Текст книги "Принцип каратэ (сборник)"

Автор книги: Данил Корецкий

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 42 страниц)

– Так что, шеф, сделаешь? – с фамильярностью «своего» обратился к нему Гарандин.

– Я же сказал! – хмуро бросил Витек. – Три часа до конца работы, а мне вон еще тачку подкинули! Что мне, разорваться?

– Все понятно, шеф. – Гарандин изобразил интонацией сочувствие. – Только позарез нужно! А за срочность…

Красная кредитка, хрустнув, опустилась в горбом торчащий карман.

Хомутов остановился между автомобилями Гарандина и Колпакова.

– Всем срочно, все спешат, а я при чем?

Хотя говорил он по-прежнему хмуро, опытный Гарандин понял, что последний аргумент оказался убедительным.

– Яшка! – позвал Хомутов ученика – совсем молодого, не успевшего окончательно изгваздать синий халат. – Посмотри эту лайбу. Вот список.

– Но клапана я не умею… И вообще…

– Ты зачем сюда пришел? Учиться? Вот и учись! Что сможешь – сделай, я потом гляну!

Отчитав ученика. Хомутов направился к машине Гарандина.

– Ну, что здесь у тебя? – хмуро спросил он, открывая капот.

Ученик ковырялся в карбюраторе, когда Хомутов, разглаживая карман, подошел и стал рядом.

– Ну как?

– Аккумулятор разрядился, потому плохо запускалась… Поставил на зарядку… Жиклеры продул…

– И все дела! А понапишут: стартер, зажигание! Людям делать нечего…

Хомутов был настроен добродушно и охотно принялся развивать излюбленную тему о бессовестных заказчиках, не знающих, чего они хотят.

– Клапаны сделал, не знаю, как вышло…

– Включи мотор! Так…

Хомутов прислушался.

– Немного не дотянул. Не страшно, хуже, когда затянешь – через пять тысяч распредвалу крышка.

Хомутов вспомнил, какой скандал он имел по этому поводу, и смачно сплюнул.

– Вы дорегулируете?

– Зачем? Сойдет… В случае чего еще приедет.

– А тормоза я вообще не смотрел, побоялся…

– Да?

Хомутов сел за руль, выключил передачу.

– Толкни.

Он нажал педаль.

– Ну-ка еще! Еще разок… – Что-то ему не нравилось. – Еще… Еще…

«Разобрать тормозную систему? Сменить жидкость, продуть, прокачать, проверить шланги…»

Он посмотрел на часы. До конца смены оставалось тридцать минут. Можно успеть, но надо будет спешить, напрягаться…

– Сойдет!

Чего ломать голову? Явных признаков неисправности нет, к чему делать лишнюю работу?

Колпаков появился ровно в шесть.

– Все в порядке! – бодро сообщил Хомутов. – Зарядил аккумулятор, отрегулировал зажигание, карбюратор промыл в ацетоне… Заводится с пол-оборота!

Он повернул ключ. Действительно, мотор схватился мгновенно.

Колпаков довольно улыбнулся.

– Что-то клапаны шумят…

Хомутов озабоченно кивнул.

– Нарочно не дотянул – кажется, на валу есть выработка, чтобы не испортить. Проедет тысячуполторы – тогда, посмотрим.

Колпаков оплатил счет в кассу. О том, что Витек может рассчитывать на чаевые, он даже не подумал: новый Хомутов и так должен быть благодарен своему создателю.

– Спасибо! – Геннадий стиснул не слишком тщательно отмытую руку.

– Приезжайте, – пригласил Хомутов.

Думали они в этот момент о разном. Колпаков – что его творение, в общем, не так уж неудачно. Хомутов – что бывший учитель жмот, жалеющий хотя бы трояк.

– Неужели это настолько серьезно? – Широко распахнутые глаза девочки-глупышки выражали непонимание. – Я уже договорилась, завтра принесут… Канадская, как раз такая, о которой я мечтала… – Она умильно хлопнула ресницами, раз, другой… – Что тебе стоит, Генчик? В конце концов, займем…

– Пойми, полторы тысячи – моя годовая зарплата! Чем отдавать? Рассчитаться с Гончаровым – и то проблема!

