Текст книги "Лавка древностей"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 40 страниц)

– У нас в запасе десять минут, мама, – сказал Кит, когда они вошли в дом. – Вот картонка. Уложи в нее все и пойдем.

Если рассказывать, как Кит совал в картонку те вещи, которые не понадобились бы миссис Набблс ни при каких обстоятельствах, и оставлял все, хоть сколько-нибудь необходимое; как они вдвоем уговаривали соседку перебраться к ним и побыть это время с детьми; как дети сначала заливались слезами, а потом вдруг развеселились, когда им были обещаны такие игрушки, каких и не видано на свете; как мать Кита без конца целовала их, а Кит не мог найти в себе сил рассердиться на нее за лишнюю задержку, – повторяю, если рассказывать все это, у нас не хватит ни времени, ни места. Лучше уж умолчим о таких подробностях и скажем только, что спустя несколько минут после назначенного срока Кит и его мать поспели к дому нотариуса, возле которого уже стояла почтовая карета.

– Эх! Карета, да четверкой! – вскричал потрясенный Кит. – И ты, мама, поедешь в ней! Вот она, сэр! Вот моя мать! Она готова, сэр!

– Прекрасно! – сказал джентльмен. – Только прошу вас не волноваться, сударыня. Я позабочусь, чтобы вы не испытывали никаких неудобств в дороге. Где сундук с обновками для девочки и старика?

– Здесь, – ответил нотариус. – Кристофер, клади его наверх.

– Слушаю, сэр! – крикнул Кит. – Готово, сэр!

– Ну, поехали, – сказал одинокий джентльмен. И с этими словами он подал руку матери Кита, самым учтивейшим образом подсадил ее в карету и сел рядом с ней.

Подножка кверху, дверца хлоп, колеса делают полный оборот – и вот экипаж уже громыхает по мостовой, а мать Кита, высунувшись из окошка, машет мокрым носовым платком и кричит во весь голос, прося передать множество последних наставлений Джейкобу и малышу, но каких именно – этого никто расслышать не может.

Кит стоял посреди улицы и смотрел им вслед со слезами на глазах, взволнованный не столько проводами, сколько предстоящей встречей, которая была уже не за горами. «Они ушли пешком, – думал он, – не услышав ни от кого доброго слова на прощанье, а вернутся в карете четверкой, с богатым другом, и всем их бедам придет конец! Она забудет, что когда-то учила меня писать…» О чем еще думал Кит, неизвестно, но думы эти завладели им надолго, – потому что карета уже давно скрылась, а он все стоял, глядя на цепь ярких фонарей, и лишь тогда вернулся в контору, когда нотариус и мистер Авель, которые сами несколько минут простояли на улице, прислушиваясь к затихающему вдали стуку колес, уже начали недоумевать, что бы такое могло задержать его.

Глава XLII

Теперь оставим на время углубившегося в свои думы Кита и, вернувшись к маленькой Нелл, свяжем нить нашего повествования на том месте, где она оборвалась несколькими главами раньше.

В одну из тех вечерних прогулок, когда, робко следуя издали за двумя сестрами и сердцем угадывая в их невзгодах что-то общее со своим собственным одиночеством, она черпала в этом утешение и глубокую радость, хотя такая радость живет и умирает в слезах, – в одну из таких прогулок в тихие вечерние сумерки, когда и небо, и земля, и воздух, и чуть слышно журчащая речка, и далекий колокольный звон – все отвечало чувствам бесприютного ребенка и рождало в нем умиротворяющие мысли, правда несвойственные детскому возрасту с его бездумными забавами, – в одно из этих странствований за городом, которые были для нее теперь единственной усладой и отдыхом от забот, она все еще медлила у реки, хотя сумрак уступил место тьме и перешел в ночь, и ощущала такое слияние с мирной, безмятежной природой, что, если бы в этой тишине вдруг раздался громкий людской говор и засверкали огни, одиночество показалось бы ей несравненно тягостнее.

