Текст книги "Статьи и речи"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 35 страниц)

Это дает возможность перейти к наблюдению, которым я с самого начала предполагал заключить свою статью, а именно: романтизм и живописность у мистера Фехтера всегда идут рука об руку с истинно художественным чутьем и истинно художественным умом, сформировавшимся под влиянием истинно художественного духа. Он вступил в труппу "Театр Франсэ" еще совсем юным, и его природные дарования развивались в самых лучших школах. Я не могу пожелать моему другу публики лучше той, которую он найдет в американцах, а им я не могу пожелать актера лучше того, которого они найдут в моем друге.

Август 1869 г.

РЕЧИ

Перевод М. Лорие

РЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ

(Эдинбург)

25 июня 1841 года *

Если бы ваш теплый, великодушный прием не взволновал меня так сильно, я сумел бы поблагодарить вас куда лучше. Если бы я мог прослушать так же спокойно, как прослушали вы, вдохновенную речь вашего уважаемого председателя, если бы мог воспринять, как восприняли вы, "мысли, которые дышат, и слова, которые жгут" *, произнесенные им, мне все равно было бы трудно, но я заразился бы хоть малой долей его вдохновения и загорелся бы его примером. Но после тех слов, которые слетели с его уст, и тех проявлений одобрения и сочувствия, которыми вы встретили его красноречие, я просто не в состоянии достойно ответить на его доброту, сердце мое переполнено, а язык мне не повинуется. (Громкие возгласы одобрения.) Я жажду ответить на ваши сердечные приветствия, как надлежало бы. Видит бог, я этого хочу, но не умею.

Путь, которым я шел к вашему доброму мнению, благосклонности и поддержке, был приятен и легок – усыпан цветами, согрет солнцем. Мне кажется, что я нахожусь среди старых друзей, которых уже давно и хорошо знаю и высоко ценю. Мне кажется, что смерть вымышленных героев, к которым вы, по доброте своей, проявили участие, сроднила нас так же, как подлинное горе скрепляет дружбу в действительной жизни; мне кажется, что это были живые люди, за чьей судьбой мы с вами неразлучно следили вместе, и что вам они всегда были так же близки, как мне.

Говорить о себе и о своих книгах – трудное дело. Но сегодня, пожалуй, не будет неуместным, если я осмелюсь сказать несколько слов о том, как рождались эти мои книги. Мною владело серьезное и смиренное желание – и оно не покинет меня никогда – сделать так, чтобы в мире стало больше безобидного веселья и бодрости. Я чувствовал, что мир достоин не только презрения; что в нем стоит жить, к по многим причинам. Я стремился отыскать, как выразился профессор, зерно добра, которое Творец заронил даже в самые злые души. Стремился показать, что добродетель можно найти и в самых глухих закоулках, что неверно, будто она несовместима с бедностью, даже с лохмотьями, – и пронести через всю мою жизнь девиз, выраженный в пламенных словах вашего северного поэта:

Богатство – штамп на золотом,

А золотой – мы сами *,

(Громкие возгласы одобрения.) И, следуя по этому пути, где мог я лучше удостовериться в своей правоте, в чем мог я почерпнуть лучшее поощрение, чем в вашей доброте сегодня, в этот памятный для меня вечер? (Громкие возгласы,.)

