Текст книги "Смерть куртизанки"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 16 страниц)

Один за другим присутствующие произносили клятву.

Когда Клелия и Энний предстали перед Руфо, он с пренебрежением посмотрел на них и спросил:

– А разве могу я доверять словам христиан?

Тут вмешался Аврелий, мягко обратившись к молодым людям, молчавшим в растерянности:

– Поклянитесь именем вашего бога, того иудейского царя, который был распят! – приказал он.

Плотник и его спутница робко кивнули в ответ.

– А теперь, Аврелий, – сказал Руфо, – отведи меня куда-нибудь в спокойное место и пришли своего доверенного раба, чья быстрая рука вскроет мне вены.

В дверях большого зала он на минуту задержался, бросив взгляд на свою дочь, обнимавшую Гая, и оглядел тех, кого судьба выбрала ему в сотрапезники на его последнем ужине.

– Прощайте, – сухо произнёс он и гордо покинул зал.

Аврелий, ни слова не говоря, поднялся и, поравнявшись с ним, повёл его в библиотеку и оттуда в небольшую комнату, где он обычно проводил время за чтением и в размышлениях.

У входа в неё он остановился и пропустил вперёд шедшего спокойно и с достоинством Руфо.

Проходя мимо гермы[70]70
  Герма – особый вид скульптуры в виде четырёхгранной колонны примерно с человеческий рост, увенчанной изображением головы или бюстом. В Древней Элладе гермы служили путевыми столбами и межевыми знаками.


[Закрыть] Эпикура, занимавшей в комнате немалое место, старый солдат презрительно усмехнулся.

Увидев, что Аврелий заметил его усмешку, он объяснил:

– Этот грек был очень мудр, но вы исказили его слова, используя их так, как вам выгодно, чтобы позволить себе любое бесчинство во имя поисков удовольствия.

Сенатор не стал спорить. Какой смысл начинать философскую дискуссию с человеком, который собирается попрощаться с жизнью из-за того, что не хочет отступать от своих принципов.

– Так где же этот раб? – спокойно поинтересовался Руфо.

У Аврелия сжалось сердце. Нет, старый лев умрёт не от руки сирийского раба или греческого врача.

– Ты ведь не любишь восточных рабов. Если позволишь, римский сенатор готов заменить их.

Марк Фурий Руфо кивнул, соглашаясь, и Аврелий достал из шкатулки острую бритву.

Рассвет вот-вот должен был разогнать долгую тёмную ночь.

Мужчины закрыли за собой дверь.

XVII

ПЯТЫЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ИЮЛЬСКИМИ ИДАМИ

Тело Руфо со всеми почестями вынесла стража. Марция с выражением дочерней скорби, но с гордо поднятой головой сопровождала печальный кортеж, поддерживая убитого горем брата.

В небольшой комнате возле гермы Эпикура лишь темнела лужа крови.

Вернувшись в зал, где проходил званый ужин, Аврелий застал там необычайно печальных Сервилия и Помпонию, а также Кастора.

Лоллия Антонина уже ушла. Ожидали разрешения удалиться Энний и Клелия. Увидев Аврелия, Клелия кивнула ему и скрылась в атриуме. Энний не последовал за ней, и Аврелий понял, что он хочет что-то сказать ему. В смущении, не поднимая глаз, молодой плотник заговорил тихим голосом:

– Благородный сенатор, сегодня ты обидел меня ещё сильнее, чем в первый раз. Ты не уважаешь меня ни как человека, ни как христианина. Выслушав твои обвинения тогда, в Субуре, я очень переживал и пытался убедить себя, что они исходят от язычника, циника и продажного человека. Но сегодня вечером я понял, что, в сущности, заслуживал твоего презрения и что Господь послал тебя ко мне, чтобы я мог очиститься и признать мою вину. Хотя наша с тобой вера и мораль отличаются, ты справедливый человек. Благодарю тебя за то, что ты открыл мне глаза. Прощай. – И он хотел удалиться.

