Текст книги "Лавка древностей"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 38 (всего у книги 40 страниц)

– Как и большинство людей, вероятно, – с улыбкой ответил мистер Гарленд. – Если заинтересуюсь – слушаю, а нет – так стараюсь выказать интерес. А что?

– Хочу немного помучить вас, – сказал его друг. – Поведаю вам одну историю, но не бойтесь, она не затянется.

Не дожидаясь ответа, он тронул старичка за рукав и начал следующее: – Жили-были два брата, нежно любившие друг друга. Между ними была большая разница в годах – лет двенадцать. Не знаю, право, но, мне кажется, это лишь укрепляло их взаимную привязанность. Однако, несмотря на разницу в годах, они скоро – слишком скоро – стали соперниками. Глубокое, сильное чувство зародилось в их сердцах: оба они полюбили одну девушку.

Младший – у него имелись основания тревожиться и быть настороже – первым понял это. Не стану вам рассказывать, какие муки, какие душевные страдания он перенес, как велика была его борьба с самим собой. Он с детства отличался болезненностью. Старший брат, полный сил и здоровья, проводил дни у постели больного, оставляя ради него любимые игры и забавы, всячески ухаживал за ним, рассказывал ему сказки и в конце концов добивался того, что бледное личико разгоралось непривычным румянцем. Летом он выносил его, беднягу, на зеленую лужайку, и тихий, задумчивый мальчуган любовался погожим днем, с грустью чувствуя, что природа только ему одному отказала в здоровье. Короче говоря, старший брат был нежной, преданной нянькой младшего. Но я не хочу затягивать свою повесть, ибо всего, что он делал для этого несчастного, слабенького существа и чем завоевал его любовь, – не перескажешь. И вот, когда настал час испытаний, память о прошлом не исчезла из сердца младшего брата. Господь наставил его: искупи жертвы, принятые в дни бездумного детства, собственной жертвой, принесенной в пору зрелости; никто так и не узнал от него правды. Он уступил счастье брату, а сам уехал из дому с одной мыслью – встретить смерть в чужих краях.

Старший брат женился на той девушке. Но она вскоре умерла, оставив ему младенца – дочь.

Если вам случалось когда-нибудь видеть фамильные портретные галереи, вы, вероятно, замечали, как одно и то же лицо – чаще всего самое тонкое, одна и та же фигурка – самая хрупкая – повторяются из поколения в поколение; как одна и та же прелестная девушка, не меняясь, не старея, возникает на многих портретах, словно это ангел хранитель рода – добрый ангел, который терпит с ним все превратности судьбы, искупает все его прегрешения.

Малютка дочь воплотила в себе покойную мать. Надо ли вам говорить, как прилепился к этой девочке – живому портрету умершей – тот, кто, добившись любви ее матери, вскоре понес такую тяжкую утрату. Она стала взрослой девушкой и отдала сердце человеку, неспособному оценить это сокровище. Любящий отец был готов на все, лишь бы не видеть ее страданий и тоски. Что ж! Может статься, человек этот не так уж плох, думал он. А если плох сейчас, такая жена исправит его, – разумеется, исправит! Он соединил их руки, и они стали супругами.

Сколько горя принес ей этот союз! Но ни холодное пренебрежение, ни напрасные попреки, ни бедность, в которую вверг ее муж, ни каждодневная борьба за существование, столь убогое и жалкое, что рассказывать о нем нет сил, не сломили ее, и, полная любви, она несла свое тяжкое бремя с тем мужеством, на какое способны лишь женщины. Деньги, вещи-все было прожито; старик, обобранный зятем до нитки, стал ежечасным свидетелем издевательств, которые приходилось терпеть дочери (так как они жили теперь под одной крышей), но она не оплакивала своей судьбы и если кого жалела, так только его – отца. До последней минуты исполненная терпения и любви, несчастная женщина умерла вдовой недели три спустя после смерти мужа, оставив старику двоих сирот: сына лет десяти – двенадцати и дочь – такую же беспомощную малютку, какой была она сама, и так же как две капли воды похожую на покойную мать.

