском журнале «Штром» в конце 1922 года. Этот жест означал, что они не хотели порывать все связи с Советской Россией и сохраняли определенную лояльность советской еврейской культуре. Бергельсон питал большие надежды на экономическое и культурное возрождение евреев в СССР, в особенности на планы создания сельскохозяйственных колоний в Крыму и на юге Украины. Он активно работал в ОРТ (первоначально – Общество ремесленного труда), благотворительной организации, основанной в 1880 году в Петербурге группой еврейских интеллигентов и меценатов для содействия «продуктивизации» бедного еврейского населения. После переезда в Берлин в начале 1920-х годов ОРТ содействовал развитию сельского хозяйства, ремесленного производства и профессионального образования среди евреев Восточной Европы и СССР. По поручению ОРТ Бергельсон в 1924 году ездил в Бессарабию и Буковину.
В 1926 году в настроении Бергельсона произошел окончательный перелом в пользу СССР. Он прекратил сотрудничество с «Форвертс», «буржуазной» нью-йоркской газетой социал-демократического направления, и перешел, со значительной потерей в гонораре, в коммунистическую «Фрайхайт», также выходившую в Нью-Йорке. Под его редакцией в виленском издательстве Клецкина вышел первый номер журнала «Ин шпан» («В упряжке») со статьей «Три центра», в которой Бергельсон анализировал положение еврейской литературы в Америке, Польше и СССР и приходил к выводу, что ее будущее может быть только советским: «где-то там в степных еврейских колониях, у заводских станков или в мастерских еврейских ремесленников зреет новый еврейский художник»; продуктом творчества этого нового художника станет «песня труда и самопожертвования за освобождение мира» [37]37
Бергельсон Д. Драй центрен // Ин шпан, 1 (1926), с. 95.
[Закрыть]. В августе-сентябре того же года Бергельсон, в качестве корреспондента «Фрайхайт», впервые за пять лет посетил СССР. Проведя неделю в Москве, он отправился в Крым, высылая по пути восторженные очерки о советской жизни. Однако партия в лице Литвакова строго потребовала от него полной преданности не только советской еврейской политике, но и идеям коммунизма.
Тогда же Бергельсон начинает работать над своим третьим романом под названием «Мера строгости» (Мидас-хадин). Это понятие обозначает в еврейской теодицее категорию божественного суда по строгой справедливости, понимаемую как ограничитель божественного милосердия, необходимый для поддержания баланса между добром и злом в мире. Через это сугубо мистическое понятие Бергельсон выразил свое понимание диктатуры пролетариата как необходимого инструмента классового насилия для установления царства свободы и труда. Главным героем романа стал русский рабочий Филиппов, командир небольшого отряда Красной армии в глухом районе около советско-польской границы. Ценой принесения собственной жизни в жертву революции ему удается поднять моральный дух своих бойцов и победить классового врага, подрывающего при содействии местечковых евреев безопасность молодой советской республики контрабандой людей и товаров через границу. Этот роман вышел в 1929 году одновременно в издательстве «Культур-Лиги» в Киеве и у Клецкина в Вильно. В 1928–1930 гг. Клецкин издал самое полное на сегодняшний день собрание сочинений Бергельсона в девяти томах.
Бергельсон еще раз приехал в СССР в 1931 году, но окончательно вернулся лишь весной 1934 года из Копенгагена, куда бежал из Берлина сразу после прихода Гитлера к власти. Он был последним среди вернувшихся в СССР писателей «киевской группы», уехавших вместе с ним в 1921 году. Из ее основателей не вернулся только Нахман Майзель, ставший к тому времени редактором влиятельного варшавского литературного еженедельника «Литерарише блетер». В Москве Бергельсона ждал радушный прием: как не без зависти сообщал Перец Маркиш (вернувшийся в 1926 году) своему нью-йоркскому другу, писателю Иосифу Опатошу: «Бергельсон живет как граф! Никогда в жизни не было у него такого счастливого времени – как в материальном, так и в творческом отношении. Ему строят квартиру, а пока она не готова, государство платит за него 1000 рублей в месяц за гостиницу. Он становится поперек себя шире от удовольствия!» [38]38
Альтшулер М. (ред.) Брив фун советише идише шрайбер. Иерусалим: Издательство еврейского университета, 1979, с. 315.
[Закрыть]В августе 1934 года Бергельсон был избран делегатом Первого съезда советских писателей. Единственному из бывших «попутчиков» в советской еврейской литературе ему было доверено выступить с речью. Еще до возвращения, в 1932 году, в Москве вышел роман «Пенек» (в русском переводе 1935 года – «У Днепра»), первый том предполагаемой пятитомной автобиографической эпопеи «На Днепре». Первой книгой, написанной в СССР, стал сборник рассказов «Биробиджанцы» (1934) о строительстве Еврейской автономной области на Дальнем Востоке. В 1940 году вышел роман «Молодые годы», второй и последний том саги «На Днепре», а через год появился новый, советский перевод романа «Когда все кончилось» под названием «Миреле». Несмотря на свои недостатки, обусловленные идеологическими требованиями времени – неточности, пропуски и сокращения – перевод Е. Благининой произвел впечатление на молодое советское поколение. Как вспоминала писательница Лидия Либединская, «это философский роман, и мы, тогда очень молодые и не знавшие даже имен Бердяева, Федорова, Розанова и других философов двадцатого века, находили в нем то, что так необходимо молодости: серьезный и глубокий анализ исторических событий, размышления о чести и достоинстве человека. Впоследствии, читая роман Бориса Пастернака „Доктор Живаго“, я порой ловила себя на том, что многое в нем мне словно бы знакомо, и понимала, что его волнуют те же проблемы, стоявшие перед интеллигенцией в переломные моменты истории, что в свое время волновали Давида Бергельсона» [39]39
Либединская Л. Я люблю вас – и живых, и мертвых / Перекресток Цомет, вып. 2 (1995), Тель-Авив – Москва, с. 148.
[Закрыть].
Во время войны Бергельсон стал членом Еврейского антифашистского комитета и вошел в редколлегию газеты «Эйникайт», выходившей с 1942 по 1948 годы. Его шестидесятилетие торжественно отмечалось в 1944 году, и этому событию было посвящено специальное приложение к газете. В начале 1945 года в Государственном еврейском театре под управлением Михоэлса репетировалась пьеса Бергельсона «Принц Реубейни» о жизни еврейского авантюриста и псевдомессии XVI века; спектакль по этой пьесе так и не был поставлен, а ее текст был издан, при содействии Майзеля, в Нью-Йорке в 1946 году. Вместе с другими членами Еврейского антифашистского комитета и деятелями еврейской культуры Бергельсон был арестован в начале 1949 года. По воспоминаниям его жены, при аресте были конфискованы три мешка с рукописями. Закрытый судебный процесс, длившийся три года, 18 июля 1952 года приговорил Бергельсона, вместе с двенадцатью другими обвиняемыми – среди них три его товарища по «Киевской группе» Гофштейн, Маркиш и Квитко – к расстрелу. Давид Бергельсон был расстрелян в день своего 68-летия, 12 августа 1952 года.
Михаил Крутиков, профессор славистики и иудаики
Мичиганский Университет, Энн-Арбор, США