Умышленная наивность Лены раздражала Колпакова: только что он подробно объяснил ей положение вещей.

– Не вечно же это будет продолжаться! Волна пройдет, опять начнешь тренировать, разом со всеми расплатимся.

– Ты нарочно не хочешь меня понять? Я распустил платную секцию и не собираюсь возвращаться к прежним занятиям!

– То есть как? – Недоумевающая девочка исчезла. Лена смотрела строго и требовательно. – Как же ты представляешь нашу жизнь? Аванс, получка? Знаешь, сколько у меня уходит на косметику? А на такси?

– Но… – попытался возразить Колпаков.

– Не перебивай! – властно приказала Лена. – Зима на носу, в чем мне ходить? В потертой дубленке и растоптанных сапогах? Тебя устраивает, чтобы я выглядела чучелом? Меня – нет!

Колпаков перевел дух, как после удара в солнечное.

– Ты хочешь, чтобы я попал в тюрьму?

Он вспомнил пережитый в поезде страх. Казалось невероятным, что самый близкий человек может подталкивать его к тому безысходному состоянию преследуемого зверька.

Лена поняла, что перегнула палку.

– Что ты, глупый! Ведь все не так страшно. Мы же привезли обратно хрусталь, ковры. Да и за первый раз не сажают, только оштрафуют.

«Только»! В голосе Лены ему послышалась габаевская интонация.

– Кстати, откуда ты так хорошо знаешь указ? Про конфискацию и остальное?

– Ну… Я случайно встретила на улице Габаева, он меня напугал…

Дура! Придумала бы что-нибудь другое: случайно прочла газету…

– А потом ты случайно встретила его еще раз, и он тебя успокоил. И вы с ним подробно проштудировали новый закон. Основательно и досконально.

– Что ты имеешь в виду? – вскинула брови высокомерная светская дама.

Колпаков уже бывал свидетелем подобных превращений и, хотя не наблюдал их давно, воспринял спокойно, не смутившись и не растерявшись, чем смазал ожидаемый эффект. Ему надоело сдерживать раздражение.

– Ты повторяешься, как плохая актриса.

– Что ты имеешь в виду? – повторила она менее уверенно.

– Ты уже делала такое лицо и задавала такой вопрос, причем не один раз… После того как Гарандин под присмотром братца излупил меня в котлету и ты, совершенно невинно, разумеется, переночевала с ним на турбазе, а потом устроила мне скандал за оскорбительные подозрения и беспочвенную ревность… – Глубоко внутри заныла, казалось, навсегда зарубцевавшаяся рана. – В ресторане, когда я посмел усомниться в чистоте и возвышенности твоей дружбы с этим… дипломатом или торговцем…

Колпаков говорил медленно, уверенно, эта уверенность подавила Лену, ледяная маска таяла на глазах.

– Можно вспомнить еще много случаев, и всегда я пугался, давал задний ход. Но не теперь. – Он напряженно, с усилием улыбнулся. – Сейчас твоя игра мне безразлична.

– Как и я сама, – то ли спросила, то ли констатировала Лена.

Колпаков прислушался к себе.

– Пожалуй, нет. Я всегда испытывал к тебе сильные чувства. Чаще любовь… Иногда – злость, раздражение. Но не безразличие… Ты ко мне была равнодушна, это да.

Лена презрительно улыбнулась.

– Однако в постели ты был мной доволен.

– Ты этим умело пользовалась. Вспышки любви совпадали с исполнением твоих капризов, приобретением дорогой одежды, получением крупных денежных сумм…

– А за что, по-твоему, женщина должна любить мужчину? За сторублевую зарплату? – Лена вновь обрела спокойствие, красивое лицо отвердело, взгляд был жестким. – Или ты ждешь вспышки любви после сообщения, что не способен больше обеспечивать семью? Хорош супруг! Мужчина должен рисковать ради любимой женщины!

Фраза была произнесена с глубокой убежденностью.

– Как муж Клавдии? Благодаря молодящимся старушкам твои представления перевернуты с ног на голову!

Он вспомнил, что не так давно уже говорил кому-то эти слова. Да, точно – Гришке.

