Текст книги "Смерть куртизанки"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 16 страниц)

V

ВОСЬМОЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ИЮЛЬСКИМИ КАЛЕНДАМИ

На следующий день Аврелий проснулся рано.

Полный энергии, он торопливо оделся без помощи слуг, приветствовал нескольких клиентов подходящими случаю фразами и наделил их парой сумок со щедрыми подарками, а затем быстро направился к выходу, стараясь избежать встречи с Парисом, своим докучливым управителем, который ожидал его у входа со счетами.

Проходя мимо окошка раба-привратника, патриций страшно рассердился при виде громко храпевшего Фабеллия и снова задался вопросом, почему он должен содержать этого раба, если любой злоумышленник может спокойно войти в дом, не нарушая его отдыха в любовных объятиях Морфея.

На опасную нерадивость привратника не действовали ни угрозы, ни увещевания, так что Аврелий смирился с тем, что придётся содержать Фабеллия до того дня, когда старость заботливо переправит его от сна к смерти.

Аврелий не вызвал паланкин и, выйдя на дорогу, которая из переулка на Виминальском холме вела к Викус Патрициус[42]42
  Одна из римских улиц.


[Закрыть], пешком направился в нижний город.

Субура была недалеко. Предусмотрительный сенатор позаботился одеться попроще – в довольно короткую тунику, чтобы не запачкаться, и лёгкий плащ. Дойдя до конца переулка, прежде чем свернуть направо и пройти дальше в народный квартал, он ненадолго заглянул на улицу Арджилетум, где находились лавки самых известных римских книготорговцев и переписчиков.

Обычно Аврелий пользовался услугами семьи Сосиев. Их мастерская переписчиков находилась как раз рядом с форумом, в переулке Туску. Но он не отказывал себе и в удовольствии побродить и среди простых лавочек на соседних улочках, рассматривая свитки и вдыхая резкий запах смолы, долетавший из мастерских сапожников поблизости.

– Ave[43]43
  Ave (лат.) – традиционное приветствие в Древнем Риме.


[Закрыть], благородный Аврелий, – обратился к нему один из книготорговцев. – Наверное, ищешь интересные свитки? У меня есть кое-какие редкости, могу показать.

Несколько раздосадованный, Аврелий понял, что переодевание не помогло. С другой стороны, ему не так уж и нужно было оставаться неузнаваемым, хотелось просто покружить по самым бедным кварталам, не слишком выделяясь из толпы.

– В другой раз, Флавианий, спасибо, – коротко ответил он, но торговец не хотел отпускать одного из своих самых щедрых клиентов, не продав ему хоть что-нибудь.

– К твоим услугам! Не забудь, что я купил трёх новых, очень искусных переписчиков и теперь беру заказы. – Потом, сообразив, что сейчас, видимо, не удастся всучить клиенту какой-нибудь немыслимо дорогой кодекс, Флавианий учтиво раскланялся и отступил.

С любопытством осматриваясь, Аврелий прошёл от Кливус Субуранис до Портика Ливии. В живописной толпе заметил нескольких беременных женщин, которые шли со своими дарами в соседний храм Юноны Лучины, покровительницы рожениц.

«Если аристократия рискует выродиться из-за отсутствия потомков, то плебс постарается её заменить», – подумал Аврелий, всей душой презиравший законы Августа, которые тот издал, чтобы увеличить рождаемость в среде аристократов.

Вскоре сенатор оказался в сердце квартала, пользующегося в Риме самой дурной славой.

Даже ему, человеку, который родился и вырос в этом городе, нелегко было найти в Субуре нужный дом: огромные инсулы не имели ни названия, ни какого-либо номера. Патриций, однако, шёл с надеждой, что указания Кастора хотя бы отчасти оправдают золотые монеты, которые он заплатил ему.

Хитрый грек после бесчисленных возлияний в тавернах и долгого, изнурительного пребывания в кресле брадобрея сумел более или менее верно определить, где обитает сестра Коринны. Он, как никто другой, умел разговорить людей, извлекая из их памяти воспоминания, затерявшиеся в самых далёких её уголках.

Теперь, следуя его наставлениям, Аврелий всё дальше углублялся в тесные зловонные улочки с перенаселёнными домами, где ютились как законные, так и незаконные обитатели.

