Текст книги "Статьи и речи"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 35 страниц)

Непоследовательность точки зрения лорда Эшли можно лучше всего продемонстрировать с помощью выдержек из его, же собственных высказываний. "Говоря о приостановке почтовой связи, я имел в виду только почтовые мешки, но отнюдь не пассажиров". Вот как? Поразмыслите-ка еще разок, лорд Эшли!

Когда достопочтенный член парламента от округа Гробов повапленных * вносит резолюцию о прекращении движения почтовых, а следовательно, и всяких поездов по воскресеньям и когда сей почтенный муж говорит о парнях-кассирах, продающих билеты, о париях-машинистах, о париях-кочегарах, о париях-носильщиках, о париях – железнодорожных полисменах, о париях-извозчиках, ожидающих на париях-станциях париев-пассажиров, чтобы отвезти их в парии-гостиницы, где им будут прислуживать парии-лакеи, то что же остается делать лорду Эшли? Голос зависти шепчет на ухо: ведь мальчик с пальчик сам породил своих великанов и сам же их уничтожил. Но у вас так с вашими париями не выйдет. Вы не можете присвоить себе исключительное и монопольное право производства и уничтожения марионеточных париев. Другие достопочтенные джентльмены также имеют бесспорное право на эти занятия, и когда уважаемый член парламента от округа Гробов повапленных превращает всех этих людей в париев, то у вас, лорд Эшли, нет никаких оснований не признавать их подлинности.

Если на железнодорожный транспорт и всякие иные средства передвижения в воскресные дни будет наложен, но настоянию достопочтенного члена парламента от Гробов повапленных, запрет, то сей почтенный муж не замедлит обнаружить, что этот транспорт в воскресенье вечером вносит немалую ленту в дело выпуска газеты "Таймс" в понедельник и что приостановка транспорта превратит в парию все это огромное предприятие. Ибо в том-то и кроется большая опасность производства париев: стоит только начать, и парии будут расти, как грибы после дождя. Расти в таком изобилии, что тут уж как ни верти, а вскорости во всей стране не сыщется ни одного уголка, начиная с королевских чертогов и кончая последней хижиной. что не кишел бы париями. Упразднить почтовые мешки и оставить почтовые поезда? Остановить лоток этих безмолвных вестников любви и заботы и в то же время оставить говорящих путешественников, требующих неизмеримо больше обслуживающего персонала, чем письма? Это значит полагать, что все люди – глупцы и что достопочтенный член парламента от Гробов повапленных даже больший головотяп, чем он есть на самом деле.

В подкрепление своего проекта лорд Эшли огласил некую напыщенную и опасную рацею, якобы написанную рабочим человеком, гордиться которой, по нашему разумению, рабочий люд не имеет никаких оснований. В этом послании много говорится о том, что лишить рабочего его священного права на воскресный отдых – значит ограбить его. Однако, отдавая должное несомненной благонамеренности и гуманности побуждений лорда Эшли, мы с сокрушением сердечным должны признать, что нет грабителя, которого рабочему человеку, стремящемуся оградить свой воскресный отдых от посягательств, следовало бы страшиться больше, чем самого лорда Эшли. Ведь каждую неделю лорд Эшли ставит свой авторитет и свои благие намерения на службу тем, кто стремится превратить воскресенье из дня отдохновения от трудов, восстановления сил на свежем воздухе и разумных развлечений в день умерщвления плоти и траура. И заметьте, это затрагивает интересы не только одного класса. Это касается всех классов общества. Если в палате общин не нашлось ни одного джентльмена, у которого было бы достаточно мужества напомнить лорду Эшли, что напыщенная чушь насчет рабочего класса, повторенная им с чужого голоса, есть не что иное, как перепев абсурднейшей социалистической доктрины, признающей существование лишь одного-единственного класса тружеников на земле, то слава богу, что об этом можно сказать всю правду в другом месте. Не подлежит сомнению, что три четверти населения Англии добывает свой хлеб в поте лица. Так же бесспорно, что люди всех занятий и профессий живут и трудятся – в большей или меньшей степени – точно так же, как и те, кого мы привыкли называть рабочими. И в буржуазной среде глубоко укоренилась потребность в неустанном, обязательном и жизненно-необходимом труде. Есть несметное множество выходцев из аристократии и сыновей и дочерей аристократов, которые трудятся неустанно и имеют не больше шансов составить себе состояние своим трудом, чем рабочий – трудами своих рук. Есть бесчисленное множество семей, для которых воскресенье – единственный день недели, когда им доступны невинные развлеченья и отдых в семейном кругу. Если мы, из жалкого пристрастия к ложному аристократизму, пристрастия, принесшего такой вред обществу, стремясь отгородиться от рабочего человека, самодовольно решаем, что воскресные пригородные поезда и сады-чайные ему ни к чему, поскольку мы-то не пользуемся ими, то этим мы можем обмануть лишь самих себя. Мы не можем урезать столь необходимые ему отдых и развлечения, не урезав и наших собственных и не обманывая его самым бессовестным образом. Мы не можем отдать его на христианское попечение достопочтенного члена парламента от Гробов повапленных и самоустраниться. Мы не можем опутать его ограничениями, сохранив свободу действий только для себя. Наши воскресные потребности почти такие же, как и у него, только у него они скромнее. Наши вкусы и пристрастия тоже почти одинаковы, и было бы неумно, да и нечестно, если бы мы, представители среднего класса, вели бы себя в этом отношении как двуликий Янус.