Старший брат, дед этих сирот, был теперь совершенно разбитым человеком, согнувшимся не столько под бременем лет, сколько под тяжкой дланью горя. На те жалкие крохи, которые ему удалось сберечь, он открыл торговлю – сначала картинами, а потом антикварными вещами. У него еще с детских дет сердце лежало ко всяким древностям, и знания и вкус, приобретенные за долгие годы, помогали ему теперь кое-как сводить концы с концами.

Мальчик вырос весь в отца, и наклонностями и характером; девочка же была так похожа на мать, что, когда старик сажал ее на колени и заглядывал в эти ясные голубые глаза, ему казалось, будто он очнулся от гнетущего сна и будто его дочь снова стала ребенком. Беспутный юноша скоро презрел дедовский кров, подыскав себе более подходящее общество. Старик и девочка остались жить вдвоем.

И вот в эти-то дни, когда любовь к двум умершим, которые были милее и дороже всех его сердцу, перешла на маленькую внучку; когда в ее чертах стало все больше и больше появляться сходство с тем, другим лицом, слишком рано поблекшим от горя и страданий, свидетелем которых он был; когда он не мог отогнать от себя воспоминания о том, какие тяжкие муки выпали на долю его дочери; когда закосневший в пороках внук, подобно отцу, так опустошал сто кошелек, что иной раз им приходилось отказывать себе в самом необходимом, – вот в эти-то дни старика начали одолевать неотвязные мрачные мысли о нищете и лишениях. За себя он не боялся. Ему было страшно за ребенка. И этот страх, словно призрак, поселился у него в доме, не давая ему покоя ни днем, ни ночью.

Тем временем младший брат объехал немало чужих стран, но свой жизненный путь он совершал один. Дома, на родине, его добровольное изгнание истолковали превратно, и он (не без боли в сердце) терпел незаслуженные попреки и укоры за то, что стоило ему таких мук и так омрачило его жизнь. Помимо всего этого, братьям было трудно поддерживать связь между собой; она велась от случая к случаю, часто прерывалась, но тем не менее младший постепенно, из редких писем, узнал все, что вы сейчас услышали от меня.

И вот сны о счастливой поре юности – счастливой, несмотря на ранние заботы и горе, – стали все чаше навещать его, и каждую ночь он видел себя мальчиком, неразлучным со старшим братом. Наконец, не желая терять больше ни минуты, он привел в порядок свои дела, все распродал, выручил такие большие деньги, что их хватило бы им обоим, и с открытой душой, трепеща всем телом, едва дыша от обуревающих его чувств, подъехал однажды вечером к дому брата.

Рассказчик договорил последние слова срывающимся голосом и умолк.

– Остальное, – сказал мистер Гарленд, пожимая ему руку, – я знаю сам.

– Да, – согласился его друг, – о дальнейшем распространяться не стоит. Вы помните, чем кончились все мои поиски. Скольких трудов, скольких ухищрений стоило мне сначала дознаться, что их видели с двумя жалкими бродячими кукольниками, потом отыскать этих людей, а потом выяснить, где находятся наши странники, – и все было тщетно, мы опоздали! Боже, боже! Не дай же нам опоздать и на сей раз!

– Нет, нет! – воскликнул мистер Гарленд. – Уж теперь-то мы поспеем вовремя!

– Я так надеялся на это! – подхватил его спутник. – И не перестаю надеяться. Но на душе у меня тяжело, друг мой, и никакие надежды, никакие доводы рассудка не могут побороть печаль, сжимающую мне сердце.

– Что же тут удивительного! – сказал мистер Гарленд. – Виной этому ваша повесть, время и место, а пуще всего холодная, тоскливая ночь. Она на кого угодно нагоняет тоску. Прислушайтесь, как дико завывает ветер!

Глава LXX

Наступивший день застал их все еще в пути. Накануне им приходилось останавливаться на обед, на ужин и подолгу ждать свежих лошадей, особенно ночью. Лишних остановок старались не делать, но погода по-прежнему была суровая, к тому же дорога испортилась и большей частью шла в гору, – следовательно, до места своего назначения они могли добраться только к ночи.

