Текст книги "Статьи и речи"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 7 (всего у книги 35 страниц)

Я привык соприкасаться с самыми страшными источниками скверны и коррупции, охватившей наше общество, и мало что в лондонском быте способно меня поразить. И я со всей торжественностью утверждаю, что человеческая фантазия не в состоянии придумать ничего, что бы в такой же короткий отрезок времени могло причинить столько зла, сколько причиняет одна публичная казнь. Я в отчаянии, я потрясен гнусностью, какую она из себя представляет! Я не верю, чтобы общество, относящееся терпимо к столь ужасным, столь безнравственным сценам, как та, что разыгралась сегодня утром возле тюрьмы, в Проезде Конного рынка прямо под окнами у добрых граждан, может процветать. И я хотел бы спросить Ваших читателей, которые привыкли обращаться к богу своему со смиренной мольбой об избавлении их страны от моральных зол, не пора ли искоренить и это зло, о котором я Вам написал?

Остаюсь, милостивый государь, Ваш преданный слуга

Чарльз Диккенс.

Девоншир Террас, вторник, ноября 13.

II

Милостивый государь,

Когда я писал Вам в прошлый вторник, я не думал, что мне придется вновь Вас беспокоить. Но так как один из Ваших корреспондентов выразил законное желание, чтобы я высказал свою точку зрения с большей отчетливостью, и так как я надеюсь, что не поврежу делу, за которое ратую, высказавшись несколько пространнее, я был бы рад, если бы Вы предоставили мне такую возможность.

Мои утверждения относительно деморализующего характера публичных казней сводятся к следующему:

Во-первых, казни эти главным образом привлекают в качестве зрителей наиболее низменную, развращенную и отпетую часть человечества, между тем как чувства, которые подобные зрелища пробуждают у этих людей, никак нельзя считать благотворными.

Во-вторых, зрелище насильственной смерти не может 5ыть полезным ни для какого разряда общества; тех же, кого оно обычно привлекает, оно должно по самой сути своей заставить пасть еще ниже, совсем закоснеть в черствости и бесчеловечности.

Что касается первого положения, то я вынужден снова сослаться на свой собственный опыт, приобретенный мной во вторник утром; на все известные свидетельства, подтверждающие, что казни являются излюбленным зрелищем преступников всех разборов; на опыт судей и полицейских, изучавших состав зрителей; на полицейские рапорты, которые являются неминуемым следствием этих сборищ; на неизменные газетные отчеты; на несомненный факт, что ни один порядочный отец не пустит своего сына глядеть на это зрелище, ни один порядочный хозяин не захочет, чтобы его подмастерья и слуги туда ходили; на несомненный факт, что общество в целом, если не считать подонков, отворачивается от этих зрелищ, видя в них омерзительное зверство. (То обстоятельство, что во время описанной мной казни было совершено сравнительно мало краж, объясняется отнюдь не леностью воров, число которых министр внутренних дел может с легкостью узнать в Скотленд-Ярде, а расторопностью полицейских, проявивших бдительность свыше всяких похвал.)