Но что же предлагает достопочтенный член парламента от Гробов повапленных, для которого расчистил дорогу лорд Эшли? Он видел в больших городах Англии в воскресенье утром, когда колокольный звон созывает людей в церкви и молельни, неких немытых и распущенных субъектов с мутным взором, слоняющихся у дверей трактиров или шатающихся по улицам, но ведь для этих людей воскресный отдых значит не более, чем яркий солнечный день для свиней. Неужто почтенный джентльмен полагает, что, надев наручники на почтовых чиновников и подвергнув ограничениям порядочных людей, он заставит праздношатающихся уважать святость воскресного отдыха? Пусть он отправится в любое воскресное утро из нового Эдинбурга, где, впрочем, даже игра на фортепьяно считается кощунством, в старый город и посмотрит, что значит соблюдение воскресного отдыха по ветхозаветному канону. Или пусть он обратится к статистическим данным о количестве пьяных в Глазго в те дни, когда церкви полны, и вычислит процент строго соблюдающих воскресный отдых там, где этого добиваются показной суровостью и наводящей уныние обрядностью.

Правда, есть и совсем иная категория людей, которые по воскресеньям не прочь предпринять небольшую увеселительную прогулку или просто собраться вместе теплой компанией. Но при виде этих нечестивцев у всех избирателей округа Гробов повапленных вместе с их достопочтенным председателем прилизанные волосы поднимаются дыбом от ужаса, и они все, точно пораженные электрическим разрядом, вздымают руки горе к застекленному потолку Эксетер-холла, Пройдем мимо этого скопища, всполошившегося, словно развороченный улей, шепнув лишь одну фразу: "Не суйтесь не в свое дело".