Кит держался молодцом, хоть весь и закостенел от холода. Впрочем, до того ли ему было, чтобы думать о собственных неудобствах, когда он мысленно рисовал себе счастливое завершение этого путешествия, глядел по сторонам, давясь всему, что попадалось им навстречу, и старался любыми средствами разогнать кровь но жидам. И он и его спутники чувствовали, что нетерпение их возрастает с каждой минутой, по мере того как близится вечер. Но время тоже не стояло на месте: короткий зимний день быстро потух, наступили сумерки, а им оставалось проехать еще не одну милю.

К ночи ветер немного унялся; его отдаленные завывания стали тише и тоскливее, и он скользил, несмело играя сухим терновником, словно какой-то гигантский призрак, который, шелестя одеждами, крадучись, пробирается по слишком узкой для него дороге. Постепенно его порывы становились все слабее и слабее и, наконец, совсем стихли, и тогда повалил снег.

Густые хлопья, запорошив землю, прикрыли ее плотной белой пеленой, и все вокруг погрузилось в таинственное молчание. Колеса бесшумно катились по дороге, дробное, звонкое цоканье подков перешло в глухой, невнятный стук. Жизнь, которой было полно их быстрое движение вперед, постепенно замирала, и от того, что оставалось на ее месте, веяло смертью.

Заслоняясь ладонью от снега, слепившего ему глаза и замерзавшего на ресницах, Кит старался разглядеть мерцание огней вдали, говоривших о близости какого-нибудь города. И чего только не чудилось ему в эти минуты. Вот перед ним вставала высокая церковь со шпилем, а при ближайшем рассмотрении она оказывалась деревом, сараем или просто тенью, отброшенной на землю фонарями кареты. Вот, то далеко впереди, то чуть не сталкиваясь с ними на узкой дороге, возникали всадники, пешеходы, фургоны, – подъедешь ближе, и они тоже становятся тенями. Изгородь, какие-то развалины, совершенно явственный конек крыши, – но карета проносится мимо, и ничего этого нет. Разлившаяся вода, повороты, мосты преграждали им путь, а на самом деле на дороге было пусто, и с их приближением все эти миражи рассеивались.

Карета остановилась у одиноко стоявшей в поле почтовой станции; Кит еле слез с запяток – так у него закоченели ноги, и, назвав деревушку – конечную цель их путешествия, спросил, сколько еще до нее осталось. В этот час – поздний час для такого захолустья – все здесь уже спали, но чей-то голос ответил ему из верхнего окна: десять миль». Следующие десять минут тянулись словно час. Но, наконец, какой-то человек, зябко поеживаясь, вывел из конюшни лошадей, опять задержка – на этот раз не такая долгая, и они снова в пути.

Теперь карета свернула на проселок, и мили через три-четыре пугливые лошади поплелись шагом, так как глубокие колеи и рытвины, прикрытые снегом, были для них настоящими ловушками. Наши путники дошли к этому времени до такой степени волнения, что, не в силах терпеть медленную езду, вылезли из кареты и побрели следом за ней. Оставшиеся десять миль казались им нескончаемыми, каждый шаг давался с трудом, И когда они все трое подумали, что форейтор сбился с дороги, где-то совсем близко на колокольне пробило полночь, и карета остановилась. Казалось, она и так чуть-чуть ползла, но вот снег перестал поскрипывать под ее колесами, и воцарившаяся тишина ошеломила их, словно это безмолвие пришло на смену оглушительному шуму и грохоту.

– Приехали, – сказал форейтор, спрыгнув с седла, и постучал в дверь маленькой харчевни. – Эй, отзовись! Сейчас для них глухая ночь, спят как убитые!

Он стучал долго и громко, но так никого и не добудился. Харчевня стояла темная, притихшая. Они отошли немного назад и посмотрели на ее окна, которые черными заплатами выступали на заиндевевшем фасаде. Хоть бы в одном загорелся огонь! Ни признака жизни! Можно было подумать, что домишко этот нежилой иди что обитатели его умерли во сне.

Они переговаривались между собой почему-то шепотом, словно боясь опять разбудить печальное эхо, потревоженное их стуком.

– Пойдемте, – сказал младший брат, – пусть стучит, авось достучится. Я все равно не успокоюсь до тех пор, пока у меня не будет уверенности, что мы не опоздали.

Умоляю вас, пойдемте!