Но Аврелий задержал его:

– Послушай, Энний, это верно, что ты принадлежишь к нетерпимой секте, которую я не одобряю, но я знаю, что ты глубоко честный человек, и вопреки тому, во что веришь, уважаю тебя и хотел бы твоей дружбы. И позволь мне сказать ещё вот что. Коринна умерла, и любовь, которая казалась тебе вечной, рано или поздно пройдёт. А сейчас рядом с тобой есть девушка с твёрдым характером и строгой моралью, которая предназначила своё молодое тело вашему богу. Но я спрашиваю себя, какому богу может быть нужна невеста, которая выбирает его только потому, что любимый мужчина не замечает и отвергает её? Разве не будет доволен этот ваш странный бог, если вы посвятите ему детей, которые родятся от вашей любви? Смерть Коринны стала бы менее печальной и бессмысленной, если бы породила надежду на будущее. Помни об этом!

– Но Клелия никогда не захочет меня знать! Я для неё грешник!

– У тебя есть все качества, чтобы получить её прощение: честность, сила и, самое главное, терпение. С такой девушкой, как она, его понадобится немало, но ты всё преодолеешь!

Глаза великана затуманились на мгновение, а на губах появилась тень улыбки.

– Да ниспошлёт Господь мир тебе! – порывисто воскликнул он и поцеловал Аврелию руки.

– Не позволяй себе молиться за меня! – полушутя ответил Аврелий.

Энний посмотрел ему прямо в глаза, и оба ощутили горячее дружеское чувство. Аврелий долго провожал взглядом плотника, пока тот не скрылся из виду, потом вошёл в большой зал и в изнеможении растянулся на триклинии.

Помещение выглядело жалко. Ещё не убранные остатки еды, валяющиеся на полу, говорили не о спокойной радости, а о печали.

Даже шёлковые гирлянды, которыми накануне вечером он велел украсить стены, казалось, свисали теперь ненужными лохмотьями, свидетелями слишком быстро свершившейся драмы.

– Аврелий, ох Аврелий! – воскликнула Помпония, обнимая его. – Ты жив и свободен! Как ты это сделал? Знал бы ты, как я переживала!

Сервилий тоже подошёл к нему и дружески похлопал по плечу, повторяя:

– Ты был великолепен! Я знал, что выйдешь из положения!

Кастор, сидевший в стороне, не участвовал в общем ликовании. С несколько обескураженным видом он потягивал вино из бокала.

– Признайся, что надеялся избавиться от меня, коварный грек! – шутливо обратился к нему Аврелий.

– Ах, патрон, как же ты напугал меня этим твоим сумасшедшим самоубийством! – недовольно проворчал тот. – Знаешь, хоть ты и значительно поумнел, постоянно общаясь с моими соотечественниками, всё же так и остаёшься римским варваром, от которого в любую минуту можно ожидать какого-нибудь идиотского поступка, вроде этого!

– Когда ты наконец выпорешь как следует этого наглого и бесстыжего раба? – строго спросил Сервилий.

– Всё дело во взглядах на жизнь, – объяснил ему Кастор. – Что делает римлянин в случае серьёзной опасности? Бросается ей навстречу с кинжалом в руке, стоически ожидая, когда смерть придёт и заберёт его. А что делает грек? Ну, это же очевидно – убегает! Римляне называют это трусостью, а мы, греки, напротив, считаем благоразумием, – с ангельской миной на лице заключил он. – Да и мотив этих преступлений типично римский, – продолжал вольноотпущенник, – испокон веку греческие юноши всегда укладывались в постель вместе с наставниками или со старшими друзьями, и это не вызывало никакого скандала.

– Да, теперь это в моде и в Риме, – согласился Сервилий. – Но Руфо считал недопустимым, чтобы его сын запятнал своё тело и своё имя. Строгая мораль всегда требует своих жертв и…

– Да, да, нам это известно! – остановила его жена.

– Скажи-ка мне лучше, Аврелий, как сумел Руфо завлечь тебя в эту ловушку?

– С помощью Марции. Возможно, поначалу она и в самом деле думала, что виноват муж, но после убийства Квинтилия всё поняла. Она навсегда замолчала бы и безоговорочно одобряла отца.

– И что же теперь Марция станет делать? – поинтересовалась Помпония.

– Сейчас будет поддерживать Гая. А потом, когда он отправится в легион, а он это сделает, я уверен, у неё не будет недостатка в предложениях руки и сердца. Она недолго останется одна. Вот увидите: многие знатные римляне почтут за честь взять её в супруги даже без приданого или почти без него.

– Конечно, Руфо был просто безжалостен, – заметил Сервилий, – видимо, он пообещал Коринне всё, что она просила за молчание, при условии, что в цену войдёт и любовное свидание лично для него. Она наивно приготовилась встретить его и, ожидая нежностей, получила удар кинжалом.

