Текст книги "Смерть куртизанки"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 16 страниц)

Данила Комастри Монтанари
Смерть куртизанки
(сборник)

Санкт-Петербург

2021

Danila Comastri Montanari

Mors Tua

Перевела с итальянского Ирина Константинова

Художник Людмила Котельникова

Дизайнер обложки Александр Андрейчук

Настоящее издание выходит с разрешения Piergiorgio Nicolazzini Literary Agency

© Danila Comastri Montanari, 1990

© Издание на русском языке, перевод на русский язык, оформление. ООО «Издательство Аркадия», 2021

* * *

Рим времен правления императора Клавдия. Патриции пируют на террасах дорогих вилл, ведут беседы у мраморных бассейнов, наблюдают за боями отважных гладиаторов… Но молодому сенатору Публию Аврелию Стацию скучно проводить жизнь в праздных развлечениях. Его увлекает исследование темной стороны человеческой души и причин, толкающих добропорядочных граждан на неблаговидные поступки.

И судьба будто специально подбрасывает Аврелию задачи, для решения которых необходимо обладать логикой, наблюдательностью и проницательным умом.

Прекрасная куртизанка Коринна пригласила Аврелия провести с ней вечер, но молодой эпикуреец обнаруживает девушку мертвой, заколотой кинжалом в грудь. Какая жестокая и несправедливая смерть! Аврелий клянется покарать преступника, но неожиданно в убийстве обвиняют его самого…

У сенатора есть лишь один день, чтобы доказать свою невиновность и отыскать убийцу. Он ведет опасную игру, ставка в которой – его жизнь.

* * *

Пока мы живы, смерти нет, когда же она есть, нас нет.

Эпикур

Главные действующие лица

ПУБЛИЙ АВРЕЛИЙ СТАЦИЙ, римский сенатор

КАСТОР, раб Публия Аврелия, его секретарь

ТИТ СЕРВИЛИЙ, друг Аврелия

ПОМПОНИЯ, жена Сервилия

КОРИННА, куртизанка

ГЕКУБА, кормилица

ПСЕКА, рабыня Коринны

МАРК ФУРИЙ РУФО, сенатор

ГАЙ ФУРИЙ РУФО, его сын

МАРЦИЯ ФУРИЛЛА, дочь Руфо

КВИНТИЛИЙ ДЖЕЛЛИЙ, муж Марции

ЛОЛЛИЯ АНТОНИНА, римская аристократка

КЛЕЛИЯ, прачка в Субуре

ЭННИЙ, плотник

АКВИЛА, старший слуга

ПАРИС, управляющий в доме Аврелия

ДИОМЕД, отец Париса

ЛУКРЕЦИЯ, любовница отца Аврелия

УМБРИЦИЙ, секретарь отца Аврелия

ХРИСИПП, наставник Аврелия

Помоги, Аврелий!

РИМ, 772 ГОД АВ URBE CONDITA[1]1
  Ab Urbe condita (лат.) – от основания Города. Официальная дата основания Рима – 21 апреля 753 года до н. э.


[Закрыть]

(19 ГОД НОВОЙ ЭРЫ)

Факелы погасили, и просторный домус[2]2
  Domus (лат.) – домус, одноэтажный дом для одной семьи. В Риме их насчитывалось около двух тысяч. Поскольку земля стоила очень дорого, здесь чаще строили инсулы – insulae (лат.) – здания в несколько этажей, вплоть до шести.


[Закрыть] на Виминальском холме погрузился в ночную тьму.

Человек прижался к стене перистиля[3]3
  Peristilio (лат.) – перистиль, двор, окружённый колоннадой, внутри греческого или римского дома.


[Закрыть] и опасливо осмотрелся, а после осторожно прошёл в тень колоннады, стараясь не скрипеть сандалиями. У резной деревянной двери он глубоко вздохнул и заглянул в её ажурный просвет.

Как он и думал, таблинум[4]4
  Tablinum (лат.) – таблинум, помещение, служившее хозяину дома кабинетом.


[Закрыть] был пуст: в отсутствие господина, который отправился в Антий на званый ужин, никто не посмел бы войти в эту комнату. Неслышно, словно наёмный убийца, он проскользнул внутрь и прикрыл за собой дверь.

Сделав несколько шагов, человек на ощупь нашёл масляную лампу и осторожно зажёг её. При слабом свете пламени он разглядел кровать, стулья и стоящий у стены большой сундук из фисташкового дерева, инкрустированный серебром, с чёрным замком, подмигивавшим, словно кокетливая женщина.

Человек, проникший в комнату, пошарил в складках туники, достал ключ и наклонился к сундуку.