Ноги сенатора утопали в грязи, а брызги от ручных тележек уже испачкали его плащ. Никакая гужевая повозка или подвода не имела права появляться на улицах Рима днём[44]44
  Своим декретом Юлий Цезарь запретил движение гужевого транспорта по Риму в дневное время и на долгие годы превратил город в огромную пешеходную зону.


[Закрыть].

И хотя оделся он скромно, его благополучный облик не ускользал от внимательного взгляда бедняков, живших в этом квартале. Тщательно выбритое лицо, причёска, крепкое здоровое тело, сильное благодаря гимнастике и массажу, – всё, безусловно, выдавало в нём господина – богатого и знатного столичного жителя.

Желая заработать, разные странные торговцы хватали его за полы плаща, пытаясь задержать, чтобы показать свой товар. В то же время целые толпы оборванных, грязных ребятишек осаждали его, выпрашивая милостыню, а проститутки, самые жалкие, из тех, что обслуживают лишь рабов и бездомных, глазели на него из открытых настежь каморок, где полуголыми ожидали клиентов.

Несколько мальчиков предлагали ему провести время со своей матерью-вдовой или сестрой-девственницей, а гомосексуалы пытались привлечь внимание своей увядшей красотой.

Аврелий с трудом продвигался в этой толпе, которая теребила его, беспокоила и в то же время восхищала: это был город в городе. Субура казалась ему мрачным логовом, где безо всякой надежды ютились бедняки.

Необычайно высокие дома – цены на земельные участки в центре Рима были немыслимыми – почти не пропускали свет в зловонные переулки, и стоило лишь поднять взгляд, как он невольно упирался в тесное сплетение деревянных балконов, опасливо нависавших над головой неосторожного прохожего.

Аргументы Клавдия об угрозе пожаров представали тут со всей очевидностью. Аврелий смотрел на тонкие ободранные стены и хилые деревянные балясины, на дома, теснящие друг друга, и открытые очаги на каждом углу.

Никакие пожарные не успеют вовремя добраться сюда, в эти переулки, заставленные лотками и тележками, чтобы погасить большой пожар. И вдруг он искренне порадовался, что проголосовал за постановление, предложенное императором.

Пройдя ещё немного, сенатор оказался в каком-то тупике и узнал таверну продавца рыбы, о которой говорил Кастор, и рядом вход в полуподвал.

– Раки, крабы, пикша, лини! – прокричал продавец при его появлении, а потом, разглядев в нём человека богатого сословия, шёпотом добавил: – Могу достать и мурен!

Не удостоив его даже взглядом, Аврелий спустился по истёртым ступеням в полуподвал.

От резкого запаха мочи, щёлока и густого пара, заполнявшего комнату, на глазах выступили слёзы.

За широким щербатым мраморным столом какая-то хмурая девушка разбирала на кучи гору белья. Крепкая женщина средних лет взяла одну из них и понесла в кладовку, откуда тянуло дымом и паром.

– Клади вещи на стол, – сердито приказала девушка, даже не взглянув на Аврелия.

Прежде чем заговорить, он рассмотрел молодую прачку. Голова повязана платком из грубой ткани, на лбу капли пота. Высокие скулы, тускло-зелёные глаза и сильно старившая её глубокая складка между бровей. Тонкие руки, торчавшие из бесформенной серой туники, если и были когда-то изящными, то теперь выглядели грубыми, красными, со сморщенной от тяжёлой работы кожей.

Молча глядя на девушку, Аврелий попытался представить очаровательную куртизанку Коринну после десяти лет такой тяжёлой работы. Он вдруг вспомнил её руки. Несмотря на тщательный уход, оливковое масло и разные кремы, на них до сих пор оставались эти легко различимые следы.

И всё же в этом искажённом горечью лице прежде времени постаревшей девушки, которая трудилась за столом, Аврелий узнал знакомые черты убитой куртизанки.

Глаза были такие же, хотя опухшие и погасшие, и так же точно она склоняла голову набок. Только губы выглядели иначе. У Коринны они были полные и чувственные, а у девушки, что стояла сейчас перед ним, тонкие и жёсткие, словно затвердевшие от злости или обиды.

Девушка подняла глаза и мельком, слово неохотно, взглянула на посетителя, но Аврелий был уверен, что от неё не ускользнул его облик обеспеченного человека.