Что до второго утверждения (отмечу мимоходом ожесточающее влияние, которое общение даже с естественной смертью оказывает на грубые души), сошлюсь опять на то, что мне довелось наблюдать лично. Для меня не могло бы быть большего утешения и ничто так не смягчило бы невыразимого ужаса этой сцены, как возможность поверить, что хоть какая-то часть огромной толпы, несколько песчинок в необозримой нравственной пустыне, меня окружавшей, испытала чувство страха, раскаяния, жалости или отвращения при виде того, что происходит на эшафоте. Но, глядя на толпу, нельзя было тешиться такой надеждой. Я внимательно и с большим уважением отнесся к выдвинутой Вами мысли, будто толпа своим нарочито буйным поведением пыталась заглушить нравственные муки, которые она якобы испытывала, и все же я должен сказать, что такая мысль не пришла бы Вам в голову, – я в этом убежден, – если бы Вы стояли там, где стоял я, видели и слышали бы то, что видел и слышал я. Всякое душевное состояние проявляется определенным образом. То состояние, о котором говорите Вы, также имеет свои признаки. Здесь их не было и в помине. Веселье не было истерическим, крики и драки не были следствием нервного напряжения, ищущего выхода. Было полное очерствение и злодейство, и больше ничего. В то самое утро арестовали исступленную женщину, которая угрожала убить другую, находившуюся тут же в толпе; задержанная кричала, что у нее с собой нож, что она всадит его своей противнице в сердце, и пусть ее повесят на одной виселице с ее тезкой, миссис Маннинг, на чью смерть она пришла полюбоваться. Было очевидно, что сцена казни расшевелила в женщине самые злобные инстинкты; и то же самое происходило со всей толпой. Я убежден, что иного действия это зрелище не имеет, и утверждаю, что каждый, кто присутствует на нем, не только не делается лучше, а непременно и неминуемо становится хуже, чем был.

Не место в христианском государстве этим страшным зрелищам, и чтобы положить конец им, а также их неисчислимым дурным последствиям, я предложил бы приводить приговор суда в исполнение в самой тюрьме и при наименьшем числе свидетелей, какое возможно. Прежде чем развивать свою мысль дальше, я позволю подкрепить ее цитатой из Филдинга, глубокому познанию человеческой души которого, я не сомневаюсь, Вы воздаете должное:

"Казнь должна совершаться при закрытых дверях. Тут к нам на помощь придут поэты. Иностранцы упрекают английскую драму в чрезмерной жестокости за то, что она допускает частые убийства на сцене. В самом деле, это не только жестоко, но и неразумно: убийство, совершенное за кулисами, если только поэт знает, как его обставить, приведет зрителей в гораздо больший ужас, чем если оно будет совершено у него на глазах. Пример тому мы видим в сцене убийства короля в "Макбете". Я думаю, в одной этой сцене ужас достиг большего напряжения, нежели во всех кровопролитиях, какие когда-либо совершались на сцене. К поэтам я присоединю еще священников, людей, как известно, в политике искушенных. Жрецы Египта, страны, где впервые были введены священные таинства, особенно хорошо знали, как важно прятать от глаз непосвященных то, что должно вызывать ужас и трепет. Человеческое воображение гораздо более склонно преувеличивать, нежели глаз, и я иной раз даже думаю, что то, на что мы смотрим, становится менее значительным под нашим взглядом – в особенности там, где замешаны страсти; ибо тогда в том, что любишь, подозреваешь гораздо большее благо, а в том, что ненавидишь, большее зло, чем это есть на самом деле. Поэтому, чем меньше людей присутствовало бы во время казни, тем больший ужас вселяла бы казнь в толпу, стоящую за воротами, и тем грознее представлялась бы она самим преступникам".

С момента произнесения смертного приговора я бы поместил преступника в условия того страшного сурового одиночества, которое мудрейший из судей предписал Рашу, убийце. Я не пускал бы к нему любопытных посетителей, я бы всеми силами препятствовал тому, чтобы его изречениями и деяниями пестрели газеты, услаждающие воскресные досуги вокруг семейного очага. Его казнь в стенах тюрьмы должна быть тщательно продумана и обставлена ужасающей торжественностью. Мистера Колкрафта, палача (с манерами которого мне пришлось ознакомиться во время описанного мной события), следует несколько ограничить в неуместном веселье, шутках, брани и потреблении коньяка. Я бы определил состав присутствующих в 24 человека, назвал бы их присяжными свидетелями; из них восемь должно принадлежать к низшим классам общества, восемь – к средним и восемь – к высшим! Таким образом будет представлено все общество. Следует, чтобы при казни также присутствовали начальник тюрьмы, священник, врач и другие чиновники, шерифы графства или города и два тюремных инспектора. Подписи этих лиц должны скреплять строго и торжественно составленное свидетельство (одинаковое для всех случаев) о том, что в такой-то день и час, в такой-то тюрьме, за такое-то преступление такой-то преступник был подвергнут казни через повешение у них на глазах. Затем должно быть второе свидетельство тюремных чиновников, удостоверяющее личность казненного, и третье – то, что он получил погребение. Эти три свидетельства надлежит вывешивать на воротах тюрьмы, чтобы они там находились в течение двадцати одного дня, их следует перепечатывать в "Хронике" и выставлять для общественного обозрения; а весь час, пока висит тело повешенного, я бы приказал звонить в колокола и закрывать на это время лавки, дабы все помнили о том, что происходит в эти минуты.