Мгновение спустя голова его словно взорвалась от боли. Тело медленно осело возле сундука, лампа упала и раскололась, а тёплое масло разлилось по мозаичному полу большой липкой лужей.

На другой день в атрии[5]5
  Atrio (лат.) – атрий, главное помещение римского дима, гж находились очаг и алтари домашних богов.


[Закрыть] того же домуса на Виминальском холме о чём-то спорили двое детей, но всякий раз умолкали, когда мимо проходил кто-нибудь из слуг.

– Всё это ложь! Мой отец не вор! – возмущался младший мальчик, такой худенький, что, казалось, утопал в своей просторной одежде. – Хотя бы пустили меня к нему!

– Невозможно, Парис. Старший слуга Аквила запер его в чулан, куда отправляют в наказание, – уверенно и спокойно ответил другой мальчик, года на четыре старше.

– Как я могу поверить в такие ужасные обвинения? Весь Рим знает, что мой отец Диомед – самый честный из управляющих! Его непременно оправдают, верно же?

– Если дело обстоит так, как ты рассказал, то не очень-то рассчитывай на это, Парис. Его нашли без сознания, лежащим на полу возле пустого сундука с ключом в руках, – сразу же разочаровал его старший мальчик.

– Помоги ему, Аврелий… Благородный Публий Аврелий Стаций! – продолжал умолять младший мальчик. – Прошу тебя, ты можешь это сделать. Тебе почти шестнадцать лет, и ты – наследник!

– Ну и что? Я всё ещё ношу буллу, и моё слово ничего не значит в семейных делах, – объяснил Аврелий, прикасаясь к золотой подвеске с амулетами, которую римские дети, рождённые свободными, всегда носили поверх пратексты[6]6
  Praetexta (лат.) – пратекста, окаймлённая пурпуром тога, которую носили римские мальчики, пока не надевали мужскую тогу.


[Закрыть]. – И по закону, пока жив мой отец, я всегда буду оставаться несовершеннолетним.

Парис в растерянности оглянулся. В Риме все полномочия принадлежали отцу семейства[7]7
  Отец семейства – paterfamilias (лат.) – имел полную власть над всеми членами семьи (женой, детьми, внуками, правнуками, жёнами сыновей, а также рабами, которые тоже считались членами семьи), включая вопросы жизни и смерти, отказа от новорождённого, продажи в рабство, телесных наказаний.


[Закрыть] – самому старшему мужчине в доме. До его смерти дети были совершенно бесправны, поэтому нередко можно было встретить людей весьма преклонного возраста, которые полностью зависели от своего отца-долгожителя. Но в то же время человек, рано осиротевший, мог в своё удовольствие распоряжаться семейным состоянием.

– Может, твоя мать… – неуверенно заговорил Парис, хорошо понимая, что затронул больную тему.

– Она в Антиохии, со своим пятым мужем. Я не видел её уже три года, – объяснил Аврелий.

– Тогда кирия[8]8
  Κυρία (греч.) – кирия, госпожа.


[Закрыть] Лукреция! – настаивал Парис.

– Любовница отца меня терпеть не может и даже не пытается это скрывать. Она молода, красива, тщеславна и надеется получить разные выгоды от связи с могущественным патрицием. Но он обращается с ней, как со служанкой, а когда сердится, даже руки распускает. Я не раз слышал, как он бил её, когда напивался, – сказал Аврелий, умолчав о том, что исподтишка часами наблюдал за красивой и надменной женщиной. – Лукреция и не думает жаловаться, сносит любое унижение, лишь бы не утратить своих привилегий, хотя на самом-то деле они ничтожны: пригоршня сестерциев[9]9
  Sestertius (лат.) – сестерций, древнеримская монета из серебра или медного сплава. Со времён Августа – из медного сплава, достоинством в два с половиной ассо, что и зафиксировано в её названии. Номинал монеты обозначался аббревиатурой IIS, где II – римская цифра, означающая два, S – semis (половина). Согласно одной из версий, это сочетание стало прообразом знака доллара – $.


[Закрыть], разрешение надевать по большим праздникам семейные драгоценности и жить в доме на Целиевом холме.

Она убеждена, что, не будь меня, ей удалось бы уговорить моего отца жениться на ней или хотя бы завещать ей что-то. А ему, с другой стороны, удобно оставлять её в заблуждении… и ссылаться на меня всякий раз, когда не хочет открывать кошелёк.

У Париса задрожали губы.

– Выходит, ничего нельзя сделать, чтобы помочь моему отцу?

Глядя на испуганного мальчика, Аврелий не стал огорчать его сильнее.

