Текст книги "Смерть куртизанки"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 16 страниц)

Властного жеста сенатора оказалось достаточно, чтобы они разбежались.

– Это неправда! О смерти Цецилии мне сказала её сестра. Она пришла вчера сюда и бросила мне: «Твоя красавица покончила с собой. Бог наказал её за грехи». Она была потрясена, бедная Клелия, не знала, что говорит.

– Думаю, Энний, что прекрасно знала.

– Нет, Клелия не знала, что мы с Цецилией виделись. Она же ещё ребёнок, невинная христианская душа. Она и представить себе не могла…

– Повторяю тебе: я убеждён, что прекрасно знала. Поэтому и не может простить её даже после смерти. Скажи-ка, а тебе не приходило в голову присмотреться к младшей сестрёнке? Думаю, она была бы очень рада!

Энний вытаращил на него глаза и вскипел гневом:

– Не говори так о Клелии! Это самая чистая женщина из всех, кого я знаю. Такие мысли ей и в голову не придут!

– В самом деле? А ты пробовал поговорить с ней? Мой совет – воспользуйся молодостью этой девственницы прежде, чем она зачахнет от любви к тебе!

Энний вскочил, готовый наброситься на дерзкого собеседника, но Аврелий решительно остановил его:

– Думай, что делаешь, плотник! На этот раз притворюсь, будто не видел.

Лицо Энния пылало гневом. Оскорблённый в своих лучших чувствах, в своей вере, он готов был жестоко избить наглого патриция, но сдержался не столько из-за холодной угрозы сенатора, сколько потому, что не хотел унизиться до насилия, несмотря на провокацию.

Он взглянул на свои сжатые кулаки и горько усмехнулся: как посмел этот развращённый язычник сказать такое о благочестивой Клелии, к которой не решался прикоснуться ни один мужчина?! Почему позволил себе смеяться над его убеждениями, обливать грязью самые чистые его чувства?

Язычники не уважали ни живых, ни мёртвых: высмеивали добродетель и не опасались греха. Любовь к Коринне, самое прекрасное и святое чувство в его жизни, в устах этого язычника превращалась в какую-то непристойную интрижку проститутки и мужчины, которого она содержит.

Но слова Аврелия были отчасти справедливы: он нарушил заповедь Божью и должен расплачиваться за это стыдом и унижением. Он согрешил, и не только в постели Коринны. Он согрешил в своей слабости и не сумел уберечь любимую, спасти её от самой себя. Это преступление заслуживало наказания: Энний опустил голову в знак раскаяния.

Аврелий посмотрел на него иронично и снисходительно, потом вышел на улицу. Паланкин ожидал его на другой стороне площади в окружении зевак и бездельников. Кастор исчез.

Аврелий не торопясь сел в паланкин и уже готов был задвинуть шторки из мягкого муслина, как вдруг услышал гневный оклик:

– Сенатор!

Он узнал голос девушки даже прежде, чем увидел. У неё хватило смелости обратиться к патрицию таким образом!

– Прекрасная Клелия прервала свою тяжёлую работу, чтобы приветствовать меня? – поинтересовался он.

Девушка с вызовом остановилась перед ним. Рядом с паланкином она выглядела Фурией[53]53
  Фурии – в древнеримской мифологии богини мести.


[Закрыть]. Закатанные рукава рубашки, развевающиеся на ветру волосы: такой должна была быть легендарная девственница Клелия[54]54
  Клелия – легендарная молодая римлянка, которая была отдана в заложники этрусскому царю Ларсу Порсенне, но ночью обманула стражу и переплыла Тибр, вернувшись в родной город. Порсенна потребовал выдать Клелию, и римляне согласились. Порсенна, изумлённый подвигом Клелии, освободил девушку и разрешил ей взять с собой ещё нескольких мужчин.


[Закрыть], прежде чем бросилась на лошади в бурные волны Тибра.

Аврелий смотрел на неё с улыбкой.

– Энний не имеет никакого отношения к этой истории. В тот вечер, когда убили Клелию, он был в своей мастерской. Я сама видела его и разговаривала с ним. Он ни за что не смог бы добраться до Авентинского холма. Оставь его в покое!