– Но почему Руфо убил Квинтилия? – пожелал знать Кастор, находивший логику римлян всё более странной и необъяснимой.

– Как почему! Он ведь из-за него совершил два убийства! – объяснил Аврелий. – К тому же зять совратил его сына, почти разорил и обещал публично обесчестить! При этом у Руфо оказалось моё кольцо, которое он отнял у Гекубы, прежде чем столкнуть её в Тибр. Прекрасный случай отомстить своему врагу, заставив расплатиться за это другого – порочного эпикурейского развратника, то есть вашего покорного слугу. Наши древние предки не очень-то церемонились, когда речь шла о том, чтобы искоренить сорняк…

– Выходит, Квинтилий так и не узнал, почему умирает?

– Конечно! Руфо, безусловно, отказался от удовольствия видеть, как он дрожит и молит о пощаде перед его окровавленным кинжалом! – убеждённо воскликнул Аврелий.

– Ах, до чего же всё-таки вы, римляне, ненормальный народ! – не сдержался Кастор. – Ну хорошо, а ложное свидетельство Псеки в конечном итоге тебе ведь нисколько не помогло.

– Нет, напротив, это она открыла мне глаза! Я бы не спасся, если бы малышка не отважилась заговорить, – подтвердил молодой сенатор и, обращаясь к греку, приказал: – Приведи её сейчас же сюда, хочу, чтобы мои друзья познакомились с ней. – И когда Кастор ушёл, объяснил супругам: – В завещании, которое подготовил, я давал ей свободу и поручал её вам. Это маленькое существо, недоверчивое и напуганное, тем не менее обладает невероятным мужеством.

Тут появилась девочка. Без грима и необычной туники она выглядела совсем беззащитным ребёнком.

– Ох, бедняжка! – по-матерински воскликнула Помпония. – Худющая, как гвоздь! Где же она жила, в соляных копях, что ли? – И ласково подозвала её к себе.

Псека посмотрела на Аврелия, словно спрашивая у него разрешения.

– Иди, иди, Псека, не бойся!

– Значит, тебе не придётся умирать? – с детской радостью воскликнула маленькая рабыня.

– Так эта обезьянка умеет говорить! – вскричал возмущённый Кастор. – А я-то десять дней ломал голову, пытаясь понять её жестикуляцию! – Он обратился к Сервилию в поисках сочувствия: – Гадкая лягушка! Заставила меня изображать клоуна не хуже Мнестерия, потому что она, бедненькая, видите ли, слишком расстроена, чтобы разговаривать! А потом является этот человек, я хочу сказать, мой уважаемый господин, и у неё вдруг чудесным образом развязывается язык: «Как ты себя чувствуешь, господин? Ты доволен, господин? Не умрёшь, значит, господин?»

Передразнивая её, Кастор притворялся, будто хочет поймать девочку. Но Псека, уже зная его повадки, не испугалась притворного гнева и со смехом пустилась бежать.

– Эй, вы, оба, идите сюда! Хочу дать вам кое-что, – окликнул Аврелий Псеку и Кастора, доставая из складок туники два свёрнутых трубочкой папируса. – Это ваши документы о вольной.

– Но мне не нужна твоя вольная! – возмутился Кастор. – Пока я твой раб, ты обязан кормить меня, одевать и лечить, к тому же коммерческая стоимость умного греческого секретаря очень высока, и незачем обесценивать собственность. А стань я свободным человеком, мне пришлось бы работать, что недостойно утончённого грека, да ещё и платить налоги. Кроме того, защита такого важного домуса, как твой, спасёт меня от любой расплаты в случае, если совершу какой-нибудь неосмотрительный проступок. Нет, я предпочитаю остаться рабом!

– Хорошо, пусть так и будет, – смеясь, предложил Аврелий. – Что ты свободен, будем знать только мы с тобой. Спрячь подальше эту вольную и используй её, только если мне придётся покинуть этот мир, что я нисколько не тороплюсь делать. Или извлеки, когда устанешь служить мне и захочешь послать меня к чёрту, – заключил он, вкладывая папирус в руки несговорчивого Кастора.

– Ох, я несчастный! Вот ведь какое искушение! Надо будет получше спрятать, иначе придётся доставать каждый раз, как только прикажешь делать какую-нибудь глупость! – простонал раб. – Но скажи мне, я не должен буду содержать себя сам? – усомнившись, поинтересовался он.

