Текст книги "Статьи и речи"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 35 страниц)

12 февраля 1853 г.

ПРИЗЫВ К ПАДШИМ ЖЕНЩИНАМ *

Перевод И. Гуровой

Начав читать это письмо, вы заметите, что я не обращаюсь к вам по имени. Но я обращаюсь в нем к женщине, еще очень молодой, которая была рождена для счастья и влачит горестное существование, у которой в будущем лишь печаль, а в прошлом – лишь загубленная молодость: в чьем сердце, если она когда-нибудь была матерью, вид ее несчастного ребенка пробудил не гордость, а жгучий стыд.

Ее судьба – ваша судьба, иначе это письмо не попало бы в ваши руки. Если вы когда-нибудь мечтали (а я знаю, что вы мечтали, и, быть может, не раз) о чудесной возможности переменить свой образ жизни, обрести друзей, тихий приют, душевный мир и самоуважение, приносить пользу себе и другим, ну, словом, вернуть все, что вы утратили, – прошу вас, прочитайте это письмо внимательно и подумайте о нем.

Я собираюсь предложить вам верную возможность обретения такого счастья, если вы искренне решитесь заслужить его. Только не подумайте, будто я считаю себя намного выше вас или хочу вас обидеть, напомнив вам о вашей горестной участи, – боже сохрани, я думаю только о вашем собственном благе и пишу так, словно вы моя сестра!

Подумайте, каково ваше положение. Подумайте о том, что оно не может стать лучше, если вы будете продолжать жить так, как живете, и наверное станет еще хуже.

Вы знаете, что такое панель; вы знаете, как жестоки те, кого вы там встречаете; вы знаете царящие там пороки, и знаете, на какие последствия они обрекают вас, даже пока вы молоды. Приличные люди чураются вас, вы отличаетесь от всех остальных женщин на улице, вас избегают даже дети, вас преследует полиция, вас сажают в тюрьму и выпускают оттуда только для того, чтобы снова заключить туда, – даже это письмо вы читаете в тюремной камере, и значит, вы не могли не постигнуть истину во всем ее ужасе.

Но когда на этой стезе, среди подобного окружения вас настигнет старость (если только вы не умрете преждевременно от страшной болезни или сами в припадке безумия на наложите на себя руки), все ваши страдания увеличатся во сто крат, и нет слов, чтобы описать их. Так представьте же себе постель, на которой вы, став к тому времени безобразной старухой, должны будете встретить свой смертный час, представьте, как перед вашим взором встанут тогда долгие-долгие годы позора, нужды, преступления и горя. И этим страшным днем, и божьим судом, который последует за ним, и запоздалым раскаянием, которое станет терзать вас тогда, потому что вы не приняли помощи, предложенной вам теперь, пока еще не поздно, – всем этим заклинаю вас, подумайте над моим письмом.

В этом городе есть дама, которая из окон своего дома видела по ночам на улице таких, как вы, и сердце ее обливалось кровью от жалости. Она принадлежит к числу тех, кого называют знатными дамами, но она глядела вам вслед с истинным состраданием, ибо природа создала вас такими же, как она сама, и мысль о судьбе падших женщин не раз тревожила ее, лишая сна.

Она решила на свои средства открыть в окрестностях Лондона приют для женщин, которых без этой помощи ждет неотвратимая гибель, и сделать его их родным домом. В этом доме их научат всем обязанностям хорошей хозяйки – это пригодится им, чтобы сделать уютным и счастливым их собственный будущий дом. В этом мирном приюте, расположенном в живописной сельской честности, где каждая, если пожелает, сможет завести собственный цветник, с ними будут обходиться с величайшей добротой; они будут вести деятельную, здоровую, полную простых радостей жизнь; они приобретут много нужных и полезных знаний, и вдали от тех, кому известно их прошлое, начнут жизнь заново и смогут заслужить себе доброе имя и общее уважение.

Эта дама не хочет, чтобы молодые обитательницы ее приюта были лишними в мире после того, как они раскаются и вернутся на путь добродетели; наоборот, она стремится к тому, чтобы они стали полезными обществу на радость себе и ему; и поэтому, когда с течением времени они своим поведением докажут, что действительно исправились, им будет дана возможность уехать за море и в какой-нибудь далекой стране стать верными женами честных людей и после долгой мирной жизни спокойно умереть.

