Текст книги "Статьи и речи"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 35 страниц)

Я понимаю, леди и джентльмены, что здесь, в этом учреждении с его 3200 членами, у каждого из которых найдется по меньшей мере 3200 собственных доводов, – здесь не место выступать в защиту школ для рабочих или затевать споры с теми, кто против них возражает или возражал в прошлом. С тем же успехом можно было бы спорить по этому поводу с невежественными дикарями, чей образ жизни вы имели возможность наблюдать в прошлом году; вернее, я даже склонен полагать, что дикари эти не в пример более разумны. К тому же, если эта школа сама по себе не служит достаточным ответом на все такие возражения, то, значит, никакие факты или доводы, человеческие или божеские, вообще никого убедить не могут. (Правильно!) Не буду я останавливаться и на тех сторонах существования этой школы, которые больше всего поразили меня, когда я читал ее документы; однако я не могу не отметить, что меня (как и всякого, кто прочел бы эти документы впервые), особенно удивила и порадовала необычайная щедрость некоторых джентльменов, пожертвовавших на нее средства. (Приветственные возгласы.)

Не последним из преимуществ этой школы – и уж во всяком случае, не последним из ее преимуществ для общества – я считаю то, что отцы, при условии ежегодного взноса в одну гинею, могут отдавать сюда своих несовершеннолетних сыновей, а хозяева, уплачивая в год совсем уже скромную сумму – всего пять шиллингов, – точно так же могут отдавать сюда своих подмастерьев. И еще, леди и джентльмены, не могу выразить, с каким удовольствием я узнал из превосходного, судя по всему, отчета в ваших местных газетах о собрании, недавно состоявшемся здесь с целью основания при этом же учреждении школы для девочек. (Возгласы одобрения.) Это – новая, интереснейшая глава в истории подобных учреждений; она свидетельствует как о галантности, так и о дальновидности руководителей данной школы, и мне хочется, слегка изменив слова Бернса, сказать, что

Сперва на мужчинах он руку набил,

Потом стал _учить_ и девчонок *.

Едва ли найдется разумный человек, который не согласится с тем, что лучшие наши наставницы, те, к чьим поучениям мы чаще всего прислушиваемся, должны и сами быть хорошо обучены; и уж конечно, воспитывать с одной стороны хороших мужей, а с другой хороших жен – это самый разумный и самый прямой путь к созданию более совершенного молодого поколения. (Громкие одобрительные возгласы.)

Эти соображения, а также картина, которую я вижу перед собой, естественно побуждают меня поговорить о наших дамах. Я полагаю – и вы, не сомневаюсь, согласны со мной, – что их следует принимать в члены этого учреждения в возможно большем количестве и на самых льготных условиях; и позвольте мне, дорогие дамы, сказать вам, как умно было с вашей стороны обратить свое благосклонное внимание на это учреждение (одобрительные крики), ибо там, где распространяется свет знания, где яснее всего понимают, что есть красота и добро и чем можно искупить человеческие пороки и заблуждения, – там лучше всего сумеют оценить ваш нрав, ваши добродетели, ваше обаяние, самые высокие ваши достоинства, и там вам с гордостью будут платить дань преданности и уважения. (Громкие аплодисменты.) Поверьте мне, самое яркое освещение – самое для вас выгодное; и каждый луч, что падает на вас у вашего домашнего очага от любой книги или мысли, обретенной вами в этих стенах, поднимает вас ближе к ангелам в глазах того, кто вам всех дороже. (Возгласы одобрения.)