– Кастор! При всём том, что ты наворовал у меня за эти годы, ты уже мог бы жить как сатрап! Так или иначе, посмотрим… Псека, это тебе, – сказал он, обращаясь к девочке, которая в растерянности смотрела на бумагу, протянутую ей.

– Но что это, господин?

– Твоя вольная.

– А что это значит?

– Что никто никогда больше не посмеет ни бить тебя, ни продавать в публичный дом, ни навязывать свою волю. Ты свободна.

– Значит, я больше не раба? – вытаращив глаза, не веря, спросила девочка.

– Нет, ты больше не раба, детка, но можешь жить в моём доме, если тебе нравится. Ты очень умна, и думаю, мы воспитаем тебя. Кроме того, тут есть одна женщина, которая умирает от желания позаботиться о тебе, как о дочери.

Помпония сразу же, как только увидела девочку, прониклась к ней живейшей симпатией и с восторгом согласилась. Много лет назад она потеряла единственного сына, и её сильный материнский инстинкт остался нерастраченным.

– Конечно, малышка! Уж Помпония постарается, чтобы ты растолстела! Скоро станешь такой же нежной и толстой, как утка, которую отправляют в печь! А пока попробуй вот эти сладости! – и она протянула ей поднос с лакомствами.

Псека с блестящими глазами и полным ртом, казалось, ещё не верила в происходящее.

– Я свободна, – пробормотала она и, бросившись к Аврелию, со слезами обняла его. – Но я всегда буду служить тебе, господин! Только позови, и Псека сразу примчится к тебе, в ту же минуту!

Аврелий приласкал курчавую головку, слишком крупную для худенькой фигурки.

– Конечно, как же я обойдусь без тебя! – улыбнулся он, передавая малышку заботам счастливой Помпонии.

Солнце стояло уже высоко, когда Аврелий, распростившись с друзьями, уединился в своей комнате. Хотя и уставший от множества волнений, он испытывал такой ребяческий восторг, что не в силах был его сдерживать.

Упав на постель, он рассмеялся, и радость при мысли, что он жив, охватила его, но огромная усталость взяла своё, и он тут же провалился в глубокий сон.

Уже почти ночью он вышел из своей комнаты и выглянул в портик небольшого перистиля. Он спал долго, без сновидений. Теперь стоял под мраморной аркой, что вела в большой сад, и смотрел в надвигающуюся темноту.

И вдруг обнаружил рядом Кастора, который хитро улыбался, глядя на него.

– К тебе гость, патрон.

– В такое время? Скажи, что я сплю, – строго приказал он.

– Жаль бедную Лоллию Антонину! Придётся ей возвращаться в такой темноте! – удаляясь, проворчал Кастор, постаравшись, однако, чтобы хозяин его услышал.

– Лоллия? Тут? Проводи её скорее сюда! – воскликнул Аврелий, внезапно оживившись.

– Уже сделано, – смиренно сообщил слуга, указывая на стройную недвижную фигуру у входа в большой перистиль.

Аврелий подошёл к ней.

– Ave, Лоллия!

Она не ответила. Патриций сорвал с клумбы экзотический цветок и вставил в её причёску.

– Это был великий человек, – прошептала Лоллия, и Аврелию не понадобилось спрашивать, о ком она говорит.

– Это был римлянин, – просто ответил он, глядя на стоявшую перед ним женщину, более похожую на богиню Луны, нежели на простую смертную.

Смерть старого возлюбленного, видимо, глубоко потрясла её. Аврелий пожалел, что так грубо обратился к ней накануне вечером. Вспомнив презрительный тон, с каким намекнул на её отношения с Руфо, он устыдился, что обидел её.

Он сделал это по необходимости, но понимал, что за его здравыми рассуждениями стояла мучительная и безрассудная мужская ревность, которая не позволяет представить желанную женщину в объятиях другого человека.

Так или иначе, он не мог обижаться на Лоллию. Наверное, это судьба так решила, что он и это великолепное создание не могут встретиться даже ночью.

«Она, как и я, из такого же теста! – думал Аврелий, выдержав холодный и ироничный взгляд гостьи. – Мы с ней вместе! Что из этого может получиться?»