Сестры давно ушли домой, и она осталась одна. Высоко над нею звездное небо кротко сияло в беспредельном воздушном просторе, и, вглядываясь в его глубину, она различала все новые и новые звезды, казалось, вспыхивавшие у нее на глазах, а за ними еще, еще, и, наконец, все необъятное пространство небесного свода засияло перед ней вечными, неугасимыми огнями, которым не было числа. Она нагнулась над спокойной рекой и увидела там отражение того же величественного звездного строя, что явился голубю в зеркале вод, разлившихся над горными вершинами и похоронивших в своей бездонной глубине все живое.

Боясь нарушить безмолвие ночи и ее очарование, девочка почти не дыша сидела под деревом. И время и место – все будило в ней мысль за мыслью, и она думала с надеждой, – а может быть, не столько с надеждой, сколько с покорностью, – о прошлом и настоящем и о том, что ждало ее впереди. Последнее время между ней и дедом постепенно возникло отчуждение, и сносить это было тяжелее, чем все прежние горести. Каждый вечер, а часто и днем, старик куда-то уходил, один; и хотя она знала куда, знала, что его влечет, слишком хорошо знала – по непрестанной утечке денег из ее тощего кошелька и по изможденному лицу деда, – он избегал всяких расспросов, держал свою тайну про себя и сторонился внучки.

Она раздумывала над этой переменой с грустью, омрачавшей для нее тихий вечер, как вдруг где-то вдали на колокольне пробило девять. Бой часов заставил ее встать, и она побрела по направлению к городу, по-прежнему погруженная в свои мысли.

На пути ей встретились узкие мостки через ручей, и, пройдя по ним в поле, она увидела впереди красноватый свет, а приглядевшись повнимательнее, убедилась, что это костер, около которого сидят, вероятно, цыгане из разбитого немного в стороне от дороги табора. При ее бедности ей нечего было бояться этих людей, и она не стала обходить их, не желая делать большой крюк, а только прибавила шагу.

Подойдя ближе к табору, она, движимая любопытством, бросила робкий взгляд в ту сторону. У костра, спиной к ней, сидел человек, резко освещенный огнем, и, увидев его, она сразу остановилась. Потом, словно уверив себя, что этого не может быть, что это совсем не тот, кто ей показался, – пошла дальше.

Но тут у костра заговорили, и голос говорившего слов она разобрать не могла – был знаком ей, как свой собственный.

Она остановилась и посмотрела назад. Человек, который раньше сидел у костра спиной к дороге, теперь поднялся и стоял, опираясь обеими руками о палку. Его позу, так же как и голос, она узнала сразу. Это был ее дед.

В первую минуту она чуть было не окликнула его, но потом спохватилась: а что это за люди, почему он очутился с ними здесь? Смутное, нехорошее предчувствие охватило ее, и, повинуясь ему, она пошла к табору, но не напрямик через поле, а вдоль живой изгороди, разделявшей его на части.

Подкравшись на несколько шагов к костру, она спряталась среди кустов, откуда можно было все видеть и слышать, оставаясь незамеченной.

В других цыганских таборах, встречавшихся им раньше, сновали и женщины и дети, а здесь был только один рослый, плечистый цыган. Он стоял со сложенными на груди руками у дерева и то посматривал на огонь, то переводил глаза с густыми черными ресницами на тех троих у костра, и с плохо скрываемым любопытством прислушивался к их разговору. Из этих троих один был ее дед, а остальные двое – Айзек Лист и его здоровяк приятель – игроки, попавшиеся им в трактире в ту памятную грозовую ночь. Тут же неподалеку виднелся низенький цыганский шатер, но в нем как будто никого не было.

– Ну, что ж вы не уходите? – заглядывая снизу старику в лицо, спросил здоровяк, с удобством развалившийся на траве. – Торопились не знаю как минуту назад! Идите – воля ваша.

– Не задирай его! – Айзек Лист, сидевший у костра на корточках, точно лягушка, прищурился и так завел глаза вбок, что ему перекосило всю физиономию. – Он ничего обидного не сказал.