– Давай немного подумаем, Парис. Наверное, должно быть какое-то другое объяснение этой краже. И в самом деле, в том, что произошло этой ночью, не всё понятно, – проговорил он, убеждая скорее себя, чем друга. – Например, как мог твой отец открыть сундук в темноте?

– У него была масляная лампа, она разбилась вдребезги. Говорят, он уронил её, поскользнулся на масле и ударился головой об угол сундука, который опустошал.

– В таком случае куда он дел всё, что украл?

– Никто не знает. И это, в общем-то, единственное обстоятельство, которое может говорить о его невиновности.

– Забудь об этом, Парис. Всегда можно допустить, будто у твоего отца был сообщник, – покачал головой Аврелий, чем очень огорчил друга.

– Кто-нибудь из слуг, наверное?

«Или его собственный сын!» – подумал Аврелий, поостерёгшись, разумеется, высказать подобное соображение вслух.

– Так или иначе, но Диомед почему-то осмелился войти в эту комнату, – произнёс он.

– Это верно, но, скорее всего, отец хотел только убедиться, что там всё в порядке, прежде чем отправиться спать. И как раз в этот момент его ударили по голове, – объяснил Парис.

– Но на голове нет раны, нет и никаких других признаков, что на него в самом деле кто-то напал, – заметил Аврелий.

– Выходит, даже ты не веришь ему! – воскликнул убитый горем мальчик.

– Я такого не говорил, – возразил его друг, – что нет синяков, ещё ничего не значит. Известно же, что некоторые удары не оставляют на коже никаких следов. Против твоего отца, однако, говорят и другие довольно серьёзные улики. Каким образом, например, Диомед объяснит, зачем сжимал в руке ключ или почему в комнате, где вы с отцом спите, нашли золотую пряжку? Старший слуга Аквила отыскал её там сегодня утром – она была спрятана за сундуком. Это старинное, дорогое украшение, которое переходит у нас из поколения в поколение, и наша семья редко пользуется им, предпочитая хранить в сундуке.

– Ясно же, что настоящий вор подсунул пряжку в наши вещи, чтобы свалить вину на моего отца! – заключил Парис.

– А как у него оказался ключ от сундука? – поинтересовался Аврелий. – По традиции отец семейства всегда носит его на шее и никогда никому не передаёт. Секретарь Умбриций между тем убеждён, что твой отец мог тайком сделать себе копию. Если так, то дело и вправду принимает совсем плохой оборот!

– Почему?

– Потому, Парис, что в сундуке хранится также рубиновая печать семьи Аврелиев, и она равноценна подлинной подписи отца семейства на любом документе… Понимаешь, что это означает?

– Но печать не украдена! Не могут же просто так осудить честного человека! – возмутился мальчик.

– К сожалению, тут есть и другие обстоятельства, – неохотно продолжал Аврелий. – Аквила утверждает, что некоторое время назад мой отец приказал ему проверить под большим секретом книгу счетов.

– Ну и что?

– А то, что он, похоже, подозревал какой-то непорядок в управлении.

– Проверка? – побледнел мальчик, не решаясь спросить, что же при этом выяснилось.

– Не волнуйся, Парис, никаких нарушений в счетах не нашли, – успокоил его Аврелий, догадавшись, о чём подумал мальчик.

– Значит, мы можем хоть что-то сделать. Умоляю тебя, Аврелий, поговори с господином, как только он вернётся. Попробуй ему всё объяснить. Я дрожу при одной только мысли, что произойдёт, если отца сочтут виновным. Ведь наш господин уже не раз обрекал людей на смерть! Помнишь Пульвилия?

Аврелий грустно покачал головой. Он слишком хорошо помнил тот случай. Бедного раба, который поднял руку на господина, чтобы защититься от его ударов, отец велел распять, а тех, кто так или иначе поддержал его, отправил на невольничий рынок и выставил на продажу, словно вьючных животных.

С юных лет оказавшись свидетелем жестокого нрава и подлости своего родителя, молодой человек осуждал его со свойственным юности нравственным максимализмом. И постепенно от сыновьей любви ничего не осталось – так пустеет верхняя половинка водяных часов – клепсидры, откуда вода капля за каплей стекает вниз.

– Ты же знаешь, что у нас с ним не слишком тёплые отношения. Отец считает меня строптивым, непослушным и думает, будто добьётся повиновения, если станет постоянно грозить, что оставит без наследства, – печально произнёс молодой Стаций. – Но если он рассчитывает, что это подействует и я склоню голову, то ошибается. Не запугиванием или шантажом завоёвывают уважение сына.

– И всё же, ты ведь любишь его… – рискнул заметить Парис, который всем сердцем был привязан к своему отцу Диомеду.