Если бы такое изменение закона о смертной казни было принято, я убежден, что публика располагала бы (как то и следует) значительно более точными сведениями относительно этого страшного наказания, нежели сведения, которыми она располагает относительно других мер правосудия. Мы, например, удивительно несведущи во всем, что касается каторги. В самом деле, что нам известно о каторге? И, однако, никто не сомневается в том, что человека, приговоренного к ссылке в каторгу, в самом деле туда отправляют. Широкая публика и представления не имеет о быте самой обыкновенной лондонской тюрьмы, однако, когда сообщается, что арестованный находится в той или иной тюрьме, никому не приходит в голову усомниться в том, что именно там он и отбывает свое наказание. Некоторые возражают против "таинственности" казни при закрытых дверях. Но ведь за последние 20 лет все реформы, связанные с содержанием арестантов и тюремным режимом, имеют тенденцию ко все большему окружению их тайной. Начиная с тюремной кареты и кончая островом Норфолк, арестантский быт облекается все большей и большей тайной. То, что арестантов теперь не водят по улицам, как каторжников в "Дон-Кихоте" – двадцать человек на одной цепи – (я еще застал этот обычай в мои школьные годы), а развозят в закрытых каретах, разумеется, придает им таинственность. То, что арестанта знают по номеру, а не по имени, то, что его подвергают суровой дисциплине молчания, – не говоря об одиночном заключении, которое я считаю нежелательным, – все это способствует тайне. Не является ли в таком случае тайна, какою я предлагаю окружить казнь, достойным венцом всех этих мудрых установлений? Если же согласиться с теми, кто возражает, то давайте вернемся к той поре, когда дамы навещали разбойников и распивали с ними пунш в камерах смертников в Ньюгете или когда лондонский шпион Нэд Уорд в определенные дни недели отправлялся в Брайдуэл * смотреть, как секут женщин.

Есть и другой разряд несогласных со мною людей, которые требуют полной отмены смертной казни, и ни о чем другом слышать не желают; не отрицая страшного ущерба, причиняемого публичными казнями общественной нравственности, они готовы мириться с этим злом неопределенный срок – лишь бы не упустить хотя бы на минуту свою конечную цель. О них я, впрочем, ничего не скажу, как бы благородны и чисты они ни были в своих намерениях, я считаю, что они неразумны и что спорить с ними бессмысленно.

Прошу Вас принять мою благодарность за предоставленную возможность высказаться и позвольте Вас уверить, что я пишу в глубоком убеждении, что мое присутствие на казни в прошлый вторник накладывает на меня священный долг, в сознании которого я ежечасно укрепляюсь и от которого меня ничто не может заставить отказаться.

Остаюсь, милостивый государь, Вашим преданным слугой,

Чарльзом Диккенсом.

Девоншир Террас, суббота, ноября 17.

ОБРАЩЕНИЕ К ЧИТАТЕЛЯМ В ПЕРВОМ НОМЕРЕ "ДОМАШНЕГО ЧТЕНИЯ"

Перевод И. Гуровой

НЕБОЛЬШОЕ ВСТУПЛЕНИЕ

Название, выбранное нами для этого журнала, говорит о том заветном желании, которое подсказало нам мысль издавать его.