– Я стал нищим по вашей милости! Вы грабите меня и надо мной же насмехаетесь, глумитесь! – заговорил старик, обращаясь то к одному, то к другому. – Вы сведете меня с ума!

Растерянность и беспомощность этого седовласого младенца так резко расходились с коварством пройдох, в руки которых он попал, что сердце у девочки защемило от боли. Но она заставила себя выслушать все до конца и не упустила ни одного слова, ни одного взгляда.

– Это еще что за разговоры, черт подери! – крикнул здоровяк, приподнимаясь на локте. – Он, видите ли, стал нищим по нашей милости! Вы сами пустили бы нас по миру, если бы могли, да только где вам! Тоже, игрок! Эти жалкие крохоборы, слюнтяи всегда так! Как проигрыш, так они скулят, а обчистят других сами – и глазом не сморгнут. Его, видите ли, грабят! – еще громче крикнул он. – Поделикатнее надо выражаться, черт вас возьми!

Здоровяк снова растянулся на траве и раза два злобно дрыгнул ногой в знак крайнего негодования. Он, видимо, взял на себя роль задиры, а его дружок роль миротворца – и, кроме старика, это было бы ясно всякому, так как они совершенно открыто переглядывались между собой и с цыганом, который, сверкая зубами, одобрительно посмеивался над их издевательскими шуточками.

Минуту старик беспомощно молчал, потом повернулся к своему мучителю: – Вы сами только что говорили о грабеже. Зачем же нападать на меня? Ведь говорили, говорили?

– Я не собираюсь грабить своих партнеров. Законы чести свято соблюдаются между… между джентльменами, сэр! – возразил ему здоровяк, вовремя спохватившись, чтобы не сказать совсем другого слова.

– Не придирайся к нему, Джоул, – остановил его Айзек Лист. – Видишь, он сам жалеет, что наговорил лишнего. Ну, продолжай, ты ведь хотел что-то сказать.

– Размазня я, сущий теленок! – воскликнул мистер Джоул. – Сижу тут с вами на старости лет, навязываюсь людям со своими советами, а они плюют на них и меня же ругают. Всю жизнь я из-за этого страдал. Но что с собой поделаешь! Учили меня, учили, а с сердцем не могу сладить, очень уж оно у меня жалостливое.

– Говорю я тебе, он во всем раскаивается, – продолжал увещевать его Айзек Лист. – Раскаивается и хочет послушать, что ты скажешь.

– А вот хочет ли?

– Хочу, – простонал старик и, опустившись на траву, стал раскачиваться всем телом взад и вперед. – Говорите! Я не могу больше бороться. У меня нет сил. Говорите!

– Ладно, – сказал Джоул. – Начну с того места, на котором вы вдруг заартачились. Так вот, если вам кажется, будто счастье повернется теперь в вашу сторону, в чем я тоже не сомневаюсь, а больших денег у вас нет – на две-три партии кряду и то не хватает, воспользуйтесь тем, что вам подсовывает сама судьба. Возьмите заимообразно, а как только сможете, вернете долг сполна.

– О чем тут спорить! – ввернул Айзек Лист. – Если у этой почтенной женщины из музея восковых фигур действительно есть деньги и она прячет их на ночь в железную шкатулку да еще не запирает двери на ключ, боясь пожара, – проще ничего быть не может. Я бы сказал, что здесь виден перст божий, да мне нельзя так говорить – я человек религиозный.

– Ты понимаешь, Айзек, – его приятель сразу оживился и подсел поближе к старику, сделав знак цыгану, чтобы тот держался в стороне. – Понимаешь, как обстоит дело? У этой почтенной женщины и днем и вечером толчется народ. Допустим, залез кто-нибудь к ней под кровать или спрятался в чулане. Заподозрить можно кого угодно, только не настоящего виновника. А я дам ему отыграться на все деньги, сколько бы он их ни принес.

– Ой ли! – сказал Айзек Лист. – Да твой банк не выдержит!