Леди и джентльмены, я не стану больше отнимать у вас время, ведь все мы предвкушаем удовольствие послушать и других ораторов, а также те музыкальные номера, которые в этом обществе служат разумным развлечением и отдыхом от более серьезных занятий. Я убежден, что, поскольку мы здесь находимся, все мы искренне заинтересованы в улучшении нравов и просвещении умов и все обязуемся, каждый по мере своих сил, знакомить других с этим полезным учреждением и честно высказываться в его поддержку. Тем, кто еще остается за его стенами, имея, однако, средства на то, чтобы пополнить ряды его ревнителей, мы говорим в духе дружелюбия и терпимости: "Приходите, убедитесь сами. "Оставь _сомненья_, всяк, сюда входящий!" Если вам самим посчастливилось получить хорошее образование и школа эта вам не нужна, – тем больше у вас оснований сочувствовать стоящим ниже вас. Под этим кровом мы обучаем людей, чья деятельность будет протекать – на благо или во вред другим – во всех кругах общества. Если здесь, где столько разных людей приобретают столько разных познаний, чтобы затем из одной общей отправной точки разойтись по стольким разным дорогам (так же, как все они, разными путями, идут к одной общей цели), – если уж здесь не будет взаимной терпимости между классами, то где же еще можно усвоить этот великий урок? Мы знаем, что различия в благосостоянии, в общественном положении, в способностях неизбежны, и мы их уважаем; но мы хотим дать всем без изъятия возможность выбрать патент на один вид знатности и определим мы его словами великого, ныне здравствующего поэта, который, сознавая свою высокую миссию, использует свой большой талант для общего блага:

Дороже всех титулов доброе сердце,

И верность дороже нормандской крови *.

[Овация. Один из членов общества поет "Плющ зеленый" (слова Диккенса, "Пиквик", глава 6), Затем играет пианистка мисс Уэллер. Шутки по этому поводу, Диккенс назвал ее своей крестницей. После еще нескольких речей и музыкальных номеров Диккенс передает председательские обязанности председателю совета. Предлагается вынести благодарность Диккенсу. Новая овация. Затем Диккенс выступил снова.]

Вы вознесли меня на такую вершину радости, что я и впрямь оказался в том горестном положении, которое в шутку описал, начиная свою речь. Поверьте, поверьте мне, что это я должен чувствовать себя в долгу перед вами, ликовать и гордиться, – что быть связанным с таким учреждением, как ваше, для меня великое счастье. Это награда, которой я горжусь, которую ценю чрезвычайно – те, кто знает меня, не сомневаются в этом. Я счел бы для себя постыдным, счел бы великим упущением со своей стороны, если бы не заставил всех моих детей, когда они вырастут, пенить и уважать такие учреждения, как школы для рабочих, и всемерно их поддерживать. И я это сделаю. (Аплодисменты.)

Что касается одного пункта, о котором упомянул красноречивый джентльмен, только что к вам обращавшийся, а именно – возражения, нередко выдвигавшегося против подобных учреждений, что они будто бы способствуют стиранию общественных различий и недовольству людей тем положением, какое выпало им на долю, – то позвольте сказать вам, что, по зрелом размышлении, я пришел к выводу, что в Англии этого опасаться нечего. Границы между слоями общества у нас так четко обозначены и пересечь их так трудно, что я ни в коей мере не опасаюсь таких последствий. (Аплодисменты.)

По тому пути, каким я шел до сих пор, тем заслужив ваше одобрение, я буду следовать и дальше, пока я жив и пока бог дает мне здоровья; но боюсь, что одного качества, за которое мои книги удостаивались похвалы, а именно сердца, – им отныне будет недоставать. Уже входя в эту комнату, я почувствовал, что готов потерять свое сердце; еще сильнее я почувствовал это, когда поднялся на галерею, а последние остатки моего сердца остались в этом фортепиано (указывая, на инструмент, на котором играла мисс Уэллер. Смех и возгласы.) Леди и джентльмены, спокойной ночи. Позвольте мне, в виде исключения, процитировать самого себя и сказать словами, содержащимися в маленькой книжке, о которой поминают так часто и так благосклонно: "А теперь нам остается только повторить за Малюткой Тимом: да осенит нас всех господь своей милостью". *

РЕЧЬ НА ВЕЧЕРЕ ПОЛИТЕХНИЧЕСКОЙ ШКОЛЫ

(Бирмингем)