Мы смиренно мечтаем о том, чтобы обрести доступ к домашнему очагу наших читателей, быть приобщенными к их домашнему кругу. Мы надеемся, что многие тысячи людей любого возраста и положения найдет в нас задушевного друга, хотя бы нам никогда не привелось увидеть их. Мы стремимся принести из бурлящего вокруг нас мира под кровлю бесчисленных домов рассказы о множестве социальных чудес – и благодетельных и вредоносных, но таких, которые не сделают нас менее убежденными и настойчивыми, менее снисходительными друг к другу, менее верными прогрессу человечества и менее благодарными за выпавшую нам честь жить на летней заре времен.

Ни утилитаристский дух, ни гнет грубых фактов не будут допущены на страницы нашего "Домашнего чтения". В груди людей молодых и старых, богатых и бедных мы будем бережно лелеять тот огонек фантазии, который обязательно теплится в любой человеческой груди, хотя у одних, если его питают, он разгорается в яркое пламя вдохновения, а у других лишь чуть мерцает, но никогда не угасает совсем – или горе тому дню! Показать всем, что в самых привычных вещах, даже наделенных отталкивающей оболочкой, всегда кроется романтическое нечто, которое только нужно найти; открыть усердным слугам бешено крутящегося колеса труда, что они вовсе не обречены томиться под игом сухих и непреложных фактов, что и им доступны утешение и чары воображения; собрать и высших и низших на этом обширном поприще и пробудить в них взаимное стремление узнать друг друга получше, доброжелательную готовность понять друга друга – вот для чего издается "Домашнее чтение".

Величайшие изобретения нашего века, на наш взгляд, не просто материальны, но скрывают в своих могучих телах нечто вроде души, которая может найти выражение на страницах "Домашнего чтения". Путешественник, вместе с которым мы отправимся в путь по железной дороге или на пароходе, обретет, мы надеемся, достойную замену ушедшим в прошлое дорожным приключениям в близком знакомстве с новой силой, увлекающей его вперед, во встречах с чужой жизнью, с иными людьми, мимо которых он проносится как ветер, и даже в созерцании заводских труб, изрыгающих клубы огня и дыма над убегающим назад пейзажем. У этих угольных великанов, у этих рабов лампы Знания есть свои тысяча и одна сказка, как были они у джинов Востока; и вот эти увлекательные сказки, то страшные, то забавные, исполненные твердости и мужества, на бесчисленных трогательных примерах учащие нас состраданию и снисходительности, – вот эти-то сказки мы и собираемся вам поведать.

В "Домашнем чтении" зазвучит не только голос нашего времени, но и голос седой старины. И его страницы будут рассказывать о чаяниях, надеждах, победах, радостях и печалях не только нашей страны, но и, насколько это возможно, всех других стран мира. Ибо то, что представляет истинный интерес для одной из них, касается и всех остальных.

Мы хорошо понимаем, какая это честь – заслужить ласковый и доверчивый прием в бесчисленном множестве домов, стать другом и детей и стариков, быть советчиком и в радости и в горе, наполнять комнату больного светлыми образами, "что дарят счастье и хранят от боли", вызывать веселый смех и исторгать слезы жалости. Нам знакома ответственность, которую налагает это почетное право; и дивная награда, которую она сулит; и картины необъятного множества людей, охваченных единым чувством в часы одинокого труда; и пробуждаемая в груди труженика святая надежда, что он без стыда сможет взглянуть на плоды своего бдения, что грядущие поколения не забудут его имени, которое с гордостью будут носить те, кого он так горячо и нежно любит. Тот, чья рука с трепетом пишет эти строки, к счастью, и прежде имел отношение к кое-каким созданным им "домашним чтениям" * и, обладая достаточным опытом, берется за эту задачу с надлежащей серьезностью, отдавая себе полный отчет, какие обязательства влечет она за собой.

