Текст книги "Статьи и речи"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 26 (всего у книги 35 страниц)

Мистер Роуланд Хилл?! Нет, невозможно, чтобы "Эдинбургское обозрение" именно это имя направило наборщику в типографию! "Обозрение", должно быть, рассчитывает, что из деликатности к ныне здравствующим мистер Диккенс не станет рассказывать, как и кому раздавались должности в почтовом ведомстве еще в те времена, когда в стенах ведомства нельзя было произносить имени мистера Роуланда Хилла. "Обозрение" не напрасно уповает на скромность мистера Диккенса. Однако каждые три месяца ветер доносит с южной стороны центрального отрезка Стрэнда (город Лондон) довольно ощутимый и по сей день аромат былых времен. Но нет, разумеется, "Эдинбургское обозрение" не собиралось призывать имя мистера Роуланда Хилла для того, чтобы опровергнуть праздную фантазию мистера Диккенса о Министерстве Волокиты. Слишком уж явная это была бы "вольность", слишком явная нелепость, слишком очевидно было бы пристрастие и подобострастие "Эдинбургского обозрения" к Министерству Волокиты!

"Министерство Волокиты приняло его проект и отвело ему ведущую роль в проведении проекта в жизнь". Ясно, что слова эти никак не могут относиться к мистеру Роуланд у Хиллу. Неужели критик забыл историю проекта мистера Роуланда Хилла? Сочинитель ее помнит и берется изложить в точности – вопреки незыблемому закону, в силу которого критику положено быть всеведущим, в то время как сочинителю – совершеннейшим невеждой.

Мистер Роуланд Хилл опубликовал свой проект учреждения единой марки достоинством в один пенс в начале тысяча восемьсот тридцать седьмого года. Мистер Уоллес, представляющий округ Гринока в парламенте, давний противник существовавшей тогда системы почтового тарифа, предложил создать комиссию для обсуждения этого вопроса. Создание комиссии встретило противодействие со стороны правительства, или, скажем, Министерства Волокиты. Однако со временем это противодействие было сломлено. Еще до образования комиссии Министерство Волокиты и мистер Роуланд Хилл постоянно спорили друг с другом относительно фактической стороны дела, и всякий раз неизменно оказывалось, что Роуланд Хилл прав, а Министерство Волокиты ошибается. Даже в таком простом, казалось бы, вопросе, как среднее количество писем, проходящих одновременно через Почтовый департамент, вышло, что мистер Роуланд Хилл прав, а Министерство Волокиты ошибается.

"Эдинбургское обозрение" заявляет, что Министерство Волокиты приняло его проект, – в общих, так сказать, чертах, спешит оно прибавить. Так ли это? Во всяком случае, далеко не сразу; ибо расследование, произведенное комиссией, не принесло никаких результатов. Но так случилось, что вскоре после этого правительство вигов потерпело поражение в вопросе о Ямайке *, вследствие того что радикалы голосовали против него. Сэру Роберту Пилю было предложено сформировать кабинет *, но ему это сделать не удалось из-за сложности, возникшей в связи с фрейлинами ее величества * – читатели, вероятно, помнят эту историю. Благодаря фрейлинам виги снова получили большинство, и тогда радикалы (им ведь только – разрушать!) обещали поддержать их только в том случае, если будет введен новый почтовый тариф. Это было через два года после назначения комиссии, иначе говоря в тысяча восемьсот тридцать девятом году. А до этого времени Министерство Волокиты только и делало, что спорило, откладывало, возражало – словом, всячески расписывалось в собственной неправоте.