– А за что его любить? – ответил Аврелий. – Он трус, всегда готов унизить слабого и без стыда пресмыкается перед всеми, кто сильнее его.

– Забудь о своих обидах и поговори с ним! Он выслушает тебя, ведь ты его единственный сын! – в отчаянии произнёс Парис.

– Судя по тому, как он со мной обращается, вряд ли станет слушать, – заметил Аврелий. – Меня пороли куда чаще, чем иных моих слуг… Он велел учителю Хрисиппу бить меня всякий раз, когда тот посчитает нужным. И уверяю тебя, эта старая мумия не скупится на удары: он умирает от злости, что с ним обращаются как с простым рабом – с ним, получившим образование у лучших учителей. Спорить с отцом он не может, вот и вымещает обиду на мне.

– Я понимаю, чего тебе стоит просить о чём-либо отца, но сделай это ради меня! – снова взмолился Парис.

– Ладно, ради нашей дружбы забуду свою гордость и постараюсь что-нибудь сделать.

– Попросишь помиловать?

– Это бесполезно, Парис. Отец – человек злобный и мстительный, а в ярости вообще теряет разум. Чтобы убедить его в том, что Диомед невиновен, ему нужно предоставить хотя бы какие-то доказательства, да и то ещё неизвестно, станет ли он слушать нас. К сожалению, Аквила запер таблинум на ключ, поэтому невозможно осмотреть его.

– Но я собрал в мусоре осколки лампы. Может, они как-то помогут? Вот посмотри!

– Покажи! – попросил Аврелий и принялся рассматривать черепки. – Вот сразу одна довольно любопытная деталь: некоторые куски ещё в масле, но какие-то они шероховатые, чувствуешь? Будто что-то прилипло, – заметил он, проводя пальцем по одному из осколков.

– Может, пыль?

– Нет, для пыли слишком крупные частицы. Песок, я думаю.

– Это важная улика?

– Да, – взволнованно ответил юноша. – Это означает, что твой отец, скорее всего, сказал правду! Если его ударили мешком с песком, на затылке могло не остаться никаких следов. Думаю, настоящий вор воспользовался именно таким оружием, чтобы оглушить Диомеда, но не заметил, что мешок порвался и песок просыпался на пол. Когда лампа упала, песчинки прилипли к горячему маслу.

– Молодец! – обрадовался Парис.

Аврелий улыбнулся, расслабившись. По правде говоря, сам он не слишком верил в то, что всё происходило именно так, но не станет же он делиться своими сомнениями с другом, который и без того расстроен и перепуган.

– Чувствую, мы на верном пути, – сказал он, желая приободрить его. – Надо двигаться дальше.

– Но как? – растерялся мальчик.

– Прежде всего, нужно завладеть пряжкой, которую нашли в вашей с отцом комнате, и внимательно её осмотреть.

– Как будто кто-то даст нам её! – простонал Парис.

– Да уж, сомнительно. Но тем не менее… Поскольку врядли кто захочет добровольно показать её нам, остаётся только одно – украсть! – воскликнул Аврелий, широко улыбнувшись и с сочувствием приобняв друга.

Часом позже Аврелий вернулся в перистиль, где его ожидал Парис, и показал другу пряжку.

– Как тебе это удалось? – удивился Парис, с восхищением глядя на юного Стация.

– Забрался с крыши через решётку в комнату рабов. Я не сомневался, что Аквила запер такую важную улику у себя в комнате. И в самом деле, она оказалась в деревянной шкатулке у его кровати. Вскрыть замок не составило никакого труда.

– А зачем тебе эта пряжка? – спросил Парис, который уже окончательно уверовал в успех. Всё должно разрешиться самым наилучшим образом, раз Аврелий взялся за это дело.

– По правде говоря, даже не представляю, – ответил молодой человек, вертя пряжку в руках. – Какая тонкая работа, ты не находишь, Парис?

– Лев, стоящий на задних лапах, на фоне крылатой женской фигуры и надпись по-гречески Nameo. Это знаменитый немейский лев, которого одолел Геракл, – пояснил его друг.

– Верно, но в написании ошибка. По-гречески должно быть Nemeios. Хотя вещь-το старинная, и, может быть, в те времена это слово писали именно так… Или же…

Аврелий задумался, а мальчик смотрел на него, затаив дыхание, ожидая, что же он скажет.

– Послушай, я знаю одного человека, который может многое рассказать об этой пряжке. В библиотеке Азиния Поллиония я встречал несколько раз одного забавного типа – хромой, как Гефест, и мучительно заикается. На первый взгляд кажется немного сумасшедшим, поэтому можешь себе представить, как я удивился, когда узнал, что он младший брат полководца Германика.

