Текст книги "Английские бунтари"

Автор книги: Чарлз Поулсен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Ему же принадлежат слова, произнесенные уже с петлей на шее: “Я умираю смертью мученика за человечность!”

Многих морских офицеров к бесчеловечному обращению с матросами побуждала, безусловно, не врожденная жесто кость, а порочная система, частью которой они стали. Ведь не кто иной, как сам адмирал Нельсон, говоря о ламаншском мятеже, заявил: “Я полностью солидарен с первой из претензий матросов. Интересы военных моряков игнорируются всегда, а в мирное время о них постыдно забывают вообще”.

Как бы подтверждая этот вывод, известный автор множества увлекательных морских новелл капитан Марриет* в 1830г. писал: “Существует определенный переломный момент, после которого смирение перед гнетом перестает быть добродетелью, а бунт уже не может считаться преступлением… Во время первого мятежа у матросов имелись все основания для выражения недовольства… к тому же они не прибегали к насилию до тех пор, пока не убедились в полной бесплодности их многократных и смиренных ремонстраций”.

“Наконец-то снова воцарил век разума. Мы долгие годы стремились стать людьми. Мы ими стали и требуем к себе подобающего отношения!”

(Из обращения команды военного корабля “Монтегю”

североморского флота Его Величества).

Всего несколько коротких строк, но сколько в них возвышенного и благородного смысла!

* Марриет, Фредерик (1792—1848) – английский писатель, прослуживший в военно-морском флоте четверть века (с 1806 по 1830г.). В своих произведениях, подписанных “Капитан Марриет”, он рассказывал о морских сражениях (в основном времен наполеоновских войн), корабельном быте, умеренно критиковал тяжелое положение матросов, в частности осуждал насильственные методы вербовки в британский флот. Побывав в 1837—1839 гг. в США, Марриет опубликовал “Американский дневник”, в котором осуждал негритянское рабство и критиковал политический строй США. Прим.ред.

Глава XIII

ПРАВЛЕНИЕ КОРОЛЯ ЛУДДА

Сражение при Ватерлоо* в 1815 г . ознаменовало окончание наполеоновских войн, сделав британский флот безусловным хозяином Мирового океана. Путь к дальнейшему расширению Британской империи, к безграничному обогащению ее финансовых, промышленных и торговых кругов был открыт. Однако эта блистательная победа отнюдь не принесла социального мира самой Англии. Скорее наоборот: первые 30 лет XIX в. стали, пожалуй, наиболее бурными и беспокойными во всей ее истории.

* В сражении при Ватерлоо (18 июня 1815 г .), в 18 км к югу от Брюсселя, французская армия Наполеона Бонапарта в упорнейшем бою была разбита английской армией герцога Веллингтона и прусской армией фельдмаршала Блюхера. Спустя четыре дня Наполеон отрекся от императорской короны, и его империя перестала существовать. Прим. изд.

Лишенный представительства в органах власти и права на организацию, презираемый правителями и беспощадно эксплуатируемый промышленниками, молодой рабочий класс, не видя для себя иной альтернативы выразить несогласие с творящейся несправедливостью, был вынужден прибегнуть к массовому насилию и разрушению собственности. По стране прокатилась мощная волна народных выступлений, вызванная в первую очередь безнадежной нищетой, дороговизной продуктов питания, новыми подорожными поборами, непомерными налогами, продолжающейся практикой огораживания общинных земель, беззакониями со стороны “черных вербовщиков” и множеством других “социальных жалоб”. Бунт, насилие и поджог стали обычной формой политического и социального протеста, распространившись даже на сферу промышленно-трудовых отношений. В ряде случаев при попытке освободить узников закона или оказать поддержку бастующим рабочим имели место кровавые столкновения, часто со смертельным исходом. Правительство ответило на это усилением репрессий, расширением сети платных шпионов, доносчиков и провокаторов, а также беспрецедентным ужесточением карательного законодательства.

Начало “бунту против машин” положили надомные работники текстильных производств, которые одними из первых почувствовали реальную угрозу от их применения. В шахтах же и плавильнях, никогда не являвшихся кустарными промыслами, в принципе мало кто возражал против введения машинного труда, однако и там инстинкт подтолкнул рабочих к разрушению “этих чудовищ”, которые, заменяя труд множества людей, вели к обнищанию трудового народа ради личного благополучия кучки промышленных королей. Более того, нередко “бунт против машин” рассматривался и как этическое, христианское движение.