"Они приняли его проект и отвели ему ведущую роль в проведении проекта в жизнь". Разумеется, тотчас после того, как проект был принят, они предоставили мистеру Хиллу ведущую роль в его осуществлении, за что снискали себе славу и популярность. Не так ли? Не совсем. В тысяча восемьсот тридцать девятом году мистеру Роуланду Хиллу было дано назначение – но только почему-то не в Почтовый департамент, а в казначейство. Может быть, его назначили в казначейство с тем, чтобы он мог претворить свой проект в жизнь? Ничуть не бывало! Его назначили "советчиком". Иначе говоря, он должен был показать невежественному Министерству Волокиты, как ему лучше обойтись без него, Роуданда Хилла. Десятого января тысяча восемьсот сорокового года был принят новый почтовый тариф. Вот тут-то, верно, Министерство Волокиты и "отвело ему ведущую роль в проведении проекта в жизнь"? Не совсем так, но зато оно предоставило ему ведущую роль в осуществлении своего выхода из департамента, ибо в тысяча восемьсот сорок втором году оно просто-напросто дало мистеру Роуланду Хидлу отставку

Когда Министерство Волокиты дошло до этого пункта своей патриотической деятельности, столь восхищающей "Эдинбургское обозрение", деятельности, направленной на покровительство и ободрение мистера Роуланда Хилла, в котором всякий ребенок, если только он не сочинитель, угадает протеже Министерства Волокиты, общественное мнение, всегда так превратно толкующее события, вдруг пришло в необычайный азарт. Сэр Томас Уайлд предложил создать еще одну комиссию. Министерство Волокиты вмешалось, и на том дело кончилось. Публика провела подписку и преподнесла мистеру Роуланду Хиллу шестнадцать тысяч фунтов. Министерство Волокиты оставалось верным себе и своему призванию. Оно ничего не делало и ничего не хотело делать. И только в тысяча восемьсот сорок шестом году, то есть четыре года спустя, мистер Роуланд Хилл получил назначение в Почтовом департаменте. Так вот когда он, должно быть, получил наконец назначение, которое предоставило ему "ведущую роль в проведении проекта в жизнь"? Нет, в Почтовый департамент его впустили с черного хода; для него даже специально придумали должность. Этот почетный пост, этот перл изобретательности Министерства Волокиты, именовался "секретарем министра почт", ибо должность секретаря Министерства почт уже существовала и, собственно, наличие такой должности и дало Министерству Волокиты предлог к увольнению мистера Роуланда Хилла, ибо их функции, по утверждению того же Министерства, "не гармонировали друг с другом".

Они не гармонировали, это верно. Они находились в постоянной дисгармонии. Введение единого тарифа – лишь одна из реформ, проведенных Роуландом Хиллом в почтовом министерстве; с каждой из них Министерстве Волокиты сражалось смертным боем в течение восьми лет, и только в году одна тысяча восемьсот пятьдесят четвертом, через четырнадцать лет после назначения мистера Уоллеса, мистер Роуланд Хилл (после того, как он публично заявил, что подаст в отставку и приведет причины, побуждающие его к такому поступку) был произведен в секретари Министерства почт, а дисгармонирующий секретарь (о котором мы не скажем больше ни слова) был удален. И только после этого, то есть с тысяча восемьсот пятьдесят четвертого года, были проведены такие реформы, как слияние областных почтовых контор с центральной, разделение Лондона на десять почтовых округов, ускоренная доставка почты адресатам, отправка бандеролей и посылок, расширение сети доставки почты на дом, общее улучшение работы почтового министерства. Все эти меры, предусматривающие удобство граждан и благо общества, были введены мистером Роуландом Хиллом.

Если "Эдинбургское обозрение" искренне хочет знать, "чем мистер Диккенс объяснил бы успешную карьеру мистера Роуланда Хилла", то мистер Диккенс объяснил бы ее тем, что мистер Роуланд Хилл, как истинный сын Бирмингема, обладает совершенно непоколебимым упорством и целеустремленностью и что Министерство Волокиты, несмотря на все свои старания – а оно не щадило сил, – не могло ослабить его решимости, не сумело заставить его перерезать себе горло, не успело сломить его волю. Мистер Диккенс объяснил бы успех Роуланда Хилла тем, что его личность расшевелила в обществе рыцарское чувство, пробудила дух гражданственности. Проект по своему характеру настолько явно и прямо содействовал благу каждого мужчины, каждой женщины и каждого ребенка в государстве, что Министерство не могло обмануть общество, хотя оно и умудрилось на время искалечить проект. Он объяснил бы его успех тем, что мистер Роуланд Хилл, с начала и до конца, решительно шел напролом, невзирая на Министерство Волокиты, сражаясь с ним, как с заклятым своим врагом.

