Текст книги "Статьи и речи"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 35 страниц)

Мистер Уэкли, однако, будучи Фомой Неверным, проводит расследование и даже изъявляет желание как можно точнее выяснить причины этих ужасов, исходя из предположения, что у таких страшных последствий должны же быть какие-то не менее страшные причины. Вспомнив о существовании общественного института, именуемого "Министерством здравоохранения", мистер Уэкли вызывает к себе доктора Грейнджера, инспектора этого учреждения, который обследовал элизиум мистера Друэ и представил об этом отчет.

И тут выясняется, – ведь правда так капризна! – что мистер Друэ не такой уж золотой фермер, каким его считали. Оказывается, что это золото не так уж чисто. Чрезвычайная духота, спертость воздуха и смрад в пресловутом земном раю, который он возглавляет, "превосходят гнусностью все, что инспектору когда-либо доводилось встречать в больничных ли палатах или в иных помещениях, где находились больные". У мистера Друэ есть скверная привычка укладывать четырех холерных пациентов в одну постель. Он имеет слабость предоставлять больным самим заботиться о себе в обстановке настолько отвратительной, бесчеловечной и варварской, что она всячески усугубляет ужас их положения и увеличивает опасность заражения. Он так невежествен или так преступно легкомыслен, что и не думает принимать ни малейших мер предосторожности, не заботится запастись самыми простыми лекарствами, которые рекомендовало министерство здравоохранения в своем официальном заявлении, опубликованном в "Газете" и разосланном по всей стране. И нельзя сказать, что душевная чистота мистера Друэ в одно мгновение опровергла опыт врачей, наблюдавших холеру во всех частях света, ибо, к несчастью, он еще за две недели получил предупреждение о надвигающейся беде – предупреждение, на которое не обратил ни малейшего внимания. Ему было указано, что он может брать на свою ферму только определенное число несчастных детей, но он превысил это число по собственному усмотрению и для собственной выгоды. Его заведение переполнено. А оно ни в одном отношении не подходит для содержания такого количества детей. Детский рацион так непитателен и скуден, что его питомцы тайком перелезают через изгородь и выбирают съедобные очистки из свиного пойла. Днем они одеты в лохмотья, ночью укрываются рваной ветошью. Живут они в холодных, сырых и грязных комнатушках с гнилыми полами и стенами. Короче говоря, век чудес давно прошел, и из всех подходящих мест, где могла бы или, вернее сказать, где должна была бы вспыхнуть опустошительная холера, образцовая ферма мистера Друэ – самое подходящее.

И как будто всех этих человеческих слабостей еще недостаточно, мистер Друэ обладает скверной привычкой тянуть и ничего не предпринимать, даже когда ему прямо указывают на то, что нужно сделать для спасения жизни этих детей. Кроме того, он в присутствии инспектора запугивает своих служащих, когда они выражают намерение сообщить какую-нибудь неприятную истину. У него есть милейший братец – весьма симпатичный чудак, – который не только принимает деятельное участие во всех беззакониях, творимых на ферме, но которого "лишь с трудом удается удержать", чтобы он не отправился в Кенсингтон "как следует вздуть попечителей" из тамошнего союза за их намерение забрать детей! Мальчиков, окруженных отеческими заботами мистера Друэ, постоянно награждают подзатыльниками, избивают, подвергают истязаниям. Если они жалуются, их сажают на голодную диету. Они "поразительно худы и измождены". Система мистера Друэ восхитительна, но для его питомцев она влечет за собой такие пустячные последствия, как "истощение, слабоумие, лишаи и т. д.", а такой чесотки свидетелю-врачу не приходилось видеть за всю его тридцатилетнюю практику. Пинок, который был бы нипочем для здорового ребенка, после нескольких месяцев пребывания на ферме мистера Друэ причиняет тяжелое увечье. Мальчики, которые до знакомства с мистером Друэ отличались сообразительностью (как показывает под присягой один из попечителей), вскоре лишаются ее и превращаются в идиотов. Врач больницы св. Панкраса пять месяцев тому назад писал в своем отчете о почтенном мистере Друэ, "что весьма большая строгость, чтобы не сказать большего (а почему бы и не сказать большего, доктор, если обстоятельства этого требуют?), проявлялась лицами, как облеченными на то властью, так и ею не облеченными", имея в виду, мы полагаем, милейшего чудака-братца. Короче говоря, все, что делает мистер Друэ, – или позволяет делать, или подстрекает делать, – все это бессердечно, жестоко и гнусно. Присяжным следственного суда представлены неопровержимые доказательства вышесказанного, и мы поэтому считаем себя вправе делать выводы.