Фактически “война” фабричному оборудованию в промышленных районах страны была объявлена уже во второй половине XVIII в. В 1768г. большая толпа возбужденных ткачей напала на блэкбернскую мастерскую изобретателя прядильной машины Джеймса Харгривса и переломала его станки. То же самое произошло и с изобретателем чесальной машины для шерсти Ричардом Аркрайтом, когда разъяренная толпа ворвалась на его фабрику в городе Биркакр, вдребезги разнесла все оборудование и подожгла здание. В возникшем хаосе два человека были убиты, восемь – получили серьезные ранения. В 1792 г . манчестерские ткачи-надомники сожгли первую фабрику с силовыми установками Картрайта, после чего они не скоро вновь получили право на жизнь в этом районе.

‘Толпа”* являлась неотъемлемой чертой городской жизни того периода; она собиралась спонтанно, по любому поводу, когда люди были чем-то возбуждены (или спровоцированы), и тогда безоружные полицейские были просто не в состоянии сдержать ее всесокрушающий порыв. В таких случаях на место происшествия являлся мировой судья в сопровождении отряда солдат. Он громко зачитывал собравшимся драконовский “Закон о бунтах” и предлагал им мирно разойтись. Если же это не помогало, судья имел право на законных основаниях приказать командиру отряда открыть огонь по “злостным нарушителям порядка”.

* Для буржуазного обществоведения характерно пренебрежение делением общества на классы и социальные группы. Взамен этого предлагаются некие условные образования, в частности “толпа”, под которой понимается неорганизованная и якобы неуправляемая масса народа, подверженная быстро вспыхивающим инстинктам. Часто утверждается, что в периоды социальных потрясений эта “толпа” становится неуправляемой и сметает все на своем пути, чем якобы ловко пользуются радикальные группировки, направляющие инстинкты “толпы” в нужное им русло. – при. изд.

В свое время именно такая озверелая, подстрекаемая демагогами толпа составляла основу погромных банд, под девизом “Церковь и король!” безжалостно терроризировавших радикалов и английских “якобинцев”. Теперь же в силу массовых лишений военного и послевоенного периода эта толпа с такой же слепой яростью встала, как ей казалось, на защиту интересов собственного народа.

Временами подобные вспышки достигали уровня локальных бунтов, своего рода революционных выступлений, но без революционных целей. Такими, в частности, были “гордонские бунты” 1780 г . в Лондоне, когда столица целых 12 дней жила в страхе перед непрекращавшимся массовым насилием, когда опустошались целые районы, грабились и поджигались дома, тюрьмы и типографии, а в один из этих дней в городе одновременно бушевало 36 крупных пожаров. Лондонский “Бэнк оф Инг ланд” дважды подвергался нападению обезумевшей толпы, и только вмешательство армии спасло его от основательного разгрома. В конечном итоге силами воинских частей беспорядки были подавлены, но обошлись они совсем не дешево: 210 человек были убиты в ходе уличных столкновений, 75 – позднее умерли от полученных ранений, 450 – арестованы, 62 – приговорены к смертной казни.

61 вечер подряд внутри и возле “Ковент-Гарден” (ныне – Королевский оперный театр) кипели страсти, вызванные повышением цен на входные билеты. И хотя они носили сравнительно мирный характер, ущерб, причиненный только что заново отстроенному театру, оказался весьма значительным.

В 1831 г . разбушевавшиеся бристольцы несколько дней “правили” городом, круша, а нередко и грабя общественные заведения, тюрьмы и частные дома. Результат – 12 убитых, 94 раненых, 102 арестованных, 4 повешенных по приговору суда. В Бирмингеме за официальным запретом на проведение встреч реформистов в помещении крытого рынка “Булл ринг” (1838г.) последовали четыре дня ожесточенных столкновений между их сторонниками и объединенными полицейско-армейскими подразделениями.

Аналогичные конфликты то и дело вспыхивали в самых разных частях страны, держа в страхе местное население и являя собой постоянный источник угрозы для властей.