Я счастлив, что мне представился случай сказать несколько слов касательно одного эпизода, который заинтересовал вас, чему я очень рад, и огорчил вас, чему я, как это ни парадоксально, рад еще больше: я имею в виду смерть моей маленькой героини. Когда у меня только еще зародилась мысль, как завершить это нехитрое повествование, я твердо решил придерживаться ее и ни в коем случае не уклоняться от цели, которую себе наметил. Сам изведав немало горя, изведав смерть людей, дорогих моему сердцу, я думал о том, как было бы хорошо, если бы в своей скромной книжке, призванной служить невинной забавой, я мог заменить венком из живых цветов безобразные статуи, уродующие могилы. Если в этой книге мне хоть в малой мере удалось внушить молодым умам более светлые мысли о смерти или утолить скорбь, терзающую сердца стариков; если хоть одно из написанных мною слов может утешить и порадовать молодых или старых в час испытаний, – я буду считать, что достиг чего-то такого, на что мне отрадно будет оглянуться в последующие годы. Вот почему я не отступал от своего замысла, несмотря на то, что когда мой рассказ приближался к концу, я ежедневно получал негодующие письма, в особенности от женщин. Да благословит их бог за их чувствительное сердце! Профессор был совершенно прав, когда сказал, что я еще не научился изображать их добродетели; и боюсь, что в своем стремлении описать словами идеал женщины, живущий у меня в душе, я буду и впредь портить их репутацию. (Крики одобрения.) Впрочем, наряду с этими письмами я получал и другие, от представителей болей сурового пола, и некоторые из них не были свободны от резких личных нападок. И все же я не отступил от своего замысла, и мне очень приятно, что многие из тех, кто сперва осуждал меня, теперь громче других выражают свое одобрение.

Может быть, мне не следовало занимать ваше время этим маленьким эпизодом, но я об этом не жалею; виноват здесь не я, а вы сами: ведь это ваша доброта внушила мне такое доверие к вам. Я снова пытаюсь выразить вам свою признательность, и снова чувствую свое бессилие. Ведь о почестях, каких вы меня удостоили, я не смел и мечтать. Всем вам должно быть понятно, что я никогда этого не забуду, что до гробовой доски буду вспоминать об этом с гордостью. Отныне самое название вашего города будет, я в том уверен, вызывать у меня чувство благодарности и радости. Пока я жив, я буду любить его жителей, его холмы, его дома, даже камни его мостовых. И если в книгах, которые мне еще суждено написать, вы обнаружите большую ясность духа и большую остроту ума, – а я молю бога, чтобы так оно и было, – то прошу вас, объясняйте это влиянием нынешнего вечера и воздуха Шотландии. (Громкие возгласы одобрения.) Благодарю вас еще и еще, вкладывая в одну благодарность столько чувства, что хватило бы на тысячу, и пью за ваше здоровье от всего сердца, столь же полного, как мой бокал, – только он-то, поверьте, останется полным не так долго. (Взрывы смеха и овация.)

РЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ

(Хартфорд)

7 февраля 1842 года

Джентльмены! Сказать, что я благодарю вас за горячую поддержку тоста, столь красноречиво предложенного: сказать, что я возвращаю вам ваши теплые чувства и добрые пожелания с более чем сложными процентами и сознаю, как слабы и беспомощны любые слова признательности перед вашим радушием и гостеприимством, – это еще полдела. Сказать, что сейчас, в зимнюю пору, на всем пути, приведшем меня к вам, расцвели цветы, что никогда еще ни одна страна не улыбалась более приветливой улыбкой, нежели та, какой ваша страна подарила меня, и что редко когда будущее рисовалось мне более светлым и радостным, – это еще полдела. (Аплодисменты.)

Но великое дело – не быть чужестранцем в чужой стране; впервые садясь за стол в новом доме, чувствовать себя так свободно, будто бывал здесь гостем с давних времен; сразу сблизиться с семьей хозяина и проникнуться подлинным живым интересом ко всем членам хозяйской семьи; да, пребывать в таком непривычно счастливом состоянии духа – это великое дело. А так как моим состоянием духа я обязан вам, ибо это вы его создали, то я не стыдясь скажу, что именно по этой причине, обращаясь к вам, я не столько забочусь о форме и тоне своей речи, сколько стараюсь говорить на общем для всех языке сердца, который вы и вам подобные лучше, чем кто-либо другой, умеете и преподать и понять. Джентльмены, на этом языке, общем для вас здесь, в Америке, и для нас в Англии, на языке, на котором благодаря единению наших двух великих стран и через много веков будут говорить на суше и на море во всех уголках земного шара, – я выражаю вам свою признательность.