– Вы смотрите на мир не так, как нормальные люди… Иные представления о правильной жизни, другие ценности…

– Ты, что ли, нормальный человек? – издевательски спросила Лена, нервно покусывая губу. – Такой же халтурщик и приспособленец, как те, кого ты презираешь. Только замаскировался своим дурацким кимоно…

Они говорили, не повышая голоса, старались не перебивать друг друга, сторонний наблюдатель ни за что не распознал бы в происходящем ломающего семейную жизнь скандала: ни оскорблений, ни мордобоя, ни битья посуды – обычная мирная беседа.

Но оба понимали, что перешли черту, до которой еще можно вернуться к примирению. И оба были спокойны. Лена привыкла к мысли, что смена мужа – такое же обыденное житейское дело, как замена гардероба или мебельного гарнитура, даже менее хлопотное. А Колпаков подсознательно ожидал подобного финала со дня свадьбы, пережив его по ошибке в пустой, с брошенными впопыхах тапочками жены квартире, он окончательно подготовился к развязке.

И все же ему была неприятна расчетливость, с которой Лена подбирала наиболее обидные слова и наотмашь била ими в самые болезненные точки.

Колпаков лег в кабинете, предварительно приняв снотворное, такая предусмотрительность оказалась оправданной: взбудораженное сознание не сразу поддалось даже сильнодействующему препарату. Наконец он провалился в тяжелый болезненный сон, где поджидал его уже знакомый кошмар: крутой спуск, усыпанный сотней красных огней, громыхающая платформа из разбегающихся железных бочек, ни руля, ни тормоза, угнетающая беспомощность, ледяной ветер в лицо, немо кричащие сигналы: стоп, стоп, стоп…

Когда он проснулся, кошмар еще стоял перед глазами. К чему такой сон?

В коридоре вжикнули змейки на высоких, до колена, сапогах Лены, хлопнула дверь. Первый раз за годы супружества он не сопровождал жену на работу. Зная, какое значение она придает этому ритуалу, можно было предположить, что Лена считает совместную жизнь оконченной.

Может, и правильно… Пора остановиться, иначе будет поздно… И сны о том же. Интересно, понимает ли это Гришка Габаев, бородатый Кулаков? Вряд ли, фантазия у обоих отсутствует начисто.

Сев к столу, Геннадий написал заявление с просьбой освободить его от обязанностей председателя федерации.

Перед тем как выйти из дома, он подошел к окну. Солнечно, ясно, тепло… Иллюзия. Просто начался отопительный сезон. А на наружном термометре всего семь градусов, осенний ветер порывами гнет черные деревья и разбрасывает сухие листья. Колпаков чувствовал, что сегодняшний день будет переломным в его жизни, но не предполагал – насколько. Снова подумалось о Габаеве и Кулакове. Почему мысли именно о них приходят в голову? Может, они, в свою очередь, думают о нем?

Габаев не вспоминал о Колпакове. Он занимался с нунчаками – тяжелые поверхности снаряда со свистом рассекали воздух, послушно описывая вокруг замысловатые траектории. Гришка лично точил неподатливый гетинакс, любовно полировал, подбирая под себя размеры, вес, длину цепочки. Ловко перехватывая нунчаки из руки в руку, зажимая под мышкой, меняя направление удара, он с удовлетворением чувствовал, что старался не зря: снаряд получился отменный.

Если о Колпакове Габаев не вспоминал, то Кулаков занимал в мыслях значительное место. Мерзавец опять перешел ему дорогу.

Им становилось тесно в одном городе, и Габаев обдумывал планы устранения ненавистного конкурента. Анонимный звонок в милицию? Не годится: эта горилла много знает, если откроет рот на допросах…

Взять группу «телохранителей» и разгромить его штаб-квартиру, разбить технику, порвать пленки? Заманчиво… Но будет много шума, и опять вмешается милиция…

Предложить убраться из города? Самый лучший выход! Но вряд ли он согласится.