Реально перед английским народом в те годы стояли две альтернативы, два направления, в которых следовало искать выхода из создавшегося положения: 1) встать на путь открытой – но не вооруженной – конфронтации, включавшей в себя бунты, поджоги домов и фабрик, принадлежавших наиболее безжалостным эксплуататорам, и разрушение промышленного оборудования, способствующего массовым увольнениям рабочих; 2) путем агитации, пропаганды и организованных действий добиваться как права на создание законных тред-юнионов для ведения переговоров и заключения коллективных соглашений с предпринимателями, так и всеобщего избирательного права с соответствующим представительством трудящихся в парламенте и местных органах власти. Оба эти направления были нелегальными, и, хотя немало людей принимали участие и в том, и в другом, рассматривая их как два аспекта одной и той же борьбы, первый из них апеллировал к стихийным инстинктам жертв новой системы “свободного предпринимательства”, тогда как второй – к сознанию более дальновидных и более образованных членов общества.

В 1811 г., когда парламент в очередной раз отверг петицию ткачей, просивших установить минимум заработной платы лишь немногим выше “уровня нищеты”, просители обратились ко всем подписавшим ее с риторическим вопросом: “Если бы вы обладали 70 тысячами голосов… отнеслись бы к вашей просьбе с таким невниманием, если не сказать равнодушием? Мы полагаем, что вряд ли”. Так в сознании широких народных масс постепенно укреплялась мысль о необходимости всеобщего избирательного права и представительства трудового люда в палате общин и других органах власти. Постепенно? Но ведь на это уйдут долгие годы, в то время как активными действиями, казалось, можно было уже в ближайшее время добиться решения ряда наиболее болезненных проблем. К тому же после серьезных беспорядков власти нередко шли на определенные уступки с целью “успокоения страстей”.

Наглядным примером подобной политики умиротворения могут служить ноттингемские волнения 1799 г ., возникшие после того, как парламент вновь отверг очередную петицию городских чулочников о введении минимальной заработной платы. Узнав об отказе, собравшиеся на улицах города разгневанные жители в ярости начали бить окна и громить дома власть имущих, врываться на фабрики и безжалостно крушить ткацкие станки. На рыночную площадь была принесена чулочно-ткацкая рама, и в присутствии множества людей ее демонстративно разломали на мельчайшие куски. Беспорядки длились несколько дней, в течение которых улицы Ноттингема непрерывно патрулировались вооруженными отрядами солдат; 300 констеблям после приведения их к присяге были даны особые полномочия по наведению порядка. Перепуганные промышленники неофициально связались с ткачами и городскими властями, выразив свое согласие немедленно повысить ставки заработной платы и улучшить условия труда. Беспорядки тут же прекратились.

В 1811 г. владельцы чулочных фабрик ноттингемского района стали получать письма, требования и “советы” угрожающего содержания с подписью “король Лудд” или “Нед Лудд” и символическим обратным адресом “Шервудский лес” или “Шервудский замок”.

Кто был этот загадочный “король Лудд” и существовал ли таковой, вообще осталось неизвестным, но одно было ясно – в стране действовала мощная тайная организация, возглавляемая либо сильной личностью, либо группой смелых людей. Возможно, они позаимствовали это имя у легендарного короля Лудда, который, как гласили древние предания, завоевал Лондон и построил там Лудгейт задолго до прихода римлян, а возможно, у некоего Неда Лудда – работавшего на чулочной фабрике слабоумного паренька, который, как свидетельствовала молва, в знак протеста против несправедливости и гонений первым разбил чулочно-ткацкие рамы. “Шервудский лес” или “Шервудский замок”, пожалуй, следовало воспринимать как намек на некогда обитавшего там защитника обездоленных, веселого разбойника Робин Гуда. Во всяком случае, немало простых людей искренне верили в то, что такой герой, Лудд, действительно существовал и что он поклялся посвятить свою жизнь защите интересов бедного люда. Кем бы они ни были на самом деле, луддиты быстро стали реальной силой в графствах Ноттингемшир, Ланкашир и Йоркшир, причем силой, способной при необходимости собирать крупные отряды вооруженных, дисциплинированных и полных решимости людей, силой, которую поддерживало и уважало большинство трудового населения страны.