На днях в Бостоне, джентльмены, мне пришлось упомянуть, как приходилось упоминать и раньше, что писателю трудно говорить о собственных книгах. Задача эта, и всегда-то нелегкая, делается еще труднее, когда бываешь вынужден часто возвращаться к одной и той же теме, и нового сказать уже нечего. И все же я чувствую, что в таком обществе, как это и в особенности после того, что сказал наш председатель, я не могу обойти молчанием эти мои детища хотя бы потому, что, даже если у них нет иных достоинств, они послужили поводом для нашего с вами знакомства.

Принято говорить, что по сочинениям писателя нельзя судить о нем как о человеке. Может быть, так оно и есть – я, по многим причинам, тоже склонен думать, что так оно и есть, – но, прочитав книгу, читатель, во всяком случае, получает какое-то определенное и ощутимое представление о нравственных идеалах и важнейших целях писателя, если у него таковые имеются; и вполне вероятно, что он, читатель, не прочь услышать из уст самого писателя подтверждение своих догадок или же объяснение того, почему он ошибся. Джентльмены, мои нравственные идеалы – очень широкие и всеобъемлющие, не укладывающиеся в рамки какой-либо секты или партии, легко выразить в немногих словах. Я верю – и хочу внушить эту веру другим, что прекрасное существует даже в тех слоях общества, которые так обездолены, унижены и жалки, что на первый взгляд о них нельзя сказать иначе; как исказив, причудливо и страшно, слова Писания: "И сказал бог, да будет свет, а света не было". Я верю, что наша жизнь, наши симпатии, надежды и силы даны нам для того, чтобы уделять от них многим, а не кучке избранных. Что наш долг – освещать ярким лучом презрения и ненависти, так, чтобы все могли их видеть, любую подлость, фальшь, жестокость и угнетение, в чем бы они ни выражались. И главное – что не всегда высоко то, что занимает высокое положение, и не всегда низко то, что занимает положение низкое. (Громкие аплодисменты.) Этот урок преподан нам в великой книге природы. Этот урок можно прочесть в сияющем пути звезды, равно как и в пыльном следу, что оставляет за собой самая мелкая, ползучая тварь. Этот урок всегда имеет в виду великий провидец, сказавший нам, что есть

В деревьях – речь, в ручье журчащем – книги,

В камнях – наука, и во всем – добро *.

(Возгласы одобрения.)

Джентльмены, я стараюсь никогда об этом не забывать, и потому мне нетрудно определить, откуда проистекает ваша доброта и гостеприимство. Я знаю, что, будь ваша страна не тем, что она есть, а страной деспотизма и зла, ваша благосклонность или осуждение были бы мне глубоко безразличны; но я не сомневаюсь также, что, будь я не тем, что я есть, а величайшим из гениев, когда-либо живших на земле, и употреби я свои силы для угнетения и развращения человечества, вы бы с презрением меня отвергли. Надеюсь, вы так и сделаете, если я, поступая указанным образом, дам вам такую возможность. И поверьте, что, если вы в свою очередь дадите мне подобную возможность, я верну вам этот комплимент сторицею.

Джентльмены, поскольку вы создали между нами дух взаимного доверия, и у меня нет от вас секретов, и поскольку я сам себе дал слово, что, пока я в Америке, я не упущу ни единого случая упомянуть о предмете, в котором одинаково заинтересованы и я и все мои собратья по обе стороны океана, – да, одинаково, тут между нами не может быть разногласий, – я прошу разрешения шепнуть вам на ухо три слова: Международное Авторское Право *. Поверьте мне, я говорю об этом не из корысти, это хорошо знают те, кто хорошо знает меня. Мне лично было бы приятнее, если бы мои дети шлепали по грязи и знали, из отношения к себе окружающих, что их отец пользовался любовью и принес кое-какую пользу, нежели чтобы они разъезжали в колясках и знали, из своего счета у банкира, что их отец был богат. Но сознаюсь, мне непонятно, почему нужно непременно выбирать либо то, либо другое, и почему бы славе, когда она трубит свой мелодичный сбор, по праву ее прославивший, не выдуть из своей трубы заодно с простыми нотами, которыми она до сих пор довольствовалась, еще и немного банкнот.