– Ты ещё здесь? Что тебе надо? – грубо спросила она.

– Я – сенатор Аврелий Стаций и ищу некую Клелию.

Ни имя, ни титул, похоже, не произвели впечатления на бедную прачку из Субуры.

– Это я. Ну и что? – девушка с подозрением посмотрела на него.

– Я хотел бы поговорить с твоей сестрой Коринной.

Клелия сердито всплеснула руками.

– Не желаю ничего о ней знать. У нас разная жизнь, она мне больше не сестра, а обычная проститутка. Поэтому уходи и не мешай работать.

– Коринна умерла, – медленно произнёс Аврелий.

Девушка внезапно побледнела и едва не лишилась чувств, сражённая чересчур тяжёлой для неё новостью. Но длилось это лишь мгновение. Губы её, едва не сложившиеся в горестную складку, снова обрели твёрдость, и она овладела собой.

– Как умерла?

– Убита, – резко ответил Аврелий.

Клелия опустила на стол бельё, которое разбирала, и повернулась к нему спиной.

– Идём, – произнесла она и направилась вверх по узкой деревянной лестнице.

Аврелий вошёл вслед за ней в скромную чистую комнатку, где немногочисленная глиняная и деревянная утварь говорила о крайней бедности её обитательницы.

Небольшая кровать без спинки занимала почти всё пространство в стенной нише. У окна стоял ветхий деревянный стол и две грубые, шаткие скамьи. На оштукатуренной стене висело единственное украшение: медный круг со вписанной в него буквой X и над нею греческой буквой Р.

Не ожидая приглашения, Аврелий опустился на скамью. Девушка стояла перед ним, он помолчал, потом добавил:

– Её убили ударом ножа в сердце.

– Кто живёт во грехе, во грехе и умирает, – заключила Клелия с ещё более мрачным видом.

– Это всё, что ты можешь сказать о смерти твоей сестры?

– Я зову сёстрами женщин, которые работают вместе со мной, с кем делю в поте лица заработанный хлеб. Как я могу называть сестрой продажную куртизанку, живущую в роскоши и привыкшую отдаваться за деньги? Я могу только молиться за неё.

– Не хочешь узнать, почему её убили и кто это сделал?

– Господь в своём справедливом гневе поразил её. Она отвернулась от него, начав распутную жизнь. Могу только надеяться, что небеса будут милостивы к ней.

Аврелий снова взглянул на странный символ и догадался: видимо, Клелия принадлежала к новой еврейской секте, веровавшей в конец света и явление Мессии, который отделит верных от неверных.

У сенатора было много друзей среди процветающей еврейской общины, и он иногда навещал одного симпатичного купца Мордехая Бен Моше, который жил в Трастевере[45]45
  Трастевере – район на восточном склоне холма Яникул, где селились иностранцы, преимущественно сирийцы и евреи. Название произошло от латинского trans Tiberim, что означает «за Тибром».


[Закрыть] со своими соплеменниками, и тот не раз угощал его ужином.

Однако ответить ему таким же гостеприимством Аврелий не мог, потому что неумолимые религиозные предписания, касающиеся еды, не позволяли иудею стать его гостем.

Во время этих спокойных встреч учёный купец, глубокий знаток Торы, часто рассказывал ему об истории своего народа и о договоре, который связывал его с Богом, единым и невидимым.

И хотя Аврелий нисколько не разделял его убеждений, он всегда с удовольствием слушал эти умные речи. Так он узнал, что, в отличие от ортодоксальных евреев, новые приверженцы видели своего единственного и бессмертного Господа в простом плотнике, которого арестовали и распяли как мятежника во времена правления императора Тиберия.

К сожалению, сектанты не ограничивались поисками новых последователей в еврейской общине, которая, в свою очередь, ничего не хотела знать о них, а всё время искали новых адептов среди римских граждан, особенно греческого происхождения.

Сам Аврелий сильно сомневался в существовании какого бы то ни было бога, в том числе Зевса Олимпийского и других божеств, которым приносил по праздникам необходимые жертвы, но делал это скорее из-за своей непонятной привязанности к отцам небесным, чем опасаясь возмездия.

Кроме того, он был убеждён, что даже если бессмертные и существуют, то поостерегутся вмешиваться в людские дела.