Но имя это, разумеется, не более как опечатка, любопытная и досадная. Вероятно, критик захочет внести поправку, сочинитель будет с интересом ждать, какое имя следует читать вместо напечатанного.

Может быть, "Эдинбургское обозрение" кстати уж, при удобном случае, с присущим ему мужеством выразит свое сожаление по поводу того, что из-за пылкости чувств к Министерству Волокиты, а также вследствие спешки оно невольно позволило себе – в вопросе о развалившихся домах на Тоттенхем-Корт-роуд – напечатать неправду вместо правды? Этой досадной небрежности можно было бы избежать – ибо для того, чтобы быть справедливым, требуется лишь трезвость и внимательность. Впрочем, "Эдинбургское обозрение" будет, вероятно, слишком занято восхвалением своего Министерства Волокиты и его новых побед на пути в Индию. И все же ни необходимость поддерживать свою партию, ни критическая вольность, ни редакционное "мы" не освобождают истинного джентльмена от обязанности вести себя по-джентльменски: с джентльменской сдержанностью в выражениях и благородством в оценках.

Всякий раз, когда "Обозрение" сочтет своим долгом бросить перчатку в защиту Министерства Волокиты, мистер Диккенс с готовностью эту перчатку поднимет. Он выражает надежду, что никто не усомнится при этом в должном уважении, которое он питает к "Эдинбургскому обозрению", к самому себе, а также к своему призванию литератора. Ибо у него нет иной цели, нет иных задач, как служить этому призванию самым прямым, самым достойным и самым справедливым образом.

1 августа 1857 г.

БУДЬТЕ ДОБРЫ, ОСТАВЬТЕ ЗОНТИК!

Перевод А. Поливановой

Как-то на днях я посетил дворец Хэмптон-Корт *. Должен сознаться, – у меня есть своя особенная маленькая причина испытывать самые нежные чувства к дворцу Хэмптон-Корт (ах, если бы она и сейчас была со мной!), впрочем, это к делу не относится.

Готовый подчиниться любому установленному порядку, я вошел в вестибюль той части дворца, которая открыта для посетителей, и был встречен любезнейшим полисменом, предложившим мне оставить зонтик в его караулке внизу под лестницей. "Весьма охотно, – ответил я, – тем более, что он насквозь мокрый". Стражник повесил зонтик на вешалку, так что вода начала стекать с него на каменный пол, издавая звук, подобный тиканью испорченных часов, и вручил мне номерок. После этого я не спеша пошел по длинным анфиладам пустынных комнат, то останавливаясь перед картинами, то облокачиваясь на широкие старинные подоконники и глядя вниз на мокрый от дождя старый парк, опоясывающий весь дворец, с правильными симметричными дорожками, посыпанными гравием, с ровно подрезанными деревьями и аккуратно подстриженным газоном. Кроме меня, в этот знаменательный день в Хэмптон-Корте был всего лишь один посетитель довольно меланхолической наружности: он совертал свой мрачный обход, то пропадая в темноте простенков, то вновь появляясь в просветах окон, и вскоре совсем исчез из вида.