– Как по-твоему, чего стоит в суде свидетельство влюблённой женщины? – рассмеялся Аврелий.

И, потянув ремни паланкина, велел носильщикам трогаться в путь. Девушка не двинулась с места и не опустила взгляда.

IX

ТРЕТИЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ИЮЛЬСКИМИ КАЛЕНДАМИ

Аврелий проснулся, когда солнце стояло уже высоко: он долго спал глубоким сном и сейчас чувствовал прилив энергии и жизненных сил.

Слуга подал ему таз с ледяной водой, которой он омыл лицо и плечи, получая удовольствие от прохлады.

– Господин, надо бы посмотреть счета. – Дотошный Парис не давал ему покоя. – Кое-какие должники не хотят возвращать деньги, которые ты неосторожно ссудил им. А я ведь предупреждал тебя! Ну конечно же, благородный Аврелий никогда не отказывает в просьбе. А требовать с них долги потом приходится мне!

Скучающий патриций притворился, будто слушает.

– А ещё сторожа из виллы в Байях просят денег на срочный ремонт и хотели бы знать, когда думаешь переехать туда.

– Пока что об этом не может быть и речи, Парис.

– Но жара в городе уже становится нестерпимой, и все уезжают…

– Завтра, Парис, завтра.

– Банкир Опилий, напротив…

– Мне некогда, поговорим об этом в другой раз. А сегодня хватит докучать мне, – приказал Аврелий.

– Всегда завтра, всегда завтра. – Недовольный Парис направился к выходу, продолжая бубнить: – Всё некогда! Для ужинов, для книг, для женщин, для Кастора находится время, а для счетов никогда!

– Перестань ворчать, Парис, ты портишь мне прекрасный день.

– Я позволю себе заметить…

– Но я не позволяю тебе этого! Более того, самым категорическим образом запрещаю! – возразил Аврелий, отпуская его. – Лучше пришли ко мне Кастора.

– Кастор, опять Кастор! – проворчал, удаляясь, обиженный вольноотпущенник.

– Ты ещё здесь, Парис? – удивился господин, снова увидев его через минуту.

– Кастора нет, – сообщил тот, явно довольный. – Он сегодня не ночевал дома.

Ясно было, что выходка грека доставила ему злорадное удовольствие. Благонравный управляющий питал глубокую неприязнь к любимому рабу господина, а хитрый грек не делал ничего, чтобы завоевать его симпатию, напротив, не упускал случая посмеяться над ним и всячески подшутить.

– Я разрешил ему, – солгал Аврелий, желая оправдать секретаря в глазах управляющего и пообещав себе устроить Кастору хорошую головомойку, как только тот появится.

– Получены два послания лично для тебя, пока ты спал, но я не счёл возможным тревожить твой сон.

– Молодец, Парис, кое-чему, похоже, научился, – сказал патриций, ломая восковую печать на первом свитке: он узнал почерк Сервилия, и ему не терпелось прочитать, что сообщает друг.

Тит Сервилий Публию Аврелию Стацию шлёт привет. У меня есть кое-какие сведения, которые могут заинтересовать тебя. Страбон был не только единственным покровителем Коринны, но и самым крупным кредитором Руфо, у которого сейчас серьёзные финансовые проблемы. К сожалению, он вне подозрения: вот уже месяц, как находится на Ближнем Востоке, где занимается устройством торгового представительства. А вот его жена в Риме и завтра будет у нас в гостях. Думаю, ты тоже захочешь принять участие в нашей встрече. Между прочим, она очень красива. Vale[55]55
  Vale (лат.) – будь здоров.


[Закрыть].

Аврелий подошёл к столику из чёрного дерева, взял лист папируса и набросал несколько фраз.

– Отправь немедленно курьера в дом Сервилия, – приказал он ожидавшему вольноотпущеннику и, запечатав свиток воском, протянул ему.

Когда Парис ушёл, Аврелий, удобно расположившись в кресле, открыл другое послание.

Публию Аврелию Стацию привет.

Женщина, у которой дрожат руки, ждёт тебя в полдень в храме Эскулапия, чтобы поговорить с тобой наедине.