Если следовать традициям карате, остается смертельный поединок – где-нибудь в затемненной фанзе или на морском берегу, как в красочном видеофильме, вызывающем восторг у молодых зрителей. Чего стоит одна кульминационная сцена: герой в прыжке разрубает ладонью поставленную в блок руку противника от кулака до локтя, и тот пытается левой сложить распадающуюся кисть…

Что ж, можно поговорить с Кулаком. Если не захочет добровольно уйти с дороги – предложить схватку при свидетелях. Не насмерть, конечно, – кто остался на ногах, тот и победил… Григорий подтвердит и упрочит авторитет – слух сразу расползется. А репутация бородатой обезьяны лопнет как пузырь, только и останется объедки подбирать. В том, что он победит Кулакова, Габаев не сомневался.

А Кулаков придерживался на этот счет другого мнения. Он проснулся поздно, с ощущением тяжкого похмелья, бычье здоровье пока позволяло совмещать пьянки со спортом, хотя интенсивность занятий приходилось постепенно снижать. И с самого утра подумал о Колпакове и Габаеве. О первом напомнил еще побаливающий нос, о втором – вчерашний разговор в веселой разгоряченной компании: якобы Гришка нелестно отзывался о нем и даже грозил проучить при случае.

«Посмотрим еще, кто кого проучит!» – думал Кулаков, разглядывая в зеркале отекшие глаза – единственную выглядывающую из обильной растительности часть лица.

Он считал себя сильнее и одареннее бывших наставников и, как все недалекие люди, отрываясь от реальности, завышал свои возможности.

– А с тобой особо поквитаюсь! – грозно обратился он к воображаемому Колпакову, трогая свернутый нос.

Колпаков вышел на улицу, зябко поежился, запахнул воротник и направился к машине.

– Геннадий Валентинович! – услышал он за спиной знакомый голос и, обернувшись, увидел Писаревского, озабоченно трусившего следом с большой кожаной папкой, прижатой к округлому животу.

– Опаздываю, подбросишь до института? Только из командировки, сегодня отчет на совете… Да и вообще уйма дел…

Жалобно посетовав, толстяк облегченно ввалился на сиденье, машина просела.

– Как съездил?

Колпаков рассказал.

– Вот видишь, все, как я говорил!

– Возникли сложности с научным руководителем…

– Какие? – Взгляд неуклюжего толстяка стал напряженным и цепким, сразу стало видно, что он не такой беспомощный и добродушный, каким умеет казаться. – Ясно! – Писаревский ловил мысль собеседника на лету, мгновенно вычленяя главное. – Значит, так: панику отставить. Тебе надлежит сделать нижеследующее… – Просительные нотки сменились командирской интонацией. – Переговоришь с Дроновым, скажешь, что тебя оклеветали. Будь убедителен, смотри в глаза, он мягкий старикан, отойдет. Если же… Вряд ли, но не исключено, он станет в позу, тут его бульдозером не сдвинешь, тогда пойдем по другому пути: подключим инстанции… Накануне защиты отказаться от научного руководства! И на каком основании? Подлого анонимного звонка! Нет, товарищи, понять такую позицию просто невозможно, а поддержать – тем более!

Хотя в машине они были вдвоем, Писаревский по привычке говорил свистящим шепотом, а последние фразы исполнил с надрывом, как добросовестный суфлер в кульминационной сцене какой-нибудь трагедии.

– Не получится с инстанциями, задействуем ректора…

– Вы потеряли чувство меры, – хмуро перебил Колпаков. Принципиальность и рассудительность ректора вошли в поговорку, заставить его поступать вопреки убеждениям было совершенно невозможно.

– Думаешь? – неприятно засмеялся Писаревский. – Разве я тебя хоть в чем-то обманул?

Пожалуй, нет. Его фальшивки на вид всегда казались подлинными. Их истинную цену знал только сам толстяк и тот, кто пользовался его услугами. По правилам игры обе стороны принимали ложь за правду.

– То-то! – назидательно продолжил Писаревский, по-своему истолковав молчание собеседника. – Ректор железный мужик, но… С приемным сыном отношения дьявольски сложные, парень считает, что отчим его не любит, конфликтует, мать разрывается между ними, плачет… Ад кромешный! Он не знает, как угодить мальчишке. – Писаревский выдержал паузу. – А мальчишка – твой ученик, без памяти влюбленный в своего сенсея! – Писаревский снисходительно улыбнулся. – Откажет ли он неродному сыну в единственной пустяковой просьбе – помочь любимому тренеру?

