Текст книги "Смерть куртизанки"

Автор книги: Данила Комастри Монтанари

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 16 страниц)

Суровый отец семейства жил в доме своих предков – в представительном солидном здании, обставленном со свойственным ему строгим вкусом.

Вместе с ним проживали двое его детей, Гай и Марция, а также зять Квинтилий, который, как утверждали злые языки, давно существовал исключительно за счёт своего свёкра.

В доме с фанатизмом блюли старинные традиции. Руфо относился к числу тех немногих патрициев, которые ещё принимали каждое утро приветствия от своих клиентов[34]34
  Clientes (лат.) – клиенты, люди, находившиеся под покровительством того или иного высокопоставленного лица, которого называли патроном и, как было принято, чествовали его в обмен на спортулу.


[Закрыть], приходивших выразить им почтение и получить в обмен на него классическую спортулу[35]35
  Sportula (лат.) – спортула, небольшая сумка, содержащая ежедневный подарок в виде продуктов или денег, которые патрон по традиции раздавал в обмен на приветствия.


[Закрыть], по поводу скромности которой не уставали потом громко сетовать.

Бережливый сенатор выдавал своим клиентам лишь самое необходимое для жизни: хлеб, бобы, немного лука-порея, горстку бобовой муки. И только в редких случаях особо удачливые из них с удивлением обнаруживали в сумке вино.

И всё же, при том что их суждения и нравы совершенно расходились и молодой патриций развлекался, высмеивая назидания коллеги, за годы яростных словесных баталий Руфо завоевал у Аврелия уважение, какое тот редко питал к согражданам.

Дети, слуги, рабы и вольноотпущенники повиновались приказам Руфо как марионетки: теперь знаменитый полководец, осевший в городе, решительно командовал в своём доме с тем же напором, какой приобрёл в молодости на полях сражений.

И чтобы этот возродившийся Катон, перед которым опускали глаза даже члены императорской семьи, нашёптывал Коринне нежные слова, упрашивая принять его вечером?

Аврелий весьма сомневался в этом. Но мог и ошибаться, поскольку теперь уже стало совершенно обыденным делом иметь на содержании красивую женщину. И даже находились люди, известные своей несомненной импотенцией или бесстыдными склонностями, которые тратили огромные средства на роскошных куртизанок с одной-единственной целью – похвастаться богатством и высоким общественным положением, какого им удалось достичь.

Очаровательная любовница – это всё равно что дом со множеством мраморных статуй. В первую очередь она служила для того, чтобы ею восхищались друзья, и лишь потом для любовных утех. И, далёкие от угрызений совести, эти люди считали, что им есть чем гордиться.

Выходит, у Руфо тоже есть содержанка? Чтобы утверждать такое, надо бы получше узнать его.

И Аврелий решил, что завтра, встретив сенатора в курии, сделает всё возможное, чтобы завоевать его расположение и чаще встречаться с ним. Он понимал, что это будет нелёгкое предприятие.

IV

ДЕВЯТЫЙ ДЕНЬ ПЕРЕД ИЮЛЬСКИМИ КАЛЕНДАМИ

Облачённый в белоснежную тогу из тончайшей шерсти, украшенную латиклавом – широкой пурпурной лентой, обозначающей высокий ранг сенатора, Аврелий с подобающим видом недвижно сидел на своём месте в курии.

Отцы-основатели, от которых ещё совсем недавно зависела судьба Рима и мира, располагались полукругом, словно стая белых птиц, перед центральным креслом, в котором восседал окутанный длинной пурпурной туникой император Тиберий Клавдий Друз Нерон.

Божественному Клавдию было около шестидесяти лет, пятьдесят пять из которых он чуть ли не тайно прозябал в коридорах дворца, стараясь не привлекать опасного внимания членов своей могущественной семьи.