Неожиданно Лоллия Антонина улыбнулась, взглянув на него с достоинством и в то же время с вызовом, а потом молча повернулась и направилась прочь.

Аврелий замер, глядя ей вслед – она шла по саду с высоко поднятой головой, держась прямо и гордо, словно статуя Праксителя[71]71
  Пракситель – древнегреческий скульптор, представитель поздней классики. Предполагаемый автор знаменитых композиций «Гермес с младенцем Дионисом» и «Аполлон, убивающий ящерицу». Большинство работ Праксителя известно по римским копиям или по описаниям античных авторов.


[Закрыть].

Ещё несколько шагов, и она исчезнет за оградой.

– О, Зевс Вседержитель! Не могу же я быть таким идиотом! – молодой человек словно очнулся, в два прыжка догнал Лоллию и преградил ей дорогу. Его сильные руки крепко стиснули её запястья. Властно и в то же время с мольбой он произнёс:

– Ты нужна мне!

Обнял её за плечи и, не ожидая ответа, повёл к себе в комнату.

~

Ученица философа

ГЕРКУЛАНУМ, 795 ГОД ОТ ОСНОВАНИЯ РИМА

(42 ГОД НОВОЙ ЭРЫ, ЛЕТО)

– Эта годится, патрон? – спросил Кастор, подавая Публию Аврелию Стацию чёрную тогу, расшитую серебром.

– Нет, лучше что-нибудь не такое блестящее, – ответил сенатор.

– Надеюсь, что найду, мой господин, хотя мы путешествуем с довольно скромным багажом, – ответил секретарь, копаясь в сундуке, и вскоре извлёк тунику терракотового цвета.

– Сегодня ты мне больше не нужен, – сказал патриций. – Хочешь заняться чтением, так здесь в библиотеке есть собрание папирусов знаменитого философа Филодема Гадарского[72]72
  Филодем Гадарский – древнегреческий философ– эпикуреец и поэт.


[Закрыть].

– Тебе, конечно, не приходится жаловаться на гостеприимство. Вилла поистине роскошная! – заметил вольноотпущенник.

– Владелец кое-чем обязан мне, вот я и приехал сюда, чтобы познакомиться с последними эпикурейцами Геркуланума. Из этого круга, к сожалению, остались лишь немногие. В их числе Кризофор, к которому и собираюсь отправиться.

– А я тем временем займусь числами… – весьма неопределённо сообщил секретарь.

– Ты оказался в нужном месте, Кастор. В греческом разделе библиотеки найдёшь трактат о геометрии Деметрия Лаконского, – подсказал Аврелий, направляясь к колоннаде у входа.

Кастор подождал, пока господин исчез из виду, и тоже вышел, окинув взглядом панораму виноградников, начинавшихся у роскошного бельведера виллы и взбиравшихся вверх по горе к самой вершине.

Везувий, хоть и спящий сейчас, всё же, что ни говори, вулкан, думал он, и только сумасшедшие римляне способны поселиться у самого его подножия.

К счастью, они с Аврелием недолго пробудут здесь. Довольно скоро господин пресытится солнцем, морем и чистым воздухом, соскучится по шумному городу, с которым не в силах расстаться, не говоря уже о том, как устанет от этих философов, известных своим здравомыслием, слишком практичным для сенатора Публия Аврелия Стация, насколько он его знает…

Успокоившись, Кастор направился по дороге вдоль берега в таверну у храма Венеры, где очень рассчитывал поставить на три шестёрки.

Придя в центр Геркуланума, Аврелий свернул в переулок, такой узкий, что балконы по обеим его сторонам едва ли не соприкасались. Он шёл не спеша, наслаждаясь прогулкой в тени портиков, без носильщиков, без рабов-глашатаев и клиентов, вечно подстерегающих его по пути, чтобы выпросить какую-нибудь подачку.

Скромный дом, несколько близких друзей, пара верных слуг – этого вполне достаточно для счастливой жизни, размышлял сенатор, вспоминая слова поэта Горация.

Здесь, в Геркулануме, например, всё выглядело проще и спокойнее, чем в Риме: пара красивых терм, небольшой рынок, море в двух шагах, простая еда, сердечные люди…

– А ну с дороги, козёл! – заорал в этот момент возчик, оттолкнув его в сторону.

Аврелий, помня совет Эпикура о том, что мудрый человек должен всегда оставаться невозмутимым, притворился, будто не заметил грубости. Вскоре он уже стучал в дверь Кризофора.