Аврелий разволновался. Марция Фурилла! В тот вечер за ужином она почти ни слова не произнесла, а теперь вдруг захотела что-то сообщить, причём что-то настолько секретное, что даже рискнула тайно встретиться с ним на острове Тиберина.

Аврелий с тревогой взглянул на песочные часы и успокоился – ещё успеет! Он постарался одеться как можно лучше и велел побрить себя. Конечно, это не любовное свидание, но дочь Фурия всё-таки женщина, и ему не хотелось плохо выглядеть.

Он отправился на встречу задолго до назначенного времени. Ему хотелось прибыть туда первым, а кроме того, проехать по центру Рима днём – задача не из лёгких.

Дорога, однако, оказалась довольно спокойной: движение было не таким хаотичным, как всегда, город, казалось, оцепенел от лени.

Когда без особых препятствий сенатор подъехал к портику Октавии, то вспомнил вдруг причину необычного спокойствия: в этот день большинство горожан собиралось в цирке, желая посмотреть бесплатное зрелище, которое император предлагал римлянам в честь своего друга Ирода Агриппы, царя Иудеи. Пренебречь этим было недопустимо, но дело Коринны настолько занимало Аврелия, что он позабыл о своих светских обязанностях.

И всё же, размышляя о представлении, он успокоился: в толпе его отсутствие заметят не сразу, а кроме того, он избежал одной из этих отвратительных гладиаторских игр, на которых слишком часто приходилось присутствовать. Не то чтобы они не нравились ему, но он находил их нелепыми и не понимал, как его сограждане могут получать удовольствие, глядя на смерть ближнего, пусть даже в виде яркого зрелища.

С другой стороны, он знал, что гладиаторами, как правило, становились осуждённые преступники, которым предлагался выбор между неизбежной смертью и спасением в случае победы над противником.

Поэтому большинство из гладиаторов выбирали своё ремесло совершенно осознанно, и к тому же в случае удачи оно могло быть ещё и очень доходным.

Так или иначе, тайная встреча с загадочной дочерью Руфо привлекала Аврелия гораздо больше, нежели перспектива наблюдать целый день за очередным массовым убийством.

Возле театра Марцелла он оставил паланкин и пешком направился к мосту Фабричо. В условленном месте он оказался несколько раньше и решил позволить себе небольшую прогулку.

Прошёлся по острову Тиберина, почти безлюдному в эту пору. Лишь несколько больных рабов ползали возле храма Эскулапия, напрасно ожидая, что чья-нибудь жалостливая рука спасёт их от ужасного состояния, в каком они находятся.

Обычай оставлять старых рабов возле храма бога медицины вместо того, чтобы позаботиться об их лечении, казался Аврелию варварским и бесчеловечным. Несчастные люди, покрытые струпьями, неспособные даже подняться с земли, почти не надеялись, что кто-то подберёт их и займётся их недугами.

Однако по традиции любой, взявший на себя заботу о брошенном рабе, имел право присвоить его, если тот не умрёт.

Аврелий всегда помогал своим старым и верным слугам и освобождал их от работы, если у них уже не было сил из-за возраста или болезни.

Несчастные, что ползали у ступеней храма, вызывали у него жалость. Он не мог, разумеется, помочь им всем, но порой, движимый благородным порывом, подавал бедолагам милостыню и никогда не сожалел об этом.

Теперь поговаривали, будто Клавдий собирается дать вольную тем из несчастных, кто выживет. Сенатор рассчитывал, что так и случится: надежда получить вызволение из рабства, наверное, могла прибавить кому-то из них сил и желания жить.

Он достал из мешка несколько монет и бросил беднягам, чтобы они хотя бы умерли не с пустым желудком или чтобы утопили свои страдания в вине. Погрузившись в эти размышления, он прошёл в поисках спасения от изнуряющей летней жары в святую рощицу возле храма.

И в этот момент увидел, как приближается Марция вместе со старой кормилицей. Она, должно быть, специально выбрала этот день, когда все домашние были в цирке, чтобы избежать строгого отеческого надзора.

Марция не видела Аврелия, а он незаметно наблюдал, как она отослала кормилицу, и, подождав, пока останется одна, вышел ей навстречу.