Раньше всего луддиты появились среди ноттингемских чулочников. Это были искусные мастера, отдавшие долгие годы обучению ткацкому ремеслу и, как правило, работавшие на так называемых узких рамах. Затянувшаяся война и бесконечные блокады сильно подорвали их экономическое положение, поскольку производимая ими продукция предназначалась в основном для европейских рынков. К тому же на некоторых фабриках владельцы постепенно стали вводить “широкие” рамы, работа на которых уже не требовала высокой ткацкой квалификации: на них вязались не цельные изделия, а полотна полуфабриката, которые затем разрезались на части и сшивались по форме.

Изготовленная по такой технологии продукция не отличалась высоким качеством и довольно быстро рвалась по швам, но зато она была дешева и прекрасно расходилась на внутреннем рынке. Это нововведение, естественно, сопровождалось снижением оплаты труда ткачей-надомников, и тогда луддиты организовали налеты на эти фабрики, круша и ломая широкие рамы и уничтожая всю изготовленную на них продукцию. Всего за несколько недель их стараниями была поломана тысяча широких рам и в клочья изорваны огромные запасы полуфабрикатов.

Обычно луддиты действовали по простой и незамысловатой схеме, чем-то напоминавшей тактику ограниченной партизанской войны: они тайно собирались ночью небольшими вооруженными отрядами, врывались на заранее намеченную фабрику, разбивали или сжигали станки и мгновенно исчезали в ночи. В результате таких набегов фабричное производство тканей резко упало, зато существенно возросли цены на ткацкие изделия, доходившие до двух шиллингов за дюжину чулочных пар.

Луддиты утверждали, что действуют в рамках закона, ибо еще король Карл II специальной хартией уполномочил ткацкую “Фреймуорк ниттерс компани” осматривать готовую продукцию и уничтожать все, что не соответствовало установленным стандартам. А значит, и они, избирательно уничтожая недоброкачественные товары (а заодно и производившие их станки), в принципе ничем не нарушают закон. Однако мировые судьи такую трактовку закона категорически отвергли, в подтверждение чего направили в Ноттингемшир две тысячи вооруженных солдат.

За самовольную порчу промышленного оборудования предусматривалась депортация в австралийские лагеря для осужденных преступников на срок до 14 лет (именно к такому сроку наказания были приговорены семь ноттингемских луддитов в марте 1811 г.). Но парламенту эта мера наказания показалась слишком мягкой, и он усилил ее до смертной казни. В палате общин мало кто из депутатов возразил против нового законопроекта; зато в палате лордов луддиты неожиданно для всех нашли страстного защитника в лице поэта лорда Байрона, который в своей знаменитой речи сказал:

“Осознаем ли мы свои обязанности по отношению к толпе? Ведь кто, как не толпа, гнет спину на наших полях, трудится в наших домах, служит в наших армии и флоте? Они дали нам возможность бросить вызов всему миру, однако, доведенные до отчаяния бедственным положением и пренебрежительным отношением к их нуждам, они же могут бросить вызов вам самим. …Представьте, что ждет кого-либо из этих несчастных, какими я их видел – изможденных от постоянного недоедания и замкнувшихся в себе от беспросветного отчаяния, – когда его поставят перед судом за нарушение этого нового закона? 12 жаждущих крови мясников вместо присяжных заседателей и очередной Джеффрис* вместо судьи!”

Однако страх перед виселицей не остановил луддитов. Нападения на фабрики продолжались, распространившись даже на графства Ланкашир и Йоркшир. Чаще всего во время своих ночных рейдов подданные “короля Лудда” крушили станки при помощи тяжелого кузнечного молота, прозванного в народе по имени его создателя Эноха Джеймса “верзилой Энохом”; при этом в такт взмахам они обычно скандировали:

Великий, смелый, гордый.

Вперед зовет нас Энох,

И вздрагивают горы

От наших взмахов гневных.

Многие хозяева превратили свои фабрики в маленькие крепости, оставляя в них на ночь всех, кого могли – вооруженных приказчиков, мастеров, партнеров, солдат. В результате таких мер предосторожности происходили кровавые стычки, в которых нередко применялось огнестрельное оружие.

Некий мистер Бертон из г. Миддлтона, “доблестно” защищая свои станки, убил пять луддитов, за что их товарищи сожгли его дом, а на него самого было совершено покушение. Акции луддитов нередко сопровождались вспышками протеста горожан против дороговизны цен на продукты питания, и в ряде случаев купцы были вынуждены снизить цены на хлеб и картофель.