И они пошли, наказав форейтору устроить их на ночлег в харчевне, и тот снова принялся стучать. Кит шагал следом за ними с небольшим узелком в руках, который он повесил в карете в последнюю минуту перед отъездом. Это была коноплянка в той же самой клетке, в какой она оставила ее. Кит знал, что она будет рада увидеть свою любимицу.

Дорога постепенно спускалась под гору. И вскоре колокольня, на которой недавно били часы, и деревенские домишки, которые теснились вокруг нее, исчезли у них из виду. Стук в дверь, возобновившийся с новой силой, неприятно резнул им слух в глубокой тишине, и они подосадовали на форейтора и на себя за то, что велели ему стучать, не дожидаясь их возвращения.

Церковь, одетая в холодный белый саван, снова показалась за поворотом дороги, и через несколько минут они подошли к ней вплотную. Древняя церковь – древняя, седая даже среди белизны сугробов. Старинные солнечные часы на колокольне так занесло снегом, что о их существовании можно было только догадываться. Казалось, само время состарилось, одряхлело здесь и уже не в силах привести день на смену начальной ночи.

Невдалеке была калитка, ведущая на кладбище, от нее разбегалось несколько тропинок, – и, не зная, по какой пойти, они снова остановились.

А вот и деревенская улица, – если можно назвать улицей два ряда убогих домишек – и совсем древних и поновее, которые стояли и передом, и задом, и боком к дороге, и кое-где даже вылезали на нее какой-нибудь пристройкой или вывеской. В одном из окон мерцал слабый огонек, и Кит подбежал к этому дому, в надежде, что там ему удастся узнать, куда идти дальше.

Он подучил ответ на первый же свой окрик: у окна появился старик; кутая шею от холода, он спросил, кто его тревожит в такой неурочный час.

– Стужа-то какая! – ворчал он. – А тут человека будят среди ночи! И спрашивается – зачем? Не такое у меня ремесло. Уж если я кому понадобился, могут и подождать, особенно в зимнее время. Что вам нужно?

– Я не стал бы вас будить, если бы знал, что вы старик, да к тому же больной, – сказал Кит.

– Старик! – повторил брюзгливый голос. – А кто тебе сказал, что я старик? Я, может, не такой дряхлый, как ты думаешь, друг мой любезный! А что до болезней, так молодежи подчас хуже, чем мне, приходится. И это очень жаль – не то жаль, что я для своих лет такой сильный да крепкий, а что они очень уж нежные и хилые. Впрочем, прошу прощения за свои слова, – добавил старик. – Я поначалу погорячился, не разглядел, что ты нездешний. Плохо вижу в темноте, – но это не от старости, не от болезни, просто зрение плохое.

– Мне очень жаль, что я поднял вас с постели, – сказал Кит. – Но вот те двое джентльменов, которые стоят у калитки, тоже нездешние. Они приехали издалека и хотят повидать священника. Вы не знаете, как к нему пройти?

– Еще бы не знать! – дребезжащим голосом ответил старик. – Слава богу, будущей весной исполнится пятьдесят лет, как я здесь кладбищенским сторожем. Идите направо вон по той тропинке. Надо думать, вы не привезли дурных вестей нашему доброму священнику?

Кит наспех успокоил и поблагодарил старика и уже хотел отойти, как вдруг его внимание привлек детский голос. Взглянув вверх, он увидел в окне соседнего дома маленького мальчика. – Что это? – взволнованно крикнул малыш. – Неужели мои сны сбылись? Ответьте мне!

– Ах ты бедняжка! – сказал кладбищенский сторож, прежде чем Кит успел выговорить слово. – Ну что, дружок, что?

– Неужели мои сны сбылись? – повторил мальчик так горячо, что его нельзя было слушать без волнения. Нет, не верю, не верю! Не может этого быть!

– Я понимаю, о чем он, – сказал кладбищенский сторож. – Ложись спать, дружок.

– Этого не может быть! – с отчаянием воскликнул мальчик. – Ведь так не бывает! Но и этой ночью и прошлой все тот же сон. Только усну – и опять, опять!

– А ты не бойся, ложись, – ласково проговорил старик. – Перестанут тебя мучить двои сны.