– Да ты что! – удивился Парис. Германик – внук императора Тиберия, наследник Цезарей, самый известный человек в Риме. Ни одна женщина не устоит перед искушением бросить ему цветы, когда он проходит мимо; нет юноши, который не мечтал бы вступить в его легион. И чем больше Рим любит своего героя, тем с большим подозрением относятся к нему Тиберий и его мать Ливия[10]10
  Друзилла, Ливия – римская матрона из семьи Клавдия. В 38 году до н. э. после развода вышла замуж за Октавиана Августа и стала постоянно оказывать сильное влияние на его политические и юридические решения.


[Закрыть].

– Именно так! – подтвердил Аврелий. – Но я говорю о младшем брате Германика, о том самом Клавдии[11]11
  Клавдий – римский император, был четвёртым правителем Рима после Октавиана Августа, Тиберия и Калигулы. Придя к власти в 41 году н. э., формально восстановил власть сената, предоставил римское гражданство многочисленным жителям колоний.


[Закрыть], которого императорская семья стыдится показывать на людях. Все считают его дурачком только потому, что он хромает и заикается, а мне, напротив, он показался очень славным и остроумным. Кроме того, если судить по книгам, которые читает Клавдий, думаю, он человек учёный. Возможно, о различных древностях он знает, как никто другой в Риме.

– Но тебе же приказано сидеть дома! – возразил Парис, всегда послушно выполнявший все распоряжения.

– Именно поэтому и не удастся ускользнуть через главный вход. Хрисипп полагает, будто готовлю упражнения по риторике, и велел привратнику ни в коем случае не выпускать меня. К счастью, есть и другой способ скрыться отсюда… Только тихо! – и Аврелий указал приятелю в сторону заднего двора.

Вскоре юноша уже с кошачьей ловкостью взбирался на фиговое дерево в саду, а Парис обеспокоенно следил за ним.

– Постой! А если Хрисипп узнает… – попытался он остановить Аврелия, но тот уже перелез через ограду и спрыгнул в переулок.

Три часа спустя молодой человек вернулся тем же путём.

Неслышно прошёл в перистиль и уже хотел было подойти к двери комнаты, где его ожидал Парис, как вдруг услышал удары розги.

– Вот тебе! – гремел взбешённый наставник, хлеща по худеньким плечам Париса. – И ещё, и ещё! – в ярости повторял он, не позволяя своей юной жертве даже прикрыться руками. – Вор, сын вора! Это ты украл пряжку из комнаты Аквилы! Чтобы уничтожить улику против отца, так ведь? Но не выйдет; ты скажешь, где спрятал её, даже если для этого мне придётся содрать с тебя кожу!

– Хватит! – вмешался Аврелий, вставая между ними. – Оставь его, Хрисипп. Это сделал я.

– Ты, несчастный? – взревел наставник. – Зачем тебе это понадобилось?

– Хочу доказать, что Диомед невиновен, – объяснил Аврелий.

Наставник, позеленев от злости, с размаху ударил его розгой.

– Уже три часа, как ищу тебя! Где ты шатался? Уж я поубавлю у тебя спеси, наглый сопляк! – закричал он и снова набросился на него.

Юный Стаций даже не попытался защититься. Оставаясь невозмутимым, он не дрогнул, даже когда розга прошлась прямо по его лицу, и только пристально, с холодной решимостью посмотрел на учителя. Стерпев ещё несколько ударов, он вдруг, пылая гневом, бросился к Хрисиппу и выхватил у него розгу.

– Ударишь ещё раз, убью, – ледяным тоном произнёс он.

– Ах ты, негодяй! Я, значит, для тебя не авторитет! Пока носишь эту штуку, – Хрисипп указал на детскую подвеску на шее ученика, – ты обязан полностью подчиняться мне! Господин требует, чтобы, когда вернётся, ты встретил его как примерный сын, смиренный и почтительный. В следующие нундины[12]12
  Nundinae (лат.) – нундины, торговый день, который повторяется через каждые девять дней.


[Закрыть], в день твоего рождения, ты должен произнести перед гостями торжественную речь. Осталась всего неделя, а ты к ней даже не приступил. Отец с тебя шкуру сдерёт, если не напишешь!

– Нойс тебя, Хрисипп, он тоже сдерёт шкуру, – рассмеялся юноша.

– Отдай розгу, или всё расскажу отцу! Он-то знает, как поступать с непокорными! Не видел разве, как он сам клеймил калёным железом беглых рабов? А одного даже на крест отправил… Отдай розгу; не дашь по-хорошему наказать тебя, велю слугам отнять её! – пригрозил безжалостный наставник, направляясь к Аврелию, который по-прежнему неустрашимо, с вызовом смотрел на него.