Не мы первые вышли пахать это поле, и среди наших предшественников есть немало таких, чье общество – честь для нас и чья деятельность приносит величайшую пользу. Но есть и другие – мыши, порожденные Горой, грязная бахрома с Красного Колпака, потатчики самым низким страстям низменных душ, чье существование ложится пятном на нашу страну. И если бы нам удалось вытеснить их, мы сочли бы это выполнением нашего высочайшего долга.

Итак, мы начинаем наш путь! Странствующий рыцарь в старинной сказке, поднимаясь на вершину крутой горы, где был сокрыт предмет его поисков, слышал вокруг себя страшные голоса – самые камни кричали ему: "Отступись, уходи!" Но голоса, которые слышим мы, призывают: "Вперед!" В камнях, зовущих нас, есть благие поучения, как у деревьев есть речь, и журчащие ручьи подобны книгам, и во всем таится добро! * И они и Время зовут нас: "Вперед!" И мы пускаемся в путь с легким сердцем, со свежими силами и со светлыми надеждами. Кремнистая дорога не так тверда, чтобы поранить нам ноги, не так крута, чтобы нам пришлось останавливаться и, глядя с головокружительной высоты, застывать от ужаса. Вперед! – вот все, что мы слышим. Вперед! Нас уже бодрит воздух дальней вершины, вдохновенные голоса зовут нас, и мы, повторяя их клич, без страха идем вперед.

30 марта 1850 г.

РАЗВЛЕЧЕНИЯ ДЛЯ НАРОДА

Перевод И. Гуровой

I

Если правда, что одна половина общества не знает, как живет другая, то, уж конечно, высшие сословия не знают, да и не хотят знать, как развлекаются низшие. Полагая, что не интересуются они этим именно потому, что ничего об этом не знают, мы намерены время от времени сообщать кое-какие факты, имеющие касательство к этой теме.

Общий характер театральных представлений низшего разбора всегда отражает вкусы народа и точно свидетельствует об уровне его духовного развития. Мы предполагаем для начала ознакомить наших читателей с некоторыми наблюдениями, почерпнутыми в такого рода столичных театрах.

Пожалуй, нет такой силы, которая могла бы искоренить у простого народа его врожденную любовь к драматическим представлениям в любом виде. Впрочем, подобное искоренение, на наш взгляд, оказало бы обществу весьма сомнительную услугу. Политехнический музей на Риджент-стрит, где показывается и объясняется действие сотен хитроумных машин и где можно послушать лекции, содержащие массу полезных сведений о всевозможных практических предметах, это замечательное место и истинное благодеяние для общества, и, однако, нам кажется, что люди, чей характер складывался бы под влиянием досуга, проведенного исключительно в стенах Политехнического музея, оказались бы мало приятной компанией. Случись с нами несчастье, мы предпочли бы не искать сочувствия у молодого человека двадцати пяти лет, который в детстве все каникулы возился с колесиками и винтиками, если только он сам не испытал подобного же горя. Мы скорее доверились бы ему, если бы он был немножко знаком с "Девушкой и сорокой", если бы он совершил одну-две прогулки по "Лесу Бонди" или хотя бы ограничился какой-нибудь рождественской пантомимой. Почти все мы обладаем воображением, которое не смогут удовлетворить никакие паровые машины, и даже богатейшая Всемирная Выставка Промышленного Прогресса *, вероятно, не насытила бы его. Чем ниже мы будем спускаться, тем, естественно, все более лакомой пищей для воображения будут становиться театральные представления, ибо это – самый легкий, самый простой и самый очевидный способ уйти от мира сухих фактов. Джо Уэлкс из Ламбета читает мало, ибо не обладает ни большим запасом книг, ни удобной для чтения комнатой, ни склонностью к чтению, а главное, – не обладает способностью живо представлять себе то, о чем он читает. Но посадите Джо на галерее театра Виктории, покажите ему на сцене открывающиеся окна и двери, через которые могут появляться и исчезать люди, расскажите ему что-нибудь с помощью живых нарядных мужчин и женщин, поверяющих ему свои тайны голосом, слышным за полмили, и Джо превосходно разберется в самых сложных перипетиях сюжета и просидит там хоть всю ночь, лишь бы ему что-нибудь показывали. Вот почему излюбленные мистером Уэлксом театры всегда полны, и какие бы изменения не претерпевала драма в любом другом месте, в Ламбете она никогда не выходит из моды.