– Нет, пусть снятся! Пусть! Я не боюсь… только мне так грустно, так грустно!

Старик сказал: «Да благословит тебя бог!», мальчик сквозь слезы пожелал ему спокойной ночи, и Кит снова остался один.

Он быстро зашагал к калитке, тронутый не столько словами мальчика, ибо их смысл был неведом ему, сколько его горячностью и волнением. Они вышли на тропинку, указанную сторожем, и вскоре остановились перед домом священника, а там, оглядевшись, увидели вдали среди развалин одинокий огонек.

Он горел в полукруглой оконной нише, глубоко прорезанной в стене, и слал оттуда лучи, словно звезда. Яркий, мерцающий, как звезды высоко в небе, и такой же одинокий, недвижный, – он был сродни этим вечным небесным светильникам и сиял, искрился, ни в чем не уступая им.

– Что это за огонек? – спросил младший брат.

– Должно быть, там и есть тот ветхий дом, где они живут, – сказал мистер Гарленд. – Других развалин я здесь не вижу.

– Нет, вряд ли, – быстро проговорил его друг. – В такой поздний час и не спят?..

Кит тут же спросил, нельзя ли ему сбегать туда, пока они будут стучать в калитку, и посмотреть, есть ли там кто-нибудь. Мистер Гарленд еще не успел ответить на его просьбу, как он сорвался с места и с клеткой в руках побежал напрямик через кладбище.

Пробираться среди могил, да еще бегом, было нелегко, и в другое время Кит не стал бы так спешить или сообразил бы, что тут должны быть тропинки. Но сейчас он мчался, не глядя ни на что, и замедлил шаги лишь тогда, когда от освещенного окна его отделяло только два-три ярда.

Он подошел к нему медленно, осторожно, остановился у самой стены, задев рукавом заиндевевший плющ, и прислушался. В доме все было тихо. Казалось, церковь, стоявшая рядом, и та не знала такой тишины. Он прильнул щекой к стеклу. Нет, ни звука! А ведь кругом царило такое безмолвие, что он различил бы даже сонное дыхание, если бы в стенах этого дома кто-нибудь спал.

Как странно! Здесь, и в такой поздний час, горит огонь, а около него ни живой души!

Нижнюю половину окна закрывала занавеска, и Кит не мог разглядеть, что за ней делается. Но хоть бы на этой занавеске мелькнула чья-нибудь тень! Забраться повыше и заглянуть в окно не так просто – во всяком случае, бесшумно это вряд ли удастся сделать; чего доброго, перепугаешь девочку, если она действительно здесь. И Кит снова прислушался, но ничего не услышал – кругом стояла гнетущая тишина.

Осторожно отступив от окна и обогнув полуразвалившуюся часть здания, он подошел, наконец, к двери. Постучал. Ответа не было. И вдруг до него донеслись какие то странные звуки. Трудно было сказать, что это такое. То ли кто-то тихо стонал от боли, но слишком уж размеренно, протяжно. То кажется, будто там поют или причитают, – но это только кажется, потому что звук все тот же, он не меняется и не умолкает ни на минуту. Киту в жизни не приходилось слышать ничего подобного; в этом стоне или причитании было что-то ни с чем не сравнимое, страшное, наводящее тоску.

Чувствуя, что ужас леденит ему кровь так, как не леденили ее ни мороз, ни вьюга, Кит снова постучал. Но и на этот раз ему никто не ответил. Протяжный голос по-прежнему доносился из дома. Он осторожно коснулся рукой задвижки и нажал коленом на дверь. Она была не заперта изнутри и, поддавшись напору, медленно повернулась на петлях. Он увидел блики огня, перебегавшие по стенам, и переступил порог комнаты.

Глава LXXI

В тусклых, красноватых отблесках огня, горевшего в камине, – комнату не освещала ни лампа, ни свеча, – глазам Кита предстал человек, который сидел спиной к нему, нагнувшись над трепетным идаменем, Что он – греется? Нет, не похоже. Весь сжался, сгорбился, но руки не протянуты вперед, ничто во всей этой склоненной фигуре не говорит о том, что человек наслаждается уютом и прелестью тепла, такого благодатного по сравнению с холодом, свирепствующим на улице. Голова низке спущена, пальцы стиснуты на груди. Он раскачивается на стуле взад и вперед, ни на минуту не прерывая этого движения и сопровождая его все теми же жалобными звуками, которые доносились до Кита сквозь закрытое окно.