Английский народ издавна славится своей домовитостью и привязанностью к семье и домашнему очагу. Своей ненавязчивой вежливостью, добродушием и покладистостью в отношении ограничений, продиктованных действительной заботой об общем благе, он снискал себе уважение всех культурных иностранцев, посещающих нашу страну. Он заслуженно пользуется завидной репутацией, и мы не раз с гордостью слышали высокую оценку его качеств. Нельзя не удивляться тому, что народ, которого веками и близко не подпускали к музеям и картинным галереям, с того самого дня, как только их двери распахнулись для него, преисполнился к ним уважением и с таким достоинством ведет себя в их стенах. У нашего народа удивительно мало пороков. Наш народ в массе не склонен ни к пьянству, ни к обжорству, ни к азарту. У него нет пристрастия к жестоким развлечениям, и ему не свойственно, когда он развлекается, доходить до крайности – до яростного исступления. Наш простой народ отличается умеренностью, нетребовательностью и большой восприимчивостью к влиянию тех, кто желает ему добра. Чтобы в толпе англичан, отправляющихся на загородную прогулку, не оказалось значительного числа женщин и детей, – явление почти небывалое. Посетите любой уголок, куда стекаются толпы простых людей, чтобы провести воскресенье, и вы будете удивлены, как тихо, скромно, достойно они себя ведут, как они предупредительны по отношению к членам своей семьи и соседям. Среди них распространено уважение к религии и религиозным обрядам. В церквах и молельнях толпы народу. Редко кто из англичан, имеющих слуг или учеников, не заботится о том, чтобы они посещали церкви, и во время богослужения они подают пример пристойного поведения, а по окончании церковной службы довольствуются самыми простыми и безобидными развлечениями. Никогда еще лорд Брогэм не воздавал должного такой полной мерой Генри Брогэму. как в тот день, когда он заявил в палате лордов после успешного прохождения его законопроекта через нижнюю палату, что нет другой страны, где воскресный отдых соблюдался бы лучше, чем в Англии. Так пусть же уважаемые избиратели округа Гробов повапленных, настроившись на христианский лад, поразмыслят над этой истиной, вопросят свою совесть, предложат своему избраннику сделать то же самое и скажут себе: не надо соваться не в свое дело.

Ибо народ – это та же семья. Стоит перегнуть палку, и появится стремление вырваться на свободу, а то и взбунтоваться. Если какой-либо из наших читателей, подумав над этой фразой, не сможет привести в подтверждение ее истинности сколько угодно примеров из собственного горького опыта, то ему можно позавидовать. Самый известный пример из истории английского народа имел место ровно двести лет тому назад *.

Лорду Эшли следовало бы сформировать из своих париев политическую партию, а достопочтенному члену парламента от Гробов повапленных – обратить свой желчный взор на обитателей городов, прогуливающихся в воскресенье по зеленым полям и любующихся сельскими просторами. Если он сумеет заглянуть дальше и глубже, может быть, перед его величественным взором предстанет кроткая и величественная фигура, шествующая вдали между высокими хлебами в сопровождении простых людей, собирающих колосья, и он услышит, как божественный учитель поучает людей, что он один – владыка, даже над днем седьмым.

22 июня 1850 г.

ШУСТРЫЕ ЧЕРЕПАХИ

Перевод Т. Литвиновой

У меня неплохой капиталец. Все, что я трачу, я трачу на себя. Остальное прикапливаю. Таковы мои правила, и за правила свои я держусь крепко и не отступлюсь от них никогда.

Кое-кто пытается изобразить меня скупым, но это неверно. Я никогда ни в чем себе не отказываю. Иной раз, правда, скажешь себе: "Сноуди (это у меня фамилия такая), потерпи недельку, друг, и эти же персики будут дешевле, тогда и полакомишься!" – или: "Сноуди, повремени с вином; пойдешь обедать в гости и будешь себе пить его бесплатно!" Ну, а отказывать себе в чем-нибудь – нет! Если, например, я вижу, что бесплатно мне не приобрести того, что приглянулось, что ж! – я вынимаю кошелек и плачу! Провидение наделило меня хорошим аппетитом, и я не считаю себя вправе пренебрегать этим даром.

Всей родни у меня – один брат. Если он чего и попросит у меня, я не даю. Все люди – братья, так почему же я должен делать исключение для него одного?

Живу я в старинном городе, у нас свой собор. Нет, к церкви я касательства не имею, но это не значит, что у меня нет места. Ну, да это неважно! Может быть, и тепленькое. Может быть, и синекура. Словом, это мое дело. Может, да, а может – нет. Я и брату ничего не рассказываю о себе, а я всех людей почитаю за братьев. Негр, скажем, ведь он – человек и брат, так что же – прикажете отчитываться в своих делах перед ним? Ну, нет!