Но виновен не он один, и хотя это ни на йоту не уменьшает вины жадного фермера, другие виноваты немногим меньше. Приходские власти, которые посылали детей в подобное место и, зная, что оно собой представляет, оставляли их там, не сделав ни малейшей попытки коренным образом изменить условия их жизни, виновны в высшей степени. Не менее виновен инспектор комиссии помощи бедным, обследовавший это место и не потребовавший немедленного его закрытия. Комиссия помощи бедным, если она располагала властью навести там порядок (однако это вопрос спорный), виновна так же, как и остальные.

Поистине замечательно, как те, кто бездействовал, когда следовало предпринять что-нибудь решительное, став тем самым в известной степени participes criminis {Соучастником в преступлении (лат.).} , даже теперь стараются елико возможно замять случившееся. Вышеупомянутый инспектор считает, что приказ комиссии помощи бедным, который запрещал бы попечительским советам посылать детей в подобные заведения, был бы "чересчур жесткой мерой". Словно вопиющие случаи требуют мягких мер и между ними нет естественного соответствия! О да, он указал, что детей не следует укладывать в одну постель втроем, и мистер Друэ впоследствии сообщил ему, что укладывает их теперь по двое; в разгар эпидемии они спали вчетвером, очевидно, в оздо ровительных целях. Инспектор не сделал никаких замечаний относительно вентиляции. Он не опрашивал детей наедине о том, как с ними обращаются. Рацион он считает хорошим – при условии, что порции будут достаточными, так как пока их величина нигде не оговорена. По его мнению, соблюдая определенные предосторожности, в 'том помещении можно было бы жить без вреда для здоровья, – при условии внесения некоторых необходимых и разумных изменений. Точно так же кто-нибудь мог бы изъявить согласие поселиться на верхушке Монумента * – при условии, что там для него воздвигнут прекрасно обставленные апартаменты и каждый день к обеду туда будет взбираться избранное общество!

На содержание этих детей мистер Друэ получал по четыре шиллинга шесть пенсов в неделю, и приходские власти, видимо, придают большое значение солидности подобной суммы и считают, что такая цифра многое искупает. Возможно, это действительно немалые деньги, принимая во внимание, что мистер Друэ имел право пользоваться трудом своих питомцев, но, на наш взгляд, все это к делу не относится. Если бы за каждого из них еженедельно платили даже по четырнадцать шиллингов шесть пенсов, все равно нельзя было бы найти оправдания тому, что детей полностью предоставляли нежным заботам мистера Друэ и он мог бесконтрольно извлекать из своей фермы наибольшую прибыль. Когда человек держит свою лошадь в прокатной конюшне, он, хотя и платит двадцать пять шиллингов в неделю, все же считает нужным проверять, получает ли она свой овес. Несчастью, вне всяких сомнений, весьма способствовала никуда не годная одежда. Что же говорит по этому поводу мистер Уильям Роберт Джеймс, поверенный и клерк попечительского совета Холборнского прихода? Мистер Друэ "в личной беседе (!) согласился, что четыре шиллинга шесть пенсов в неделю включают и одежду. Какую именно – оговорено не было".

Удивительно ли, что фланелевые юбки, которые в самые холодные недели этой зимы носили несчастные девочки, "так и светились", как было публично заявлено в другом приходе?