– Уходите, уходите, мы ничего не покупаем! – услышал он в ответ сердитый голос.

– Я ищу учителя…

– Нет его, позже будет!

За спиной патриция раздался смех:

– Ариадна явно не в духе, да?

Аврелий резко обернулся, и первое, что увидел, бесподобную копну тёмно-бронзовых волос.

Его восхищённый взгляд медленно обратился к груди, еле скрытой грубой одеждой, затем к шее, улыбающимся коралловым губам и к чудным, сияющим карим глазам.

– Ты с ней знакома? – спросил Аврелий, с трудом веря, что эта необыкновенная красавица может иметь что-то общее с язвительной ведьмой, которая только что ответила ему.

– О да. Это племянница Кризофора. А я – его ученица, Фемиста.

– Изучаешь философию? – удивился сенатор, поспешив взять у девушки кувшин с водой, которую она набрала в источнике.

– Да, это очень интересная наука, а учитель… Но вот и он сам…

В конце переулка появился дородный старик с длинной белой бородой. За ним следовал тощий мужчина, тоже с бородой, но маленькой и чёрной как смоль.

– Добро пожаловать, чужестранец, – встретил его Кризофор. – Вижу, ты уже познакомился с Фемистой. А это другой мой ученик – Ничо.

Вскоре все четверо расположились под низким навесом во дворе, где щебетало множество воробьёв и синиц, привлечённых кормушкой, полной семян.

– Меня зовут Публий… – заговорил сенатор.

– Достаточно, – прервал его философ. – Не в моих правилах судить о людях по их родословной.

– Я привёз тебе несколько рукописей, – сказал Аврелий, доставая свитки из капсы[73]73
  Capsa (лат.) – капса, футляр для рукописных свитков.


[Закрыть].

– Благодарю тебя! – воскликнул учитель, забирая папирусы. – Потом с большим удовольствием взгляну на них. Много лет назад, когда я мог посещать библиотеку на вилле, что на той стороне реки, я читал труды Колота, Метродора, Полистрата и многих других. Но теперь владелец виллы постоянно в отъезде, а управляющий ни за что не пускает туда… Жаль, я охотно показал бы их тебе. Но так или иначе, нам есть о чём поговорить. Мы приготовим тебе постель на ночь.

– Не беспокойтесь, у меня уже есть ночлег, – возразил Аврелий, не посчитав нужным признаваться, что гостит как раз на той самой вилле.

– Тогда поужинай с нами, – пригласил Кризофор, предлагая ему чашу с кисловатым и безвкусным вином, таким лёгким, что оно, скорее, походило на питьё для гладиаторов. Еда, увы, оказалась под стать вину: чечевичный суп с недоваренной пшеницей, пара луковиц в уксусе и на закуску очень твёрдая корка сыра.

Тем не менее Аврелий поел всё это с отличным аппетитом.

Скромный ужин скрасили лишь присутствие Фемисты да мудрые речи учителя, которые, к сожалению, часто прерывались педантичными рассуждениями Ничо.

Ариадна, сидевшая в конце стола, слушала разговоры, явно скучая, всякий раз долго и подозрительно изучала Аврелия, когда его взгляд задерживался на красавице ученице, что на самом деле происходило довольно часто.

– Многие люди возмущаются тем, что эпикурейские собрания открыты для женщин! – жаловался Кризофор.

– Мне кажется, это понятно, – заговорил Ничо, – наша доктрина предписывает остерегаться страстей… а женщины, известное дело, склонны поддаваться им.

– Не больше, чем мужчины, – возразил Аврелий.

– Нет, тут совсем другое дело! – заявил Ничо. – Женская душа стремится к накалу страстей и потому топит в нелепых толкованиях такую чисто телесную потребность, как соитие и рождение потомства.

– Чисто телесную? – с иронией переспросил Аврелий. – Ты хочешь сказать, что Троянская война началась из-за банального гимнастического упражнения?

– Почти, – подтвердил ученик. – Если бы мы и в самом деле сорвали с любви ложные покрывала, которыми она окутана, то избежали бы скорбных последствий: больше не стало бы никаких мучений, страданий, сражений, пылающих городов…

– И никаких илиад, одиссей, орестиад, – с улыбкой добавил сенатор.