Те, кто ежедневно видит вас здесь, говорили мне, что, по их мнению, в вашей душе еще не угасла добродетель и вас можно убедить покинуть путь порока. И вот я предлагаю вам тот приют, который описан выше в немногих словах.

Но подумайте хорошенько, прежде чем принять это предложение. Если вы решитесь, выйдя из ворот тюрьмы, вступить в новую жизнь, где вас ждет светлая возможность стать подлинно счастливой, которой вы лишены ныне, то помните, что вам надо найти в себе силы оставить прежние привычки. Вы должны следить за собой, держать себя в руках, укрощать в себе все дурное. Вы должны стать кроткой, терпеливой, уступчивой и упорно добиваться поставленной перед собой цели. А главное – будьте всегда правдивы. Будьте правдивы, и все остальное окажется легким. Но заклинаю вас, помните, что если вы вступите в этот приют, не приняв такого твердого решения, вы без всякого права, без всякой пользы для себя и других займете место какой-нибудь другой обездоленной девушки, которая идет сейчас путем порока, и ее гибель, как и ваша собственная, падет на вашу голову перед ликом всемогущего бога, которому известны все тайны нашего сердца, и Христа, принявшего смерть на кресте, чтобы спасти нас.

Если вы хотите узнать что-нибудь еще о приюте или навести какие-нибудь справки, скажите об этом, и вам будет тут же сообщено все, что вас интересует. Но решите ли вы принять или отвергнуть это предложение подумайте о нем. Если в тиши и уединении ночи вы не сможете заснуть подумайте о нем тогда. Если вы вдруг вспомните о времени, когда были невинны, совсем не похожи на ту, какой стали теперь, – подумайте о нем. Если сердце ваше смягчится при мысли о нежности или привязанности, которую вам довелось испытать, или о ласковых словах, когда-либо сказанных вам, подумайте о нем. Если ваша горестная душа вдруг постигнет, чем вы могли бы быть и что вы теперь, – подумайте о нем тогда и поразмыслите, чем вы еще можете стать.

Ваш

искреннейший друг.

23 апреля 1853 г.

ШУТКИ КОРОННЫХ И СОВЕСТНЫХ СУДОВ

Перевод Я. Рецкера

Я принадлежу к той категории людей, которых Сидней Смит назвал "любимыми животными правительств вигов", то есть к числу адвокатов с семилетним стажем *. Скажи я, с семнадцатилетним стажем, я бы тоже не ошибся, а быть может, не ошибся бы и сказав: с двадцатисемилетним. Но я предпочитаю оставаться в тени и потому не стану распространяться на эту тему.

Разумеется, как адвокат с солидным стажем, я скорблю над упадком нашей профессии. До чего же она поблекла и захирела! На моих глазах даже сами Джон Доу и Ричард Роу * пали жертвами невежества и предрассудков. На моих глазах канули в вечность шумные сборища в суде Олд-Бейли, в центре лондонского Сити, эти веселые послеобеденные встречи, во время которых, могу смело сказать, было выпито больше вина и обговорено больше новостей, чем в любой веселой компании, в какой мне довелось принимать участие на моем веку. Как подумаю о весельчаке-прокуроре, священнодействующем над своим знаменитым салатом, о господах судьях, обсуждающих достоинства вин с лорд-мэром и шерифами, и о завзятых остроумцах – адвокатах Олд-Бейли, развлекающих своими шутками олдерменов и публику, и как вся наша братия, разгоряченная вином и оживленной беседой, направлялась в зал судебных заседаний, чтобы вершить суд над каким-нибудь рабом божиим и приговорить его к пожизненному тюремному заключению, так вот, как подумаю, говорю я, о тех, безвозвратно ушедших золотых денечках и о том стоячем болоте, где мы прозябаем ныне, право же, я нисколько, вот нисколечко не удивляюсь, что Англия идет к верной гибели.

Коль скоро эта статья публикуется без указания моего имени * и, стало быть, у публики не будет оснований подозревать меня в тщеславии, беру на себя смелость упомянуть, что я от природы наделен чувством юмора. Мало что может мне доставить такое удовольствие, как хорошая шутка. И подобно тем прославленным свидетелям – офицерам 46-го полка (лучших свидетелей я в жизни не видывал, даже на процессах барышников, хотя в наш развращенный век публика отнеслась к ним без всякого сочувствия), я вовсе не против того, чтобы шутка была соленой. Особенное пристрастие я питаю к судебным шуткам, ибо к этой сфере тяготеют мои интересы, но мне особенно по душе, когда шутка, что называется, хорошо просолена. И действительно, лучшие из сохранившихся у нас судебных шуток, это шутки с солью.