Тот же самый мистер Джеймс представил протоколы посещения тутинговского рая депутацией попечителей. Например:

"Касательно жалобы Ханны Слейт на скудость пищи мы находим ее необоснованной. Так как Элизабет Мейл жаловалась, что при прошлом ее посещении ее дети были очень грязны, мы обратили на них особое внимание и просим отметить, что у нее не было никаких оснований жаловаться".

Даже глупцу ясно, что поскольку дети Элизабет Мейл на этот раз грязны не были, значит, они никоим образом не могли быть грязны никогда раньше.

Однако оказывается, что этот самый Джеймс, поверенный и клерк попечительского совета Холборнского прихода, придумал ценнейшую систему выяснения правды, а именно: он в присутствии мистера Друэ спрашивал мальчиков, есть ли у них какие-нибудь жалобы, а когда они отвечали "есть", советовал немедленно их выпороть. Мы узнаем это из следующего оригинального протокола одного из этих официальных визитов:

"Имеем честь довести до сведения совета, что в четверг 9 мая мы посетили заведение мистера Друэ, чтобы обследовать, как содержатся дети нашего прихода. Мы присутствовали на обеде, и, по нашему мнению, мясо было хорошим, но картофель – скверным. Мы посетили классные комнаты, спальни и мастерские. Всюду были чистота и уют, но, по нашему мнению, в новых спальнях для младших детей на нижнем этаже заметен нездоровый запах. Девочки нашего прихода выглядели очень хорошо. У мальчиков был болезненный вид, и поэтому мы спросили их, есть ли у них какие-нибудь жалобы на пищу или на что-нибудь другое. Примерно сорок из них подняли руки, чтобы выразить недовольство, после чего мистер Друэ повел себя несдержанно. Он назвал мальчиков лгунами, сказал про некоторых из тех, кто поднял руки, что они – позор всей школы, и добавил, что они вполне заслуживают того, чтобы он последовал совету мистера Джеймса и задал им хорошую порку. (Смех.) Тогда мы начали опрашивать мальчиков по отдельности, и некоторые из них пожаловались, что получают мало хлеба к завтраку. Во время этого опроса поведение мистера Друэ стало еще более несдержанным. Он сказал, что мы не должны задавать подобных вопросов, что мы могли бы удовлетвориться его репутацией и обойтись без таких расследований, и что мы не имеем права вести такой опрос, и что он был бы рад вовсе избавиться от этих детей. Чтобы избежать дальнейших споров, мы отбыли, не достигнув полностью цели нашего посещения".

Если мистер Друэ был искренен, говоря, что он был бы рад избавиться от этих детей, то теперь он должен испытывать глубокое удовлетворение – ведь ему удалось навеки избавиться от стольких из них! А как чудесно взаимное удовольствие, извлекаемое из этих визитов. Послушаем мистера Уинча, одного из попечителей Холборнского прихода, который был в числе посетивших тутингский рай девятого мая:

"Я был с мистером Мейсом и мистером Реббеком. Дети обедали. Все они стояли. Мне было объяснено, что за едой они никогда не сидят. Я попробовал мясо и разрезал около ста картофелин за разными столами, и ни одна из них не годилась для еды. Они были черные и гнилые. Я сказал мистеру Друэ, что картофель очень плох. Он ответил, что платит по семь фунтов за тонну. Других овощей дети не получали. Я сказал мистеру Друэ, что им следует давать другую пищу. Он ничего не ответил. Я также сказал мистеру Друэ, что в новых комнатах очень нездоровый запах. Мистер Мейс выразил сожаление, что, строя эти помещения, он не сделал потолки выше, на что мистер Друэ ответил – если всех слушать, хлопот не оберешься. Мы посетили несколько спален, которые были очень чисты. Девочки выглядели хорошо, но у мальчиков, собранных в классе, вид был болезненный и нездоровый. Там присутствовали также мистер Друэ, его брат и учитель. Мистер Реббек сказал мальчикам: "Если у вас есть жалобы на то, что вас плохо кормят, или на что-нибудь еще, поднимите руки". И человек тридцать – сорок подняли руки. Мистер Друэ повел себя несдержанно и сказал, что мы обходимся с ним подло; он сказал, что мальчики, которые подняли руки, почти все лгуны и отъявленные негодяи. Он сказал, что мы ведем себя по отношению к нему нечестно, что речь идет о его репутации и что если мы чем-нибудь недовольны, то должны действовать иначе. Один из мальчиков в ответ на мой вопрос сказал, что им дают слишком мало хлеба к завтраку и к ужину, и я убедился, что это правда, сравнив их рацион с рационом работного дома. Ввиду этих недоразумений мы покинули заведение мистера Друэ, не расписавшись в книге посетителей. Я не вносил в попечительский совет никакого предложения забрать оттуда детей. Я снова посетил заведение мистера Друэ 30 мая.