28 февраля 1844 года

Вы, конечно, вольны объяснить это либо недомыслием, либо самоуничижением, но ничего не поделаешь – в таком собрании, в такой роскошной зале и после такого приема я радуюсь, что мне, в сущности, нечего сказать вам нового. Не считая уже мест ближе к моему дому, я перед самым рождеством в Манчестере, а только позавчера в Ливерпуле (откуда я вывез легкую хрипоту), имел честь говорить о предметах, сходных с тем, который объединил нас сегодня; и, глядя вперед, на ряд еще предстоящих мне встреч, я испытываю великое удовольствие при мысли, что очень скоро мне уже вовсе нечего будет сказать, и тогда я, подобно "Зрителю" Аддисона и другому, столь же неизменному зрителю – спикеру палаты общин, – буду строить мою репутацию исключительно на своем умении слушать. Но не только эта надежда и не только ваш горячий прием заставляют меня сердечно радоваться нынешнему собранию. Бирмингемская Политехническая школа переживает сейчас пору младенчества, и ее, как и всякого младенца, обступили многие беды и напасти (смех), но мне куда больше улыбается принять в ней участие, пока жизнь ее трудна и опасна, нежели оглядываться на ее ранние годы, когда она уже окрепнет, станет богатой и влиятельной. По мне – лучше подружиться с нею сейчас, когда она еще только борется за свое место в мире, нежели добиваться знакомства с нею в дни ее расцвета. Лучше иметь право когда-нибудь сказать ей: "Я знал тебя еще в пеленках. (Смех.) Два твоих старших брата зачахли и умерли – очень уж они были малокровны *. (Смех.) Над твоей колыбелью няньки сокрушенно качали головой и хныкали досужие сплетницы; но ты росла, и здоровье твое все поправлялось, мускулы становились крепче, фигура складнее, а пульс ровнее, речь умереннее и разумнее, поведение похвальнее, и вот ты выросла в настоящую великаншу!" (Громкие аплодисменты.) Бирмингем в моем представлении – да и не только в моем – родина многих великанов, и я не допускаю мысли, что это юное учреждение может оказаться хилым недоростком и карликом, так же как не допускаю мысли, что когда я скину сегодня свой стеклянный председательский башмачок, эта зала превратится в тыкву! (Аплодисменты.) Такую уверенность вселяет в меня целый букет представительниц прекрасного пола, которыми я окружен и которые – если другие хоть в половину так чувствительны к их чарам, как я, – могут добиться чего угодно и от кого угодно. (Возгласы одобрения.) Эту уверенность вселяет в меня также патриотический дух города Бирмингема – добрая слава его предпринимателей и рабочих; достоинства и вес его купечества: неутомимый ум его изобретателей; изо дня в день растущее искусство его ремесленников; и возросшая образованность всех слоев его общества. Все это убеждает меня в том, что ваша школа прочно станет на ноги, что она будет расти и развиваться, что город ваш будет не отставать от времени, а обгонять его.

У меня есть еще и особенная причина радоваться этому собранию, и вот какая: меня радует, что резолюции, которые будут здесь предложены, не содержат в себе никаких сектантских или классовых положений, что они касаются не какого-либо одного учреждения, но выражают великие, незыблемые принципы широчайшего распространения знаний повсюду и при любых обстоятельствах. Разрешите мне сказать, что я всей душой сочувствую этим принципам и буду содействовать их внедрению; все, что мне известно о моих соотечественниках и о положении их в нашей стране, заставляет меня эти принципы исповедовать, и лишь одно я хотел бы добавить. Я считаю, что, если какое-либо общество изо дня в день, из года в год, из поколения в поколение упорно карает людей за то, что они не блещут добродетелями и совершают преступления, но притом не указывает им пути к добродетельной жизни, такой образ действий не опирается ни на правосудие, ни на религию, ни на правду; в литературе я мог найти для него лишь одно сравнение: старого джинна из "Сказок 1001 ночи", который вознамерился лишить жизни некоего купца за то, что тот вышиб глаз его невидимому сыну. Уместно будет сослаться и на другую сказку из той же чудесной книги – про могущественного духа, который оказался пленником на дне моря, в бочонке со свинцовой крышкой, запечатанном Соломоновой печатью. Он пролежал там, всеми забытый, много веков, и за это время давал различные клятвы: сперва он клялся щедро вознаградить тех, кто освободит его, а под конец поклялся их погубить. Так вот, на свете есть очень могущественный дух, Дух Невежества, уже давно заключенный в сосуд Тупого Небрежения, в состав которого входит немало свинца, и запечатанный печатью многих, многих Соломонов. Он находится в точно таком же положении: освободите его вовремя, и он принесет обществу пользу, укрепит его, вольет в него новую жизнь; но дайте ему пролежать еще и еще под волнами лет, и его слепая месть обернется для вас гибелью. (Громкие аплодисменты.)