Смысл сказанного дошел до Колпакова внезапно. Вот стервятник!

Он затормозил, перегнувшись вправо и больно вдавив брюхо Писаревского, открыл дверцу пассажира.

– Выходите, приехали!

– Что? Действительно… А я увлекся… Ты в институт не зайдешь, едешь прямо? Ну, пока, спасибо, что довез.

Драматический жест обернулся фарсом: машина стояла у бокового входа в институт.

Колпаков рванул ручку скорости, и машина с ревом вылетела на центральный проспект.

«Надо было догнать его, дать пинка напоследок… Вот сволочь! Так влезть в сложности чужой семьи, найти болевые точки, чтобы в случае необходимости сыграть на них… А приручил Лыкова моими руками. Думает, что я с ним заодно!»

– Стервятник! – вслух сказал он.

«А разве не так? – мысль обожгла, прежде чем он успел ее додумать. – Разве ты. Гена, не заодно с Писаревским, его вальяжным приятелем и прочей нечистью?»

Он вдруг с болезненной ясностью представил, что незаметно для самого себя отошел от старых друзей: Зимина не видел целую вечность, с Окладовым в последнее время как-то не о чем говорить. Гончаров превратился в сугубо официальную фигуру – заведующий кафедрой, не больше. Умер Рогов, считавший его когда-то младшим братишкой.

Исчезли точки соприкосновения интересов с Колодиным, Савчуком, отдалился от Ильи Михайловича Дронова, да что там – от родной матери уехал будто не в другой район, а на противоположную часть земного шара!

Колпаков свернул за угол, миновал маленький заброшенный стадион, по инерции прокатился сквозь проходной двор и заглушил мотор на аккуратном асфальтовом пятачке, примыкающем к тыльной стороне Зеленого парка.

Заперев машину, он быстро прошел к небольшой калитке в старинной чугунной ограде, спрыгнул с низкой каменной лестнички и размашисто зашагал по неуютной, продуваемой ветром пустой аллее. Спортивная фигура и быстрые движения создавали впечатление направленной целеустремленности, и две по-зимнему одетые старушки, секретничающие на лавочке у подъезда, решили, что молодой человек спешит на свидание.

Это было верно лишь отчасти: Колпакова никто не ждал, он шел на свидание с самим собой. Почему желание побыть в одиночестве привело его именно сюда. Колпаков вряд ли смог бы объяснить: какие-то глубокие, запрятанные в подсознании мотивы предпочли многочисленным тихим и безлюдным местечкам родного города бывший «штат Техас».

Он шел к месту, где когда-то находился зловещий пустырь, и возвращался в прошлое. Разве можно было тогда предположить, что грубый и довольно примитивный Гришка станет на определенное время его близким приятелем?

Кулаков тоже думал о Габаеве. Он проводил день как обычно: сидел с несколькими молокососами из своей свиты в полутемном, до тошноты прокуренном баре, слушал тяжелый рок, предупредительно поставленный знакомым барменом для уважаемого гостя, и потягивал через соломинку коктейль, все дорогостоящие компоненты которого были заменены суррогатами – тут бармен был последователен и ни для кого не делал исключений.

– А дальше что? – нетерпеливо заглядывали ему в лицо едва достигшие совершеннолетия поклонники.

– Дальше? – равнодушно переспросил Кулаков, подогревая интерес. – Дерзкий ученик избил старика руками и ногами и был очень горд: сам он получил только один слабый удар в область сердца, а старик остался неподвижно лежать на земле. Но когда юноша ушел, старик вскочил как ни в чем не бывало, выпрямился и живо пошел к себе домой. А парень начал чувствовать себя как-то странно: пропал аппетит, появилась бессонница. Через шесть недель он уже был при смерти.

– Неужели старик? – ахнул кто-то из слушателей.

– Точно. Жители деревни пригласили для защиты мастера карате из другого района.

– А что с парнем?

Кулаков отбросил соломинку и одним глотком допил бурое пойло.

– Раскаялся, пригласил старика, извинился. Тот его вылечил и взял в ученики, – скороговоркой закончил Кулаков и другим, властным, тоном приказал:

– Возьмите еще выпить!