Говорю "из сохранившихся", поскольку под тлетворным воздействием уравнительного духа нашего времени некоторые из наисоленейших шуток, связанных с нашей судейской профессией, подверглись варварскому истреблению. Сдается мне, что такое нововведение в нашем судопроизводстве, как допрос сторон, нанесло смертельный удар традиционному юмору англичан. Разве можно было представить себе нечто более уморительное, чем когда господа судьи всем своим глубокомысленным видом показывают, что стремятся установить истину, и в то же время игнорируют мнение сторон, в девяти случаях из десяти знающих о ней больше, чем кто бы то ни было? Увы, теперь это обычай, отошедший в прошлое, как и сотни других презабавных шуточек, коими так тешили себя отцы и деды нынешних судейских.

Но я отклонился от темы: ведь моя цель – дать краткий очерк еще сохранившихся в наших коронных и совестных судах, на наше счастье, крепких и соленых шуток. Так как я никогда не выдаю чужие рассказы за свои (хоть и слыву большим шутником), то начну с указания тех источников, из которых почерпнуты мои истории.

Непомерно высокая стоимость ведения простейших дел в судах справедливости (или так называемых совестных судах) и причуды закона, требующего от всех англичан обращаться в совестный суд для восстановления попранной справедливости, по сей день порождают в огромном большинстве случаев очень забавную разновидность крепких шуток. Я имею в виду такие шутки, когда предприимчивый субъект может присвоить себе чужие деньги или имущество и распоряжаться ими как своей собственностью, даже не пытаясь доказать, что он имеет на них хотя бы слабое подобие права. Он действует так, прекрасно зная, что если законный владелец отважится подать на него в суд, чтобы защитить свои права, то всего его состояния будет мало для покрытия судебных издержек,

Я хочу рассказать несколько подобных случаев из практики.

Шутка находчивого опекуна

Шутник, которого владелец небольшой земельной собственности сделал своим душеприказчиком по завещанию, должен был реализовать недвижимость и употребить вырученную сумму на благотворительные нужды. Однако, продав участок, душеприказчик обнаружил, что опекунское свидетельство по формальным причинам не имело законной силы. Поскольку сумма была недостаточна для возбуждения против него иска в суде справедливости (менее шестидесяти фунтов стерлингов), то он от души посмеялся над законными наследниками, прикарманил денежки, зажил в свое удовольствие и был таков.

Шутка хитроумного врача

Один сельский врач уговорил полоумную пожилую даму назначить его своим главным душеприказчиком, оставив по завещанию свое небольшое состояние брату и сестре. Что же делает этот услужливый врач после смерти полоумной пожилой дамы? Он добивается продажи имущества, подает счет за лечение в сумме до двух или трех сотен фунтов, что превышает весь капитал покойной, и в ответ на протесты ее брата и сестры бросает им в лицо: "Что? Судиться? Попробуйте, если есть охота!" – и живет на их деньги припеваючи до сего времени.

Шутка над злосчастными кредиторами

Некий должник умер, забыв упомянуть в своем завещании о том, что у него остались долги. Его кредиторы подали в совестный суд, требуя продажи имущества должника. Когда такое решение было получено, оказалось, что ликвидация имущества может дать всего семьсот фунтов стерлингов, тогда как судебные издержки составляют семьсот пятьдесят. Таким образом злополучные кредиторы остались с носом к вящему удовольствию шутников Канцлерского суда.

Шутки над несовершеннолетними

Ведение дела в Канцлерском суде по прошению об утверждении полюбовного соглашения с опекунами для выдачи из суммы завещанного капитала одной тысячи фунтов стерлингов на воспитание неких малолетних детей обходится в сто три фунта четырнадцать шиллингов и шесть пенсов. Подобное же дело, в том же судебном установлении, с теми же опекунами, по тому же завещанию, но на предмет воспитания других малолетних детей, будет стоить ровно столько же фунтов, шиллингов и пенсов. Двадцать подобных дел по тому же завещанию, на тот же предмет, с теми же опекунами, но для иных двадцати младенцев порознь или в совокупности, будет стоить тяжущимся, в каждом отдельном случае, ровно столько же.