Хромой и робкий, заика, Клавдий был свидетелем того, как во главе империи сменяли друг друга герои, творившие историю Рима: Август, его двоюродный дед со своей женой Ливией, железной «матерью отечества» и его бабушкой по отцовской линии; Тиберий, брат его отца, и племянник Калигула – дегенерат, который своим безумием довёл государство почти до развала.

В те времена, когда заговоры, кинжалы и яд уничтожали одного за другим самых видных членов семьи Юлия Клавдия, человек, сидевший теперь на императорском троне, жил скромно, неизменно оставаясь в тени, словно кто-то отодвинул его в сторону.

Возможно, он и спасся от расправы лишь благодаря своим физическим недостаткам, которые превращали его в безопасного конкурента в борьбе за власть.

Таким образом, ему, единственному из семьи, удалось дожить до смерти безумного Калигулы, когда горстка преторианцев, убившая его сумасшедшего племянника, обнаружила Клавдия, что прятался за шторой в ожидании, пока минует опасность, и вопреки всем предположениям объявила его императором.

Сенат поспешил утвердить назначение, так как считал нового императора достаточно малодушным и трусливым, чтобы он позволил властной ассамблее манипулировать им.

Однако, едва надев пурпурную тогу, Клавдий сразу же показал отцам-сенаторам, что обладает светлым умом и редкостным здравомыслием, и приступил к выполнению трудной задачи – стал лично править Римом в мире и справедливости.

Аврелий уважал нового императора. Он понимал, что сенат теперь уже ничего не значит, и триста отцов-основателей, входящих в него и гордящихся своим могуществом, отныне могут делать только одно: покорно утверждать решения Клавдия, человека мягкого и снисходительного, а не страдающего манией величия и жаждой славы или, что ещё хуже, садиста, не насытившегося кровью и насилием.

Самое высокое в мире собрание в этот момент демонстрировало полное отсутствие дисциплины. Сенаторы в своих развевающихся тогах волновались и пылко спорили по поводу последнего декрета, который предложил Клавдий.

– Послушайте меня, отцы-основатели, мы же идём к народному восстанию! – восклицал старый Рутилий, который лишь недавно стал сенатором и был преисполнен энтузиазма неофита.

– Плебс не пощадит нас и поднимет мятеж, – вторил ему Тит Сабелий, сопровождая свои слова театральными жестами: ни для кого не было тайной, что бывшего квестора[36]36
  Должностное лицо в Древнем Риме – финансовый уполномоченный; казначей; магистрат.


[Закрыть] поддерживали представители определённых неимущих слоёв, которым самим не удалось сделать политическую карьеру.

– Это безрассудное решение! Что станут есть бедняки, живущие в съёмных комнатах, где нет очагов для приготовления пищи? – задавался вопросом обеспокоенный Муций, тщетно стараясь заинтересовать кого-то своим суждением.

Клавдий и в самом деле предложил совершенно непопулярное новшество: закрыть большинство таверн, которые как грибы появлялись по всей Субуре и в Велабро – в самых бедных и нездоровых районах Рима.

По словам императора, эти заведения превратились в прибежище воров, беглых рабов и всякого рода преступников.

Большинство жителей покупало в этих притонах горячую пишу, колбасу и наскоро приготовленную пшеничную похлёбку, стоившие там очень дёшево. Как следствие, в десятки раз увеличилось число самодельных печей и жаровен, и в результате невероятно возросла опасность возгораний.

Специальные отряды пожарных днём и ночью тушили неожиданные всплески огня, а в этих кварталах они могли приобрести катастрофические масштабы, если учесть их перенаселённость и жуткое качество материалов, из которых строились многоэтажные дома.

Император с сожалением обратил внимание на то, что два века строительных спекуляций превратили Субуру и Велабро в самые настоящие осиные гнёзда, нагромождённые друг на друга, и если бы не защитные меры, то рано или поздно чудовищный пожар уничтожил бы весь город. Поэтому он потребовал, чтобы законодатели приняли эти первые и пока ещё недостаточные меры безопасности, которые, на его взгляд, теперь крайне необходимы.