По тут, пожалуй, может возникнуть естественный вопрос, становится ли мистер Уэлкс более образованным человеком благодаря своему пристрастию к театру. Насколько образованнее стал он к настоящему времени, наши читатели могут судить сами.

Давая им к тому возможность, мы сперва хотели бы указать, что ни в чем не виним тех, кто способствует удовлетворению любви мистера Уэлкса к драматическому искусству. Задавленный налогами, не получающий никакой помощи от государства, покинутый благородной публикой, не признаваемый средством воспитания общественного вкуса, высокий английский театр пришел в упадок. Те, кто согласен жить для того, чтобы угождать вкусам мистера Уэлкса, должны угождать вкусам мистера Уэлкса для того, чтобы жить. Директор такого театра держит зеркало не перед природой *, но перед мистером Уэлксом единственным, кто признает его театр. И если дарование актера, подобно рукам красильщика, принимает цвет того, с чем он работает, актера вряд ли можно за это осуждать. Он прилежно трудится на ниве своего призвания, знает лишь безысходную нужду, и даже если ему повезет, живет лишь в мире подобий, которые часто кажутся злой насмешкой. Дарить богатое имение шесть вечеров в неделю и мечтать о шиллинге; пировать на воображаемых банкетах, не зная, удастся ли утолить голод хотя бы бараньей котлетой; причмокивать губами над бокалом с подкрашенной водицей, снисходительно похваливая живительные дары солнечных виноградников по берегам Рейна; быть блистательным юным любовником, когда дома лежат больные дети; закрашивать следы горя жженой пробкой и румянами – все это само по себе достаточно скверно, и незачем требовать от него, чтобы он вдобавок еще презирал свое ремесло. Если, осужденный произносить нелепости, он способен произносить их с удовольствием, то, видят небеса, тем лучше для него, и да воцарится мир в душе его! Недели две назад мы отправились в один из любимых театров мистера Уэлкса поглядеть мелодраму, носящую соблазнительное название "Майская Зорька или Тайна 1715 года и Убийство!" Нам думалось, что первая часть заглавия указывает на месяц, в котором случилась тайна или произошло убийство, но оказалось, что так зовут героиню, гордость Кесуикской долины, "прозванную Майской Зорькой" (как это в обычае у английских поселян) "за ясные глазки и веселый смех". Об этой юной девице в белом муслиновом платье с голубыми бантами на подхватах юбки скажем кстати, что она затем перенесла все до одного тягчайшие испытания, какие только могут выпасть на долю человека, и проделывала с пистолетом все возможные и невозможные штуки, допускаемые огнестрельным оружием такого рода.

Театр был переполнен. Места стоили: в ложах – шиллинг, в партере шесть пенсов, на галерке – три пенса. Галерея была огромных размеров (среди зрителей первого ряда мы не преминули заметить мистера Уэлкса) и набита битком. Стоило лишь взглянуть на увлеченные лица, громоздившиеся друг над другом до самого потолка, на людей, которые, забыв о неудобствах, жадно теснились даже в дверях, и всякий посторонний наблюдатель тут же понял бы, что нельзя упускать ни единой возможности хоть как-то просветить этих бесчисленных зрителей.

Общество в партере не отличалось ни излишней чистотой, ни сладостными ароматами, но там можно было увидеть немало добродушных молодых ремесленников с супругами. Последние почти все держали на руках своих "младшеньких", и партер больше всего напоминал обширную детскую. Какие бы чудеса ни творились на сцене, куда любопытнее было, оторвавшись от созерцания моря вытянутых голов на галерее вверху, поглядеть на спокойные личики крепко спящих малышей внизу. Кроме того, партер благоухал различными сортами холодной жареной рыбы и содержал целую коллекцию карманных фляг.