На прошлом обеде замечательный оратор, чьи слова проникли в сердца всех, кто его слышал, совершенно правильно заметил, что если бы такой закон существовал, Скотт, возможно, не согнулся бы под тяжестью непосильного умственного напряжения, а прожил бы дольше и прибавил новые создания своей фантазии к сонму тех, что сопровождают вас на летних прогулках, а зимними вечерами толпятся у вашего камелька.

Когда я слушал эти слова, перед моим внутренним взором живо возникла трогательная сцена из жизни сего великого человека – он лежит, окруженный своею семьей, и в последний раз слушает, как журчит по камням милая его сердцу река. Я представил себе – вот он, слабый, бледный, умирающий, разбитый телесно и духовно в своей почетной битве, а вокруг него витают духи, вызванные к жизни его воображением, – Уэверли, Равенсвуд, Джинни Дине, Роб Рой, Калеб Болдерстоун, учитель Сэмпсон * – все такие знакомые, а с ними – целая толпа кавалеров, и пуритан, и вождей горных племен Шотландии, они уже не вмещаются в комнате и тают где-то в туманной дали. Я представил себе, что вот они облетели весь мир, а теперь повесили голову от стыда и горя ведь из всех стран, где они побывали, неся с собой радость, усладу и просвещение, они не принесли ему ни капли помощи, которая подняла бы его с этого печального ложа. Нет, даже из той страны, где говорят на его родном языке, где его книги – на его родном языке – читают в каждом доме, в каждой хижине, – даже оттуда не принесли они ему в благодарность ни единого доллара, чтобы хоть купить венок ему на могилу. Ах, если бы все, кто едет отсюда поглядеть на могилу в Драйбургском аббатстве, – а таких много! помнили об этом и не забывали по возвращении домой!

Джентльмены! Благодарю вас еще раз, еще много раз. Вы дали мне новый повод запомнить этот день, уже и так отмеченный в моем календаре, потому что это день моего рождения; и всей моей семье вы дали новый повод вспоминать его с гордостью и удовольствием. Видит бог, даже если я доживу до глубоких седин, я и без того не забуду этой поры своей жизни. Но мне отрадно думать, что отныне все вы неразрывно связаны с этим днем; и что всякий раз, как он настанет, я в воображении буду снова и снова принимать вас за своим столом, в благодарность за счастье, которое вы мне дали сегодня. (Громкие аплодисменты.)

РЕЧЬ НА БАНКЕТЕ В ЕГО ЧЕСТЬ

(Нью-Йорк)

18 феврали 1842 года *

Господин председатель, джентльмены, я не знаю, просто не знаю, как благодарить вас. Вы, может быть, думаете, что привычка и опыт, которые я приобрел благодаря вашей доброте, должны бы облегчить мне эту задачу или вообще свести на нет ее трудности, однако, уверяю вас, дело обстоит как раз наоборот. В отличие от всем известного камня, который не обрастает мхом, потому что катится, я по пути в ваш город собрал такой груз обязательств, оброс таким толстым слоем признательности, что в попытках выразить ее становлюсь с каждым часом все более тяжеловесным и громоздким. (Громкие аплодисменты.) Не далее как в понедельник вечером, на некоем блестящем собрании, я, если можно так выразиться, оброс таким количеством нового мха, что думал – еще больше раздаться в толщину мне уже невозможно. (Громкий смех.) А между тем сегодня его наросло еще столько, что я окончательно застрял на месте и дальше катиться не, могу. (Смех и бурные аплодисменты.)