– Вспомните, сенаторы, – сказал он, – несчастье, которое случилось во времена моего дяди Тиберия? От цирка огонь добрался до Авентинского холма, и даже дома, расположенные там, которые, казалось, были вне всякой опасности, вспыхнули в один миг, словно факелы. Нанесённый ущерб оказался неслыханным, не говоря уже о человеческих жизнях. Было уничтожено много богатых домов и ещё больше народных кварталов. Мой дядя выделил из своих личных сбережений в помощь бездомным сто миллионов сестерциев. На общественные средства он восстановил храм Августа и сцену театра Помпея. Представьте, каких огромных размеров может достигнуть подобная беда, например, в Субуре, и позаботьтесь о сегодняшнем Риме.

Все сенаторы, конечно, понимали, что император прав, но страх перед плебсом, лишённым еды, тепла и места, где проходит общественная жизнь, был настолько велик, что большинство из них воспротивилось предложению.

Вдобавок многие из почтенных обладателей тог, принимавших участие в обсуждении, владели лично или через доверенных лиц множеством заведений, которые Клавдий собирался закрыть.

С другой стороны, случись большой пожар, почти никто из этих знатных господ не рисковал, потому что их дома находились на холмах, вдали от провонявшей Субуры и других народных кварталов. Пламя с трудом могло добраться до отрогов Палатинского, Виминальского и южных холмов, где располагались резиденции разбогатевших горожан. Вот почему предложение императора вызвало такую бурную дискуссию.

Неожиданно шум стих – сенаторы с испугом посмотрели на коллегу, который властным жестом попросил слова.

– Тише, это Руфо!

– Слово благородному Руфо!

При имени знаменитого сенатора собрание внезапно смолкло и вновь обрело достойный и уважаемый вид.

Фурий Руфо поднялся со своего места и вышел в центр полукруга, остановившись возле кресла императора, который с любопытством посмотрел на него. На кого обрушит свой гнев суровый патриций? Сенаторы замерли. Уже не раз несгибаемый старик публично требовал наведения порядка, называя конкретные имена тех, кто должен был ответить за мелкое мошенничество или тайные растраты.

– Отцы-основатели! Не подводит ли меня мой слух? Я с трудом верю своим ушам! Выходит, властители мира не смеют закрыть двери злачных заведений из страха перед протестом шайки продажных типов, рабов и сутенёров! Сенаторы Рима боятся, что скажут воры и проститутки? Что стало бы с нашими легионами, если бы консулы не решались дать сигнал к наступлению, опасаясь ответного удара германского полчища? С каких это пор квириты боятся продажных левантийцев, рабов-оборванцев и грязных шлюх? – Сенаторы молчали, не смея перечить гневной речи Руфо. – В каждом уголке Рима, там, где наши благочестивые прадеды приносили дары благожелательным богам, теперь возникают очаги позорных пороков и мятежа. Все отбросы Рима собираются там… За два асса городская шваль набивает себе брюхо бобовой похлёбкой с мясом убитых на арене животных и напивается вином. В едком, вонючем дыму недостойные потомки Муция Сцеволы[37]37
  Сцевола, Гай Муций – легендарный герой, пытавшийся убить этрусского царя Ларса Порсену, который осадил Рим в 509 году до н. э. Был схвачен, и когда ему стали угрожать пыткой и смертью, Муций протянул правую руку в разведённый на алтаре огонь и держал её там, пока она не обуглилась. Отвага юноши так поразила Порсену, что он заключил с Римом мир и отпустил пленника.


[Закрыть] и Горация Коклеса[38]38
  Коклес, Публий Гораций – полулегендарный древнеримский герой, защитивший римский Свайный мост во время войны с царём этрусков Порсеной.


[Закрыть] пожирают забродившую полбу, а развратные танцы какой-нибудь бесстыжей служанки разжигают их похоть. За пару ассов уступчивая хозяйка трактира готова отдаться в кладовке, а захочет получить ещё одну монету, так продаст и свою маленькую дочь. Но и это ещё не всё!