Публика в ложах мало чем отличалась от публики в партере – если исключить младенцев и рыбу. В соседней ложе расположился рядовой пешей гвардии, а рядом с ним сидел господин, застегивавший свой сюртук булавками вместо пуговиц и покрывшийся плесенью от чересчур сырого образа жизни. В разных углах зала мы заметили нескольких юных карманников, наших добрых знакомых, однако они, совершенно очевидно, находились здесь как частные лица, а не при исполнении служебных обязанностей, так что их присутствие нас нисколько не смутило. Ибо мы полагаем, что безделье людей, принадлежащих к подобному классу общества, служит на благо общества в целом, и не склонны в этом случае оплакивать нерадивость, за которую столь часто упрекают низшие сословия.

Тут занавес взвился, прервав наши наблюдения, и вскоре мы ознакомились со следующими обстоятельствами.

Мы узнали, что сэр Джордж Элмор – меланхолический баронет, судя по всему страдающий тем острым несварением желудка, которое обычно поражает пациентов мистера Моррисона, когда они с помощью мистера Моута знакомятся с удивительным действием его "растительных пилюль", – живет в очень большом замке, в обществе одного круглого столика, двух кресел и капитана – Джорджа Элмора, "его предполагаемого сына – Дитяти тайны и Злодея". Капитан, помимо непочтительной привычки грубо перечить отцу при каждом удобном случае, исполнен всевозможных пороков, и главные из них таковы: он подло покинул свою супругу "Эстеллу де Нева, знатную испанку", и вознамерился без малейшего на то права завладеть Майской Зорькой, хотя М. З. на днях должна сочетаться браком с Уиллом Стэнмором, веселым моряком на весьма нетвердых ногах.

Первое несомненное доказательство того, что капитан – не кто иной, как Дитя тайны и Злодей, можно было усмотреть в его сапогах, весьма высоких, широких и сшитых, по-видимому, из пластыря, которые бросали на него самую черную театральную тень. И действительно, в самом ближайшем времени он оказывается таким негодяем, какого только можно пожелать: под покровом ночной темноты он забирается через окошко в скромный домик Майской Зорьки; отказывается "высвободить" Майскую Зорьку, когда оная девица обращается к нему с этим требованием; нарушает сладкий сон единственного оставшегося в живых родителя Майской Зорьки – слепого старца с черной повязкой на глазах, которого мы впредь будем именовать "господином Троезвездиным", так как его имя изображалось в афишке следующим образом: ***; и во что бы то ни стало желает похитить Майскую Зорьку силой оружия. Однако гнусности капитана этим не ограничиваются, ибо, потерпев временную неудачу в своем дьявольском намерении, – сперва из-за ножей и пистолетов, которые, к счастью, оказались под рукой у Майской Зорьки и были приставлены к его груди, а потом из-за появления Уилла Стэнмора, – он заставляет некоего Слинка, своего прихвостня, донести, что Уилл Стэнмор – мятежник, после чего веселого моряка хватают и уводят в тюрьму. В то время как Капитан совершает эти подвиги, в замке его батюшки появляется смуглолицая дама по имени Мануэлла, "Цыганка с Пиринеев, Бездомная Скиталица и Возвестительница Пророчества", которая приводит баронета, его предполагаемого отца, в ужасное замешательство, сначала осведомившись у него о том, что лежит на его совести, а затем продекламировав под негромкое жужжание скрипок таинственные стихи о Дитяти тайны и Злодее. Так обстояли дела, когда театр задрожал от рукоплесканий, а мистер Уэлкс впал в неописуемый восторг, ибо на сцену вышел "Нищий Майкл".