Тяжелая дверь хлопнула, и Кит невольно вздрогнул. Но человек, сидевший у камина, не произнес ни слова, не оглянулся на стук, будто ничего не слышал. Это был старик, и его седые волосы белели, словно налет на углях, с которых он не сводил взгляда. Старик, полутьма, слабое мерцание умирающего огня, мрачные стены, одиночество, жизнь на исходе – как все это подходило одно к другому! Тление, прах, пепел!

Кит прошептал несколько слов, сам не зная, что говорит. Но страшные глухие стоны не смолкли, покачивание не превратилось, старик сидел по-прежнему сгорбившись, ничему не внимая, будто в комнате никого не было.

Кит уже протянул руку к щеколде, как вдруг обгоревшее полено рассыпалось на угли, и при яркой вспышке огня ему почудилось что-то знакомое в этой согбенной фигуре. Он снова вернулся на середину комнаты, потом шагнул ближе… еще ближе. Еще один шаг… и вот ему уже видно лицо. Да! Оно изменилось, так изменилось!

И все же сомнений быть не может!

– Хозяин, – крикнул Кит, опускаясь перед стариком на колени и беря его за руку. – Добрый мой хозяин! Скажите мне хоть слово!

Старик медленно повернулся к нему и глухо пробормотал: – Вот еще один! Сколько призраков побывало здесь сегодня!

– Хозяин, я не призрак! Я ваш верный слуга. Ведь вы узнали меня? А мисс Нелл… где… где она?

– И все они говорят об одном и том же! – воскликнул старик. – Каждый задает тот же самый вопрос! Призрак!

– Где она? – не унимался Кит. – Хозяин, добрый мой хозяин, ответьте мне!

– Она спит… спит, вон там.

– Благодарение богу!

– Да! Благодарение богу! – повторил старик. – Ему ли не знать, как я молился долгими, бесконечно долгими ночами, пока она спала. Тс!.. 3овет?

– Я не слышу.

– Неправда, неправда! Вот опять… И теперь не слышишь?

Он встал со стула и насторожился.

– Не слышишь? – Торжествующая улыбка скользнула у него по губам. – А я… я – то знаю этот голос! Тише! Тише!

Предостерегающе подняв руку, он тихонько прошел в соседнюю комнату, побыл там несколько минут, при говаривал что-то тихим, ласковым голосом, и вернулся назад с лампой.

– Верно! Спит! А мне почудилось, будто зовет… но, может, это она во сне? Знаете, сударь, сколько раз, бывало, сидишь около ее кровати и видишь – шевелит губами. Слов не слышно, но я и так знаю – она говорит обо мне. Я побоялся, как бы свет не разбудил ее, и принес лампу сюда.

Старик пробормотал все это, обращаясь больше к самому себе, поставил лампу на стол, тут же взял ее и поднес к самому лицу Кита, точно вспомнив о чем-то или повинуясь внезапно вспыхнувшему чувству любопытства. Потом, видимо забыв о своих намерениях, отвернулся и снова поставил лампу на прежнее место. – Она спит крепко, – продолжал он. – И не удивительно! Ангелы устлали всю землю снегом, чтобы самые легкие шаги стали еще легче. Птицы и те улетели, чтобы не потревожить ее сна. А знаете, сударь, ведь она кормила их! Других они боялись, и ни стужа, ни голод не могли побороть этот страх… других боялись, а ее никогда!

Он снова умолк и, затаив дыхание, слушал долго, долго. Потом открыл старинный сундучок, вынул оттуда детские платья и стал расправлять, разглаживать их с такой нежностью, точно это были живые существа.

– Что же ты так заспалась, Нелл? – приговаривал он. – Сколько красных ягод в саду ждет, когда ты сорвешь их! Что же ты так заспалась? Ведь твои маленькие друзья то и дело подбегают к дверям, спрашивают: «Где Нелл? Где наша милая Нелл?» – и вздыхают, плачут, не видя тебя. Как она умела обходиться с детьми! Отъявленные шалуны и те слушались маленькой Нелл. Как она была нежна и ласкова с ними!