Счастливые, что могут услужить, поклонники рванулись к стойке.

Кулаков довольно улыбался.

На его взгляд, жизнь складывалась неплохо. Пропахший медикаментами кабинет, привередливые, мотающие нервы и доставляющие неприятности пациенты, придирки главного врача – все это осталось в прошлом. Теперь он важная птица, кругом вертятся заискивающие «шестерки», вместо унылых урочных часов – сплошные развлечения… Есть деньги, девчонки восторженно пялятся – только мигни, юнцы хватают на лету каждое слово… Красота!

Но у истоков такого благополучия стоял бывший учитель Гришка Габаев, вспоминать о котором было неприятно. Да еще указ здорово портил настроение.

Он выпил второй стакан крепкой, дурно пахнущей жидкости.

«Ничего, приспособимся. Главное – не попадаться. Если быть умным и осторожным, можно по-прежнему жить припеваючи».

– Говорят, Максу десять лет дали.

Кулаков вздрогнул.

«Типун тебе на язык!» А вслух произнес:

– Мало ли что болтают! Лучше скажи, собрал людей на просмотр?

Витька Шнырь суетливо передвинул стакан справа налево и обратно.

– Только трех записал… Не идут – кто уже все у нас видел, кого Габаев переманил, он нарочно слухи распускает… И аппарат у нас плохой, и пленки старые, и качество…

Опять Габаев! Перехватил из-под носа приличный зал в переоборудованном подвале, грозится, отбивает клиентуру…

В темных дебрях того, что у обычного человека зовется душой, ворохнулась давно сдерживаемая злоба, слепая и опасная, требующая выхода.

«Сегодня переговорю с ним… Не послушает – пусть пеняет на себя!»

Бородач поднялся и, не обращая внимания на свиту, которой предстояло расплачиваться, пошел к выходу.

Фонтан был пуст, на растрескавшемся цементном дне лежали желтые листья, клочья бумаги, ржавая консервная банка.

Колпаков смотрел перед собой и видел дурно пахнущее болотце, вытоптанную траву, черные пятна кострищ. Так выглядело это место десять лет назад. Но не это интересовало Колпакова. Гипнотизирующим взглядом он хотел вызвать из прошлого самого себя. Молодого, чистого, полного радужных надежд. И он появился, выплыл в сознании, пробившись сквозь толщу лет, удивленно выглянул наружу.

Шикарная, купленная на чеки английская куртка, немнущиеся, высококачественной шерсти брюки финского костюма, нарочито грубые, по моде, югославские туфли…

Туда ли он попал? Колпаковы жили скромно, о дорогих вещах Геннадий никогда не мечтал, в школе и институте с легкой иронией относился к джинсопоклонникам, сбивающим ноги в бесконечной погоне за импортом.

В планах на будущее не отводилось места деньгам, фирменным шмоткам и тому подобной шелухе. И вдруг…

Молодой Колпаков поднял руку Колпакова сегодняшнего. Из рукава куртки выглянула швейцарская «Омега», в пальцах звякнули ключи от машины, рядом болтался невиданный брелок: улыбающаяся голова черта. Если нажать скрытую пружинку, черт покажет острый красный язык. Невероятно!

Но еще больше удивился вчерашний Колпаков, когда осмотрелся там, внутри. Угрюмый пустырь, на котором должен был выситься монумент их вечного несокрушимого братства… Кладбище неосуществленных благородных замыслов… Бледные тени полупарализованных достижений… Мелкие грязноватые лужицы вместо мощных гейзеров смелых идей… Довлеющий надо всем черный остов храма гармонично развивающей личность Системы. Почему он такой мрачный, полуразрушенный, обгорелый? Почему воздвигнут на площади Разочарования? Кто сидит на ступенях, зажав между колен костыли, в желтой футбольной майке с отчетливо видимой цифрой «семь»? И что это там, в углу, под слоем пыли и паутины? Бр-р-р! Груда переломанных костей, скелет, отрезанная человеческая рука, мертвенная маска изуродованного лица Рогова!