Джентльмены, все авторитеты сходятся в том, что когда в сказке волшебный камень, или шар, или клубок останавливается по собственному почину, это предвещает какое-нибудь несчастье. Я-то, правда, остановился не по своей воле. Однако некоторое сходство тут можно усмотреть: ибо, памятуя, как мало времени мне осталось провести в этой захватывающе интересной стране и как мало у меня возможностей познакомиться с нею и узнать ее покороче, я счел, можно сказать, своим долгом отклонить почести, какими мои друзья в других городах хотели меня осыпать, и впредь передвигаться по стране без шума. Сам Аргус, хотя у него на один рот было целых сто глаз, почувствовал бы, что от еженедельных общественных приемов сил у него поубавилось и зоркость притупилась. (Громкий смех и аплодисменты.) А поскольку я не хочу упустить ни зернышка из тех богатых россыпей удовольствия и пользы, которые, я в том уверен, ждут меня здесь повсюду, – малую толику я уже получил авансом в ваших больницах и тюрьмах, – я решил взять свой посох и с легкой душой пуститься в путь, с тем чтобы отныне пожимать американцам руки не на приемах, а в домашнем кругу. (Продолжительные аплодисменты.) Поэтому-то, джентльмены, я говорю сегодня, – говорю с полным сердцем, честными намерениями и благодарными чувствами, – что никакими словами не передать, сколь глубоко врезался мне в память ваш радушный, дружеский и почетный прием, что нигде под небом Европы, ни в каком уютном и теплом доме я не смогу забыть вашу страну, что я часто буду слышать ваши приветственные слова в моей комнате – чаще всего, когда в ней будет всего тише, – и зимним вечером буду видеть ваши лица в пламени камина; что, если мне суждено дожить до старости, огни этой залы и других, подобных ей, еще и через пятьдесят лет будут гореть перед моим тускнеющим взором так же ярко, как горят они нынче; и когда завершится круг моей жизни, люди увидят, что приязнь, которую вы мне выказали, не была забыта и я, с божьей помощью, отплатил за нее вечной любовью и честным трудом на благо человечества. (Громкие, бурные аплодисменты.)

Джентльмены, еще одно слово касательно моей уже сильно надоевшей вам особы, – и с этим предметом будет покончено. Я приехал сюда с открытой душой, исполненный надежд и доверия, непритворно к вам расположенный. Будь это не так, я бы к вам не поехал. Но раз уж я сюда приехал, и здесь нахожусь, и за все это время ни в словах, с которыми я к вам обращался, ни в выражениях чувств, которыми я с вами обменивался, не было даже одной сотой грана низменной примеси или каких-либо недостойных ссылок на собственную выгоду, – я сегодня, вероятно в последний раз, утверждаю свое право во имя разума, истины и справедливости воззвать к вам, как и уже дважды это делал, по вопросу, имеющему одинаковый интерес для литературы обеих наших стран. Я прошу но справедливости признать, джентльмены, что я обращался с этим призывом как человек, имеющий самое законное право говорить и быть выслушанным; и что делал я это в духе искреннего, учтивого и доброжелательного уважения к тем, кто искренне, учтиво и доброжелательно не соглашался со мною в каком-либо, а то и во всех отношениях. (Одобрительные возгласы.) О себе, джентльмены, добавлю только, что я всегда буду верен вам так же, как вы верны мне. (Громкие крики.) В вашем горячем одобрении героев, созданных моим воображением, я как в зеркале вижу вашу просвещенную заботу о счастье многих, ваше нежное участие к беспомощным и обездоленным, ваше сострадание к униженным, ваше намерение исправлять и искоренять зло и поощрять и поддерживать добро, содействовать образованию и совершенствованию всех членов общества. (Громкие крики одобрения.) Моя постоянная, все растущая преданность этой цели и готовность до последнего вздоха, по мере моих слабых сил, служить ей, как и всякой другой цели, способствующей общему благу, докажет вам, что вы во мне не ошиблись и не напрасно усыпали мой путь цветами. (Крики одобрения.)