– Ave, Марция!

Девушка вздрогнула и как будто испугалась, но когда обернулась, на лице её уже была маска невозмутимого спокойствия.

– Сенатор Аврелий, – заговорила она без всяких преамбул, – я знаю, что ты интересуешься убийством куртизанки Коринны, и думаю, не случайно упомянул о ней во время ужина, на который был приглашён к нам в дом.

– Это и в самом деле так, – согласился он и замолчал, ожидая, что ещё она скажет.

– Не знаю, почему тебе так нужно узнать, кто убил её, но если хочешь, я могу назвать его имя.

Марция пыталась совладать с голосом. Казалось, она нисколько не колебалась и готова на решительный шаг. Возможно, женщина собирается обвинить кого-то из своей семьи?

Сейчас она совершенно не походила на то кроткое и покорное существо, каким Аврелий видел её два дня тому назад. Теперь, в отсутствие отца, её пылающее, взволнованное лицо выглядело почти красивым.

– Думаю, это мой муж убил Коринну, – произнесла она чуть дрогнувшим голосом.

Аврелия словно удар поразил в сердце, но он сумел скрыть это.

– Что заставляет тебя так думать? – холодно и спокойно спросил он.

– Квинтилий хорошо знал её и часто посещал. В последнее время водил к ней и моего брата. А кроме того, в тот день, когда она была убита, он находился у неё.

– Откуда такая уверенность? Ты что, следила за ним?

Марция не ответила.

– Ты когда-нибудь упрекала его за эту связь? – не очень уверенно поинтересовался Аврелий.

Она горько рассмеялась, но смех больше походил на рыдание.

– Упрекать Квинтилия в том, что он ходит к куртизанке? Когда я жила с ним в старом доме его отца, в том самом, который мой дорогой муж проиграл в кости, я была бы рада, если бы он встречался с ней где-то на стороне! Однако каждый вечер, пока хватало моего приданого, мне приходилось терпеть его кутежи под нашей семейной крышей, а самые грязные римские проститутки проводили ночи рядом с моей спальней. И если бы речь шла только об этом! Когда ему недоставало женщин, он устраивал пирушки с женоподобными флейтистами и молодыми мужчинами-любовниками. Иногда мне приходилось присутствовать при этих оргиях, он хотел, чтобы я тоже принимала в них участие. «Иди, посмотри, – звал он меня, – взгляни, дочь Фурия Руфо, как надо жить!»

– И ты никогда не говорила об этом отцу? Он же непременно прекратил бы эти безобразия или, по крайней мере, запретил бы вовлекать в них тебя.

– Нет, я никогда ничего не говорила отцу, пока остатки моего приданого позволяли нам жить отдельно. Я ждала. Целый год я всё терпела и ждала. И знаешь почему? Я хотела увидеть лицо этого строгого, неподкупного аристократа Фурия Руфо, когда он узнает, кому без всяких оснований всецело доверил заботу о своей дочери! – Марция засмеялась и побледнела.

– Выходит, ты ненавидишь своего отца?

– Он выдал меня замуж, когда я ещё в куклы играла, выдал согласно древнему обычаю, естественно. Он никогда не спрашивал, чего бы мне хотелось, не интересовался, счастлива ли я в той жизни, какую он выбрал для меня. Так уж он устроен, ты видел. Он любит оливки с сыром, значит, все должны любить оливки с сыром. Его решение – закон. Он никогда не спрашивал, кто мы такие, его дети. Он держал меня в доме, чтобы я пряла шерсть вместе со служанками, до тех пор, пока не решил бросить меня в руки этого грязного типа, чтобы я как можно скорее нарожала ему внуков. Ох, он, конечно, не знал, что за человек Квинтилий! Ты бы видел его лицо, когда я рассказала ему про извращения и мотовство его любимого зятя. И знаешь, почему он не даёт согласия на развод? Чтобы удерживать моего мужа в своей власти и заставить его расплатиться за все бесчинства. А что я всё ещё должна оставаться его законной женой, это его не волнует. Теперь наконец у него всё под контролем, и он держит этого развратника на поводке или, по крайней мере, думает, что держит. Квинтилий не раз ускальзывал от его надзора и даже сумел добавить преступление ко всем своим прегрешениям.