И всё же, соблюдая принцип, по которому любой человек в обширной империи был вправе почитать того бога, какой ему больше нравится, он не стал излагать Клелии своё мнение на этот счёт и постарался перевести разговор на другую, менее опасную тему.

– Выходит, вы обе родом из Тарентума, не так ли?

– Кто рассказал тебе эту сказку, сенатор? Наверное, моя сестра, желая поднять цену? Известно ведь, что греческим гетерам платят больше! – проворчала девушка, потом сердито продолжила: – Ну, послушай. Прежде всего, мою сестру зовут не Коринна, а Цецилия. Она носила достойное имя, которое наш отец, вольноотпущенник Руфо, передал ей. У неё была трудная работа, но честная. К тому же она получила Благую Весть, и как могла отвернуться от неё? Отказалась от спасения! Царство небесное уже ожидает нас, близко время, когда зёрна будут отделены от плевел…

Теперь уже девушка говорила словно сама с собой. Аврелий не стал прерывать её, хотя последние слова прозвучали довольно мрачно: возможно, она имела в виду загадки своей секты, которая, как и многие другие учения – слишком многие! – распространялась теперь в столице.

Они обещали спасение даже тела, которое якобы может стать бессмертным, как и у богов. Или же намекали на своего Мессию, того, которого распяли и который обещал вернуться, чтобы основать своё царство…

Между тем Клелия продолжала:

– Когда отец умер и оставил нас одних, единственной нашей защитой оказались наши братья…

– Братья? – удивился патриций.

– Это члены нашей общины, так мы называем друг друга между собой, – торопливо пояснила девушка. – Когда умер отец, мы с сестрой стали управлять прачечной, это был единственный источник нашего существования. Об этом должна была заботиться Цецилия, старшая. Но ей быстро надоело стирать бельё и носить корзины. Она была красива, и все местные бездельники вились вокруг неё. Она вовсю шутила и кокетничала с клиентами, с сыновьями соседей, терпеть не могла дыма от котла, а щёлок портил ей руки…

– И что же тогда случилось? Она ушла?

– Да, познакомилась с какой-то старухой ханжой, которая расхваливала её внешность и убеждала, что сестра заслуживает лучшей доли, чем грязный полуподвал и тяжкая работа. И эта несчастная послушала её.

Клелия ненадолго умолкла, как бы желая перевести дыхание, и ходила взад и вперёд по комнате, заламывая руки.

– Вот и всё. В один прекрасный день она исчезла, ни с кем не попрощавшись. Теперь мертва. У неё было чистое тело, а она отдала его свиньям. И это справедливо, что Бог наказал её.

– Это сделал не бог, а какой-то мужчина, который вонзил кинжал ей в грудь.

Девушка молчала.

– Я хочу узнать, кто это был. Не думаю, что твоя сестра заслуживала такого конца. Но у меня слишком мало сведений о ней. Вижу, ты очень бедна. У Коринны денег было много, она никогда не помогала тебе?

– Я всегда отказывалась от её грязных денег, заработанных прелюбодеянием… – Клелия обернулась в гневном порыве.

– А твой муж, твои дети…

– У меня нет мужа и не будет детей. Я берегу себя для Господа, который вот-вот вернётся.

Аврелия охватил холодный гнев. Ему пришёл на ум злой вопрос, он не удержался и произнёс его:

– А ты уверена, что твой бог не предпочёл бы тебе сестру?

– Вон отсюда, язычник! Вон из моего дома! Возвращайся к своим кориннам, к своим бесстыжим шлюхам и перестань заполнять мою комнату вонью разврата. Господь одарил меня милостью быть некрасивой и нежеланной, чтобы легче было противиться искушению. И я счастлива, что я такая!

Аврелий поднялся, глядя на плачущую девушку, и тут же пожалел о своих обидных словах, которые задели её сильнее, чем он ожидал. Потом взял её за руку и привлёк к себе, заставив посмотреть на него.

– Глупая! Это неправда, что ты некрасива, ты просто хочешь быть такой и делаешь всё для этого! Будь в твоём голосе чуть больше нежности, появись на твоих губах хоть намёк на улыбку, ты была бы очень красива… Ты уверена, что твоему богу нужна такая суровая и хмурая жена?

Клелия гордо вскинула голову и, взглянув на него с глубочайшим презрением, промолчала.