Бедняк школьный учитель, застраховав свою жизнь на двести фунтов стерлингов, оставил завещание, в соответствии с которым его душеприказчикам предоставлялось право по их усмотрению употребить проценты с капитала на воспитание его малолетних детей, а остаток разделить между ними по достижении ими совершеннолетия. Один из душеприказчиков усумнился, имеет ли он право на основании завещательного распоряжения, по уплате долгов и налога на наследство, употребить часть капитала (об этом в завещании не было упомянуто), чтобы определить обоих сирот в детский приют. Однако получение на это санкции Канцлерского суда стоило бы по крайней мере половину всего завещанного капитала, поэтому пришлось отказаться от обращения в суд и содержать и воспитывать двух маленьких сирот на четыре фунта десять шиллингов в год.

Шутка над миссис Гаррис

Миссис Гаррис должна была получать по завещанию дивиденды с капитала в три тысячи фунтов стерлингов пожизненно, а после ее смерти капитал подлежал разделу между ее наследниками. Душеприказчиком, ограждающим интересы миссис Гаррис, был назначен некий мистер Споджер. В один прекрасный день м-р Споджер умирает, не оставив завещания. Его наследниками и правопреемниками являются его брал: м-р Б. Споджер. и сестра – мисс Споджер. Но последняя вдруг заупрямилась и решила, что ни за что на свете не желает иметь дело с дивидендами миссис Гаррис. Вследствие этого миссис Гаррис, лишенная возможности получать свой доход, обратилась в Суд справедливости. Последний определил, что судебное решение об уплате дивидендов может быть вынесено лишь _по особому прошению миссис Гаррис, подаваемому в срок выдачи таковых_ и что, следственно, каждый раз, когда наступает новый срок выплаты дивидендов, миссис Гаррис должна подавать новое прошение или, выражаясь словами Катехизиса, она должна "следовать по той же стезе до скончания лет", что она и делает до сего времени, каждый раз внося стоимость судебных пошлин в сумме восемнадцать фунтов два шиллинга и восемь пенсов, что составляет ровно тридцать процентов ее злосчастного дохода.

Я глубоко убежден, что вряд ли кто-либо в состоянии придумать шутки, похлеще описанных выше. Во всяком случае, меня они рассмешили до того, что я чуть животики не надорвал. Они весьма точно и обстоятельно изложены в показаниях королевского адвоката и члена суда графства м-ра Уильяма Уилмора, данных им перед Комиссией палаты общин, учрежденной с целью обследования состояния судопроизводства в судах графств в мае текущего года. Но, увы, я с сокрушением сердечным должен признать, что мой ученый друг м-р Уилмор абсолютно лишен чувства юмора и совершенно не понимает шуток. Ибо что же он рекомендует в своих, упомянутых выше, показаниях? Он, видите ли, находит, что в перечисленных выше случаях было проявлено "форменное надругательство над правосудием" и что если бы судам графств была предоставлена ограниченная юрисдикция в области судопроизводства по справедливости, то такому положению дел был бы положен конец, что в случае с находчивым опекуном и с хитроумным лекарем, если бы суд рассматривал дело не по форме, а по существу, то судебные издержки не превысили бы нескольких фунтов, а по делу о малолетних детях – нескольких шиллингов. Но да будет мне позволено спросить моего ученого друга, что же в таком случае станется с нашими добрыми шутками? Неужели мы должны перестать шутить? Неужто он хочет превратить наш коронный и совестный суды в сухую и нудную процедуру установления, кто прав и кто виноват? После этого я нисколько не удивлюсь, если нам предложат, чего доброго, отказаться от париков и заседать в судах как простые смертные! И это за несколько несчастных фунтов! Или даже шиллингов! Неужто моему ученому другу невдомек, что несколько сот фунтов гораздо респектабельнее (чтобы не сказать, выгоднее), чем несколько фунтов и шиллингов? Что он сможет купить на эта жалкие фунты и шиллинги? Несколько пар сапог или несколько пар чулок? Но разве сапог выше Справедливости или чулок выше Закона?

Я глубоко убежден, что если мой ученый друг м-р Уилмор в своих показаниях перед Комиссией на каждом шагу впадает в ошибки, то это объясняется любопытным дефектом в его организме: его полнейшей неспособностью понимать шутки. Что это так, видно и из следующей, рассказанной им презабавной истории.