Я частенько наведываюсь в Лондон. Хороший город. Я так смотрю на это дело: в Лондоне, конечно, жизнь дорогая, зато там вы за свои деньги получаете настоящую вещь – то есть я хочу сказать, тут все первостатейное. Такого вы нигде, ни в каком другом месте не достанете. Потому-то я и говорю всем, кто хочет получить за свои денежки настоящую вещь: "Поезжайте в Лондон, там и купите, что надо".

Сам-то я поступаю вот как. Еду прямешенько к миссис Ским в "Частную Гостиницу и Пансион для коммивояжеров", что возле Олдерсгейт-стрит, Сити (в железнодорожном путеводителе Бредшоу имеется адрес, там-то я его и разыскал), и плачу девять пенсов в день за "постель и завтрак, с мясом и услугами включительно". Я рассчитал все в точности и убедился, что за мой счет миссис Ским никоим образом не разживется. Напротив, полагаю, если б все ее клиенты были бы такими же, как я, эта женщина разорилась бы через месяц.

Вы можете спросить, зачем я останавливаюсь у миссис Ским, когда я мог бы остановиться в гостинице Клэрендон? Давайте рассудим. Что, кроме сна, может предложить мне постель в Клэрендоне? Ничего. Ну так вот, сон в гостинице – вещь дорогая, и у миссис Ским он обходится во много раз дешевле. Я произвел расчеты и могу сказать без обиняков, учитывая все привходящие обстоятельства, что это дешево. Можно ли сказать, что сон в номерах у миссис Ским – товар худший, нежели сон в клэрендонской гостинице? Поскольку я одинаково хорошо сплю и тут и там, для меня это равноценный товар. Так зачем же мне тащиться в Клэрендон?

Вы скажете: а завтрак?

Хорошо. Завтрак. У миссис Ским я не получу тех деликатесов, которые я мог бы иметь в Клэрендоне. Допустим. А если я их не хочу! Мое мнение такое, что человек – не животное, не весь в плотском. Ему дан интеллект. Если он слишком сытным завтраком этот интеллект заслонит, как же ему впоследствии, днем, употребить свой интеллект на размышления относительно обеда? Вот ведь в чем дело! Мы не должны закабалять свою душу. Она должна парить. Так уж положено.

Завтрак у миссис Ским вполне сытный (хлеб с маслом в неограниченном количестве; мясо, правда, порционно) и вместе с тем не слишком обильный. Таким образом природные способности мои не притупляются, и я могу целиком направить их на упомянутую уже мною цель; к тому же я могу себе сказать: "Ну, вот, Сноуди, ты сегодня сэкономил шесть... восемь... десять – целых пятнадцать шиллингов! Что бы ты хотел сегодня скушать на обед? Заказывай, Сноуди, не скромничай, ты заслужил награду".

За одно я ругаю Лондон – это за то, что он сделался штаб-квартирой самых радикальных воззрений, какие только водятся в Англии. Я считаю, что в этом городе очень много опасных людей. Я считаю, что этот журнал (я имею в виду "Домашнее чтение") – издание чрезвычайно опасное, и пишу эту свою статью с тем, чтобы обезвредить его действие. Мое политическое кредо – пусть нам будем хорошо. Нам ведь и так хорошо. Мне по крайней мере очень хорошо. И оставьте нас в покое, пожалуйста!

Все люди – братья, и мне кажется, что просто не по-христиански, в конце концов, говорить своему брату, что он не развит, унижен, грязен и тому подобное. Это и невежливо и неблагородно. Вот вы мне подсказываете, что я должен любить своего брата. А я отвечаю: "Я его и люблю". Уверяю вас, я всегда готов сказать своему брату: "Вот что, любезный, я к тебе весьма благоволю, а ты отправляйся с богом. Ступай себе своим путем, а я – своим. Все, что существует, есть благо, а чего нет – зло. И незачем поднимать шум". В этом, на мой взгляд, единственное назначение человека, и только настроив свой дух на такой лад, и следует отправляться обедать.