А теперь, после того как я столько наговорил о своей особе, я позволю себе долгожданное удовольствие – поговорить о ком-то другом. В этом городе проживает некий джентльмен, который, по окончании мною одной из моих книг я точно помню, это была "Лавка древностей" – написал мне в Англию такое великодушное, дружеское и благородное письмо, что оно послужило бы мне самой лучшей, самой радостной наградой, даже если бы я писал свою книгу в условиях неблагоприятных, расхолаживающих, трудных, а не так как оно было, когда все, казалось, поощряло и подстегивало меня в работе. (Одобрительные возгласы.) Я ему ответил, а он ответил мне (смех), и так мы продолжали письменно пожимать друг другу руки (смех), как будто и не было океана, разделявшего нас (смех), до тех пор пока в субботу вечером я не прибыл сюда, сгорая желанием увидеть его воочию. И вот он (кладя руку на плечо Ирвинга), вот он сидит здесь! (Приветственные крики.) И мне нет нужды говорить вам, что его присутствие здесь в качестве председателя – это для меня сегодня самая большая радость. (Громкие возгласы.)

Да знаете ли вы, джентльмены, что я не менее двух раз в неделю, уходя к себе наверх спать, – это может подтвердить (оглядываясь на жену) надежный свидетель (смех), – да, да, джентльмены, не менее двух раз в неделю, отправляясь спать, я уношу с собой под мышкой Вашингтона Ирвинга (оглушительный смех); а если не его, так его ближайшего родича, его родного брата – Оливера Гольдсмита. (Приветственные возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Не он ли владел моими мыслями, когда я на днях подплывал к вашему городу на пароходе из Нью-Хейвена и высматривал "Спину кабана", "Сковородку", "Ворота в ад" и прочие страшные места, наводившие ужас на голландских мореплавателей? (Смех и возгласы.) Вашингтон Ирвинг! Когда я не так давно посетил родной город Шекспира и вошел в тот дом, где он появился на свет, не его ли имя мне с гордостью показали первым среди многих, написанных на стене? Вашингтон Ирвинг! Дидрих Никербокер, Джеффри Крэйон! * Где только они не побывали раньше нас! На английской ферме, в людном городе, на живописных деревенских проселках, среди прекрасных полей Англии и среди ее благословенных счастливых обиталищ его имя, как никакое другое, связывают с представлением о добродетели и таланте, и это имя, как и память о нем, будут чтить в невинных этих убежищах до скончания века! (Бурные аплодисменты.)

Заглянем в наши графства – разве не существует там и поныне Брейсбридж-Холл? Заглянем в столицу – разве нет у Литл-Бритен своего летописца? Разве не стоит в Истчипе таверна "Кабанья Голова"? Да что там, джентльмены, когда мистер Крэйон покидал Англию, он оставил в тесной задней комнате для приезжих, на постоялом дворе поблизости от этой самой "Кабаньей Головы", некоего человека, наделенного бесконечной мудростью, с красным носом и в клеенчатой шляпе, и этот же человек сидел там, когда я сам покидал те места. Да, джентльмены, это был тот же самый человек – не кто-то похожий на него, а именно он, – я понял это по вечно юным краскам его носа и неумирающему глянцу его шляпы. (Смех.) А в одной деревне, тоже неподалеку от Брейсбридж-Холла, мистер Крэйон был на короткой ноге с неким радикалом, который носил весьма потрепанный сюртук, а шляпу набивал старыми газетами. Джентльмены, я тоже был знаком с этим человеком. (Смех.) Он обретается там и поныне, вместе со своей шляпой, полной газет, – к великому неудовольствию Тиббета-старшего. (Громкий смех.) Он даже ни чуточки не изменился и особо просил меня засвидетельствовать его почтение Вашингтону Ирвингу!

А теперь, джентльмены, покинем городскую и "Сельскую жизнь в Англии", забудем на время, если только это возможно, "Гордость деревни" и "Разбитое сердце" * и, снова переплыв океан, спросим, кто теснее всех связал свое имя с Итальянским почтовым двором и разбойниками Пиринеев? Когда путешественник, перевалив через Альпы, пробирается следом за огоньком свечи по гулким коридорам гостиницы, сырым, холодным и мрачным; когда он наконец усаживается у огня и на его глазах жалкая комната постепенно приобретает видимость уюта; когда он задернет занавески – какие ни на есть, отсыревшие и траченные молью, – и услышит, как свирепствует буря, с яростью колотя в его окно; и когда все, сколько их существует, рассказы о привидениях столпятся вокруг него, перемешавшись с его собственными фантазиями, – кто приходит ему на ум в такое время? Ну конечно же, Вашингтон Ирвинг! (Приветственные крики.)