Что у нас есть общественный класс, который при правильном с ним обращении составляет нашу силу, а при неправильном – нашу слабость, – это, на мой взгляд, неоспоримо; и что просвещать трудолюбивых, умных и гордых представителей этого класса лучше и разумнее всего через школы для рабочих это в наши дни уже не требуется доказывать. Я далек от желания – и в этом смысле я особенно не хотел бы быть понятым превратно – бросить тень на превосходные церковно-просветительные общества или на благородное, искреннее и разумное рвение духовных лиц, которые их возглавляют. (Правильно!) Напротив, я полагаю, что они сделали и продолжают делать много добра и заслуживают всяческой похвалы; но – надеюсь, я могу сказать это, никого не обидев, – в таком городе, как Бирмингем, есть и другие, не менее добрые дела, полезность коих общепризнана, – дела, тоже достойные поддержки, однако лежащие вне их поля зрения: есть знания, которые насаждают в политехнических школах и ради распространения которых честные люди всех состояний и всех вероисповеданий могут объединиться независимо, на нейтральной почве и без больших расходов, чтобы лучше понимать и больше уважать друг друга и успешнее содействовать общему благу. В самом деле, ведь нельзя допустить, чтобы те, кто изо дня в день трудится среди машин, сами превращались в машины; нет, надобно дать им возможность утвердить свое общее происхождение от Творца, из чьих диковинных рук они вышли и к которому, став сознательными и мыслящими людьми, возвратятся. (Аплодисменты.)

Даже те, кто как будто не разделяет моего мнения, в сущности, смотрят на опасность невежества и на преимущества знаний примерно так же; ибо можно заметить, что люди, которые с особенным недоверием относятся к преимуществам образования, всегда первые возмущаются последствиями невежества. Забавное подтверждение этому я наблюдал, когда ехал сюда по железной дороге. В одном вагоне со мною ехал некий древний джентльмен (я упоминаю о нем без стеснения, ибо его здесь нет, – я сам видел, как он сошел с поезда задолго до Бирмингема). Он без конца сетовал на рост железных дорог и без конца умилялся, вспоминая медлительные почтовые кареты. Сам я, по старой памяти, тоже сохранил известную привязанность к почтовым трактам, а потому мог сочувствовать мнению этого старого джентльмена, почти не поступаясь своим собственным. В общем, мы неплохо поладили, и когда паровоз, издав душераздирающий вопль, нырнул в темноту, словно диковинное морское чудовище, старый джентльмен сказал, что это никуда не годится (смех), и я с ним согласился. Когда, отрываясь от каждой новой станции, паровоз отчаянно дергал и орал, как будто ему вырывают коренной зуб, старый джентльмен покачивал головой, и я тоже покачивал головой. (Смех.) Когда он принимался поносить все эти новомодные затеи и уверять, что они не доведут до добра, я с ним не спорил. Но я приметил, что стоило поезду замедлить ход или задержаться на какой-нибудь станции хоть на минуту дольше положенного времени, как старый джентльмен тут же настораживался, выхватывал из кармана часы и возмущался тем, как медленно мы едем. (Смех.) И я не мог не подумать о том, как похож мой старый джентльмен на тех шутников, что вечно шумят о пороках и преступлениях, царящих в обществе, и сами же с пеной у рта отрицают, что пороки и преступления имеют один общий источник: невежество и недовольство. (Смех и одобрительные возгласы.)