Картофель на этот раз оказался превосходного качества. Я зашел в кладовую и был очень удивлен, обнаружив, что хлеб не развешивается. У нас в приходе мы его развешиваем, так как убедились, что это – единственный способ избежать недовольства. Караваи в заведении мистера Друэ разрезались на шестнадцать кусков без взвешивания. В столовой я не видел солонок, но у некоторых мальчиков была соль в мешочках, и они выменивали ее на картофель. Я не спрашивал детей, были ли они наказаны после того, что произошло при моем предыдущем посещении. 30-го мы пробыли в заведении часа полтора-два. Затем мы выразили свое удовлетворение тем, что увидели. Мы не выясняли, что произошло после нашего предыдущего посещения. Я не предлагал попечительскому совету никаких улучшений питания. У нас не было средств проверить, полностью ли дети получают продукты, указанные в раскладке".

Но мы выразили удовлетворение тем, что увидели. Ну как же! Наше единодушие было восхитительно. Никто не жаловался. Еще в первый раз было сделано все, чтобы пробудить в мальчиках охоту жаловаться. Они видели, как хмурился тогда мистер Друэ. Они слышали, как он кричал о лгунах и отъявленных негодяях. Они узнали, что речь идет о его драгоценной репутации – куда более драгоценной, чем жизнь любого числа бедных детей. В промежутке между нашими посещениями они, несомненно, получили от него немало отеческих советов и наставлений. У них были все основания – и моральные и физические держаться бодро, мужественно и откровенно. И все же ни один мальчик не пожаловался. Мы вернулись домой, в Холборнский приход, ликуя и радуясь. Наш клерк весело смаковал шутку насчет порки. Все было прекрасно. Так как же можно было ждать, что в тутингском раю мистера Друэ возьмет да и начнется холера?

Если бы нас предоставили достохвальному самоуправлению, на этот вопрос до сих пор не было бы ответа, а репутация мистера Друэ сияла бы полным блеском. Но Совет здравоохранения – институт, с каждым днем по-новому доказывающий свою важность и полезность, – разрешил все недоумения. А именно: эпидемия холеры или напоминающего ее небывало злокачественного тифа вспыхнула в заведении мистера Друэ потому, что оно отвратительно содержалось, возмутительно инспектировалось, нечестно защищалось и было позором для христианской общины и темным пятном для цивилизованной страны.

20 января 1849 г.

ФЕРМА В ТУТИНГЕ

Перевод И. Гуровой

В прошлый вторник присяжные следственного суда после долгого разбирательства, проведенного мистером Уэкли, вынесли вердикт по делу Фермера из Тутинга – "виновен в непредумышленном убийстве", а также выразили сожаление по поводу несовершенства Закона о бедных * и надежду на то, что заведения, подобные заведению в Тутинге, скоро прекратят свое существование.

В ходе этого расследования не было обнаружено никаких фактов, которые могли бы смягчить впечатление от свидетельских показаний, итог которым мы подвели на прошлой неделе. Новые показания только лишний раз подтвердили виновность этого человека, теперь признанную официально. Напротив, физическое истощение детей, оставшихся в живых, подтвердилось с еще более страшной убедительностью. Защита сделала все, что было в силах хорошего адвоката, – но ничего сделать было нельзя. Некий образованный свидетель защиты сделал все что мог, не поскупившись на постыдные увертки и уклончивые ответы, но и он ничего не мог поделать с фактами.