– Эпикур утверждает: «Плотское соитие никогда не приносило пользу, уже хорошо, что не причиняло вреда», – процитировал Ничо, искоса глядя на Фемисту.

– Но он утверждает также: «Не порть имеющееся благо сожалением о том, чего тебе недостаёт», – с сарказмом возразил Публий Аврелий.

Ничо, задетый за живое, побледнел и вскочил на ноги, сжав кулаки с видом весьма далёким от спокойствия и невозмутимости эпикурейцев.

– Спокойно, спокойно! Давайте мирно разрешим ваш спор, – вмешался Кризофор. – Эпикур не проповедует никакой жертвенности. Он считает, что подавлять желания и инстинкты ещё хуже, чем любой ценой достигать наслаждения.

– «Счастье заключается в том, чтобы наслаждаться тем, что имеешь, вместо того, чтобы желать то, чего нет», – с волнением произнесла Фемиста.

Кулаки Ничо расслабились, но злое выражение не исчезло с его лица. Спустя некоторое время он попросил разрешения удалиться под предлогом, что завтра у него много работы.

В отсутствие заносчивого ученика Аврелий охотно засиделся допоздна, и уже ночью учитель проводил его, приглашая завтра прийти снова.

– Посвети ему дорогу, Фемиста, фуналии[74]74
  Funalia (лат.) – фуналия, смоляной настенный факел.


[Закрыть] не зажжены, – попросил он девушку, когда сенатор вышел на улицу.

Фемиста пошла впереди гостя, низко держа светильник.

Один на один ночью с очаровательной женщиной, сенатор сразу же оказался во власти пугающей моральной дилеммы: устоять пред искушением, рискуя, что позже пожалеет об этом, или уступить ему, чтобы избежать худших бед?

«Даже Эпикур не усомнился бы, как ему поступить», – сказал он себе, призывая всю свою наглость, чтобы взять на абордаж красавицу ученицу.

– Когда сможем увидеться наедине? – сразу спросил он.

– А что ты можешь предложить мне? – полушутя, полусерьёзно ответила она.

– Всё, что пожелаешь, – преувеличил Аврелий, привлекая её к себе.

– Ну тогда посмотрим… – проговорила она, будто задумавшись. – Что скажешь о золотом браслете, таком тяжёлом, что не поднять руку?

– Ты получишь его.

– А праздник на большой вилле по ту сторону реки?

– Начинай готовиться к нему, если хочешь.

– Я вижу, ты любишь шутить. Подожди, это не всё. Ещё ты должен принести мне ветку цветущей ежевики.

– Ветку цветущей… – Аврелий растерялся. – Но сейчас не сезон…

– Мне жаль, – рассмеялась женщина и высвободилась из объятия.

Мгновение спустя Аврелий увидел вдали затухающий светильник и расслышал удалявшиеся в темноте шаги.

Огорчённый, он быстро прошёл по центральным улицам Геркуланума и свернул к вилле. Дорога шла в полнейшем мраке, если не считать слабого факела на стене терм.

«В провинции рано ложатся спать», – рассудил сенатор, и Геркуланум внезапно показался ему скучным и печальным городом.

Вернувшись на виллу, патриций сразу же успокоил себя отличным ульбано, которое подал ему секретарь.

– Цветущая ежевика! – с раздражением произнёс он, отпив вина. – Я слишком поторопился, эта девушка не привыкла к подобным предложениям. В ней чувствуется что-то вроде стыдливой сдержанности, которую она старается спрятать за иронией…

Кастор весело рассмеялся.

– Уж не о Фемисте ли ты говоришь, ученице Кризофора?

– Да, а что? – удивился сенатор.

– Я был сегодня в одной таверне, в порту. Меня там не знают, и я рассчитывал общипать нескольких петухов с помощью моих особых игральных костей. Ну, ты ведь не хуже меня знаешь, как легко развязать язык игрокам…

– Ну и что?

– А то, что во время игры я завёл разговор об этой твоей компании философов и узнал кое-что интересное. Эта мегера Ариадна на самом деле намного моложе, чем выглядит. Она была невестой одного богатого человека в городе, но жених бросил её за несколько дней до свадьбы, и с тех пор она ненавидит весь мир. А Ничо служил управляющим у купцов Векониев, пока не украл из кассы крупную сумму. Проиграл деньги в кости и до сих пор работает, чтобы возместить им убытки.

– Ближе к делу! – потребовал помрачневший патриций.