В таком-то умонастроении не так давно, будучи в Лондоне, где я воспользовался "постелью и завтраком с мясом и услугами включительно" в пансионе миссис Ским, я направился пообедать и вспомнил известное изречение, произнесенное, если память мне не изменяет, кем-то, когда-то и по какому-то случаю и гласящее, что человек может заимствовать мудрость у низших организмов. Мне показалось весьма отрадным фактом, что великую мудрость можно почерпнуть у такого благородного животного, как морская черепаха.

В день, о котором я говорю, я собрался заказать на обед именно черепаху. То есть я хочу сказать, что черепаха должна была составить главное блюдо в моем меню. Хорошая миска супа, пинта пуншу и – ничего тяжелого! только нежный, сочный бифштекс. Я люблю нежный, сочный бифштекс. И всякий раз, как закажу себе это блюдо, говорю: "Сноуди, ты поступил правильно".

Если уж я решу полакомиться, деньги – не в счет. Тут только думаешь о том, чтобы деликатес был в самом деле отменным. И вот я пошел к приятелю, члену муниципального совета, и имел с ним нижеследующую беседу:

Я ему:

– Мистер Грогглз, где самые вкусные черепахи?

Он мне:

– Если вам угодно скушать тарелку супа, забегите, пожалуй, к Берчу.

Я ему:

– Мистер Грогглз, я полагал, что вы меня знаете. Как же вы можете говорить о тарелке супа? Нет, я намерен обедать. Мне нужна не тарелка, а миска.

Тогда, подумав с минуту, мистер Грогглз голосом, в котором слышится решимость, произносит:

– Леденхолл-стрит. Напротив Йндиа-Хаус *.

Мы расстались. Весь этот день я предавался умственной деятельности, а в шесть часов вечера направил свои стопы к дому, который мне был рекомендован Грогглзом. В углу передней, ведущей в кофейню, я приметил большой тяжелый сундук и подумал, что в нем, наверное, заключена черепаха небывалых размеров. Сопоставив, однако, впоследствии размеры черепахи, которую мне подали к обеду, со счетом, который мне подали после обеда, я понял, что в сундуке, должно быть, хранилась хозяйская выручка.

Я объяснил официанту, что привело меня сюда, и упомянул имя мистера Грогглза. Он с чувством повторил за мной: "Миску черепахового супа и нежный, сочный бифштекс". Еще утром твердый голос, которым Грогглз произнес свой совет, вселил в мою душу уверенность, что все будет в порядке. Манеры официанта укрепили меня в этом убеждении. Вся кофейня благоухала черепахой, и пар от сотен галлонов черепахового супа, поглощаемого в этих стенах, осел на них и поблескивал росой. Я бы мог, если бы захотел, начертать свое имя перочинным ножом на этой эманации бесчисленных черепах. Вместо этого, однако, под влиянием теплого пара, витавшего над моей головой, я весь отдался во власть голодной задумчивости и пытался вообразить себе Вест-Индию и Остров Восхождения.

Между тем обед мой появился и – исчез! Опустив занавес над этой трапезой и закрыв крышку опустевшей суповой миски, скажу лишь одно: обед был восхитителен, и уплатил я за него соответственно.

Все было кончено, и я сидел, печалясь о том, что вследствие несовершенства земного бытия трапеза не может длиться вечно. Но тут официант, смахивая крошки со стола, прервал ход моих мыслей и спросил:

– Не желаете ли посмотреть черепах, сэр?

– Каких таких черепах, любезнейший? – спокойно спросил я его.

– Черепах, что находятся внизу, в резервуаре, – отвечал он.

Черепахи в резервуаре! Боже милостивый!

– Конечно!

Официант зажег свечку и провел меня в подвал, где под чисто выбеленными сводами, при свете газового рожка мне открылась картина столь же удивительная, сколь поучительная, говорящая о величии моего отечества. "Ах, Сноуди", – воскликнул я, и первое, что пришло на ум, было: "Правь, Британия, правь. Британия, владычица морей!" "