Глаза гордого сенатора метали молнии. Стоя в центре зала, он, несмотря на невысокий рост, громадой выделялся среди облачённых в тоги сенаторов, более величественный и сильный, чем многие утончённые молодые люди вокруг него.

Чёрные от природы, волнистые волосы, к которым никогда не прикасались ножницы брадобрея, обрамляли его худое и открытое лицо. От него исходила какая-то сверхъестественная сила, которая, казалось, волнами передавалась публике, зачарованной нарастающим ритмом его речи.

Глядя на него, Аврелий невольно восхищался суровым патрицием, который проповедовал мораль, столь непохожую на его собственную. Вдруг он понял, почему такой человек способен покорить сердце и душу женщины.

Сколько же знатных матрон тщетно надеялись соблазнить сенатора! Но как это сделать? У него тоже должны быть какие-то недостатки, как у всякого человека, но какие?

Гордо стоя на подиуме с горящим взглядом, Руфо казался высеченным из цельной скалы.

«И всё же нет такого монолита, который нельзя было бы разбить», – подумал Аврелий.

Но в чём скрывалась слабость старика? Он понимал, что никому не уйти от судьбы, и если ударить в нужное место, то и глыба развалится на куски. Но чем больше он наблюдал за Руфо, тем более ему казалось невозможным, чтобы это уязвимое место могла легко отыскать Коринна. Амазонка, может быть, какая-нибудь воительница, но не опытная куртизанка, которая завораживала клиентов жеманными жестами.

Нет, покровителем Коринны – и убийцей – не мог быть Руфо. Яркая личность сенатора покоряла Аврелия, и, увидев, что тот собирается продолжить свою филиппику, он весь обратился во внимание, не желая упустить ни слова.

– И это не всё, отцы-основатели! – после эффектной паузы голос старика снова прозвучал громко и резко. – Я бы ещё смирился, если бы эти места посещала только разная шваль. Народ, рождённый в грязи, только в грязи и умеет жить. Но эти вонючие таверны – клоака, привлекающая не только рабов, иностранцев и бездомных, но и молодых аристократов – аристократов по рождению, по состоянию. – Руфо произнёс это последнее слово с подчёркнутым презрением. – И ваши дети, отцы-основатели, обретаются там. Сколь многие из них предпочитают пьянство, грязь и распутство строгому достоинству дома предков? Сколь многие находят более соблазнительным переломать себе поясницу, овладевая какой-нибудь жалкой ассирийской проституткой, чем разделить ложе со своей целомудренной супругой? При том что целомудренных супруг теперь тоже не сыщешь… Таким образом ваши дети, наследники Катона, Камилла, Цинцинната, растут в тавернах Субуры, куда их спровадили и беспутная мать, слишком занятая очередным любовником, и равнодушный отец, предпочитающий им общество женоподобных мужчин. Не какого-нибудь одного юношу, а многих, отцы-основатели, многих из ваших детей – и я мог бы назвать их имена! – видели там. Видели, как они – это семя Рима – околачиваются в этих грязных местах, ища милости у какого-нибудь жалкого раба или даже продаваясь гладиаторам, пятная тем самым священное тело, дарованное им богами.

Сенаторы в растерянности смотрели по сторонам, лишь бы не встретиться с пронизывающим взглядом Руфо. Многие из них узнали себя в безжалостном изображении коллеги и дрожали при мысли, что неподкупный сенатор публично разоблачит их.

– Хотите, значит, из подлости и страха, чтобы эти ужасные места заменили вашим детям военные спортивные залы и школы риторов? Хотите, чтобы эти очаги заразы, мерзости и продажности распространились на весь Рим и добрались до ваших собственных уважаемых домов? Хотите, чтобы в них нашло пристанище и усиливалось подстрекательство к мятежу, пока он не прорвётся, словно гнойный нарыв, и не сокрушит римский порядок, не заменит императора новым Спартаком[39]39
  Спартак – гладиатор родом из Фракии. В 70-х годах до н. э. возглавил восстание рабов против римской власти. Собрав армию в 40 000 человек, он сражался с легионами Лучиния Красса, пока восстание не было подавлено.