"Не знаю, Йорик, – сказал я, подражая герою "Сентиментального путешествия" *, – не знаю, захочется ли мне с моей маленькой причиной в душе покинуть когда-нибудь эту бесконечную анфиладу зал, чтобы вернуться к шуму и суете улиц. Мне кажется, я мог бы остаться здесь до скончания века, пока грозный призрак на бледном коне не проскачет по этим лестницам, разыскивая меня. Моя маленькая причина сумела бы превратить эти странные полутемные комнаты, эти угловые каминные полочки, этот старинный грубый голубой фарфор, эти ужасные пышные кровати с тонко выточенными спинками и даже, да, мой милый Йорик, – сказал я, указывая на черную, словно ваксой вымазанную картину, висящую в раме на стене, – даже эти произведения искусства, – все это моя маленькая причина превратила бы в целый мир красоты и блаженства. И тогда плеск фонтана, доносящегося из небольшого, вымощенного красными и белыми плитками дворика (я успел дойти уже до этой части дворца) не нагонял бы на меня тоску своим монотонным шумом; четыре нахохлившихся воробья, прыгающих по краю бассейна, не заставили бы меня мечтать о перемене погоды; лодочник на реке, под тонкой сеткой дождя, застигнутый непогодой пешеход, тщетно пытающийся укрыться под облетевшими деревьями парка, – все эти образы не встали бы в моем воображении, пока я вглядывался в низко нависшие тучи в тщетной надежде уловить хоть один проблеск солнца. Мы прожили бы здесь с моей маленькой причиной, мой милый Йорик, в совершенном согласии до конца наших дней; а после нашей смерти этот скучный дворец стал бы первым домом, который посещали бы веселые призраки".

Из этого моего столь далеко зашедшего подражания "Сентиментальному путешествию" я был внезапно возвращен к действительности назойливым видом черной, как вакса, мазни, о которой я уже упоминал выше. "О боже, воскликнул я в ужасе, – я только сейчас понял, как много оставил внизу по требованию полисмена".

"Только зонтик, – сказал он. – Будьте добры, оставьте зонтик!"

"Клянусь тебе, Йорик, – вскричал я, впадая в прежний тон, – вместе с зонтиком он принудил меня оставить внизу под лестницей такие ценности, что я содрогаюсь при одной мысли о том, сколь многого я лишился. Этот полисмен отобрал у меня на какое-то время все важнейшие извилины моего мозга. Понятия о форме, цвете, размере, пропорциях, перспективе; мои личные вкусы, способность непосредственно видеть вещи на земле и на небе, – все это он принудил меня оставить внизу, прежде чем я получил разрешение заглянуть в каталог, и вот теперь мне в самом деле кажется, что луна сделана из зеленого сыра, что солнце не что иное, как желтая пилюля или маленький водяной пузырь; что бездонное бурное море – всего только ряд сырых маленьких фестонов, перевернутых вверх ногами, а человеческое лицо – образ и подобие божье – просто клякса, и вся материальная и нематериальная вселенная кажется мне обмазанной патокой и до блеска начищенной ваксой. Подумать только, как проведу я весь остаток жизни, если полисмен вздумает удрать с моим зонтиком и я никогда уже не смогу получить его обратно.

Эта мысль наполнила меня таким ужасом, что я повернул вспять и с верхней площадки лестницы заглянул через перила вниз, чтобы удостовериться в целости своего сокровища. Мой зонтик висел на прежнем месте, и с него, словно отсчитывая время, с перебоями, как испорченный маятник, по-прежнему капала на пол вода; полисмен, не подозревая дурного умысла, мирно читал газету. Снова обретя спокойствие и уверенность, я продолжал свое странствие по длинной веренице зал.

Будьте добры оставить свой зонтик! Из всех Сил, забирающих у вас зонт, мода, пожалуй, самая ненасытная и всепожирающая власть. Оставить зонтик значит, засунуть в зонтик и оставить в вестибюле, до тех пор пока вы не покинете дворца, все ваши способности к сопоставлениям, весь ваш опыт и ваше личное мнение. И взамен всего этого вместе с номерком соблаговолите получить убеждения какой-то неведомой личности, именуемой Кто-то, или Никто, или Некто, и без возражений присвойте их себе. Джентльмены, будьте любезны вместе с зонтиками оставлять свои глаза и сдавать на вешалку с вашими тросточками все ваши личные вкусы. Испробуйте это средство, изготовленное Мудрым Магом, и на ваших глазах бесконечный караван верблюдов без малейшего труда будет проходить через игольное ушко. Оставьте свой зонтик доверху набитым вещами, которые не пригодятся вам при осмотре дворцовой коллекции, полисмену, и вы неизбежно, хотите вы того или нет, признаете этот уродливый фарфор красивым, эти до утомительности однообразные и невыразительные формы изящными, эту грубую мазню – шедеврами. Оставьте ваши зонты и подчинитесь Моде. Мода провозглашает, что хорошо и что плохо, примите же ее законы и следуйте им. Забудьте о своих зонтах – о них позаботится полиция Скотленд-Ярда! Не думайте – за вас будет думать полиция Моды!