Сводчатый подвал заключал в себе от двух до трех сотен черепах – и все они были живые. Одни плавали в резервуарах, другие выползли подышать воздухом на длинные сухие дорожки, устланные соломой. Тут были черепахи всех размеров, многие – просто огромные. Некоторые из этих огромных черепах, переплетясь с более мелкими, жались по углам, и, развесив свои плавники над водопроводными трубами и опустив голову, вздрагивали, по-видимому, уже в предсмертных конвульсиях. Другие спокойно лежали на дне резервуара, третьи лениво поднимались со дна. Те, что находились на дорожках, устланных соломой, были покойны и неподвижны. Это было восхитительное зрелище. Я люблю такие зрелища. Они будят воображение. Если вы хотите испробовать действие подобного зрелища на себе, заходите в домик напротив Индиа-Хаус – в любой день! Пообедайте там, заплатите по счету и потом попроситесь вниз.

Два молодых человека атлетического телосложения, без сюртуков и с рукавами, закатанными под самые плечи, ухаживали за этими благородными животными. Пока один из них возился с самой большой черепахой, подтаскивая ее к краю резервуара, чтобы я мог полюбоваться на нее, мне вдруг пришла в голову совершенно новая для меня мысль. Надо сказать, что я люблю мысли. Всякий раз, что мне забредет какая-нибудь мысль в голову, я говорю себе: "Сноуди, запиши!"

Мысль, которая забрела мне в голову на этот раз, была... мистер Грогглз! Передо мной была не черепаха, а – воплощенный мистер Грогглз. Черепаху подтащили ко мне жилеткой вперед, если так можно выразиться, точно такую жилетку я видел на мистере Грогглзе. Тот же крой, почти тот же цвет, и если бы не отсутствие золотой цепочки от часов да свисающих с нее брелоков, я бы решил, что это и есть жилетка мистера Грогглза. Черепаху распирало, что еще более увеличивало ее сходство с мистером Грогглзом. Я никогда еще не имел случая разглядывать шею черепахи вблизи. Расположение складок было точное повторение складок на шейном платке мистера Грогглза. Глаза, в которых светилась мысль, – разумеется, в пределах, позволительных для человека умеренного направления, – были глазами мистера Грогглза. Когда атлетический молодой человек отпустил черепаху, она тяжело шлепнулась на дно резервуара, мотнув головой, – точь-в-точь мистер Грогглз, плюхающийся в кресло после своей очередной речи против санитарных мер, предложенных в муниципальном совете!

Я не мог удержаться и мысленно произнес: "Ай да Сноуди, ай да молодец! В твоей аналогии заключен глубокий смысл, Сноуди. Поздравляю тебя!" Я подошел к молодому человек), который между тем подтащил к краю резервуара еще несколько черепах. Все они походили на первую – каждая представляла собой разновидность мистера Грогглза, в каждой обнаруживалось разительное сходство с джентльменами, которые имели обыкновение этих черепах поглощать. "Хорошо, Сноуди, – сказал я, – что ты из этого заключаешь?"

"А то, сударь, – ответил я, – что стыд и позор всем этим радикалам и революционерам, вечно толкующим о прогрессе! Сударь, – продолжал я, – я заключаю из этого, что подобное сходство между черепахами и грогглзами неспроста. Оно существует затем, чтобы указать человечеству, что всякий Грогглз должен брать пример с черепахи и что от Грогглза мы вправе ожидать шустрости черепахи, не более". – "Сноуди, – ответил я на это, – ты прав. Ты попал в самую точку, Сноуди!"

Мысль эта полюбилась мне чрезвычайно, ибо, если мне что и ненавистно на свете, так это перемены. Совершенно очевидно, что миру перемены не нужны, что они ему ни к чему, что он не создан для того, чтобы меняться. Требуется одно, а именно (как я, кажется, уже указывал) – чтобы нам было хорошо. Вот как я смотрю на это дело. Пусть нам будет хорошо, и оставьте нас в покое! Именно эту мысль и прочитал я в чертах Грогглза, то есть я хочу сказать, черепахи, когда это благородное животное, наполовину вытащенное из воды, плюхнулось обратно, на дно резервуара.