Шутка над капитаном дальнего плавания

Один капитан дальнего плавания списал на берег пьяницу и буяна, нарушавшего порядок, а вместе с ним прогнал и его собутыльников, дебоширивших на судне. Тогда Бибо (так звали буяна) подал на капитана в суд, обвинив его в самоуправстве и нанесении побоев. Капитан отверг обвинение, указав на то, что он удалил с корабля истца "и несколько неизвестных лиц" за то, что они устроили дебош. "Прекрасно! – заявил адвокат м-ра Бибо на процессе, – но у нас имеется семнадцать отводов на возражение истца, и главный из них – то, что, вопреки его заявлению, на корабле были _известные, а не неизвестные_ лица". "Честное слово, джентльмены, это решает все дело!" – воскликнул судья, обращаясь к Большому жюри *. И, как и следовало ожидать, жюри выносит постановление, согласно которому капитану предоставляется право обратиться в Суд Королевской Скамьи. Так капитан и сделал, чем обрек себя на тянувшийся долгие месяцы и стоивший ему уйму денег процесс, тогда как все факты этого дела были ясны с самого начала. В конце концов капитан выиграл процесс, но и по сей день он не в состоянии понять, как и почему он его выиграл, как и то, почему нельзя было вынести решение сразу же, в суде первой инстанции, разобравшись, в чем дело. Этот упрямый морской волк, уставившись прямо перед собой, не перестает твердить свое, не понимая соли судебных шуток.

Конечно, надо признать, что эта во всех отношениях восхитительная история проливает до нелепости яркий свет на упорство, тупость и неповоротливость капитана дальнего плавания. И что же, оценил ли мой ученый друг м-р Уилмор ее по заслугам? Ничуть не бывало. Он лишь тупо заметил: "Если бы это дело было разобрано одним из судов графств по существу, то это обошлось бы истцу во сто крат дешевле. Поэтому следует изменить закон и лишить истца права обращаться в суды высшей инстанции с исками о восстановлении справедливости на сумму менее двадцати фунтов стерлингов, если судья не засвидетельствует, что данный иск действительно подлежит рассмотрению в суде высшей инстанции, а не должен быть передан в суд графства, где дело будет решено немедленно и с минимальными издержками".

Точно таким же упорным непониманием шуток отличается и второе предложение моего ученого друга. Мне всегда казалось превосходнейшей шуткой нашего правопорядка то обстоятельство, что суды графств обладают юрисдикцией по делам о нарушении договоров на сумму до пятидесяти фунтов, но не компетентны решать дела о нарушении справедливости в пределах такой же суммы. И, по своему обыкновению, мой ученый друг м-р Уилмор не в состоянии понять соли этой шутки. Со свойственной ему тривиальностью он заявляет: "Я полагаю, что судам графств следует предоставить право решать подобные дела, – и поясняет: – Предположим, что кто-нибудь наедет на карету джентльмена и опрокинет ее. Ему присудят в возмещение убытков пятьдесят фунтов стерлингов. Но если пострадает тележка уличного торговца, ему вряд ли присудят и пятьдесят пенсов. Между тем обстоятельства дела могут быть совершенно одинаковые". Ну, знаете, если вас интересует мое мнение, так, по-моему, это тривиально до последней степени.

А теперь, оставляя в стороне предложение моего ученого друга предоставить судам графств решение дел о банкротстве, а также уголовных дел, ныне рассматриваемых, нельзя сказать, чтобы ко всеобщему удовлетворению на четвертных сессиях * (где, между прочим, мне доводилось быть свидетелем восхитительных, убийственных шуток, разыгранных с высоты судейской скамьи), а также его предложение о создании апелляционной палаты из лучших судей графств, я перейду к венчающему его усилия проекту. Но должен признать, что и на этот раз он так же не прав, как и в остальных случаях, ибо его проект поражает в самое сердце неувядаемую шутку, ставящую англичан перед таким выбором: "Хотите иметь дешевое правосудие, примиритесь с низким качеством товара".