Надо признаться, что сборщик налогов не оберет меня так, как представитель власти, которому вменено в обязанность следить за зонтами и отбирать их у людей. Сборщик налогов стащит с моей головы парик, "сборщик" же зонтов предъявит иск на самую голову. Сборщик налогов может забрать у меня какую-нибудь вещь, а "сборщик зонтов" не позволит мне называть вещи своими именами. Лонгинус, Аристотель, доктор Вааген, музыкальные стаканчики, парламентские комиссии, бог весть кто, Мальборо-Хаус, Бромптон Бойлере – все утверждали, например, что моя лопата не лопата, а, скажем, просто швабра, и я вынужден был поверить в швабру.

Мало того: по распоряжению властей я должен впихивать в зонтик, который меня столь часто вынуждают оставлять в вестибюле, моральные принципы и многие сомнения и колебания относительно некоторых общепринятых истин; эти сомнения, колебания и возражения так же многочисленны, как семейство Полипов. Как-то в позапрошлую сессию я отправился на галерею Олд-Бейли послушать судебный процесс. Вы думаете, что при входе, прежде чем пропустить меня в зал суда, меня попросили оставить только мой зонт? Конечно же, нет. Мне предложили оставить с зонтом такое множество всяких вещей, что мой небольшой аккуратный зонтик превратился в огромный и нескладный зонт миссис Гэмп *. Я был вынужден втиснуть в мой злосчастный зонт все свое понимание различия между кражей фунта тощей баранины и присвоением сотен фунтов стерлингов. Оказалось, что, прежде чем переступить порог здания суда, мне пришлось оставить вместе с зонтом все мои подозрения (а их у меня было немало) относительно того, как здесь – и притом, по другую сторону барьера, отделяющего судей от подсудимых, – искажается и извращается истина в явных интересах крупной прибыли или большой карьеры.

При входе в зал суда мне пришлось расстаться с непосредственным и естественным отношением к смешным до слез и устаревшим вещам, давно потерявшим какой бы то ни было смысл; вместо всего этого мне был вручен номерок. Такое требование, пожалуй, закономерно. В противном случае я вряд ли бы смог присутствовать при обряде надевания нелепой шапочки, без выполнения которого судья не может выносить смертного приговора и препровождать в вечность запятнанную кровью душу. Или разве я смог бы удержаться от смеха, – а это было бы недопустимым неуважением к суду, – при виде того, как досточтимый судья и два его добродетельнейших советника (мне никогда еще не доводилось слышать от двух человек одновременно столько добродетельных речей) со всей торжественностью и сознанием высокого долга облачались в шерстяные парики? Эти парики скорее пристали бы каким-нибудь негритянским певцам, которые по воле неисповедимого случая попали бы на подмостки, где разбирается дело об убийстве. А тут в парики, столь же неестественные и смехотворные, как и все театральные парики на свете, только что на этот раз не черные, облачалось собственной персоной высокое должностное лицо и два его досточтимых советника.

Когда же я отправился послушать прения с галереи палаты общин, багаж, который мне пришлось сдать на хранение вместе с зонтом, оказался куда тяжелее ноши, оставляемой Христианином в Странствии Пилигрима.