– Послушай, – продолжал он. – Наследство Коринны полагается тебе по закону. Не отказывайся от него. Иначе оно осядет в карманах чиновников и сборщиков налогов, которые потратят его на кутежи. Если не хочешь взять эти деньги себе, используй их на благо твоей общины, чтобы облегчить страдания бедняков. И если потом, когда раздашь милостыню, у тебя останется ещё хоть что-то, купи себе одежду и приведи в порядок волосы. Ты станешь красивее твоей сестры, если сделаешь это.

VI

СЕДЬМОЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ИЮЛЬСКИМИ КАЛЕНДАМИ

– Что вы знаете о Марке Фурии Руфо? – спросил Аврелий друзей.

– Всё. Практически всё. И незачем уговаривать нас узнавать что-то ещё! – ответила пышнотелая Помпония, потянувшись к блюду с устрицами.

Супруги пришли в гости к Аврелию. Ужин накрыли в небольшом триклинии, в более домашней обстановке.

Кроме того, учитывая габариты Сервилия и его подруги, амфитрион[46]46
  Гостеприимный хозяин.


[Закрыть] велел приготовить им две удобные кушетки, хотя по всем правилам полагалась только одна.

Величественная Помпония заняла кушетку справа, расположившись на горе подушек, и не сожалела о прошедших временах, когда матроны ели сидя, в то время как мужья могли свободно вытянуть ноги.

Учитывая требовательный вкус гостей, искусный повар приготовил несколько блюд. Аврелий гордился своим столом, хотя и не злоупотреблял гастрономическими изысками ради того, чтобы непременно выглядеть оригинальным.

Поскольку гости были его близкими друзьями, хотя и неисправимыми гурманами, ужин был не слишком обильным и состоял всего лишь из восьми перемен, в числе которых подавались куропатки, голуби, утки, кабаньи отбивные, запечённые по рецепту жителей Остии, а в ожидании главных блюд аппетит возбуждали закуски: улитки, устрицы, сирийские оливы.

Три усердных раба подходили с мокрыми горячими полотенцами, вытирая сотрапезникам пальцы, которые неизбежно пачкались, поскольку ели руками. Прислуга спешила убрать брошенные на пол остатки еды, а виночерпии беспрестанно подливали из большой амфоры вино, которое производили на виноградниках хозяина дома.

Разговор шёл оживлённый – косточки перемыли всем. Помпония и Аврелий не теряли надежды, что со временем всплывут какие-нибудь пикантные подробности даже о суровом Фурии Руфо.

– Это же просто беда! – громко заявила матрона. – Ни за что не поверю, будто у него нет никаких недостатков, кроме единственного и всем хорошо известного – жадности. Жуткий моралист и деспот! В его доме все живут как рабы. Будь у его дочери Марции хоть одно из тех платьев, что носят твои рабыни, она считала бы себя счастливой.

– А какова собой эта дочь?

– Весьма недурна, но очень скромна, ещё и потому, что отец не позволяет ей наряжаться. Ходит в одной только льняной тунике даже летом, и готова поспорить, что сама же и ткёт для неё полотно.

– Сидела дома и пряла шерсть! – с пафосом произнёс Сервилий.

Аврелий рассмеялся: кто в Риме не знал знаменитую эпитафию, которую какой-то вдовец велел высечь на могиле своей супруги, желая восхвалить её добродетель. Подобных матрон уже давно не сыскать в городе. И было бы слишком странно, если бы дочь Руфо, хоть и большая скромница, отвечала этому описанию.

– Зато её муж менее расположен экономить и придерживаться правил морали, – добавил Сервилий, который, целыми днями слушая болтовню жены, всегда был в курсе того, что происходит в городе.

– Похоже, зять Квинтилий промотал приданое бедной Марции. А оно было немаленьким. В любой нормальной семье такое стоило бы ему развода, но в случае с Руфо об этом не может быть и речи. Этот жадный старик терпит у себя в доме транжиру и, более того, содержит его.

– А каким образом ему удалось распорядиться приданым жены? Не станете же вы уверять, будто они поженились «кум ману»? – поинтересовался Аврелий.

«Кум ману» – старинный патрицианский обычай, ставивший жену в полную зависимость от мужа, который распоряжался всем её имуществом, а в случае развода оставлял себе приданое. Но теперь ни одна девушка, ясное дело, уже не соглашалась выходить замуж на таких условиях.