– Почему ты так уверена в этом?

– Кинжал, которым убили Коринну, был из слоновой кости, не так ли?

– Да, – подтвердил Аврелий, подумав, что ещё никому ничего не говорил о том, как погибла Коринна. С другой стороны, это все знали.

– У Квинтилия есть такой кинжал. Это ценная вещь – рукоятка из слоновой кости индийской резной работы. Она стоила ему состояния. Многие прежде видели у него этот кинжал.

Аврелий закрыл глаза и постарался припомнить: куртизанку убили именно таким ножом, какой описала Марция. Она, однако, не могла знать этого, у неё определённо имелись совсем другие причины донести на мужа, если только…

Если только не она сама вонзила кинжал в грудь соперницы.

Аврелий схватил Марцию за руки и, глядя на неё в упор, спросил:

– Ты когда-нибудь видела Коринну живой или мёртвой?

Она подняла на него взгляд – на её почти красивом бледном лице отражалось горделивое отчаяние – и сухо ответила:

– Никогда.

Потом, высвободившись, она не спеша удалилась величественной, царственной походкой.

X

НАКАНУНЕ ИЮЛЬСКИХ КАЛЕНД

– Ну, наконец-то ты явился, Кастор! Пора бы уже! – Грек только что возвратился домой. – Быстрее отправляйся в Субуру.

– В Субуру? Да я же только что оттуда! Я, можно сказать, теперь живу там. Как бы избавиться от этого омерзительного запаха сосисок! – пожаловался раб.

– Я только что узнал, что Клелия согласилась принять наследство сестры, так что она законная владелица всего её состояния, включая рабов.

– Но у Коринны не было рабов!

– Были – девочка с мышиной мордочкой. Она записана как её собственность. Её зовут Псека – «Крошка», очень подходящее имя. Отправляйся к Клелии и купи её для меня.

– Что?! – грек в недоумении вытаращил глаза.

– Ты не ослышался. Дашь ей пятьдесят ассов, не больше, это её цена. А не захочет продать, намекни, что у её любимого Энния могут случиться большие неприятности, если его арестуют как свидетеля или подозреваемого в убийстве. Короче, подёргай за самые тонкие сердечные струны или же обмани – сам реши, что лучше, но купи девочку.

– Хорошо, мой господин, уже иду, – печально вздохнул Кастор, но, направляясь к выходу проворчал: – Даже десяти омовений в термах не хватит, чтобы избавиться от этого гадкого запаха! – Произнёс тихо, но достаточно громко, чтобы хозяин услышал его.

– Да, Кастор, – окликнул Аврелий. – Не оставайся на ночь у той служанки. Сегодня ты мне можешь понадобиться. И как можно скорее приведи сюда девочку.

Кастор ушёл, недовольно ворча: «Обращается со мной как с рабом!»

Парис, встретивший секретаря на пороге, проводил его косым, недовольным взглядом. Ясно, что у Аврелия и сегодня утром не найдётся времени для счетов, ведь ему нужно подготовиться к званому ужину у Сервилия, и он должен выглядеть блистательно.

Поэтому вместо того, чтобы выслушивать управляющего, сенатор позволил себе длительное омовение, не стал мучить себя слишком сильным массажем Самсона, а доверился нежным рукам Нефер, очаровательной египетской рабыни, которую купил недавно за целых десять тысяч сестерциев.

Быстрые прикосновения её пальцев по всему телу убедили его, что он правильно потратил свои деньги. Не говоря уже об удивительной ловкости, одна лишь красота загадочных чёрных глаз этой дочери Нила стоила тех денег. Патриций расслабился, наслаждаясь каждым мгновением.

Потом он отдал себя в руки брадобрея, опрятного пожилого финикийца, который побрил его, используя какую-то смоляную кашицу собственного изобретения. Причёсаны брови, приведены в порядок ногти, волосы удалены даже из ноздрей, значит, настало время наконец выбрать подходящий наряд.

Молодой патриций тщательно следил за собой, желая всегда выглядеть как можно более изысканно, избегая в то же время комичной изнеженности, свойственной некоторым его знакомым.