Мне прежде всего пришлось запихнуть в зонтик мое представление о различии между Черным и Белым, а ведь различие это настолько велико, что иной зонт от него может лопнуть. Но эта мера послужила мне на пользу, потому что иначе мне вряд ли удалось бы избежать суровых рук парламентской стражи, когда мне собственными ушами довелось услышать, как член палаты, выступавший при мне на предыдущей сессии и с глубоким волнением заявивший, что он пришел в это здание лишь затем, чтобы, положа руку на сердце, утверждать, что Черное это Белое и что понятия Черное вообще не существует, – на этот раз с таким же глубоким волнением сообщил, что пришел в палату лишь для того, чтобы, положа руку на сердце, утверждать, что Белое это Черное и что понятии Белое вообще не существует. Если вы имеете при себе такую штуку (именно с такими словами, по существу, обратился ко мне хранитель зонтов), как понимание различия между банальными общими фразами и истинно патриотическими настроениями, – то и с этим вам надо здесь расстаться. – О, с удовольствием, – согласился я. – Кроме того, у вас, наверное, есть собственное представление о совокупности кое-каких вещей, называемых Родиной, и их будьте любезны оставить с зонтом. – Охотно, – сказал я. – Ваше убеждение, что существует общественное мнение и что это не что иное, как болтовня в кулуарах, гостиных и клубах, будет для вас также немалой помехой, да и не вам одному; расстаньтесь и с этим. – С величайшей готовностью, – сказал я. Должен заметить, что после того, как меня так тщательно раздели и обработали, я с полным удовольствием провел время, что было бы просто невозможно, я в этом искренне убежден, сохрани я при себе зонтик со всем его обременительным содержимым.

"Будьте добры, оставьте зонтик!" Мне случалось бывать в церквах и оставлять свой зонт в построенных под средневековый стиль портиках; мне приходилось втискивать между его спицами сотни лет богатой событиями истории. Я присутствовал на многолюдных собраниях, устраиваемых под самыми священными лозунгами и притязающих решать величайшие проблемы, – и каждый раз при входе у меня отбирали мой зонт, до отказа набитый всеми христианскими добродетелями и терпимостью. Насколько я могу припомнить, мне всю мою жизнь приходилось либо подчиняться вежливому приказу "Будьте добры, оставьте зонтик!", либо отказываться от права на вход.

Дойдя до этих строк, я хотел было опять обратиться к Йорику, но тут я услышал весьма вежливый голос, предлагавший мне "предъявить номерок и получить зонтик". Я с успехом мог бы обойтись и без номерка, потому что мой зонт был единственным на вешалке Хэмптон-Корта, где я снова очутился, сам того не заметив, обойдя кругом весь дворец. Тем не менее я вручил номерок, снова обрел свой зонт и, раскрыв его, вышел вместе с моей маленькой причиной под проливной весенний дождь, в шуме которого в этот день уже чувствовалось приближение лета.

1 мая 1858 г.

ОБЪЯВЛЕНИЕ В "ДОМАШНЕМ ЧТЕНИИ" О ПРЕДПОЛАГАЕМОМ ИЗДАНИИ "КРУГЛОГО ГОДА"

Перевод И. Гуровой

После выхода в свет завершающего номера "Домашнего чтения" журнал этот сольется с новым еженедельником "Круглый год", и название "Домашнее чтение" станет лишь частью титульной страницы "Круглого года".

Проспект этого журнала гласит:

"Обращение

Девятилетнее существование "Домашнего чтения" – вот лучшее поручительство за дух и цели "Круглого года", какое только может найти публика.

Покидая журнал, перестающий выходить, и собираясь отдать все силы журналу, вступающему в жизнь, я имею счастье сохранить весь свой редакционный штат и то литературное и деловое сотрудничество, которое превращает мой труд в радость. В некоторых важных отношениях я получаю возможность ввести значительные улучшения. Но пусть они сами говорят за себя, когда придет срок.

Девять лет я из недели в неделю искал то слияние даров воображения с подлинными чертами жизни, которое необходимо для процветания всякого общества, а теперь Этим поискам будет отдан весь "Круглый год". Старые еженедельные заботы и обязанности уходят в прошлое, но лишь для того, чтобы, внушая еще большую любовь к обещая еще более светлые надежды, вернуться в настоящем и будущем.