Перенесемся еще дальше, к мавританскому фонтану, сверкающему в свете луны, а возле него, наслаждаясь прохладой, медлят несколько водоносов и досужих сплетников, когда все остальные уже ушли в деревню и только голоса их слышатся вдали, словно гудение пчел. Кто в Этот час молча подходит к путнику и волшебным своим жезлом указывает на стены Альгамбры? Кто пробуждает и каждой пещере отзвуки музыки, мелькание легких йог, звон цимбал, лязг доспехов, поступь воинов в кольчугах, кто повелевает легионам, что веками спали без сновидений под землей, либо неусыпно сторожили зарытые сокровища, – кто повелевает им восстать и пройти перед нами в призрачном шествии? (Громкие возгласы.)

Или оставим все это и спросим: кто взошел с Колумбом на его славный корабль, переплыл с ним вместе неведомый грозный океан, спрыгнул в воду, вышел на сушу и водрузил там испанский флаг? (Громкие аплодисменты.) Все этот же человек, что сидит сейчас рядом со мною. А теперь причалим к вашим берегам и спросим, кому, какие ему, пристало водить компанию с пиратами и кладоискателями (смех) или сопровождать Рипа Ван Винкля в его блужданиях по горам, где таинственная команда играла в кегли в тот грозовый вечер? (Взрыв смеха.) Чье, если не его перо могло вызывать – и вызывало – из тьмы духов и населило ими Кэтскиллские горы, так что они сделались столь же неотъемлемой их частью, как грозные утесы, как потоки, низвергающиеся в долину! (Возгласы.)

Однако, джентльмены, я коснулся опасной темы – ведь я зачарован этими образами с детства, и стеклянный башмачок еще на мне. Чтобы не поддаться соблазну говорить о них еще и еще, я в заключение предлагаю вам тост, как нельзя более уместный в присутствии Брайанта, Халлека * и... впрочем, о дамах мне, вероятно, не следует упоминать... – тост за литературу Америки. Эта страна умеет чтить свою собственную литературу и оказывать честь литературе других стран, коль скоро она направляет Вашингтона Ирвинга своим представителем на родину Сервантеса! * (Восторженные аплодисменты.)

РЕЧЬ НА ВЕЧЕРЕ ШКОЛЫ ДЛЯ РАБОЧИX

(Ливерпуль)

26 февраля 1844 года

Леди и джентльмены! Право же, нехорошо с вашей стороны лишать меня дара речи, когда я еще и слова сказать не успел; но если бы я и мог, я не стал бы благодарить вас за оказанную мне честь и за такой теплый, великодушный прием, ибо, даже найдись у меня на это силы, моим первым желанием все же было бы – отбросить все личные соображения и думать только о высокой цели и назначении этого многолюдного собрания, о благородных задачах этого учреждения, о его славной, вдохновляющей истории, о крутом и трудном пути, так мужественно им пройденном, и о широком поприще, которое простирается перед ним и на котором оно сможет приносить все больше пользы. (Приветственные возгласы.} Моим первым желанием все же было бы – обменяться с вами, как с членами единой сплоченной семьи, поздравлениями по поводу того, как быстро растет и набирается сил это здоровое, крепкое детище здорового, крепкого народа. Моим первым желанием все же было бы – даже будь у каждого из вас в сто раз больше рук, чем здесь присутствует человек, мысленно пожать все эти руки (возгласы)... впрочем, да позволено мне будет добавить, все, кроме тех, – а их здесь немало, – с которыми я, поскольку человеческие слабости мне не чужды, предпочел бы обойтись более нежно. (Смех, аплодисменты.)