Впрочем, у меня есть знакомые в муниципальном совете и помимо Грогглза, так что примерно через неделю после описанного события я сказал себе: "Сноуди, на твоем месте я сходил бы сегодня на заседание и послушал бы, что там говорят". Я пошел. Там происходило то, что я называю хорошей, классической английской дискуссией. Один оратор с большим красноречием осуждал французов за то, что они ходят в деревянных башмаках. Другой оратор напомнил первому еще об одном предосудительном обычае чужеземцев – а именно, о поедании лягушек. А я-то боялся – и, к стыду своему, должен признаться, что пребывал в этом заблуждении последние несколько лет, – я боялся, что эти бакалейные принципы отошли в прошлое! Как отрадно обнаружить, что великие мужи города Лондона в году одна тысяча восемьсот пятидесятом придерживаются их по-прежнему! Мне припомнились шустрые черепахи.

Впрочем, вскоре мне снова представился случай вспомнить шустрых черепах. Горсточке радикалов и революционеров удалось каким-то образом проникнуть в муниципальный совет, который я почитал за один из последних оплотов нашей многострадальной конституции. И вот я услышал речи, в которых ораторы требовали уничтожения Смитфильдского рынка (являющегося, на мой взгляд, неотъемлемой частью вышеупомянутой конституции), назначения городского врачебного инспектора, надзора за общественным здоровьем и прочих преступных мероприятий, направленных против государства и церкви. Мистер Грогглз, как и следовало ожидать, горячо и решительно выступал против подобных предложений. Настолько горячо, что, как я узнал впоследствии от миссис Грогглз, у него в тот же вечер сделался довольно сильный прилив крови к голове. Все приверженцы партии Грогглза тоже сопротивлялись новым мерам, так что душа радовалась при виде того, как жилетки одна за другой вздымались в конституционном порыве, заявляли протест и снова опускались в кресла. Но вот что более всего поразило меня. "Сноуди, – сказал я, – вот, сударь, перед вами дальнейшее воплощение вашей мысли! Ведь эти радикалы и революционеры и есть атлетические молодые люди с закатанными рукавами, которые подтаскивают шустрых черепах к краям резервуаров! А Грогглзы – это черепахи, поднимающие на один миг голову, перед тем как снова плюхнуться на дно. Честь и слава Грогглзам! Честь и слава Совету Шустрых Черепах! Мудрость черепахи – надежда Англии!"

Из сказанного можно вывести тройную мораль. Во-первых, черепахи и Гроггдзы тождественны; сходство между ними поразительно – как внешнее, так и внутреннее. Во-вторых, черепаха – вещь хорошая во всех отношениях, и человеку надлежит взять себе за образец шустрость черепахи и не стремиться ее перегнать. И в-третьих, всем нам хорошо. Оставьте нас в покое!

26 октября 1850 г.

КРАСНАЯ ТЕСЬМА *

Перевод Л. Шестаковой

Нет у Англии более злого проклятья и худшего несчастья, чем наш чиновник, который получает истинное наслаждение от существования Красной Тесьмы и вся цель существования которого сводится к тому, чтобы обильным количеством этого казенного товара связывать общественные вопросы (как крупные, так и мелкие), делать из них аккуратнейшие пакетики, ставить на них ярлыки и бережно закладывать на верхнюю полку, за пределы человеческого досягания. Ни из железа, ни из стали, ни из алмаза не сделать такой прочной тормозной цепи, какую создает Красная Тесьма.

Нашествие миллионов красных термитов не нанесло бы Великобритании и половины того ущерба, какой наносит ей невыносимая Красная Тесьма.