Когда он решил в конце концов, что выглядит неотразимо, то вызвал паланкин, и могучие нубийцы быстрым шагом понесли его к дому Сервилия.

В богатом доме друга Аврелия его ожидал не обычный приём в узком кругу, а большой и пышный званый ужин.

В зале звучали кифары, а Помпония – грузная расплывчатая фигура в красно-серебристой тунике – переходила от одного гостя к другому, желая убедиться, что все чувствуют себя комфортно.

Десять музыкантов и искусный мим будут потом услаждать компанию, а в конце ужина ожидались знаменитые танцовщицы из Гадеса[56]56
  В наши дни – город Кадис в Испании.


[Закрыть], которые исполнят свои непристойные танцы под стук кастаньет. Рабы постоянно подливали гостям лучшие вина.

Сервилий отвёл друга в сторону, надеясь услышать от него похвалу.

– Что скажешь, Аврелий? – спросил он, весьма довольный собой. – А какой нас ожидает ужин! Фламинго, журавли и даже страус – все будут поданы целиком, даже в собственных перьях, и поднесёт их целая команда голых амурчиков!

– Не хватает только запечённой зебры, завёрнутой в свою полосатую шкуру, – пошутил Аврелий.

– Какая прекрасная мысль! Устроим в следующий раз! – пообещал Сервилий, который всерьёз воспринял этот совет.

– Всё и в самом деле превосходно, друг мой, и гости либо известные, либо высокопоставленные: вижу того молодого поэта, который считается наилучшим, и даже Нарцисса – вольноотпущенника императора.

– Дело в том, что мне необходимо разрешение на кое-какое строительство, и без визы имперской канцелярии тут не обойтись. Знаешь ведь, как это делается… Никаких подарков, никаких сделок. Но я вижу, ты чем-то обеспокоен. Могу догадаться, кого высматриваешь, распутник… Но она ещё не появилась.

– Одна придёт?

– Похоже. Муж уже месяц в отъезде, и она свободна словно ветер, так что, если захочешь, можешь воспользоваться случаем, – усмехнулся Сервилий, понимающе глядя на него.

– Я хочу спросить, ты устроил всё это не только ради нашей с ней встречи?

– Ну, не совсем так, но почти. Дело в том, что Помпонии был совершенно необходим предлог для праздника, поэтому, встретив Лоллию, она сразу же пригласила её. Но было бы слишком подозрительно, если бы мы собрались только вчетвером. Поэтому она пригласила ещё двух-трёх интересных людей.

Два-три человека на самом деле оказались по меньшей мере двадцатью гостями, в числе которых Аврелий узнал известного астролога. Он, хоть и путешествовал инкогнито, поскольку ещё со времён Тиберия запрещалось практиковать это искусство в Риме, всё равно загребал огромные деньги своими двусмысленными предсказаниями.

Аврелий верил в звёзды не больше, чем в богов, и вежливо, но решительно отклонил предложение халдея предсказать его судьбу.

Тот, сильно обидевшись, не отказал себе в удовольствии произнести мрачное пророчество:

– Вскоре ты тоже устроишь званый ужин, Аврелий, но один из твоих гостей умрёт! – ядовито прошипел он.

– Надеюсь, ему так понравится моё угощение, что он поспешит вернуться в мир живых! – со скепсисом возразил сенатор, нисколько не испугавшись, и, смеясь, успокоил доброго Сервилия, который не скрывал своей озабоченности. – Наихудшие предсказания всегда достаются тем, кто не платит!

– Аврелий, ты же не станешь воспринимать это всерьёз? – расстроился друг.

– Я как раз очень серьёзен, мой дорогой, это другие легкомысленны.

И тут он увидел только что вошедшую в зал гостью.

– Это она! – шепнул Сервилий, заволновавшись, и поспешил к ней с приветствием.

Женщина шла гордо, не спеша, предоставляя всем полюбоваться своей стройной фигурой в тунике из легчайшего шёлка, которую удерживала лишь хрупкая брошь на правом плече.