Однако доброе дело, в котором вы все – люди разных партий и разных убеждений! – равно заинтересованы, начато хорошо. Мы все в нем заинтересованы, оно уже идет полным ходом, и никакое противодействие не может его остановить, хотя тут и там его может замедлить равнодушие средних классов, от которых главным образом и зависит его успешное развитие. А в успехе его я не сомневаюсь. Ведь всякий раз, как рабочим представляется случай убедительно опровергнуть обвинения, возведенные на них ложно или по недомыслию, они этим случаем пользуются и показывают подлинную свою сущность. Вот почему, когда какой-то несчастный помешанный повредил в лондонской Национальной галерее одну картину, об этом написали в газетах, поговорили несколько дней – и забыли. И после этого всякому дураку стало ясно, что тысячи и тысячи людей самого скромного состояния в нашей стране могут, в свои праздничные наезды в столицу, пройти по залам той же Национальной галереи или Британского музея, не повредив ни одного, хотя бы самого малого, из сокровищ в этих замечательных собраниях. (Аплодисменты.) Сам я не верю, что рабочие – это такие испорченные и злые люди, какими их столь часто и столь издавна представляют (аплодисменты); скорее я склоняюсь к мысли, что какие-то мудрецы решили установить этот факт, не потрудившись обосновать его, а люди праздные и предубежденные, не дав себе труда составить собственное мнение, принимали этот факт на веру – до тех нор, пока рабочим не представился случай опровергнуть позорное обвинение и оправдать себя в глазах общества. (Аплодисменты.)

Хорошей иллюстрацией к этому положению может послужить история с одной из лондонских конных статуй.

Существовало предание, что скульптор, создавший ее, повесился, потому что забыл изваять подпругу у седла. Преданию этому верили много лет, а потом статую обследовали по другому поводу и обнаружилось, что подпруга все время была на месте. (Возгласы и смех.)

Но если и правда, как утверждают, что рабочие наши озлоблены и порочны, не есть ли это наилучшее основание для того, чтобы стараться исправить их с помощью просвещения? А если неправда, то тем более оснований дать им возможность обелить свое опороченное доброе имя, и нельзя, мне кажется, придумать для этого лучшего способа, чем добровольное общение ради таких высоких целей, какие ставят себе основатели бирмингемской Политехнической школы. (Крики одобрения.) Во всяком случае, если вы хотите вознаградить честность, если хотите поощрять добро, подталкивать нерадивых, искоренять зло или исправлять недостатки, просвещение – широкое, всестороннее просвещение – вот единое на потребу, вот единственная достойная задача. (Аплодисменты.) И если разрешено мне будет использовать, пересказав их по-своему, слова Гамлета – не применительно к какому-либо правительству или партии (ибо партия – это, по преимуществу, вещь неразумная, а посему не имеющая отношения к цели, которую мы преследуем) и если разрешено мне будет отнести эти слова к образованию, как Гамлет отнес их к черепу королевского шута Йорика, то я скажу: "Ступай в комнату совета и скажи им – пусть накладывают громких фраз и прекрасных слов хоть в дюйм толщиной, все равно они этим кончат" *. (Овация.)

РЕЧЬ НА ОТКРЫТИИ ПУБЛИЧНОЙ БИБЛИОТЕКИ

(Манчестер)

2 сентября 1852 года *

Сэр Джон Поттер, милорды, леди и джентльмены! За последние две недели я так привык повторять чужие слова *, что сейчас, когда я не могу положиться ни на чьи слова, кроме своих собственных, я испытываю совсем новое ощущение. (Смех.) Уверяю вас, я так и чувствую, что мне грозит опасность в точности скопировать речь моего друга, предыдущего оратора; и такова сила привычки, что мне как-то недостает суфлера. (Смех.) Поэтому, а также по многим другим причинам, я займу ваше внимание лишь очень короткой речью, я только выполню поручение, которым меня почтили, – предложу резолюцию. Она столь полно выражает мои надежды и чувства и мои мысли в связи с этим знаменательным днем, что самое лучшее будет, если я сразу же прочту ее вам:

"Поскольку бесплатные библиотеки создаются главным образом в интересах рабочего люда, настоящее собрание от души надеется, что книги, которые отныне станут широко доступны, явятся источником радости и пользы в самых скромных жилищах, на чердаках и в подвалах, где обитает беднейшее наше население". (Одобрительные возгласы.)