Когда я имел честь впервые снестись с вашими устроителями по поводу сегодняшнего торжества, я тешил себя тщеславной мыслью, что мне, возможно, придется выражать соболезнование или хотя бы проявлять заботливое участие ведь когда принимают у себя гостя в несчастливую пору, ему легко бывает растрогать и взволновать хозяев своими речами, и я, признаться, рассчитывал произвести на вас очень и очень сильное впечатление. Но стоило мне познакомиться с печатными документами, которые тогда же были мне показаны и с которыми все вы тоже более или менее знакомы, как эти мои надежды развеялись в прах, и у меня не осталось никакого утешения, если не считать того чувства радости и торжества, о котором я уже упомянул. Ибо что же я обнаружил, проглядывая краткие отчеты о быстрых победах над невежеством и предрассудками – бескровных победах, не скрепленных никакими договорами, если не сникать священного договора, по которому за каждым человеком, каковы бы ни были его взгляды и как ни скромно его положение, признается справедливое право стремиться к умственному и нравственному совершенствованию и иметь какие-то возможности для достижения этой цели? (Громкие крики одобрения.) Я обнаружил, что в 1825 году неким злонамеренным смутьянам взбрело в голову учредить в Ливерпуле вредоносное, опасное, богопротивное и крамольное заведение, именуемое Школой для рабочих (возгласы одобрения); что в 1835 году, после того как Ливерпуль, несмотря на эти их козни, довольно в общем благополучно просуществовал еще десять лет, был заложен первый камень просторного нового здания; что в 1837 году оно было открыто; что потом его в несколько приемов значительно расширили; что в 1844 году вот оно стоит нерушимо – одно из прекраснейших общественных зданий прекрасного города. Враги его умолкли; питомцы его, трудясь на разных полезных поприщах, применяют солидные практические знания, полученные в его стенах; число его членов перевалило за 3000 и обещает достигнуть по меньшей мере 6000; его библиотека содержит 11000 томов, и сотни книг из нее ежедневно расходятся по домам читателей; штат его учителей и служащих насчитывает полсотни человек, а в его отделениях преподают самые разнообразные предметы, и более и менее сложные, применительно к роду труда, средствам, потребностям и удобствам чуть ли не всех сословий и состояний. Я побывал здесь нынче утром и обнаружил в ваших просторных залах множество чудес, какие творит природа в воздухе, в лесах, в пещерах и в море; множество замысловатых машин, изобретенных наукой для лучшего познания других миров и для более счастливой жизни в этом мире; множество более хрупких произведений искусства, изготовленных из бренного камня, сугубо бренными руками, однако бессмертных в своем воздействии на человека. Имея в своем распоряжении такие средства, столь превосходно используемые, столь доступные для столь многих, ваши руководители могут с полным правом заявить, как они и сделали в одном из своих отчетов, что успех этого учреждения намного превысил самые смелые их ожидания. (Приветственные возгласы.)

Однако, леди и джентльмены, как сказал тот самый философ, чьи слова они цитируют, – как Бэкон, в подтверждение того, сколь удивительные последствия проистекают из мелочей и самых ничтожных явлений, заметил, что влияние магнита впервые было обнаружено не в куске железа, а в мелких железных стружках, – так и они вправе сказать, что, объединяясь, дабы основать учреждение, ныне достигшее столь величественных размеров, они затевали дело, полного расцвета которого они и сейчас еще не могут себе представить. Каждый, кто лично убедился в достоинствах этого учреждения или же сам в нем обучался, несет полученное им благо в то общество, в котором он вращается, и помещает его под сложные проценты; и никто не может предсказать, какую огромную сумму оно в конечном счете составит. (Возгласы одобрения.) Леди и джентльмены, так же как священнослужитель, чье имя числится в списках ваших почетных членов, – как этот великодушный, с широкими взглядами человек,, который однажды обращался здесь к вам в духе его сана и его Великого Учителя, так и я с этого своего места, как с высокой башни, вижу впереди то время, когда великие и малые мира сего, богатые и бедные, будут помогать друг другу, исправлять друг друга и просвещать. (Аплодисменты.).