Кит не мог произнести ни слова. На глазах у него выступили слезы. – Вот ее скромный наряд – самый любимый! – воскликнул старик, прижимая платье к груди и любовно проводя по нему морщинистой рукой. – Проснется и начнет искать, где он? Над ней подшутили, запрятали его сюда, но я не стану огорчать мою голубку – нет, ни за что на свете! – я все ей отдам, все! А вот, видите, – башмачки!

Какие они стоптанные! Она сберегла их на память о наших долгих странствиях. Смотрите! Подошва проносилась – значит, ее босая ножка касалась земли в этом месте. Мне говорили – говорили спустя долгое время, – что ноги у нее были сбиты, изранены об острые камни. А она сама никогда в этом не признавалась, никогда! Да благословит ее господь! И знаете, сударь, я потом вспоминал: бывало, она все держится сзади, чтобы я не заметил, как ей трудно идти, а руки моей не выпускает и будто ведет меня!

Он прижал детские башмаки к губам, бережно положил их на место и снова заговорил сам с собой, время от времени бросая тоскливые взгляды на дверь соседней комнаты.

– Экая соня! Раньше за ней этого не водилось. Впрочем, тогда она была здорова. Терпение, терпение! Вот поправится и снова будет подниматься чуть свет и гулять утром на свежем воздухе. Я часто пытался найти ее по следам, но эти маленькие ножки не оставляли отпечатков на росистой траве. Кто там? Затворите дверь! Затворите! Мы и так не можем согреть ее, холодную, как мрамор!

Дверь и в самом деле отворилась, впуская в комнату мистера Гарленда, его друга и еще двоих наших знакомцев. Это были учитель и бакалавр. Первый держал в руках лампу. Как оказалось потом, он уходил заправлять ее к себе домой, и поэтому Кит застал своего старого хозяина одного.

Старик успокоился при виде их обоих и, сразу забыв о своем гневе – если только такое слабое, убитое горем существо могло гневаться, – снова сел к камину, снова начал раскачиваться взад и вперед и стонать на тай же тоскливой, жалобной ноте.

Двое незнакомцев не привлекли к себе его внимания. Он видел их, но не выражал ни любопытства, ни интереса к ним. Младший брат стоял один, в стороне от всех. Бакалавр взял стул, сел рядом со стариком и после долгого молчания заговорил: – Вот уже вторая ночь, как вы не ложитесь. А я так надеялся на ваши обещания. Почему бы вам не отдохнуть хоть немного?

– Сон покинул меня, – ответил старик. – Он ушел к ней.

– А как бы она опечалилась, когда бы узнала, что вы проводите бессонные ночи! – продолжал бакалавр. – Неужели вам хочется причинить ей боль?

– Что ж, лишь бы она встала! Нельзя долго спать. Нет, зачем я так говорю! Ведь этот сон даст ей радость и счастье – правда?

– Правда! – воскликнул бакалавр. – Святая правда!

– Слава богу!.. А пробуждение? – несмело выговорил старик.

– И пробуждение! Оно принесет ей такую несказанную радость, о которой человек даже не может помыслить!

Они проводили его глазами, когда, поднявшись со стула, он на цыпочках ушел в соседнюю комнату, где горела лампа, принесенная бакалавром. Они прислушались к его голосу, который нарушил безмолвие, царившее там. Они переглянулись между собой, и по щекам у них побежали слезы. Он вернулся, шепча, что она все еще спит, но ему показалось, будто… будто легкое, совсем легкое движение рукой… да, рукой, может быть, искавшей его руку. Так бывало и раньше, хотя сейчас сон ее крепок! И с этими словами он упал на стул и, обхватив голову руками, испустил такой вопль, который, раз услышав, невозможно забыть.

Обменявшись взглядом с бакалавром, учитель подошел к старику, вдвоем они осторожно разжали ему пальцы, вцепившиеся в седые волосы, и взяли его руки в свои.

– Он не откажется выслушать меня, – заговорил учитель. – Он не откажется выслушать нас обоих, если вспомнит, что она всегда внимала нам.