Леди и джентльмены, все, что я хочу сегодня сказать, вместится в два очень коротких замечания. Во-первых, я позволю себе сообщить вам новость: за то время, что я здесь сижу, мне, к моей великой радости, удалось разрешить загадку, с давних пор меня смущавшую. В газетах, в парламентских прениях и не весть где еще я так часто встречал упоминания о "Манчестерской школе", что мне давно уже хотелось узнать, что значат эти слова и что собой представляет эта самая "Манчестерская школа". (Смех.) Естественное мое любопытство отнюдь не уменьшилось после того, как я выслушал касательно этой школы самые разноречивые мнения: одни крупные авторитеты уверяли меня, что школа эта очень хорошая; другие – что она очень плохая; одни уверяли, что она очень разносторонняя и широкая, другие – что она очень ограниченная и узкая; одни уверяли, что это – сплошной обман, другие – что это сплошная идиллия *. (Громкий смех.)

И вот, леди и джентльмены, сегодня я разрешил эти мои сомнения: придя сюда, я понял, что "Манчестерская школа" – это большая бесплатная школа, ставящая себе целью нести просвещение к беднейшим очагам. (Крики одобрения.) Эта большая бесплатная школа предлагает самому скромному рабочему человеку: "Приходи сюда и учись"; эта большая бесплатная школа, по-царски оснащенная с помощью доброхотных пожертвований, и притом в сказочно короткий срок, вступает на свой славный путь, имея двадцать тысяч томов, не признавая ни сект, ни партий, ни сословных различий – ничего, кроме общих нужд и общего блага. (Крики "браво", аплодисменты.) Отныне, леди и джентльмены, это помещение будет олицетворять для меня "Манчестерскую школу" (возгласы), и я молю бога, чтобы многие другие большие города и многие высокие авторитеты поучились в этой манчестерской школе и извлекли пользу из ее благородного примера. (Возгласы одобрения.)

А во-вторых, и в последних, леди и джентльмены, разрешите мне сказать, что я, так же как и мой друг сэр Эдвард Литтон, чрезвычайно сожалею, что не смогу присутствовать на другом, столь же интересном собрании сегодня вечером. Мне было бы очень радостно увидеть здесь вместо себя манчестерского рабочего и услышать, вместо собственного голоса, его голос, когда он скажет зачинателям этого благородного дела, как он и его собратья отнеслись к широкому признанию, которое они здесь по праву подучили. (Аплодисменты.) Мне было бы радостно услышать от такого человека – на крепком энергическом языке, каким, я это не раз слышал, эти люди выражают свои заветные чувства, – что он знает: книги, собранные здесь для его пользы, подбодрят его в тяжкой жизненной борьбе и работе, поднимут его в собственных глазах, научат его понимать, что капитал и труд не враждебны друг другу, но зависят друг от друга и друг друга поддерживают (крики "браво", аплодисменты) – помогут ему отмести пагубные предрассудки и ложные представления – отмести все, кроме правды. (Аплодисменты.)

Леди и джентльмены, в своей сфере деятельности я уже много лет горячо ратую за распространение знаний среди всех классов и сословий нашего общества (аплодисменты), потому что я верю – так твердо, как вообще способен во что-либо верить, – что чем больше человек знает, тем более смиренно и кротко он возвращается к источнику всяческого знания и проникается великим священным заветом "На земле мир, в человецех благоволение". (Громкие аплодисменты.) Я глубоко убежден, что этот великий завет и те другие мысли, которые, как я сказал, отрадно было бы услышать здесь сегодня из уст рабочего человека, будут возноситься все выше и выше, над стуком молотков, грохотом колес, скрежетом машин и гулом воды, и будут тем явственнее чувствоваться в каждом биении этого большого сердца, чем шире будет известна эта библиотека и чем больше ею будут пользоваться. (Аплодисменты.)

Леди и джентльмены, с большим удовольствием предлагаю резолюцию, которую я вам уже прочитал. (Аплодисменты.)