Как кажется, некий попечительский совет счел оскорбительным для себя то, что писалось в связи с этим делом, и собирается выступить в свою защиту. Любой отдельный человек или учреждение непременно чувствуют себя оскорбленными, если газеты отзовутся о них неодобрительно. Этому существует множество примеров. Мистер Тертел чрезвычайно негодовал на подобные нападки, я мистер Гринекр * тоже. Но, признавая, что существует значительная разница между виной тех, кто отправил сотни детей в это страшное место и бездумно удовлетворялся редким и поверхностным его инспектированием, и виной его владельца, который видел его в любое время, в любой час, видел все самое худшее, а не только казовую сторону, и продолжал на собственный страх и риск извлекать выгоду из своего жестокого и опасного занятия, мы все же возьмем на себя смелость повторить, что для причастного к этому попечительского совета нельзя найти никаких оправданий. Попросту говоря, попечители принимали на веру то, в чем должны были убедиться путем тщательного обследования. Существует некое заведение, куда принимают детей бедняков. Один попечительский совет посылает туда своих подопечных, другие попечительские советы, как овцы, следуют его примеру. Предположим, что у их прихода не нашлось помещения для этих детей. В работном доме прихода св. Панкраса, например, для них, возможно, не было ничего подходящего. Однако это еще не причина для того, чтобы отправлять их в Тутинг, и уж никак не оправдание того, что они все-таки были туда посланы. С помощью той же логики можно было бы оправдать их отправку на остров Норфолк * или на берега Нигера.

Но мы не хотим влиять на приговор уголовного суда, который должен вскоре заняться этим делом. Суд будет руководствоваться законом и свидетельскими показаниями, и нет ни малейшей опасности, что простая гуманность может вызвать пристрастное отношение к подсудимому. В наших английских судах этого можно не опасаться. Мы только хотим в немногих словах объяснить, почему мы считаем весьма желательным, чтобы кара за это деяние и за все, с ним связанное, была бы строго заслуженной, и почему в этом случае особенно недопустимо то смутное английское стремление по возможности все сгладить и замять, которое порой можно заметить в самых важных вопросах.

По всей Англии мы в течение последних месяцев судили и с надлежащей суровостью наказывали крамольников, которые прилагали все усилия к тому, чтобы толкнуть недовольных на беспорядки и нарушение мира в стране. В течение этого года мы считали наших специальных констеблей десятками тысяч, а наши верноподданнические адреса – сотнями. Все эти проявления лояльности были вызваны необходимостью, но часто – печальной необходимостью, и когда время утишило естественное негодование, оказалось, что радоваться и торжествовать не из-за чего.

Вожаки чартистов, ныне отбывающие различные наказания в различных тюрьмах, находили основное большинство своих слушателей среди недовольных бедняков. Виднейшие из чартистских вожаков не могли сослаться в свое оправдание на нужду, но их лживые призывы были обращены к бесчисленным труженикам, страдающим от социальных несправедливостей, которых невозможно избежать, и от сложного положения в отечественной торговле, которое им трудно объяснить. Нет никаких сомнений, что этот большой класс людей заражен чартизмом, что всюду, где он особенно многочислен, недовольство также особенно сильно. В стране, пожалуй, не найдется бедняка-труженика, который через год, через месяц, через неделю не мог бы оказаться в положении отца, чьи дети были отосланы в Тутинг, и еще труднее отыскать бедняка, который не думал бы: "А завтра это может случиться с моим ребенком".