В графстве Йоркшир луддиты объявили войну так называемым обстригным рамам, на которых неквалифицированные ткачи выполняли работу квалифицированного “стригаля” по подравниванию готовой ткани. Владельцы фабрик стали получать от “короля Лудда” угрожающие письма приблизительно следующего содержания: “…обращаю ваше внимание на то, что, если они (обстригные рамы. – Прим. перев.) не будут разобраны до конца следующей недели, я пошлю одного из своих заместителей с отрядом по меньшей мере в 300 человек, чтобы их разбить… На случай же, если вы осмелитесь в них стрелять, им приказано убить вас”.

Поздними вечерами луддиты тайно собирались в лесу или на уединенных опушках; там они обсуждали детали предстоящего набега, а затем, зачернив лица сажей, отправлялись на дело, которое нередко заканчивалось кровопролитием. В дороге они подбадривали себя песнями, например такой:

Темной ночью, когда тихо,

И луна в холмы сползла.

Отправляемся мы пикой

И мечом вершить дела.

Неоднократные попытки властей внедрить в движение луддитов провокаторов и доносчиков с целью выявить его руководителей или спровоцировать их атаковать заранее подготовленные объекты-ловушки, где их можно было бы пленить и отправить на виселицу, в общем оказались бесплодными. Со временем большинство мелких фабрикантов сдались и демонтировали новое оборудование, предоставив бороться с луддитами владельцам более крупных и сильных предприятий. Один из них – некий Уильям Хорсфолл – даже установил на территории своей фабрики пушку, пробив для нее амбразуру в стене. (Правда, впоследствии его самого все-таки убили.) А уже известный нам Уильям Картрайт приготовился к возможной (или, вернее сказать, неизбежной) встрече с луддитами, как к настоящему сражению: во дворе расположилось подразделение вооруженных солдат, на лестницах и в проходах были раскиданы острозубые “ежи”, на крыше установили опрокидывающийся чан с серной кислотой; сам он не покидал фабрику ни на одну ночь.

И луддиты, которых оказалось там не менее 150 человек, не заставили себя долго ждать. Завязалась ожесточенная мушкетная перестрелка, длившаяся около 20 минут. Затем группа атакующих, разбив ворота кувалдами и топорами, ворвалась во двор, но была отброшена назад, понеся при этом большие потери ранеными и убитыми. Атака захлебнулась, и луддиты были вынуждены отступить. Картрайт стал героем дня для консерваторов, военных и других власть имущих. По дошедшим до нас слухам, он вышел к двум смертельно раненным луддитам и обещал им воду и врача, если назовут своих вожаков. Напрасно! – оба предпочли мучительную смерть предательству. Один из солдат, присланных оборонять фабрику, отказался стрелять и был приговорен к 300 ударам девятихвосткой. Только вмешательство самого Картрайта помогло смягчить это суровое наказание.

После столь сокрушительного отпора движение луддитов, даже несмотря на массовую поддержку населения и отдельные успехи, постепенно пошло на убыль: организованные рейды проводились все реже и реже, а затем и прекратились совсем. Ноттингемские чулочники создали свой тред-юнион, на что владельцы фабрик ответили образованием своего контркомитета. Оба этих “союза” были незаконными, однако, сделав все возможное для разгона первого из них, констебли и мировые судьи, попросту говоря, закрыли глаза на существование второго.

Впрочем, справедливости ради следует отметить, что спорадические “бунты против машин” продолжались еще долго и после прекращения организованного движения луддитов. Так, еще в 20-е годы XIX столетия можно было наблюдать следующую картину: толпа вооруженных дубинками и пиками ланкаширских ткачей направляется на разгром какой-то окрестной фабрики. Но вот, заметив несущийся им навстречу отряд кавалеристов с обнаженными мечами, они сходят с дороги и в нерешительности останавливаются. Всадники также натягивают поводья, и командир, обращаясь к толпе, предупреждает их о самых серьезных последствиях, если они немедленно не разойдутся. Слышится голос пожилого ткача: “А что же нам делать? Мы пухнем с голода. Что ж нам теперь – подыхать с голода?” Солдаты вынимают из ранцев свои дневные пайки, бросают их ткачам и удаляются вслед за офицером. После долгих споров и препирательств толпа все-таки решает продолжить начатое дело и снова выходит на дорогу, ведущую к фабрике.