[Закрыть]? Вы этого хотите? Вам решать, что для Рима важнее – постановления нашего древнейшего собрания или недовольство черни!

Фурий Руфо перекинул край своей белоснежной тоги на другую руку и с разгневанным видом вернулся на своё место.

Все молчали.

Клавдий, как всегда, разумный, подхватил мяч на лету. И хотя причины, побудившие его требовать закрытия злачных мест, были совсем иного толка, он умело воспользовался впечатлением от речи Руфо, чтобы предложить окончательное голосование.

– У кого-нибудь есть ещё какие-то соображения? – спросил божественный император нарочито любезнейшим тоном, каким всегда спрашивал совета сенаторов.

Аврелий решил воспользоваться случаем и получить прощение сурового законодателя за многие грехи, политические и не только, в которых можно было упрекнуть его, и, поняв, что исход голосования уже предрешён, задумал поддержать Руфо.

– Слово благородному Публию Аврелию Стацию! – объявил секретарь.

Многие сенаторы приготовились улыбнуться, предвкушая его острые реплики. Аврелий посмотрел на Руфо, но на его лице не заметно было никакого недовольства.

– Отцы-основатели! – Молодой патриций постарался принять как можно более серьёзный вид, но сделать это оказалось непросто, потому что публика ожидала, что он сразит своей иронией только что услышанное назидание, и уже смотрела на него с ухмылкой. – Отцы-основатели! – повторил он. – После того как Цезарь изложил нам причины, касающиеся общественного порядка, из-за чего необходимо закрыть некоторые пользующиеся дурной славой заведения, а коллега Фурий Руфо привёл нравственные доводы, делающие предлагаемые меры ещё более важными, думаю, что мы не должны сомневаться, а обязаны безоговорочно одобрить предложенное постановление.

Шёпот разочарования пронёсся в ответ на его призыв.

«Прощайте, любимые таверны!» – с сожалением подумал Аврелий, вспоминая о грязных заведениях, где ещё совсем юным искал первых приключений, если не добродетельных, то ярких, красочных и незабываемых. Но таверны в любом случае исчезнут, потому что таково желание Цезаря, так что тем более стоило поддержать Руфо.

Голосование прошло быстро: уже через месяц все таверны будут закрыты.

Заседание завершилось, и Аврелий, с невозмутимым видом выходя из курии, постарался оказаться рядом с Руфо и обратился к нему.

– Прекрасная речь, коллега, – произнёс он, когда сенатор с мрачным видом поравнялся с ним.

Руфо взглянул на него с плохо скрываемым недоверием. В его выразительных глазах ясно читалось, что он не забыл, как часто этот молодой человек всего лишь одной язвительной репликой бросал его на растерзание остротам и насмешкам политических противников.

На какое-то мгновение на его лице отразилось сомнение, а нужно ли отвечать, но он всё-таки заговорил, глядя прямо в глаза Аврелию, словно желая пронзить его взглядом.

– Мне странно, что ты поддержал меня, Аврелий Стаций. Мне не кажется, что добродетели предков дороги тебе. Ты же всегда осмеивал мои выступления против нынешней продажности?

Сражённый неожиданной прямотой сенатора, Аврелий постарался как можно быстрее выйти из неловкого положения. Он знал, что слишком часто насмехался над строгими нравоучениями коллеги, чтобы тот легко поверил в его благие намерения.

Уважения Руфо невозможно было добиться лестью, какой бы ловкой она ни была, и поэтому он не стал уверять его в весьма неправдоподобной перемене мнения, а решил искренне поделиться с ним своими мыслями.