Не испытывая ни малейшей приязни к этой шутке, столь елейной и завлекательной, столь оригинальной и уморительной, притом брызжущей диким и залихватским юмором, мой ученый выбивает из нее дух вон самым прозаическим паровым молотом. "Я предлагаю, – говорит он, – выбирать в судьи графств, которым приходится решать всевозможные сложные и важные дела, самых лучших из судей. Я считаю исключительно вредным распространенное мнение о том, что назначение на должность судьи графства закрывает перед судебным работником двери к дальнейшему продвижению по службе. Я полагаю, что если бы мы стали на противоположную точку зрения и что если бы назначение в суд графства не рассматривалось как препятствие к продвижению, мы имели бы гораздо лучших кандидатов на эти посты. Тогда бы все талантливые люди нашей профессии захотели бы пройти через эту стадию испытания, какой явилась бы работа в судах графств. Нельзя рассчитывать на постоянный приток способных, честных и широко образованных сотрудников на должность, упирающуюся в глухую стену, как это наблюдается в настоящее время. Член суда графства, особенно в отдаленных от столицы районах, оказывается ныне в затруднительном и ложном положении. Являясь членом магистратуры, он должен общаться со своими собратьями по профессии. Но если он будет тянуться за ними, ему, вероятно, придется тратить больше, чем он вправе себе позволить. И уж конечно, он ничего не сможет отложить для своей семьи. Если же он будет держаться в стороне, он навлечет на себя осуждение и неприязнь коллег, что, я полагаю, ему повредит и отразится на его работе".

Мой ученый друг также считает, что если бы был учрежден Апелляционный суд, куда по мере открытия вакансий привлекались в качестве членов суда судьи графств, то "население получило бы еще одну выгоду, так как в судах высшей инстанции не заседали бы совершенно неопытные люди. Этими судьями были бы люди, хорошо знакомые с судебными прецедентами и с обычным нравом, люди известные их согражданам и магистратуре, а не кандидаты, рекомендованные политическими партиями, или известные адвокаты, как это практикуется сейчас. Я полагаю, что это было бы наиболее надежным способом проверки качеств кандидата на пост судьи в суды высшей инстанции".

Что же это получается, милостивые государи! Стало быть, мой ученый друг никаких шуток не признает? Ни замечательной, освященной временем шутки, когда эту несносную, не знающую меры в своих требованиям публику стараются отвадить, сбагрив ей черствую краюху вместо свеженького каравая? Ни даже такой шутки, когда высокородного и высокообразованного джентльмена водворяют на государственный пост для отправления функций большого общественного значения в ущерб сословной амбиции класса, самого жестоковыйного и сребролюбивого из всех ему подобных на всем протяжении от Ламанша до Абиссинии! Ни даже такой шутки наконец, когда изо дня в день, систематически, у нас в Англии переоценивается все Показное и недооценивается все Настоящее! Нет, что ни говорите, а мой ученый друг м-р Уилмор ровным счетом ничего не понимает в шутках.

Свои показания перед Комиссией он закончил следующими словами: "Я полагаю, следует прежде всего обратить сугубое внимание публики на тот факт, что, в то время как в судах высшей инстанции для богатых истец ничего не платит для покрытия расходов на жалование судьям, приставам и т. п., в судах графств, судах для бедных, тяжущиеся обложены всевозможными поборами на покрытие упомянутых расходов и, сверх того, другими тяготами, и государство не стыдясь вымогает у них этот ничтожный доход. Я не могу понять, как может кто бы то ни было, кроме, пожалуй, очень робкого канцлера Казначейства, оправдывать или даже терпеть столь вопиющую явную и жестокую несправедливость".

В заключение я полагаю или, даже можно сказать, убежден, что если к голосу моего ученого друга м-ра Уил-мора и ему подобных людей станут прислушиваться, то очень скоро от нашей обширной коллекции весьма забавных шуток коронных и совестных судов не останется никакого следа. И что явной целью этих тупоголовых реформаторов является сделать Закон и Справедливость понятными и доступными и обеспечить Правосудию всеобщее уважение. Наконец, что расчистить хлам, вымести мусор, убрать паутину и покончить с целой уймой дорогостоящих и убийственных шуток, это далеко не шуточное дело. И пожалуй, оно не вызовет улыбки ни в одном из судебных установлений, расположенных в Вестминстер-Холле.

23 сентября 1853 г.

О ТОМ, ЧТО НЕДОПУСТИМО

Перевод И. Гаврилова

Согласно английским законам, никакое явное преступное деяние не может остаться без должного возмездия. Как утешительно это знать! Меня всегда глубоко восхищало английское правосудие, простое, дешевое, всеобъемлющее, доступное, непогрешимое, сильное в поддержке правого, бессильное в потворстве виновному, чуждое пережиткам варварства, явно нелепым и несправедливым в глазах всего мира, оставившего их далеко в прошлом. Радостно видеть, что закон не способен ошибиться – дать маху, как говорят наши американские сородичи, или взять под защиту негодяя; радостно созерцать все более уверенное шествие Закона в судейском парике и мантии, ведущего за руку беспристрастную богиню правосудия по прямой и широкой стезе.