“Царство короля Лудда” так и осталось окутанным непроницаемой завесой тайны. Кто за ним в действительности стоял и почему оно прекратило свое существование, так и не удалось узнать никому. Конспирация была для луддитов вопросом жизни или смерти, и они ее тщательнейшим образом соблюдали. Немало из них закончили жизнь на виселице или в далекой Австралии на каторжных поселениях у залива Ботани. И тем не менее движение луддитов основывалось на отсталой философии, зовущей к возврату условий жизни, которые объективно уже устарели. Оно являло собой последний отчаянный бой обреченного класса свободных надомных производителей. Будущее принадлежало машинам и тем, кто ими владел.

ГлаваXIV

КАПИТАН СВИНГ: ВОЛНЕНИЯ В ДЕРЕВНЕ

Иностранец, оказавшийся в Англии в первой половине XIX в., не преминул бы с некоторым удивлением отметить, что в стране не было крестьян. Во Франции, потерпевшей, как известно, поражение в войне, еще во время революции крупные земельные владения богачей были распределены между простым людом, и теперь основная масса продуктов питания производилась свободными крестьянами, работавшими на собственной земле. В Англии же крестьяне, потеряв землю (а соответственно – и права на нее), превратились в категорию неимущих сельскохозяйственных работников, гнувших спину либо на фермеров-собственников, либо на фермеров-арендаторов. Таким образом, побежденные оказались в лучшем положении, чем победители.

В результате войны сельское хозяйство стало весьма доходным делом, чем, конечно, не преминули воспользоваться богатые землевладельцы, сквайры, фермеры, приходские священники и мелкопоместные дворяне. Нажив во время войны колоссальные состояния, они тратили баснословные суммы на постройку (или реконструкцию) роскошных особняков, красотой которых мы имеем возможность восхищаться и в настоящее время, или на приведение своих обширных парков в соответствие с лучшими классическими вкусами. Огромные лесные массивы отводились под охотничьи заповедники, и горе незадачливому браконьеру, который пожелал бы подстрелить там, скажем, зайца или фазана – его подстерегало немало ловушек и самопалов, способных навсегда его искалечить или вовсе лишить жизни.

Резко упал уровень жизни сельскохозяйственных работников, большинство которых в известном смысле слова можно было считать квалифицированными аграрными рабочими. Утрата общинной земли и права на выпас (в период между 1770 и 1830 гг. английское крестьянство лишилось 6 млн. акров общинной земли) низвела их до такого положения, когда даже при полной занятости они были вынуждены влачить нищенское существование, едва сводя концы с концами. Причем если на индустриальном севере страны у них была хоть какая-то альтернатива – найти пусть и не очень привлекательную, но зато лучше оплачиваемую работу на расширяющихся или новых фабриках, то на аграрном юге сельскохозяйственные работники оказались по-настоящему в безвыходном положении. Не говоря уже о том, что имелось немало причин, делавших дорогостоящий и многодневный переезд через всю страну делом непрактичным, а порой и просто невозможным. Бродяжничество сурово преследовалось (от публичного наказания плетьми до виселицы)

Фермеры нового поколения считали себя скорее бизнесменами, чем “отцами-хозяевами”, несущими ответственность за благосостояние всего “семейства”, как было в сравнительно недалеком и казавшемся теперь идеальным прошлом. Тогда работник нанимался (как правило, на ежегодной ярмарке) сроком на один год и на этот период становился как бы членом хозяйской семьи. Причем, когда все шло нормально, он имел возможность продлевать этот срок и дальше. Питался он обычно за одним столом с хозяином и его семьей, и если ему иногда чего-то и не доставалось, так это более крепкого эля, который фермеры частенько варили только для себя. Иными словами, между хозяином и его работником существовала общность интересов и вполне определенная социальная взаимосвязь. Капиталистическая философия и мораль положили всему этому конец. Фермеру стало выгодней не иметь постоянного работника, а нанимать его по мере надобности на месяц, неделю или один день. К тому же он существенно экономил за счет питания – ведь теперь приходящих работников не надо было кормить круглый год. Постепенно фермеры снизили оплату труда работников до уровня, которого им едва хватало для физического существования, а затем, как будет видно из последующих разделов, даже ниже. И у наемных сельскохозяйственных рабочих не было иного выхода, как подчиниться.