Тут дверь открылась, и на пороге появился Умбриций, секретарь господина, с озабоченным выражением лица.

– Что случилось, Умбриций? Может, тебе не нравятся мои методы? – спросил Хрисипп с наглым видом. – Господин доверил мне воспитание своего единственного сына, и я отвечаю только перед ним!

– Сейчас принесли послание из Антия, – трагическим тоном сообщил секретарь. – Плохие новости. Праздник на вилле[13]13
  Villa (лат.) – вилла, большое загородное имение, предназначенное не только для отдыха, но и для сельскохозяйственного производства.


[Закрыть] получился довольной бурный, и господин немного перебрал с едой и вином. Он упал и ударился головой.

– Рана серьёзная? – пожелал узнать Хрисипп, в то время как Аврелий удивлялся про себя, почему не испытывает никакого сочувствия к человеку, подарившему ему жизнь. Хотя, например, когда заболела кормилица Аглая, он заботливо ухаживал за ней день и ночь, пока наконец…

– Он умер, – еле слышно произнёс Умбриций.

– Умер? – побледнел наставник, растерянно глядя на мальчика, который гордо стоял перед ним с лицом, исполосованным розгой.

Умбриций обратился к Аврелию и торжественным тоном произнёс:

– Приношу мои соболезнования, благородный Публий Стаций, отец семейства Аврелиев.

Потом, отступив на шаг, низко поклонился новому господину, который с этого момента становился полновластным властелином всех слуг в доме.

Молодой человек выпрямился и почувствовал, как закружилась голова. Ещё минуту назад он был всего лишь беззащитным ребёнком, которого любой мог безнаказанно оскорблять, а теперь…

Он слегка улыбнулся, взглянув на Хрисиппа, и ещё крепче сжал в кулаке только что отнятую у того розгу. Но уже через мгновение на его залитом кровью лице появилась маска невозмутимости.

– О, Аврелий, да благословят тебя боги! – воскликнул Парис, бросаясь к другу и желая поцеловать ему руку, но тут же в растерянности остановился и пробормотал:

– Господин…

– Держись, Парис, – шепнул ему Аврелий. – Наши мучения закончились!

И, не промолвив больше ни слова, он прошёл в перистиль, где в две шеренги выстроились все рабы, которые, узнав новость, поспешили собраться, чтобы выразить ему почтение.

– Господин… – с уважением приветствовали его все, кто жил в доме.

Умбриций пропустил Аврелия вперёд, Аквила склонил голову с особым подобострастием, а наиболее разбитные рабыни о чём-то перешёптывались, бросая на нового господина лукавые взгляды. Лукреция укрылась за колонной и мрачно поглядывала оттуда на него, гадая, какое будущее ждёт её теперь.

– Почему прячешься, дорогая моя? – с иронией спросил Аврелий, и тон его не предвещал ничего хорошего.

Лукреция неуверенно посмотрела на него, пытаясь забыть, как часто унижала этого гордого мальчика, которому теперь охотно отомстила бы за издевательства его отца.

Новый отец семейства ещё очень молод, думала она, и достаточно слегка приласкать его, чтобы потом управлять в своё удовольствие.

Аврелий взглянул на неё с явным любопытством, потом взял её руку с браслетом, усыпанным драгоценными камнями.

– Этот браслет тебе очень идёт, Лукреция, но не забудь возвратить его мне, – произнёс он так властно, что осторожная женщина даже на минутку испугалась.

Она уже хотела было ответить какой-нибудь хитрой лестью, но, посмотрев на него, встретила ледяной взгляд.

Лукреция издала невнятный звук, скорее напоминавший стон или рыдание, чем изъявление согласия.

– Какие будут приказания, господин? – почтительно спросил Аквила.

– Я надену мужскую тогу в день рождения, как только закончится поминальный ужин. Приготовь всё, что нужно, для церемонии на Капитолии, – решительно распорядился он и с гневом сорвал с шеи детскую подвеску.

– Тебе только шестнадцать лет, господин, – возразил Умбриций. – Было бы разумнее подождать, пока исполнится семнадцать…

– Зачем? Полководца Германика объявили совершеннолетним в пятнадцать лет.

– Господин, но Германии – член императорской семьи! – ужаснулся старший слуга.

– А я – Публий Аврелий Стаций, римский патриций[14]14
  В Древнем Риме – лицо, принадлежавшее к исконным римским родам, составлявшим правящий класс и державшим в своих руках общественные земли.