Поэтому был принят другой тип брачного договора – «сине ману», когда женщина оставалась распорядительницей своего личного состояния.

– Ну ладно, согласен, дочь Руфо могла выйти замуж по старинному обычаю. Но не забывайте, что даже такой лицемер, как Август, на пике своих «моральных усилий» требовал того же самого от членов своей собственной семьи, – сообщил Сервилий с полным ртом.

– Квинтилий отнюдь не образец добродетели: большинство денег Марции уплыло к куртизанкам и хорошеньким мальчикам. Кроме того, он так много задолжал своему свёкру, что теперь целиком зависит от него и потому должен беспрекословно подчиняться ему, словно солдат генералу, – пояснила Помпония.

– Интересно. Наверное, старик держит его у себя в ожидании, что тот оплатит ему долг. А о сыне что скажете?

– Тихий, незаметный, безвольный, весь пошёл в мать – несчастную Витулу! Этот скряга Руфо устроил ей адскую жизнь и под конец довёл до того, что она скончалась от безысходности, – фыркнула Помпония, без зазрения совести сгущая краски.

– А помнишь, как она пришла на «Праздник всех матрон» без единого украшения, в одной лишь белой тунике, которую носила каждый день? – поддержал её муж.

– Я видела её однажды в термах: бельё у неё было настолько рваным, что, будь у меня такое, я не решилась бы отдать его даже нищим! Помывшись, она тотчас поспешила домой. Нет чтобы покрыть кожу благовониями или сделать массаж. – Помпония даже разволновалась, вспоминая об этом.

– И если Руфо позволял ей сходить помыться в термах, то это уже было много! – добавил Сервилий. Насытившись, он лениво потянулся к фруктам.

– Её служанки всегда говорили, что она отличалась строгостью, тщательно проверяла счета и была очень предана мужу. Никто никогда не слышал от неё ни единой жалобы, ни малейшего недовольства чем-либо… Её единственной слабостью был сын. Она нежила его, баловала, защищала от гнева отца, которому хотелось видеть наследника более решительным и мужественным. А мальчик вырос безвольным тихоней – не думаю, что Руфо очень доволен им.

– И таким образом ты разнесла сейчас всю семью. Очень приятно беседовать с тобой, Помпония! Тебе известно всё и обо всех не меньше, чем моему Кастору!

– Не напоминай мне об этом мошеннике! – рассердился Сервилий. – За алебастровую вазу, которая якобы обладает чудодейственным свойством – заставляет всех женщин, которые изопьют из неё, влюбляться в её владельца, – один из моих рабов отдал ему все деньги, какие скопил, чтобы выкупить себя из рабства!

Аврелий расхохотался.

– Вот, значит, где оказалась моя ваза! – воскликнул он и подробно рассказал, как хитрый грек завладел ею.

Беседа, сопровождавшаяся звуками цитры, на которой играла музыкантша, перешла на проделки Кастора, и они немало позабавили гостей, решивших задержаться допоздна.

Они распечатали кувшин старого, десятилетней давности лабиканского вина, и возлияния продолжались ещё долго, чередуясь с игрой в кости.

Когда гости удалились, Аврелий знал абсолютно всё о предполагаемых изменах императрицы, казённых растратах Клавдия и последних приобретениях самого известного в городе публичного дома.

Уставший патриций удалился в свою комнату, отпустив разочарованную музыкантшу, которая надеялась, что её оставят на всю ночь и она сможет отдать своему сутенёру более тяжёлый кошелёк.

Аврелий вытянулся на кровати: он собрал уже немало сведений, но не представлял, что с ними делать, и теперь лежал, уставившись на фонарь в перистиле, ни о чём не думая.

Вошёл слуга, который принёс тунику из мягкого египетского льна, и положил её на кресло. Молодой патриций жестом отослал его: в отличие от других аристократов он любил сам готовиться ко сну и предпочитал обходиться без слуги, который должен был овевать его веером во время ночного сна.

Он не любил, чтобы посторонние люди находились рядом с ним в тот волшебный миг, когда отправляется в объятия Морфея. Но этим вечером он почему-то уснул сразу, думая о Марции, пытаясь представить, что чувствует эта женщина, которую даже никогда не видел.