Прекрасное лицо, если не считать тёмных кругов под глазами, которые не смог скрыть даже самый тщательный грим, – лёгкий признак, позволявший догадываться о её возрасте и огромном жизненном опыте, намного большем, чем можно было приписать ей на первый взгляд.

Тёмные волосы собраны над головой, замысловатая причёска открывает тонкую шею и изящные мочки, украшенные серьгами в виде золотых змеек с изумрудами.

Аврелий с восхищением рассматривал её. Лоллия являла собой пример изысканности и хорошего вкуса. Уверенные жесты, царственная поступь, гордо поднятая голова, дерзкий, ироничный взгляд чёрных глаз, подведённых блестящей тёмно-бурой индийской краской.

Именно с таким воинственным взглядом она, должно быть, и отдалась императору Калигуле, покорив его. Даже он не посмел поднять на неё свою убийственную руку.

Эта же её чувственная гордость, должно быть, помогла убедить и богатого Страбона отдать ей в распоряжение своё имя и состояние. Как мог этот дурак бегать за какой-то Коринной, обладая такой драгоценностью?

Сервилий, попав под обаяние, которое, словно лёгкий туман, исходило от неё, из кожи вон лез, осыпая гостью комплиментами.

Аврелий наблюдал из другого конца зала, как друг с гордостью представлял прекрасную гостью всем приглашённым.

Когда настала его очередь, насмешливый сенатор почувствовал некоторую робость. Лоллия обратила на него вопросительный взгляд, и стало ясно, что ей хватило мгновения, чтобы оценить его. Она равнодушно отметила его мужественные черты, шутливую искорку в глазах, сильные мускулы, изящество тоги.

Под этим бесстыдным взглядом Аврелий почувствовал, что его безжалостно оценили в трёх ипостасях – как светского человека, как мужчину и как личность, – и испытал некоторое смущение: обычно это он смотрел на женщин подобным образом.

Но даже если ему показалось обидным, что его отнесли к числу потенциальных трофеев, он постарался скрыть это.

Он поискал какую-нибудь красивую фразу из тех, что одна за другой сами собой приходят на ум во время любого званого ужина, но смог произнести лишь какое-то банальное приветствие, приличествующее случаю.

И тут что-то восстало в нём: возможно ли, чтобы женщина одним только взглядом вскружила ему голову? Он не позволит ей этого!

Равнодушно разговаривая с Лоллией, он проводил её к триклинию и принялся смотреть представление.

А оно было прекрасным: волшебники и клоуны, танцовщицы и мимы сменяли друг друга в большом зале, в то время как слуги в костюмах мифических персонажей всё время подавали новые и новые перемены блюд.

Аврелий вел приятную беседу со всей собравшейся компанией, щеголяя лучшими шутками и солёными остротами из своего репертуара. К очаровательной соседке, напротив, обращался редко, хотя остро ощущал её присутствие.

В какой-то момент он вдруг понял, что всячески старается выглядеть перед высокомерной гостьей остроумным и непринуждённым человеком, которого якобы нисколько не впечатляет её красота. Тогда он рассердился на самого себя и внезапно замолчал.

И словно по какому-то неведомому знаку Лоллия, которая до сих отпускала лишь немногие, весьма краткие замечания, взяла нить разговора в свои руки и напрямую обратилась к нему с нарочитой небрежностью. Лёд был сломан.

Аврелий, прибывший на праздничный ужин с совершенно определённой целью завести разговор о подоплёке дела Коринны, не сумел воспользоваться случаем. Стремление снискать расположение этой удивительной женщины и опасение наскучить ей вопросами удерживали его.

Он умирал от желания расспросить её, но боялся, что прекрасная аристократка неправильно поймёт его. Выходит, он тоже сразу попал под власть очаровательной патрицианки?

Когда же он наконец решился заговорить с ней, она опередила его.

– Знаю, ты интересуешься делом убитой вольноотпущенницы Коринны, и я хотела встретиться с тобой, чтобы поговорить об этом, – сказала она вдруг.

– Это верно. Но когда я познакомился с тобой, причина, которая казалась мне такой важной и неотложной, потеряла всякое значение.