[Закрыть] из семьи сенаторов и отец семейства! – отчеканил юноша и опустился на предназначенный для него стул с высокой спинкой в центре комнаты. – А теперь вернёмся к ограблению.

– Как, прямо теперь? Когда в доме такая тяжёлая утрата… – с сомнением произнёс секретарь, не решаясь нарушить условности.

– Постараюсь пережить её, – сухо ответил Аврелий, и никто не посмел ему перечить. – Расскажите, что произошло вчера ночью.

– Господин давно подозревал, что управляющий Диомед обманывает его, и недавно велел одному знатоку проверить все счета, – начал Аквила.

– И счета оказались в полнейшем порядке, насколько мне известно, – заметил Аврелий.

– И всё же… Речь идёт о пряжке! – вмешался Умбриций. – На днях господин сказал мне, что заметил пропажу золотой пряжки с изображением богини Авроры, той самой, которую Аквила нашёл в комнате Диомеда. Очевидно, управляющий хотел завладеть драгоценностями семьи Аврелиев, воруя их одно за другим.

– Пряжка? Выходит, вот эта? – Аврелий раскрыл ладонь и показал её, но так, чтобы не видно было, что на ней изображено.

– Не знаю, я никогда не видел её раньше, – неуверенно ответил Умбриций. – Она всегда лежала в сундуке, вместе с другими драгоценностями. Могу только передать тебе, что говорил господин, – неохотно добавил он.

– Пряжка со львом – не единственный ценный предмет, пропавший из дома, – возразил Аквила. – Недостаёт также двух ожерелий, нескольких тонких браслетов, золотых чаш для важных гостей, дорогого браслета с восьмиугольными пластинами, украшенного сапфирами, и нескольких греческих изделий.

– А рубиновая печать? – поинтересовался Аврелий.

– Она лежала рядом с Диомедом, когда мы нашли его без сознания. Несомненно, этот отъявленный вор собирался завладеть и ею, – решил Аквила.

– На самом деле всё, что говорит управляющий Диомед, сплошная ложь, господин, – продолжал Умбриций. – Он осмеливается утверждать, будто кто-то ударил его, когда совершенно ясно, что ему просто стало плохо как раз в тот момент, когда он намеревался опустошить сундук.

– А куда в таком случае делось украденное?

– У него, конечно, был сообщник в доме, он-то и спрятал вещи, – вмешался наставник Хрисипп.

Ни Аквила, ни Умбриций не добавили больше ни слова, но все тотчас посмотрели на юного Париса, покрасневшего как рак.

– Что говорит Диомед в своё оправдание?

– Никто ещё не спрашивал его, господин. Мы ждали, когда вернётся хозяин, чтобы он сам судил, согласно старинному праву отца семейства.

– Приведите его ко мне! – приказал юноша.

Вскоре управляющего приволокли в таблинум и бросили к ногам Аврелия.

Диомед сразу же заявил о своей невиновности.

– Я не крал твои драгоценности, господин! Твой отец слыл заядлым игроком и разорялся, делая долги. Наверное, он уступил некоторые из них какому-нибудь кредитору, как бывало уже не раз.

– Речь идёт не о браслете с сапфирами. Мне кажется, я заметил его несколько дней тому назад кое на ком, – возразил Аврелий, оборачиваясь с немым вопросом к красавице Лукреции.

– Я и в самом деле надевала браслет, когда мы ездили на праздник во Фронтоне[15]15
  Небольшой городок к северу от Рима.


[Закрыть], но отдала его твоему отцу, как только мы вернулись домой, – объяснила женщина, стараясь скрыть недовольство из-за того, что теперь вынуждена почтительно разговаривать с мальчиком, которого ещё вчера безнаказанно обижала.

– И с тех пор ты больше не видела его?

– Нет, у господина не было больше случая одалживать его мне.

– Даже для того, чтобы передать рабыне почистить его? Ты уверена?

– В этом доме не принято доверять служанкам драгоценности. Но скончавшийся господин… – с раздражением заговорила она.

Аврелий резко прервал её:

– В этом доме я – господин, Лукреция. Стоит запомнить это раз и навсегда, – посоветовал он подчёркнуто высокомерно, и она опустила голову, сдерживая готовый вырваться негодующий возглас.

– Итак, Диомед, ты утверждаешь, что некоторые недостающие украшения мог отдать кому-то мой покойный отец, – продолжал юноша.

– Парадный комплект, конечно, нет. Я сам чистил его вчера, чтобы приготовить к твоему дню рождения, – вмешался Аквила, злобно глядя на управляющего, стоявшего на коленях перед Аврелием.