Мы было подумали, не объясняется ли сердечный прием, оказанный Нищему Майклу, тем, что его физиономия, загримированная "под грязь", пробудила братские чувства в груди большинства зрителей. Однако вскоре выяснилось, что в былые времена он был нанят сэром Джорджем Элмором убить его (сэра Джорджа Элмора) старшего брата – что и исполнил. Но, несмотря на это дельце чести, Майкл в действительности на редкость славный малый и чрезвычайно добрая душа, – услышав о намерении Капитана разделаться с Уиллом Стэнмором, он восклицает: "Как! Снова кро-о-овь!" – и падает навзничь, оскорбленный в своих лучших чувствах. А описывая маленькую промашку, которую он допустил из любви к деньгам, он замечает: "Нане-е-ес ему удар я в заблужде-ении!" – а затем с законной гордостью добавляет: "Я нищим жил, бродягою скитался, но преступле-е-нием рук с тех пор не запятнал!" Все эти излияния благородного сердца встречались громом рукоплесканий, а когда, не совладав с волнением, он после одного монолога "ушел со сцены", елозя на спине и брыкаясь, подобно неустрашимым молодцам в тот черный час, когда они не желают следовать в полицейский участок, в зале разразилась настоящая буря.

И посудите сами, как мало зла причинил он на самом деле! Старший брат сэра Джорджа Элмора _не_ умер. Не на таковского напали. Получив от этого чувствительнейшего создания удар, нанесенный "в заблужде-е-нии", он не замедлил исцелиться и, желая остаться неузнанным, закрыл глаза черной повязкой, а затем поселился в скромном уединении со своей единственной дочерью. Короче говоря, господин Троезвездин и был этим самым братом! Когда Уилл Стэнмор оказался сыном заблудшего сэра Джорджа Элмора вместо Дитяти тайны и Злодея, который оказался сыном Майкла (подмен был совершен из мести дамой с Пиринеев, которая стала Бездомной Скиталицей из-за того, что заблудший сэр Джордж Элмор коварно ее покинул), господин Троезвездин отправился в замок потолковать со своим кровожадным братом обо всех этих делах. Господин Троезвездин сказал, что огорчаться не надо, что он не сердится, что он жил в безвестности лишь для того, чтобы его кровожадный брат (чьи многочисленные добродетели ему хорошо известны) мог распоряжаться родовым поместьем, а затем сказал, что хорошо бы им помириться и отобедать всем вместе. Кровожадный брат немедленно изъявил согласие, заключил Бездомною Скиталицу в объятья и, надо полагать, обратился в Доктор Коммонс за разрешением на брак с ней. И тут они стали веселиться. Ведь в попытке убить родного брата, чтобы присвоить его имущество, нет ничего дурного, если вы обратитесь за помощью к такому добродушному убийце, как Нищий Майкл.

Все это пришлось не но вкусу Дитяте тайны и Злодею; последний был так мало обрадован всеобщим счастьем, что застрелил Уилла Стэнмора, который, благополучно выйдя из тюрьмы, должен был тут же жениться на Майской Зорьке, и унес его тело, а заодно и Майскую Зорьку в уединенную хижину. Там Уилл Стэнмор, уложенный наповал в четверть первого ночи, восстал в семнадцать минут первого свежее самой свежей розы и стал в одиночку драться с двумя негодяями. Однако Бездомная Скиталица, явившаяся туда с отрядом бездомных скитальцев мужского пола, которые всегда были в ее распоряжении, и кровожадный брат, явившийся туда под ручку с господином Троезвездиным, прекратили схватку, разделались с Дитятей тайны и Злодеем, а затем благословили влюбленных. Нравоучительный вечер завершился приключениями "Кровавого Ривена, Бандита". Однако, несколько утомившись и заметив по выразительным чертам мистера Уэлкса, что он для одного раза уже достаточно запутался между добром и злом, мы удалились, питая твердую надежду незамедлительно увидеться с ним в другом театре, где развлекается простой народ.