РЕЧЬ НА БАНКЕТЕ ЧЕСТЬ ЛИТЕРАТУРЫ И ИСКУССТВА

(Бирмингем)

6 января. 1853 года *

Джентльмены, мне трудно, очень трудно выразить, как я признателен вам, а также многочисленным моим друзьям, которых вы здесь представляете, за честь и отличие, коими вы меня почтили. От души заверяю вас, что ни один отдельный представитель широких слоев народа не в силах дать мне столько счастья, сколько дало это свидетельство доброжелательного признания, исходящее непосредственно от самого народа. (Крики "браво".) Я хорошо понимаю, джентльмены, что друзья, преподнесшие мне этот адрес, пристрастны в своем великодушии и относятся к сделанному мною чересчур благосклонно. Но относительно одного общественного класса, представители которого, как я полагаю, тоже участвуют в этом чествовании, я должен сказать следующее: если бы я не мог с чистой совестью заверить их, а также всех, сидящих в этой зале, что все, написанное в моих книгах о рабочем люде, соответствует моему отношению к нему в жизни, я был бы в собственных глазах недостоин ни этого щедрого дара, ни щедрых чувств, какие здесь были выражены, и это событие доставило бы мне не радость, а только страдание. (Крики "браво".) Джентльмены, когда я пытаюсь вызвать в своих читателях восхищение силой духа рабочих людей, их терпением, добротой, благоразумием их нрава, всегда доступного убеждению, и необычайной их отзывчивостью по отношению друг к другу, я делаю это потому, что сам полон восхищения и до глубины души проникнут чувствами, которые пытаюсь внушить другим. (Крики "браво".)

Джентльмены, поверьте, что я принимаю этот поднос и этот перстень подарки, бесценные для меня, а сами по себе столь ценные как образцы искусных изделий этого города, – с большим волнением и с чувством живейшей благодарности. Вы, наверно, помните старые романтические сказки о волшебных кольцах, которые тускнели, когда владельцу их грозила опасность, или с укором сжимали ему палец, когда он замышлял злое дело. Я убежден, что в том маловероятном случае, если мне будет грозить опасность отступиться от принципов, которым я обязан этими знаками вашего расположения, этот брильянт (указывая на подаренный перстень) затуманится в моих лживых глазах и заставит мое вероломное сердце сжаться от боли. Впрочем, я этого нисколько не опасаюсь, а потому спокойно сниму с левой руки свое старое брильянтовое кольцо и отныне буду носить бирмингемский перстень на правой, и прикосновение его всегда будет напоминать мне о здешних добрых друзьях и об этом счастливом часе. (Крики "браво".)

В заключение, джентльмены, позвольте мне поблагодарить вас и Общество, которому принадлежит это помещение, за то, что торжество это состоялось в столь приятной моему сердцу обстановке, в комнате, украшенной прекрасными произведениями искусства, среди которых я узнаю творения моих друзей, чьи труды и победы не могут оставить меня равнодушным. Я благодарю этих джентльменов за предоставленную мне возможность встретиться с ними в связи с событием, имеющим отношение и к их деятельности; и наконец, я благодарю очаровательных дам, без участия которых ничто прекрасное не полно и чье присутствие вызывает нежные воспоминания о кольцах более простого фасона (смех), а меня сейчас заставляет горько сожалеть о том, что я, по своему положению, не могу предложить ни одной из них такого знака внимания. (Снова смех.) Прошу вас, джентльмены, передать мою глубокую признательность нашим отсутствующим друзьям и заверить их в моем искреннем и сердечном уважении.

[Затем перебрались в Ройял Отель. Роскошный обед. Тосты. Архидиакон Джон Стэнфорд восхвалял литературу и искусство, потом сказал о Диккенсе, что он "сделал больше, чем кто-либо из ныне живущих, чтобы возвысить изящную словесность нашей страны... что он проповедует заповеди, которые мы, как христиане, можем глубоко почитать..." После других тостов Уильям Шолфилд, член парламента от Бирмингема, радикал, – предложил тост за литературу Англии и за Диккенса, чьи произведения "увлекают и просвещают людей не только в Англии, но и во всех странах Европы и в других частях света". Диккенс отвечал:]