В настоящее время меня особенно поражает величие закона в деле охраны своих скромных служителей. Наказание за любое правонарушение в виде денежного штрафа – мера, настолько просвещенная, настолько справедливая и мудрая, что, право, всякая похвала была бы излишней, но кара, постигающая подлого негодяя, нанесшего телесное увечье полицейскому, приводит меня в состояние восторга и умиления. Я постоянно читаю в газетах о том, что подсудимый, имярек, приговорен к принудительным работам сроком на один, два, а то и три месяца и тут же читаю протоколы полицейского врача о том, что за указанное короткое время столько-то полицейских прошли лечение от подобных увечий; столько-то из них вылечились, пройдя очищение страданием, на что преступники и рассчитывали, судя по характеру нанесенных ранений; а столько-то, став увечными и немощными, были уволены со службы. И таким образом я знаю, что зверь в образе человека не может утолить свою ненависть к тем, кто пресекает преступления, сам не пострадав при этом в тысячу крат сильнее, нежели предмет его ярости, и не послужив тем самым суровым примером в назидание другим. Вот когда величие английского закона наполняет меня тем чувством восторга и умиления, о котором я говорил выше.

Гимны, звучавшие в последнее время в моей душе в честь решимости закона пресечь, путем суровых мер, угнетение Женщины и дурное обращение с ней, нашли отклик в наших газетах и журналах. Правда, мой неуживчивый друг, носящий удивительно неподходящее имя – Здравый Смысл, – не совсем удовлетворен на этот счет. И он обратился ко мне с такими словами: "Взгляни на эти зверства и скажи, считаешь ли ты шесть лет (а не шесть месяцев) самой тяжелой каторги достаточным наказанием за такую чудовищную жестокость? Прочти о насилиях, список которых растет день ото дня, по мере того как все больше и больше страдальцев, черпая поддержку в законе, вошедшем в силу шесть месяцев назад, заявляют о своем долготерпении. Ответь: что же это за правовая система, которая с таким опозданием предлагает столь слабое средство против такого чудовищного зла? Подумай о насилиях и убийствах, скрытых во тьме последних лет, и спроси себя, не звучит ли твое теперешнее восхищение законом, так робко утверждающим первооснову всякого права, насмешкой над благодетельными сводами законов, громоздящимися на бесчисленных полках?"

И вот так мой неуживчивый друг язвит меня и мною обожаемый закон. Но с меня довольно того, что я знаю: мужчине калечить или медленно сводить в могилу жену или любую женщину, живущую под его кровом, и не понести наказания, как подсказывает справедливость и чувство человечности, – это то что недопустимо.

А преследовать и унижать женщину – намеренно, нагло, оскорбительно, открыто, упорно – это недопустимо в высшей степени. Все это не вызывает сомнения. Мы живем в году тысяча восемьсот пятьдесят третьем. Если бы такое было допустимо в наше время, то вот уж действительно можно было бы сказать: Пар и Электричество оставили ковыляющий Закон далеко позади.

Позвольте мне описать совершенно невозможный случай – единственно ради того, чтобы показать мое восхищение перед законом и его отеческой заботой о женщине. Это будет как раз кстати сейчас, когда большинство из нас превозносят закон за его рыцарское беспристрастие.

Допустим, молодая дама становится богатой наследницей при обстоятельствах, приковавших всеобщее внимание к ее имени. Помимо скромности и любви к уединению, она известна лишь своими добродетелями, милосердием и благородными поступками. Теперь представьте себе отпетого негодяя, настолько низкого, настолько лишенного смелости, присущей самому подлому мошеннику, настолько потерявшему всякий стыд и всякое приличие, что он задумал такое своеобразное предприятие: преследовать молодую женщину до тех пор, пока она не откупится от его преследований. Представьте себе, как он обдумывает свое предприятие, рассуждая сам с собой так: "Я ничего о ней не знаю, никогда не видел ее; но я – банкрот, с плохой репутацией и без доходного занятия; я буду преследовать ее – и это будет моим занятием. Она ищет уединения; я лишу ее уединения. Она избегает толков; я ославлю ее. Она богата; ей придется раскошелиться. Я беден; вот моя добыча. Суд общества? Что мне до него! Я знаю закон: он станет на мою сторону".