В качестве основных причин такого ужесточения фермеры называли послевоенное падение цен на продукты питания, рост арендной платы за землю и… десятину, которую им приходилось исправно выплачивать церкви – 10% годового дохода натурой или, что в последние годы было для церкви предпочтительней, деньгами.

Платить работникам заработную плату ниже прожиточного минимума фермерам позволял так называемый Спинхэмлэндский акт (закон о хлебе и детях), названный так по имени деревни в графстве Беркшир, где он впервые нашел практическое применение. В 1795 г . там собралась группа мировых судей, чтобы рассмотреть вопрос об установлении минимума заработной платы, которая отражала бы колебания цен на основной продукт питания бедняков – хлеб, дабы никто не голодал. Однако под давлением фермеров вместо этого была введена иная система, по которой нуждавшиеся работники могли получать еженедельные пособия по бедности от местного прихода – размер таких пособий зависел от количества детей в семье и цены на четырехфунтовую буханку хлеба. Тем самым сельский работодатель освобождался от обязанности обеспечивать прожиточный минимум своим работникам (их субсидировали за счет налогоплательщиков), а те опускались до уровня приходских попрошаек, даже когда работали в условиях полной занятости. Важным элементом новой системы стала поистине драконовская проверка на право получения этого пособия: любой, кто имел хоть какие-либо сбережения или “собственность”, какой бы мизерной она не была, немедленно вычеркивался из списка.

Новая система быстро распространилась по аграрному югу страны, не менее быстро превратив английские деревни в обитель задавленных нищетой бедняков, кое-как перебивавшихся на хлебе, сыре, овсяной каше и овощах, которые им удавалось вырастить на своих крошечных огородах. Приходское пособие – ранее к нему прибегали только в случае болезни, потери работы или кормильца и т.п. – теперь превратилось в жизненно необходимый источник существования для широких масс сельскохозяйственных рабочих.

Одним из важных последствий Спинхэмлэндского акта был заметный деморализующий эффект, который он оказал на отношение работников и их семей к труду. Ведь, с одной стороны, как бы плохо они теперь ни работали, они все равно имели право на получение приходского пособия, а с другой – как бы много и старательно они ни гнули спину, у них не было никаких шансов на то, чтобы заработок (за исключением редких случаев везения или срочных работ) позволил им выйти из этой категории. Работа, казалось, вообще потеряла какой-либо смысл, и только традиционная для деревенского жителя потребность в чувстве самоуважения заставляла работников хотя бы создавать видимость активной трудовой деятельности. Все это, как видно из соответствующей статистики того периода, нашло объективное выражение в резком спаде производительности аграрного труда. И если раньше патриотически настроенные литераторы и журналисты не упускали возможности сравнить крепко сбитого, упитанного и независимого английского крестьянина с его изможденным и вечно голодным французским собратом по труду, то теперь положение в корне изменилось, ибо эти персонажи как бы поменялись местами.

Мы не располагаем достаточным количеством письменных источников о реакции на новую систему со стороны ее непосредственных жертв: сельскохозяйственные работники не имели ни своих представителей в парламенте, ни своих тред-юнионов. Будучи в основном неграмотными или полуграмотными людьми, они не писали книг, не вели дневников и не делали программных заявлений. Свои чувства, однако, они вполне недвусмысленно выражали делами.

Наиболее уязвимыми местами на каждой ферме были дорогостоящие и пожароопасные риги или крытые соломой амбары для хранения сена, зерна, гороха и т.п. Именно они-то и заполыхали (по причинам, оставшимся “неизвестными”) летними ночами 1830 г . в севеноукском и орлингтонском округах графства Кент на фермах, хозяева которых “прославились” жестоким отношением к своим работникам и бедным соседям. За отдельными пожарами последовали массовые поджоги, порча сельскохозяйственных машин и вспышки насилия, быстро перекинувшиеся на многие из соседних графств; впоследствии они получили название “последнего бунта сельскохозяйственных рабочих”.