Прочь отсюда! Бегом! Изо всех сил! По переулку Бесчувственности, мимо тупика Расчетливой Любви, на улицу Сделок С Совестью…

Хрустят под ногами черепки разбитой дружбы, осколки радужных надежд и светлых планов. Бухают за спиной шаги погони, как ни напрягайся – не отстают, но сзади никого нет, здесь вообще нет никого, кроме тебя, ведь это твой внутренний мир!

Мой? Нет! Чужой, страшный, неузнаваемо изменившийся за десять лет, ощерившийся беспощадными принципами, острыми, страшными и блестящими, как «тигровые лапы».

Вот и главный проспект Умения Жить, извилистый, замусоренный, плохо освещенный, как окраинная, ведущая к свалке улочка провинциального городишка, воздух плотен, тяжел, пропитан миазмами, неужели это и есть то, ради чего ты существуешь?

И как получилось, что здесь, внутри, произошли изменения, обратные процессам внешнего мира? Благоустроился, преобразился «штат Техас», но как его мрачная давящая атмосфера и зловоние вечной лужи проникли в сферу твоего "я"? И как ты ухитряешься жить с этой помойкой? Где твои друзья? На кого ты променял Сашку и Николая? Кто окружает тебя каждый день? Полумошенники, прохвосты, лжецы!

Сознание раздвоилось, и сегодняшний Колпаков не мог ответить на вопросы вчерашнего. Наверное, потому, что невозможно врать самому себе. Возникла и разрасталась щемящая боль в сердце.

Он давно чувствовал, что зашел в тупик, что все надо менять. Судьба много раз подводила к развилкам на жизненном пути, и последние годы он часто ошибался в выборе. И оказался перед стеной… Или крутым спуском, ведущим в бездонную пропасть, с предостерегающими красными сигналами: стоп, стоп, стоп.

Трудно ломать устоявшийся уклад, особенно если люди вокруг считают, что все идет хорошо и правильно. Лена, Писаревский, завидующий его «везучести» Габаев, случайный попутчик – умудренный опытом Илья Сергеевич…

Остальных он не слушал, ведь они говорили неприятные вещи, недаром советы Вени Гончарова воспринимались как раздражающие нотации.

У него и сейчас был выбор. Можно в очередной раз послушаться Писаревского, расчетливыми точными ударами выбить кандидатский диплом и удобное местечко под солнцем, разорвать заявление и по-прежнему изображать роль председателя городской федерации, даже с Леной можно восстановить отношения, очень просто: купить дубленку, и она снова войдет в роль очаровательной любящей женушки, простившей своего напроказившего муженька…

И не надо ничего менять, ломать, усложнять…

Только противно жить с помойкой в душе, стыдно перед собой, перед товарищами…

Очевидно, он шевельнул пальцами, брелок щелкнул, черт саркастически усмехнулся и высунул язык.

«А есть у тебя товарищи? – услышал он немой вопрос. – Людям глаза не завяжешь, все твои художества на виду, только кажется, что никто ничего не видит!»

Черт оскалился и дразнил языком.

«Теперь у тебя другие товарищи: такие же, как ты, и обратного хода нет: кого-ток увяз…»

– Врешь!

Колпаков взмахнул рукой, чтобы забросить игрушку подальше, но она была скреплена с ключами, он завозился с кольцом и осознал глупость своего порыва.

– Врешь, приятель, – спокойно, почти ласково сказал он тем тоном, который использовал в ситуациях, предшествующих уличным дракам. – И супруга моя любезная врет, утверждая, что я такой же, как вся ее гоп-компания. И обратный ход есть. Сейчас…

Колпаков принял решение и стал складывать тонкие сухие веточки за выступом фонтана, чтобы ветер не задувал пламя.

К черту Писаревского и всех ему подобных. Первый шаг в тупик он сделал тогда, когда принял предложение этого интригана.

Колпаков понимал, что не вполне прав: неверных шагов и ошибочных решений было сделано столько, что вряд ли удастся отыскать первый, решающий. Но Писаревский вызывал наибольшую антипатию.

«Лгать, заглядывать Дронову в глаза с расчетом на его мягкость, приводить в действие механизм сложностей и противоречий, существующих в чужой семье, – увольте. Десять лет назад я бы плюнул в физиономию тому, кто предложил бы подобное!»