– Что тебе известно о пряжке, Диомед? – спросил юноша.

– Пряжка со львом всё время была в сундуке вместе с другими драгоценностями. Понятия не имею, как она оказалась в моей комнате, – простонал управляющий.

Аврелий помолчал, что-то обдумывая.

– Который час, Аквила? – вдруг, как бы между прочим, поинтересовался он.

– Недавно пошёл восьмой час, господин, – ответил старший слуга, взглянув на водяные часы.

– Кто-нибудь уже уходил из дома в термы[16]16
  Terme (лат.) – термы, бани, одна из характерных примет римского быта.


[Закрыть]? – спросил Аврелий.

– Нет, господин, они только сейчас открываются.

– Хорошо. Принесите белое покрывало и расстелите его передо мной, – властно потребовал он, и рабы поспешили выполнить приказание.

По непроницаемому лицу юноши никак нельзя было догадаться о том, какая буря тревог и сомнений бушует в его душе. Он решился на очень серьёзный шаг, намереваясь утвердить свой авторитет перед людьми, куда более взрослыми и опытными, чем он.

Приказывать легко, труднее повиноваться. И если он ошибся в этом своём первом, преждевременном суждении, ничто больше не вернёт ему уважения и доверия слуг, в чьих руках находятся его дом, жизнь и репутация римского гражданина.

– А теперь, Умбриций, разденься и дай мне твою тунику.

– Что? – изумился секретарь.

– Ты слышал, что я сказал?

Умбриций начал одну за другой снимать с себя одежды, в недоумении качая головой. Когда он остался только в набедренной повязке, Аврелий остановил его.

– Достаточно, Умбриций, – произнёс юноша. Потом, обратившись к слугам, приказал: – А теперь потрясите его одежды над этим покрывалом.

Пока слуги выполняли приказ, молодой господин не спускал глаз с полуобнажённого секретаря, слушавшего смешки служанок.

– Где ты родился. Умбриций? – неожиданно спросил Аврелии.

– В одном небольшом селе в Этрурии, – ответил тот.

– Да, мне так и говорили, – задумчиво согласился Аврелий.

Он поднялся со стула и, наклонившись, внимательно осмотрел льняное покрывало, затем собрал крупинки песка, упавшие с туники.

– Очень жаль, Умбриций, что порвался мешок, которым ты ударил Диомеда! Дырочка была, наверное, совсем небольшая. А возможно, ты сразу заметил её и поспешил надеть сверху другую тунику. Но спать ты лёг в грязной, рассчитывая поменять её после купания. К счастью, в Риме редко кто пользуется одеждой для сна!

– Как это понимать, господин? – пролепетал секретарь, бледный, как полотно, лежавшее у его ног.

– А так, что в ту ночь ты пошёл за Диомедом и предательски ударил его, чтобы потом опустошить сундук, открыв его ключом, слепок с которого тебе каким-то образом удалось сделать. Зная о проверке счетов, которую велел провести мой отец, ты решил приписать кражу управляющему. А для пущей достоверности спрятал в его комнате одну из взятых в сундуке пряжек.

– Я никогда не видел прежде эту пряжку, господин! – возразил Умбриций.

– Ты уверен?

– Клянусь бессмертными богами! – заявил секретарь, прижимая руку к сердцу.

– Откуда же в таком случае ты знаешь, что на ней изображена богиня Аврора? – рассердился Аврелий.

– Мне говорил про это твой отец, я уже объяснял.

– Нет, Умбриций, этого не может быть. Все, кому я показывал пряжку, узнавали в ней только немейского льва, потому что под рисунком есть подпись. И только ты говоришь об Авроре.

– Ну и что? – удивился секретарь, хмуря лоб.

– На драгоценности и в самом деле изображена богиня Аврора, но никто не узнавал её в крохотной крылатой фигурке. Это мог сделать лишь тот, кто умеет читать, – объяснил Аврелий, показывая надпись на пряжке. – Nameo…

– Но это же имя немейского льва! – воскликнул Аквила, старший слуга, тогда как остальные закивали в знак согласия.

– Вот тут вы все и ошибаетесь! – решительно возразил Аврелий. – Вас сбило с толку то, что на выпуклой части украшения изображено животное, а крылатая женская фигура заметна, только если повернуть его. Однако слово Nameo написано неверно. И мне сразу же показалось странным, что, работая над такой тонкой вещью, ювелир пренебрёг орфографией, не говоря уже о том, что украшение это, мне кажется, сделали вовсе не греческие мастера. Поэтому я и подумал, что надпись может иметь какое-то другое значение. Я обратился к знатоку древности, брату полководца Германика…