В моих планах, исполнению которых будет посвящен "Круглый год", я рассчитываю на гораздо более широкий круг читателей – и круг, неуклонно растущий. И я уверен, что надежды мои осуществятся, если они заслуживают осуществления.

Цель моего журнала ясна, и он будет неуклонно стремиться к ее достижению. Его страницы покажут, ради какого благого намерения принят их девиз и насколько верно и горячо рассказывают они

повесть наших жизней из года в год.

Чарльз Диккенс"

С тех пор, как появился этот проспект, успел выйти в свет и сам журнал – уже пять недель он говорит сам за себя. Его пятый номер выходит сегодня, и его тираж по самому скромному подсчету втрое превосходит былой тираж "Домашнего чтения".

Рекомендуя теперь нашим читателям "Круглый год", мы можем лишь еще раз заверить их, что и впредь будем верно и неустанно служить им, ибо это – и главный труд, и главная радость всей нашей жизни. И в том, что мы уже делаем, и в том, что собираемся делать, мы надеемся достичь всего, что может дать искренность и преданность цели.

Мы отнюдь не думаем, что можем удовлетвориться качеством этих страниц и почить на лаврах. Мы понимаем, что это лишь начало нашего нового пути, и весело отправляемся в путешествие, где перед нами всюду развертываются новые прекрасные дали, от души приглашая наших читателей – и без грустного расставания, омрачающего большинство путешествий, – делить с нами его радости круглый год.

28 мая 1859 г.

"ПУСТОМЕЛЬСКИЙ БЛЕЯТЕЛЬ"

Перевод И. Гавриловой

В данном случае за перо берется частное лицо (хотя не совсем чуждое сочинительству), дабы разоблачить заговор самого ужасного свойства; заговор, подобный ядовитому анчару Явы, о котором автор этих строк в ранней юности сочинил поэму (хотя и не совсем лишенную длиннот), каковая поэма была столь лестно встречена (в кругах, не совсем чуждых критическому мнению), что ему посоветовали даже издать ее, и он бы воспользовался этим советом, если бы не соображения частного порядка (не совсем свободные от страха перед издержками).

Кто же сей муж, отважившийся разоблачить гигантский заговор во всей его чудовищной гнусности? Это житель города Пустомельска, пусть весьма скромный житель, но англичанин и человек, который никогда не потупит взора перед суетной и глумящейся чернью.

Пустомельск не притязает на громкую славу своих сынов. Однажды наш простой британский монарх Генрих Восьмой чуть было не посетил сей град. И задолго до того, как начала издаваться газета, в коей появится это разоблачение, Пустомельск развернул знамя, что и по сей день развевается на его крепостных башнях. Знамя, о котором я упомянул, это "Пустомельский Блеятель" – листок, содержащий последние новости, приводящий рыночные цены вплоть до часа, когда он поступает в набор, и представляющий собой весьма полезное средстве местной рекламы, плата за которую взимается по таксе со значительной скидкой в зависимости от гарантированного числа публикаций.

Тщетно было бы распространяться о подлинной россыпи талантов, составляющих грозную фалангу ленников "Блеятеля". Достаточно для нашей цели указать на одного из наиболее одаренных и наиболее многообещающих из тех, кто составляет гордую славу Альбиона, и оправдавшего бы эти ожидания, если бы не происки антианглийского заговора, пустившего свои корни вглубь и вширь. После такого введения излишне указывать более прямо, что речь идет о лондонском корреспонденте "Пустомельского Блеятеля".

Не пристало смиренному пустомельцу, выводящему сии письмена, останавливаться на еженедельных очерках этого корреспондента, на гибкости их языка, смелости грамматики, новизне цитат, коих не найти в том виде, в котором они напечатаны, ни в одном источнике, на свежести сообщаемых в них новостей, на глубоком знакомстве автора с сокровеннейшими мыслями и неосуществленными намерениями людскими. Они выгравированы в его памяти и начертаны в анналах "Блеятеля". Интересующихся отсылаем к ним.