И вот сейчас представляется редкостный случай доказать этим людям, что государство непритворно заботится о них и искренне желает исправить реальное и несомненное зло, от которого они страдают. Если система "ферм для детей бедняков" не может устранить возможность того, что еще одну тутинговскую ферму опустошат страшные руки Голода, Болезни и Смерти, эту систему надо немедленно уничтожить. Если Закон о бедных в своем нынешнем виде бессилен предотвратить такие чудовищные несчастья, он должен быть изменен. Если на беду случилось так, что без всякого злодейского умысла с чьей бы то ни было стороны (а кто может в этом сомневаться!) дети бедняков безвременно сошли в могилу вместо того, чтобы жить и радоваться жизни, то пусть будет проявлена твердая решимость никогда более не допускать ничего подобного. И это не только нелицеприятная справедливость, это еще и умная, ясная политика. Она поможет рассеять широко распространившиеся и искусственно разжигаемые подозрения, предубеждения и недовольство. Она поможет завоевать доверие бедняка в самом важном для него – в том, что касается его домашнего очага.

Но упустить этот случай, занявшись юридическими тонкостями и ошеломляя жадно слушающие уши казенной болтовней об инспекторах, о попечителях, о советах, об ответственности, об отсутствии ответственности, о разделенной ответственности, о правах, о статьях, о параграфах, о пунктах до тех пор, пока спасительное средство не будет размолото жерновами слов, – значило бы бесконечно ухудшить положение. На фабриках Ланкашира и заводах Бирмингема найдутся сотни голов, уже достаточно отуманенных кое-чем более опасным, чем стук ткацких станков и грохот молотов. С этими оглушенными людьми надо говорить внятно. Тогда они услышат и поймут услышанное правильно. Пусть взаимные расчеты между правителями и управляемыми ведутся ясно и разборчиво, чтобы их могли прочесть все: тогда управляемые скоро научатся читать их самостоятельно и будут обходиться без чтецов, оплачиваемых чартистскими клубами.

27 января 1849 г.

ПРИГОВОР ПО ДЕЛУ ДРУЭ

Перевод Я. Рецкера

Особенность этого приговора состоит в том, что хотя суд и не нашел статьи закона, определяющей меру наказания, он, конечно, не мог снять с подсудимого тяготевшего над ним обвинения. Как ни плохо велось обвинение в этом процессе, оно все же подтвердило виновность Друэ. Подтвердило, что дети страдали от холода, жажды и голода, что они были лишены самой необходимой одежды, что они жили в невероятной грязи и что колония, где не было никакого ухода за ними, стала рассадником всевозможных болезней. Подтвердило коросту на голове и трахому, чесотку (к вящему удовольствию судьи Платта) и болезненное истощение, золотуху и рахит. Все это было неопровержимо доказано на суде. Мы предоставляем тысячу кубических футов каждому заключенному в наших тюрьмах, но на каждого ребенка-узника в детской тюрьме Друэ не приходилось и десятой доли этой нормы. Дети чахли там от недостатка воздуха не в меньшей степени, чем от недостатка пищи. В колонии вспыхнула эпидемия страшной болезни и унесла сто пятьдесят детских жизней. Следствием было установлено, что когда в заведении Друэ разразилась холера, там были все условия для того, чтобы обострить малейшее заболевание и вызвать распространение любой эпидемии. Однако суду, видите ли, не было предъявлено достаточно веских доказательств того, что эпидемия не могла бы унести столько жертв и без этих помощников г-на Друэ. Поэтому г-н судья Платт счел уместным заявить в своем резюме присяжным заседателям, что обвинение нельзя признать доказанным.

Во время судебного разбирательства возник спор вокруг того пункта обвинения, согласно которому Друэ вменялась в вину преступная небрежность, выразившаяся в невыполнении обязанностей в отношении одного из детей. Если бы было доказано, что организм этого ребенка был так подорван плохими условиями на ферме, что он не мог перенести тяжелой болезни, то Друэ мог бы быть привлечен к уголовной ответственности за непредумышленное убийство. Но судья отверг это обвинение, как не применимое в данном случае, и настоял на оправдании подсудимого, мотивируя свое решение невозможностью доказать, что упомянутый ребенок когда бы то ни было отличался достаточно крепким здоровьем, чтобы вынести такую болезнь даже в лучших условиях, чем на ферме Друэ.