Краснотесемщик вездесущ. Он всегда тут как тут с клубком Красной Тесьмы, готовый свернуть вопрос величайшей важности в крошечный официальный пакетик. В приемной правительственного учреждения он будет все туже и туже опутывать Красной Тесьмой самую требовательную депутацию, какую страна может направить к нему. В любой палате парламента он в мгновение ока извлечет из своего рта больше Красной Тесьмы, чем фокусник на ярмарке. Воплотившись в тысячи ярдов Красной Тесьмы, он проскользнет в письма, памятные записки и официальные донесения. Он обвяжет Красной Тесьмой обширные колонии, наподобие того как это делается с жареными цыплятами, которые подаются в холодном виде на банкетах, и когда важнейшая из них разорвет Тесьму (а это лишь вопрос времени), он удивится, увидев, что ее просторы не покрыть его любимой меркой. Быстрее Ариэля облетев нашу планету, он опояшет Красной Тесьмой весь земной шар. При помощи дюймовки – Красной Тесьмы он измерит расстояние от Даунинг-стрит до Северного полюса, до самого сердца Новой Зеландии или до самой высокой точки Гималаев. Он обовьет ею все суда, принадлежащие Британскому флоту, переплетет ею все знамена Британской армии, оденет в нее с ног до головы офицеров и солдат армии и флота. Он по рукам и ногам связал ею Нельсона и Веллингтона, разукрасил их целыми жгутами Тесьмы и послал их выполнять невыполнимое. Вы найдете его на борту государственного корабля, где он размахивает Красной Тесьмой и сигнализирует о воображаемых препятствиях. И если печать его учреждения, находящаяся на конце его любимой лески, коснется водоросли, он возопит: "Верните ее! Остановите ее!"

Он вешает на Красной Тесьме у стен государственных учреждений тех, кто ратует за большие социальные преобразования, – точно так, как в свое время закованных в цепи опасных разбойников вешали на Хаунсло Хит, желая тем самым устрашить злокозненных сторонников реформ. На каждое проявление правды, на каждое выявление лжи у него имеется один-единственный ответ:

"Мой добрый сэр, это – краснотесемная проблема!"

Он – джентльмен из джентльменов. Он держится таинственно, но в меру, не в большей степени, чем полагается человеку, который хорошо знает об огромном количестве находящейся в его распоряжении Тесьмы. Бабочки и слепни, которые переносятся с места на место, не сознавая, сколько требуется Красной Тесьмы, чтобы божий мир не распался, могут позволить себе быть простодушными и откровенными. Он – существо другого рода. Не то, чтобы он мало говорил. Этого за ним не водится. Но каждый возникающий вопрос он должен связать как положено и упрятать.

Церковь, государство, своя страна и чужие, невежество, нищета, преступление, наказание, римские папы, кардиналы, иезуиты, налоги, сельское хозяйство и торговля, земля и море – все это для Тесьмы! "Уверяю вас, сэр, только для Тесьмы. Вы позволите мне связать вот вопрос несколькими ярдами в соответствии с установленной формой? Спасибо, Вот таким образом. Здесь узелок. Здесь обрежем кончик. Согнем в этом месте. Тут – петля. Ну, бывает ли на свете что-нибудь более законченное? И не требует много места, как видите. Я прикрепляю ярлычок и кладу пакет на полку. Понимаете? Теперь с этим покончено. Следующий вопрос?"

Количество Красной Тесьмы, официально используемое для защиты такого обязательного обложения (во все смыслах этого слова), как налог на окна; * армия Краснотесемщиков и объем их работы в течение последних шести-семи лет настолько ярко свидетельствуют о чудовищном количестве Тесьмы, используемой для запутывания публики, что мы позволим себе, воспользовавшись подходящим случаем, размотать несколько тысяч ярдов, чтобы продемонстрировать образцы этого товара.

Налог на окна так справедлив и правилен, что с дома, имеющего двадцать окон, взимается по шесть шиллингов, два пенса и один фартинг с окна; с домов, имеющих в девять раз больше окон – то есть сто восемьдесят, взимается с каждого окна на восемь пенсов меньше. Прекрасной особенностью этого налога (очень удобной для богатых домов, расположенных в сельской местности) является то, что, постепенно повышаясь в пределах от восьми до семидесяти девяти окон, его сумма вновь начинает снижаться; так что дом с пятьюстами окнами облагается налогом, на фартинг превышающим налог на дом с девятью окнами. Эго обстоятельство в течение стольких лет выдавалось Краснотесемщиками за предел совершенства человеческого разума, что мы лишь мимоходом останавливаемся на нем и вынуждены обратиться к другому причудливому ответвлению той же темы.