Лоллия, похоже, оценила его учтивость, совершенно неожиданную после долгого показного равнодушия, но Аврелий нисколько не поверил в её удивление. Такая женщина прекрасно знала, какое производит впечатление, и, конечно, умела читать в глазах мужчин желания, которые вызывала.

Уверенная в себе, красавица продолжала:

– Не пей сегодня вечером слишком много, благородный Аврелий. Когда ужин закончится, расскажу тебе вдали от нескромных ушей всё, что мне известно об этом деле.

Сенатора охватило странное нетерпение. Желание узнать, что собирается поведать ему загадочная патрицианка, соединялось с ожиданием удовольствия от встречи с нею наедине, хотя бы даже для того только, чтобы продолжить расследование.

Всё же он отнёсся к её предложению со свойственным ему недоверием, и оно лишь усилилось из-из неловкости, какую испытывает человек, когда нить беседы, которую он привык удерживать в своих руках, у него вдруг мягко, но решительно отнимают.

Ему не оставалось ничего другого, как только подавить своё нетерпение и по-прежнему получать удовольствие от великолепного праздника. Танцовщицы из Гадеса готовились к выступлению, и молодой эпикуреец позволил волнующему ритму музыки навеять ему чувственные и сладострастные образы.

Летняя ночь была уже на исходе. На пороге таблинума Аврелия накрыла волна прохладного, живительного воздуха: комната, отделанная белым и чёрным мрамором, оказалась оазисом свежести в мучительной духоте ночи.

Патриций опустился в кресло, на которое ему указали, не без некоторого разочарования. Чего, собственно, он ожидал? Встречи в более доверительной обстановке, в комнате с мягкими, устланными шелками ложами или, может, даже в спальне Лоллии Антонины?

Принимая его в этом скромном и холодном кабинете, она дала ему понять, что хочет сохранить дистанцию. Однако женщина, которая молча протягивала ему в этот момент полный бокал, отнюдь не выглядела ледяной: в ярком свете факелов золотая вышивка на её белой одежде переливалась, словно живая.

Стоящая возле него, но бесконечно далёкая, окутанная шёлком патрицианка походила на статую из какой-то далёкой страны, откуда привозят золото и изумруды.

Да, говорила Лоллия своим тихим и спокойным голосом, Коринна была содержанкой её мужа, она знала это. Да, Страбон одалживал Руфо всё более крупные суммы, пока тот не стал самым большим его должником. У строгого сенатора имелись только сельскохозяйственные угодья, и большинство из них были заложены.

Мысль инвестировать свои средства в какие-то другие, более прибыльные дела никогда не приходила ему в голову. Он был человеком старого склада, отстал от времени. Его состояние уменьшалось день ото дня.

Скромные поступления от имений, где неохотно трудились недовольные рабы, не могли, конечно, сравниться с огромными доходами Страбона или того же Аврелия, владевшего капиталом, торговыми судами и домами в центре Рима.

Руфо всё труднее было поддерживать тот стиль жизни, который, даже при всей его строгости, отвечал бы рангу сенатора. А если к этому прибавить результаты катастрофических спекуляций зятя, его огромные проигрыши за игорным столом, траты из-за распутной жизни, становилось ясно, что старик уже на краю разорения.

Конечно, он мог бы согласиться на развод или даже принудить Квинтилия к нему, но это было бы равносильно признанию своей ошибки. Нет, Руфо вполне мог тянуть с выплатой долгов ещё несколько лет, покрывая недостачи зятя, лишь бы иметь удовольствие держать его в своей власти.

Была бы ещё жива Ветула, кто знает… Но и она никогда не имела никакого влияния на упрямого сенатора, который не считал нужным вводить её в курс своих дел.

– Просто не могу понять, как человек такого большого ума может действовать так глупо, – с горечью размышляла Лоллия. – Я не раз просила мужа дать Руфо кредит, и только благодаря моему вмешательству ему ещё удаётся сводить концы с концами. Он, конечно, об этом не знает и предпочёл бы отправиться в преисподнюю, чем быть мне обязанным!

Теперь суммы, которые строгий сенатор задолжал Страбону, стали слишком велики, чтобы тот мог не обращать на них внимания. Рано или поздно он потребует их возвращения, и это будет означать для Руфо конец.