– Ах да, о Фемисте, – продолжал коварный Кастор. – Когда она выступала с танцами, то была известна под именем Гликеры и не отказывалась развлечь гостей, как, впрочем, и принято у женщин, занимающихся этим благородным делом.

– Выходит, она проститутка? – не поверил Аврелий.

– А что тут удивительного? – ответил секретарь. – Ими были и некоторые ученицы Эпикура, среди них знаменитая Леонтина. Так или иначе, Фемиста никогда не опускалась до того, чтобы продаваться на улице или в борделе, а была на содержании Векониев. Поинтересуйся у своей стеснительной подружки, не помнит ли она про это, если, конечно, её врождённая скромность не помешает ей ответить тебе, – с усмешкой посоветовал Кастор, прежде чем удалиться.

Оставшись один, сенатор почувствовал, что задыхается от гнева. Выходит, поведение Фемисты, казавшееся таким естественными, всего лишь искусный приём, с помощью которого она ловила простаков в свои сети!

«Гнев порождает безумство, а благоразумный не становится его жертвой», – повторил он про себя слова Эпикура, пытаясь успокоиться. И всё же философ не помог.

В сердцах Аврелий отшвырнул одеяло и откупорил новую амфору с вином.

На следующее утро сенатор остановился неподалёку от фонтана Геркулеса, решив подождать Фемисту, которая приходила туда за водой.

– Бедняга, такой был хороший человек! – услышал он разговор двух прохожих. – Теперь вот придётся выяснять… А ведь столько всяких сомнительных людей бывало у него в доме.

– О ком это вы говорите? – спросил Публий Аврелий, насторожившись.

– О старом Кризофоре. Его убили сегодня ночью!

Аврелий почувствовал, как мурашки побежали по коже. Он бросился в переулок и, растолкав толпу любопытных, подошёл к двери учителя.

Но тут на пороге появилась Ариадна. Увидев сенатора, она тотчас указала на него и завопила:

– Вот он! Это он!

В ту же минуту патриций почувствовал, как двое силачей-вигилов[75]75
  Vigiles (лат.) – вигилы, общественная стража, призванная предотвращать пожары и преступления.


[Закрыть] скрутили его.

– Расходитесь по домам, мы поймали негодяя! – обрадовались они и втолкнули Аврелия в дом.

Долговязый дурак, возглавлявший отряд, схватил сенатора за волосы и повернул его голову.

– Посмотрите, типичная физиономия преступника: недовольная, наглая рожа! – объяснил он своим людям. – Где ты был сегодня ночью, несчастный?

– На вилле по ту сторону реки, – спокойно ответил сенатор.

– Хорошо придумано! И спорю, что всю прошлую неделю спал в императорской резиденции в Вайях! – посмеялся один из стражников.

– Вообще-то, я там только обедал, – ответил патриций.

– Ну, в таком случае не иначе как перед нами важная персона! А имя у тебя есть, распрекрасный ты наш?

– Прочти сам: моя печать в тунике, – холодно ответил Аврелий.

Всё так же посмеиваясь, начальник стражи ошупал тунику, достал из неё перстень с рубином, поднёс его к свету и от неожиданности выронил, он покатился по полу, и сам вигил тоже грохнулся наземь.

– К твоим услугам, сенатор! Что прикажешь? – пролепетал неосторожный стражник, когда его привели в чувство.

– Отправляйся на перекрёсток у форума и регулируй там движение пешеходов и повозок. Здесь я беру расследование на себя! – сказал Аврелий. – А теперь покажите мне труп!

Комната Кризофора находилась на первом этаже – тесная каморка, где помещались только постель и хромоногий столик. Стенная ниша заполнена свитками. На нижней полке остался какой-то круглый след – очевидно, тут стояла бронзовая чаша, которой и была пробита голова учителя.

Тело лежало на полу в большой луже крови и воды, и нигде никаких следов. На краю кровавого пятна Аврелий заметил кучку какого-то зеленоватого порошка и поспешил собрать его прежде, чем осмотрел рану и определил, под каким углом был нанесён удар.

Чаша проломила голову от правого уха до середины затылка, как если бы убийца был примерно одинакового роста с жертвой.

Аврелий приподнял руку убитого: она была ещё мягкой, но шея уже начала коченеть. Сколько времени могло пройти с момента смерти? Несомненно, больше двух часов, но, возможно, три или четыре…