Другими словами, зло уже приняло такие размеры, что всякое лекарство оказалось бессильным. Ибо кто бы мог в любой момент выбрать из этой массы детей одного и сказать, здоров этот ребенок или болен? Заместительница экономки работного дома, из которого малыш Эндрюс был направлен на ферму в Тутинг и откуда он вернулся уже умирающим, могла лишь подтвердить, что когда в одну и ту же ночь все сто пятьдесят шесть малышей вернулись к ней обратно, они были далеко не так здоровы и крепки, как тогда, когда их отправляли к м-ру Друэ. "Да, это так, я уверена в этом, – сказала она на суде. – Они были совсем хворые, и ножки у них болели, а у многих были язвы на теле". Некоторые из них выжили, другие умерли, в том числе и маленький Эндрюс. Вот и вся печальная история. Ни при отправлении детей в колонию, ни по возвращении их оттуда, их не осматривал врач. Показания почти половины свидетелей о чудовищных условиях на "ферме" защите удалось отвести, так как далеко не всегда можно было выделить крошечную фигурку Эндрюса из толпы детей, изнемогавших под общим бременем и терпящих ужасы, на которые они все были обречены.

Почтенный господин судья поспешил раскрыть свои карты. Обвинение на процессе было представлено гораздо слабее, чем зашита, и он воспользовался первой удобной возможностью, чтобы стать на сторону более сильного. Свидетелей, нуждавшихся в ободрении, он старался запугать, свидетелей, которые могли обойтись и без его помощи, он высмеивал и оскорблял. Врачи вообще никогда не отличались ясностью своих заключений по части медицинской экспертизы, а вопросы судьи, как например, связаны ли между собой голод и чесотка или может ли чесотка быть причиной холеры, отнюдь не помогали врачам. Конечно, игривые замечания судьи вызывали смех среди публики. Некоторые даже бурно аплодировали, что вызывало ответную реакцию подсудимого, который выражал свое одобрение, хлопая рукой по барьеру.

И все же нельзя читать отчет о процессе без боли в сердце. Даже шуточки судьи Платта не могут ослабить гнетущего впечатления, которое производят невыразимо тяжелые обстоятельства этого дела. Во время допроса свидетелей был один эпизод, столь глубоко волнующий, что едва ли кто из великих мастеров, обладавших великим талантом трогать человеческие сердца, мог бы его превзойти. Но и этот эпизод нисколько не тронул ученого судью, что вполне естественно, ибо г-н судья ровным счетом ничего не понял в происходившем.

Свидетельница Мэри Гарри с (в ответ на вопрос прокурора г-на Кларксона). Да, я – няня из работного дома Холборнского прихода. Да, это я побывала в Королевской больнице для бедных на Грейт-Иннс-роуд. Помню, как мальчика Эндрюса привели вместе с другими детьми. Он был совсем больной, и я дала ему хлеба и молока.

Г-н К л а р к с о н. Он съел этот хлеб?

Свидетельница. О нет, он только поднял голову и сказал: "Ах, нянюшка, какой большой кусок!"

Судья Платт. Я полагаю, кусок был слишком большим для такого малыша?

Свидетельница. Он уже был не в состоянии есть.

"Ах, нянюшка, какой большой кусок!" – воскликнул бедный ребенок с горечью в сердце, сознавая, что то, о чем он так долго мечтал, пришло слишком поздно. Да, господин судья, вы совершенно правы, "он был слишком большим для такого малыша". На мгновенье малыш поднял голову, но тут же опустил ее. Он был вне себя от радости и удивления, что этот огромный чудесный кусок хлеба наконец-то достался ему, хотя он уже и был не в силах есть. Один английский поэт в те времена, когда поэзия и нищете были неразлучными спутниками, тоже получил кусок хлеба почти в таких же условиях, и этот кусок тоже оказался "слишком большим для него", и, пытаясь съесть его, он умер. * Разница столь незначительна, что даже не заслуживает упоминания. Но нищий ребенок даже был не в состоянии сделать то усилие, от которого погиб нищий поэт. Покидая скамью подсудимых, Друэ, как писали газеты, "был растроган до слез". То ли из благодарности за то, что он так легко отделался, то ли от огорчения, что он потерял столь выгодное дельце. Ибо не подлежит сомнению, что этот процесс положил конец колониям-фермам для детей бедняков. И каждый согласится с тем, что коммерции, извлекающей выгоду из эксплуатации и умышленного истязания самых невинных, несчастных и беззащитных существ на земле, должен быть положен конец и что она никогда, ни под каким видом, не может и не должна возобновиться.