– В самом деле, Фурий Руфо, твои нападки нередко казались мне чрезмерными и старомодными. Но эти таверны действительно превратили Рим в нечто похожее на трюм, полный крыс. А кроме того, Клавдий говорит очень разумно, когда предостерегает об опасности пожаров. Я сам как-то раз чудом спасся от такой беды, в Велабро.

– Это оттого, что посещаешь заведения, недостойные сенаторского звания, молодой коллега.

– Увы, я не так уж и молод и сегодня по-другому смотрю на многие вещи. Мне очень хотелось бы обсудить с тобой кое-что. Я был бы рад, если бы ты оказал мне честь и уделил немного твоего драгоценного времени.

Руфо взглянул на него с любопытством и, помолчав, ответил с нескрываемым вызовом:

– Буду рад видеть тебя гостем, Аврелий, только не жди встретить в моём доме кутёж с музыкантами, играющими на кифаре и самбуке. Простая еда, которая устраивала наших славных отцов, годится и мне. Можешь отведать её за моим столом. Моя дочь и её верные служанки приготовят незатейливую трапезу. Не уверен, правда, что ты оценишь, поскольку наверняка привык к язычкам фламинго и устрицам с Лукринского озера[40]40
  Прибрежное озеро между Путеолами и Байями, где в античные времена разводили устриц.


[Закрыть]. Достоинство дома и серьёзный, взвешенный разговор смогут ли заменить тебе впечатляющие блюда финикийских поваров и жеманных восточных танцовщиц?

– Понимаю теперь, как мало ты меня уважаешь, Руфо, и думаю, ты прав. Если я и участвую в пышных застольях, это не значит, что они нужны мне. Я никогда не отказываюсь от развлечений, если представляется случай, но, как научил меня мудрый Эпикур, я очень осторожен, не желая превратиться в их раба. Думаю, что можно и нужно пользоваться всеми удовольствиями, что дарит нам наша короткая жизнь. Я научился наслаждаться не только благами, которые даёт богатство, но и более простыми радостями. Разделить с тобой обед и побеседовать для меня гораздо приятнее, чем получить приглашение в императорский дворец. И я считаю это большой честью, – совершенно искренне добавил Аврелий.

– В таком случае приходи через два дня, если хочешь. Но ещё раз предупреждаю: у меня не увидишь ни глупой роскоши, ни бездумного расточительства.

– Удовольствие тем желаннее, чем исключительнее. С нетерпением буду ждать встречи. – Глядя на Руфо, который был на голову ниже его, Аврелий тем не менее испытывал робость.

– Ave atque vale[41]41
  Ave atque vale (лат.) – Привет и будь здоров. Et in perpetuum ave atque vale! – И навсегда прощай и будь здоров. С этим приветствием древнеримский поэт Катулл обратился к своему покойному брату.


[Закрыть], – распрощался с ним старик и, коротко кивнув, с большим достоинством стал спускаться по ступеням курии.

Аврелий улыбнулся, весьма довольный тем, как повернулись события. Он чувствовал себя преотлично и с нетерпением ожидал ужина с суровым коллегой.

Теперь у него появится возможность раскрыть загадку смерти Коринны. А если эта встреча и не поможет ему напасть на след убийцы, он всё равно будет рад случаю поближе познакомиться с такой интересной личностью, как Руфо. Для него не было ничего увлекательнее, чем возможность заглянуть в душу человека, тем более такого исключительного.

В хорошем настроении направился он к своему паланкину. Чёрные как уголь нубийцы ожидали на солнцепёке, пот блестел на их крепких мускулах. Увидев подходившего Аврелия, они тотчас вскочили и встали возле ручек паланкина.

Жизнь на форуме кипела и бурлила. Шумное многоголосие толпы, окружавшей патриция со всех сторон, не досаждало ему.

Ещё раз с любовью взглянув на это сердце Рима, он перевёл взгляд на рощицу весталок и поблагодарил милостивых богов, в которых не верил, за то, что родился римским гражданином.