Господин мэр, господа, от лица многих, кто подвизается на славном поприще литературы, я счастлив выразить вам благодарность за признание ее заслуг. На мой взгляд, такая честь, столь единодушно оказанная в таком собрании, – да позволено мне будет развить мысль почтенного архидиакона, чья речь, здесь произнесенная, доставила мне незабываемое удовольствие (приветственные возгласы), – повторяю, джентльмены, на мой взгляд, такая честь служит двойной иллюстрацией того, какое положение занимает литература в наш, конечно же, "развращенный" век. (Возгласы одобрения, смех.) К многолюдной сомкнутой фаланге тех, кто своим трудолюбием, упорством, умом и проистекающим отсюда богатством создал Бирмингем и много других подобных ему городов, – к этой крепкой опоре, обширному опыту и живому сердцу обратилась теперь со вздохом облегчения литература, отвернувшись от отдельных покровителей-меценатов, порою щедрых, часто прижимистых, всегда немногочисленных, и здесь обрела одновременно высшую свою цель, естественное поле деятельности и лучшую награду. (Громкие возгласы одобрения.) И потому мне думается, что литературе надлежит нынче не только принимать почести, но и воздать их, памятуя о том, что если она безусловно принесла пользу Бирмингему, то и Бирмингем безусловно принес пользу ей. (Возгласы одобрения.) От позора оплаченного посвящения, от постыдной, грязной работы наемных писак, от места прихлебателя за столом его светлости, где сегодня вас терпят, а завтра выгонят, и тогда у вас одна дорога – в долговую тюрьму; от продажности, которая в виде некоего нравственного возмездия унижала государственного мужа еще больше, чем писателя, ибо государственный муж держался того недостойного взгляда, что продажны все на свете, тогда как писателя толкала продаваться лишь жестокая нужда, – от всех этих зол народ освободил литературу. И я, посвятив себя этой профессии, твердо убежден, что литература в свою очередь обязана быть верной народу, обязана страстно и ревностно ратовать за его прогресс, благоденствие и счастье. (Громкие аплодисменты.) Джентльмены, мне иногда приходится слышать, хуже того – ведь написанное слово более обдуманное, – приходится иногда читать, что литературе эта перемена пошла во вред, что она становится доступней и потому вырождается, я этого не замечаю. (Крики "браво".) И вы, я уверен, тоже этого не находите. Но попробуйте в наше "трудное" время выпустить в свет хорошую книгу по доступной цене, и пусть даже это будет книга нелегкая для понимания, ручаюсь головой, что найдется множество людей, которые ее купят, прочтут и оценят. (Возгласы одобрения.) Почему я так говорю? Потому что я убежден, что сейчас многие рабочие в Бирмингеме знают Шекспира и Мильтона несравненно лучше, чем знал их рядовой дворянин во времена дорогих книг и торговли посвящениями. Пусть каждый из вас задумается над тем, кто сейчас более всего способствует распространению таких полезных книг, как "История" Маколея *, ниневийские "Раскопки" Лейарда, стихи и поэмы Теннисона, опубликованные "Депеши" герцога Веллингтона или мельчайшие истины (если истину можно назвать мельчайшей), открытые гением Гершеля * или Фарадея? (Громкие аплодисменты.) То же можно сказать о гениальной музыке Мендельсона или о лекции по искусству, если бы ее завтра прочитал мой благородный друг президент Королевской академии – а как бы он нас этим осчастливил! (Громкие возгласы одобрения.) Сколь ни малочисленна аудитория, сколь ни мал первый круг на воде, дальше, за этим кругом, теперь всегда стоит народ, и все искусства, просвещая народ, в то же время питаются и обогащаются от живого сочувствия народа и его сердечного отклика. (Аплодисменты.) В пример могу привести великолепную картину моего друга мистера Уорда *. (Приветственные возгласы.) Прием, который встретила эта картина, доказывает, что удел живописи в наше время – не монашеский уход от мира, что ей нечего и надеяться возвести свой великий храм ни на столь узком фундаменте, ни создавая фигуры в классических позах и тщательно выписывая складки одежды. Нет, она должна быть проникнута человеческими страстями и деяниями, насыщена человеческой любовью и ненавистью, и тогда она может бесстрашно предстать перед судом, чтобы ее, как преступников в старину, судили бог и отечество. (Возгласы одобрения.)