21 апреля 1849 г.

ПУБЛИЧНЫЕ КАЗНИ

Перевод Т. Литвиновой

I

Милостивый государь,

Я присутствовал при казни *, которая состоялась этим утром в Проезде Конного рынка. Я пошел туда со специальной целью: мне хотелось видеть толпу, которая собралась смотреть казнь. Свои наблюдения я вел с небольшими перерывами всю ночь, а затем уже и без перерывов, с восхода солнца и до самого конца зрелища.

Я обращаюсь к Вам не для того, чтобы обсуждать отвлеченно допустимость смертной казни как таковой и разбирать доводы, приводимые ее сторонниками и противниками. Я просто хотел бы обратить на общее благо то страшное испытание, которому я себя подверг. Поэтому я решил прибегнуть к газете, как к самому удобному средству, и напомнить публике слова лорда Грея *, сказанные им на последней сессии парламента. Лорд Грей говорил, что правительство может оказаться вынужденным поддержать меру, предусматривающую исполнение смертного приговора в торжественной тишине тюремных стен (с соответственными гарантиями, обеспечивающими неукоснительное приведение приговора в исполнение). Я хотел был призвать лорда Грея к тому, чтобы он наконец ввел эту перемену в нашем законодательстве, ибо эта святая его обязанность перед обществом и откладывать это дело долее он не вправе.

Я думаю, никто не в состоянии представить себе всю меру безнравственности и легкомыслия огромной толпы, собравшейся, чтобы увидеть сегодняшнюю казнь, и я думаю, что такой толпы не сыскать ни в одной языческой стране. И виселица, и самые преступления, которые привели к ней этих отъявленных злодеев, померкли в моем сознании перед зверским видом, отвратительным поведением и непристойным языком собравшихся. В полночь, когда я только явился туда, меня поразили крики и визги, раздававшиеся из группы, занявшей самые удобные места. У меня похолодело в груди: голоса были молодые, звонкие, и я понял, что они принадлежат подросткам – мальчикам и девочкам. Они смеялись и улюлюкали, распевали хором известные негритянские песенки, переиначивая их по-своему и подставляя всюду "миссис Маннинг" вместо "Сусанны". Когда начало светать, к ним присоединились воры, проститутки самого низкого пошиба, бродяги и головорезы всех разборов, и принялись безобразничать на разные лады. Драки, свист, выходки в духе Панча, грубые шутки, бурные взрывы восторга по поводу задравшегося платья у какой-нибудь женщины, упавшей в обморок, которую полицейские выволакивали из толпы, – все это придавало зрелищу дополнительную остроту. Когда вдруг появилось яркое солнце, а оно в это утро было очень ярким, оно коснулось своими золотыми лучами тысяч поднятых кверху лиц, столь невыразимо омерзительных в своем бесчувственном веселье, что человеку в самую пору было бы устыдиться своего обличия, отпрянуть от самого себя и решить, что он создан по образу и подобию сатаны. Когда двое несчастных виновников этого ужасного сборища взвились в воздух, толпа не проявила ни малейшего чувства, ни капли жалости, не задумалась ни на миг над тем, что две бессмертные души отправились держать ответ перед своим творцом; непристойности не прекращались ни на минуту. Можно было подумать, что в мире никогда не звучало имя Иисуса Христа и что люди не слыхали о религии, что смерть человеческая и гибель животного для них – одно и то же.