А что касается подлого, тайного, коварного заговоре, протянувшего свои ядовитые щупальцы по всей земле и единственной жертвой которого является лондонский корреспондент "Блеятеля", то цель смиренного пустомель-па сорвать покровы с этого заговора. И он не отступит перед сим подвигом, возложенным им на себя добровольно, даже если этот подвиг под силу лишь Геркулесу.

Нити заговора ведут ко дворцу Царствующей Особы нашего острова. Будучи верным и преданным сему гордому столпу всех без исключения читателей "Блеятеля", автор разоблачения лично не обвиняет ни Ее Королевское Величество, ни славное Королевское Семейство. Но он обвиняет – и обвиняет гневно – одетых в шелка проныр, облаченных в багрец паразитов, разряженных льстецов, алчных кавалеров Ордена Подвязки в роскошных одеяниях. Какие у него основания для подобного обвинения? Они будут изложены ниже.

Лондонский корреспондент "Блеятеля" едет для изучения важных вопросов на месте в Виндзор, посылает во дворец свою визитную карточку, удостаивается конфиденциального интервью у Ее Величества и достославного Королевского Семейства. На время сдержанность королевского сана забыта в потоке брызжущего весельем красноречия лондонского корреспондента "Блеятеля", сокровищ его знаний, его историй о лицах и событиях, в атмосфере его гения; Ее Величество светлеет, достославное Королевское Семейство оживляется, государственные заботы и партийные столкновения забыты, подается завтрак. Сидя за простым, домашним столом, Ее Величество сообщает лондонскому корреспонденту "Блеятеля", что она намерена послать Его Королевское Высочество Принца Уэлльского осмотреть вершину великой пирамиды, полагая, что сие улучшит его знакомство со взглядами народа. Затем Ее Величество изволило сообщить, что она вынесла свое королевское решение (а наследный принц – свое светлейшее решение) относительно присуждения ныне вакантного Ордена Подвязки м-ру Рэбаку. Младшие члены Королевской Семьи были представлены лондонскому корреспонденту "Блеятеля" по его просьбе, и тот, после тщательного осмотра, отметил признаки неизменно цветущего здоровья, после чего счастливый маленький кружок распался, Королевский лук, не без вздоха сожаления, опять натянулся до отказа, лондонский корреспондент "Блеятеля" опять вернулся в Лондон, написал корреспонденцию и таким образом сообщил "Пустомельскому Блеятелю" то, что стало ему известно. Весь Пустомельск прочел ее, и ему стало известно то, что корреспонденту стало известно. Но действительно ли Его Королевское Высочество Принц Уэлльский отправился в конце концов на вершину великой пирамиды? Получил ли м-р Рэбак в конце концов Подвязку? Ничего подобного. А являются ли младшие члены Королевской Семьи на поверку здоровыми? Наоборот, оказывается, что в тот самый день у них была корь. А почему? Потому, что тут замешаны члены заговора против лондонского корреспондента "Блеятеля" с их зловещими хитросплетениями. Потому, что Ее Величество и Наследного принца склонили хитростью к тому, чтобы изменить свое решение на севере, юге, востоке и западе, как только заговорщикам стало известно, что эти лица обращались к лондонскому корреспонденту "Блеятеля". И вот теперь негодующие голоса вопрошают: "Кто вмешивается в их жизнь?" Негодующие голоса вопрошают: "Кто посмел сокрыть недомогание младших членов Королевской Семьи от их Королевских и Светлейших Родителей и поднять их с постели, изменить их внешность лишь для того, чтобы ввести в заблуждение лондонского корреспондента "Пустомельского Блеятеля?" – "Кто эти злоумышленники?" вопрошают опять. Их не спасут ни звания, ни привилегии, пусть предатели предстанут при ярком свете дня!