– Я послушаюсь всех, кого она слушалась! – воскликнул старик. – Я люблю всех, кого она любила!

– Знаю, знаю, – сказал учитель – Как же может быть иначе! Подумайте о ней! Вспомните, какие невзгоды и страдания выпали на вашу общую долю, вспомните и горе и тихие радости, которые вам приходилось делить вместе с ней!

– Да, да! О чем же мне еще вспоминать!

– И пусть сегодня все ваши мысли будут только об этом, друг мой, и тогда ваше сердце смягчится, тогда прежние чувства, воспоминания о прежних днях успокоят его. Я говорю от ее имени – говорю так, как говорила бы она сама.

– Говорите, только тише, тише! – прошептал старик. – Не то она проснется. Как бы я хотел снова увидеть эти глаза, услышать этот смех! Ее губы и сейчас улыбаются, но улыбка застыла на них. А я хочу, чтобы она исчезала и вновь появлялась. Придет время и так оно и будет! Только не надо нарушать ее сон сейчас!

– Забудьте об ее сне, вспомните, какая она была, когда вы странствовали вместе далеко отсюда и когда жили в своем доме, который вам пришлось покинуть.

Вспомните веселые старые времена.

– Да, мы с ней жили весело! – воскликнул старик, глядя учителю прямо в глаза. – Она всегда, сколько я ее помню, была хоть и кроткая, тихая, но веселая.

– Вы рассказывали вам, – продолжал учитель, – что она была так похожа на свою мать. А о ней, об ее матери, вам не хочется вспомнить?

Старик ничего не ответил, но продолжал по-прежнему смотреть на него.

– Или о той, что была до нее? – сказал бакалавр. С тех пор прошло много лет, а когда человека постигает горе и беда, время тянется для него еще дольше. Ваша любовь к умершей перешла на эту девочку еще до того, как вы оценили ее, познали ее сердце. Вспомните все это и перенеситесь мыслями к той далекой поре – тюре вашей юности, когда вы, не в пример этому нежному цветку, не знали одиночества. Вспомните и те дня, когда вас любило еще одно детское сердце и когда вы сами были ребенком. Вспомните, что у вас был брат, давно разлучившийся с вами, давно забытый, – вспомните и узнайте его – вот он, вернулся утешить, поддержать вас в эти тяжкие дни.

– Теперь мы поменяемся с тобой местами! – воскликнул младший брат, опускаясь на колени перед стариком. – Клянусь! Заботами, участием, преданностью я вознагражу тебя за все! Моя любовь к тебе не угасла, хотя нас разделял океан. Прошлое живо во мне, я пронес память о нем сквозь все эти одинокие годы, прожитые на чужбине. Брат! Скажи хоть слово, скажи, что узнаешь меня, и клянусь, мы будем еще дороже друг другу, дороже, чем в те светлые дни нашей юности, когда нам, неразумным детям, думалось, что мы пройдем рука об руку всю жизнь!

Старик медленно обвел их взглядом, и губы у него беззвучно дрогнули.

– Если мы и прежде были неразлучны, – продолжал младший брат, – то какие же тесные узы свяжут нас теперь! Наша дружба и любовь зародились давно, когда перед нами была вся жизнь, но мы вернемся к прежнему чувству и, доказав его силу, снова станем как дети. Сколько беспокойных душ, метавшихся по всему свету в поисках утех, богатства и славы, возвращалось на склоне лет в родные места, надеясь обрести второе детство, прежде чем сойти в могилу! Так и мы, хоть и не столь удачливые в молодые годы, успокоимся на закате своих дней там, где все напомнит нам младенческие забавы, и принесем с собой туда не плоды сбывшихся мечтаний, а лишь прежнюю братскую любовь, не обломки крушения, а лишь то, что привязывало нас к жизни в самую раннюю пору, и познаем позднюю радость, став прежними детьми. И если, – дрогнувшим голосом проговорил он, – если то, о чем я боюсь сказать вслух, свершилось или свершится (да избавит нас от этого господь!) – помни, брат, что мы с тобой стоим рядом, и пусть это послужит отрадой нам обоим в час тяжкого испытания.