Он жестко улыбнулся.

«Впрочем, это и сейчас не поздно. Ничего не поздно…»

Пучок веток набрался достаточный для того, чтобы сжечь несколько фальшивых бумаг.

Обычным пружинящим шагом Колпаков сходил к машине, принес папку и спички, которые держал, как и пачку сигарет, специально для Лены.

Лена… Он представил, как она подносит сигарету к четко очерченным губам, изящно выпускает дым… И ощутил острое сожаление: несмотря ни на что, терять ее не хотелось.

Раздобыть денег на дубленку – пара пустяков, только рискнуть на два месяца возобновить занятия в абонементной группе…

Он замешкался.

«А Писаревский и все остальные?»

«Одно с другим не связано».

«Как же ты объяснишь Лене провал с диссертацией? Для нее остепененный муж такой же показатель престижности, как дубленка. Почти такой же…»

Рука со спичкой повисла в воздухе.

Колпаков остро ощутил, что стоит на развилке. В жизни все взаимосвязано, и сделанное сейчас неминуемо повлечет ряд вытекающих одно из другого событий. Поджигать или нет? По какому пути двигаться дальше?

«Кого-ток увяз…»

«Обратного хода нет… Нет? Посмотрим!»

Сделав над собой усилие, он чиркнул спичкой, веточки занялись, огонь быстро набирал силу. Он расстегнул папку, порылся, вытряхнул содержимое прямо на холодную землю. Не может быть! Засунул руку, заглянул, неужели… Да, точно! Документы о внедрении остались дома, он попросту забыл их на письменном столе…

Колпаков смотрел на прогорающий костер опустошенно и безучастно, как человек, израсходовавший все силы на пустую работу.

К машине он возвращался, устало волоча тяжелые ноги, словно после трудного поединка с равным противником, поединка, который, несмотря на все старания, окончился вничью.

Но, опустившись на упруго пружинящее сиденье, Колпаков почувствовал себя бодрее, словно лакированная оболочка автомобиля экранировала волны тревоги, сомнений и беспокойства, излучаемые бывшим «штатом Техас».

«Никому из ребят не придет в голову, что можно явиться сюда для раздумий о жизни. А Гришка поднял бы меня на смех… Чего это я столько вспоминаю о нем сегодня?»

В это время Кулаков звонил в дверь к Габаеву. Увидев бородача, Гришка оторопел, его лицо стало похожим на висящую возле макивары гипсовую маску с выпученными глазами.

Первой мыслью было, что Кулаков пришел с повинной. Оказалось – с ультиматумом. Недавняя злость вспыхнула с новой силой.

– Значит, так, – с трудом сдерживаясь, просипел Габаев. – Завтра собираем учеников, ты – своих, я – своих, и устраиваем спарринг в контакт. Сразу увидим, кто чего стоит!

– Почему же завтра, – хмель делал Кулакова нетерпеливым. – Давай прямо сейчас!

– Ну что ж, – угрожающе произнес Гришка, глубоко вдыхая воздух, чтобы поднять давление. – Если не терпится…

Они стали напротив друг друга, поклонились и обменялись ударами.

Пока это походило на жесткий спарринг, но ограниченность пространства, взаимная ненависть и обоюдная жестокость неминуемо должны были превратить схватку в настоящий бой не на жизнь, а на смерть.

Был час «пик».

Почти не снижая предельно допустимой в городе скорости, Колпаков рискованно лавировал в транспортном потоке, протискивался между тяжело просевшими автобусами и усталыми, горячо пахнувшими соляркой грузовиками, впритирку вписывался в повороты, обгоняя резвые легковушки.

Он испытывал азартное упоение: силу мышц удесятеряла мощь мотора, быстроту реакции на непредвиденные ситуации обострял вакуумный усилитель тормозов, чуткое рулевое управление послушно передавало бешено вращающимся колесам самое легкое движение руки, а руководил всем безошибочный, как компьютер, мозг, умеющий контролировать меняющуюся обстановку и принимать мгновенные решения.

На миг Колпаков ощутил, что слился с машиной воедино: кровеносные сосуды соединились с системой питания двигателя, нервы срослись с проводами бортового электрооборудования.