– Не выдержит? – пренебрежительно воскликнул Джоул. – Эй! Подать мне шкатулку, что зарыта в соломе.

Услышав это приказание, цыган нырнул на четвереньках в шатер, пошарил там, пошуршал соломой и вскоре вернулся с железным ящиком. Джоул отпер его ключом, вынутым из кармана.

– Вот видишь? – сказал он, захватывая пригоршню монет и пропуская ее сквозь пальцы, как воду. – Слышишь? Знаком тебе звон золота? На, отнеси на место. Так вот, Айзек, ты заведи сначала свой собственный банк, а потом толкуй.

Айзек Лист с притворным смирением стал оправдываться, что он, мол, никогда не сомневался в состоятельности мистера Джоула – джентльмена, известного своей порядочностью в делах, и намекнул на шкатулку без всякой задней мысли, единственно из желания полюбоваться золотом, так как оно хоть и почитается многими благом призрачным и обманчивым, но ему одним своим видом доставляет огромное наслаждение, превзойти которое мог бы только переход этого золота в его собственные карманы. Мистер Лист и мистер Джоул разговаривали друг с другом, однако взгляды их были прикованы к старику, а он по-прежнему сидел у костра, уставившись на огонь, но, судя по тому, как подергивались у него лицо и вся голова, жадно вслушивался в каждое их слово.

– Мой совет прост, – сказал Джоул, лениво ложась на траву. – Да я в сущности все уже объяснил. Намерения мои самые дружеские. Неужто я стал бы помогать человеку обыгрывать меня, если б не считал его своим приятелем? Конечно, печься о других глупо, но что поделаешь! Такая у меня натура! И ты надо мной не насмехайся, Айзек Лист.

– Мне над вами насмехаться, мистер Джоул! – воскликнул Айзек. – Да никогда в жизни! Я только жалею, что сам не могу позволить себе такое великодушие. И вы правильно говорите: если он останется в выигрыше, долг можно вернуть, а нет, так…

– Ну, что об этом думать! – перебил его Джоул. – Да если даже проиграет (все может быть, ведь счастье оно изменчиво!), лучше спустить чужие деньги, чем свои собственные.

– Ах! – самозабвенно воскликнул Айзек Лист. – Какое это наслаждение – сорвать банк! Какое блаженство сгрести со стола деньги – эти блестящие желтенькие кружочки – и опустить их в карман! Какая радость – восторжествовать, наконец, и поздравить самого себя с тем, что ты не струсил, не бежал от собственного счастья, а сам бросился ему навстречу! Какое… вы что, уходите, почтеннейший?

– Пусть будет так! – Старик торопливо заковылял прочь, но тут же вернулся. – Я возьму эти деньги – все до последнего пенни.

– Вот это здорово! – крикнул Айзек и, вскочив, хлопнул его по плечу. – Уважаю за молодой задор! Хаха-ха! Джо Джоул еще пожалеет о своем совете! Мы еще над ним посмеемся! Ха-ха-ха!

– Он даст мне реванш, – возбужденно забормотал старик, указывая на Джоула иссохшей рукой. – Он поставит монету против монеты, сколько бы их ни было. Помните это!

– Я свидетель, – поддержал его Айзек. – Уж я-то послежу, чтобы все шло по-честному.

– Дал слово – держись, – с притворной неохотой буркнул Джоул. – Отступать не буду. Когда же мы встретимся? Уж скорей бы покончить с этим. Может, сегодня?

– Мне же надо взять деньги, – ответил старик. – Я могу сделать это только завтра ночью.

– А почему не сегодня? – настаивал Джоул.

– Сегодня уже поздно, придется спешить, а я так взволнован. Тут требуется осторожность. Нет, завтра ночью.

– Ну, завтра так завтра, – согласился Джоул. – Выпьем на прощанье. За счастье – кому оно улыбнется. Налей нам!

Цыган вынес три оловянные кружки и наполнил их до краев. Старик отвернулся и пробормотал что-то, прежде чем выпить. Девочка услышала свое имя, вырвавшееся у него, как вздох, вместе с жаркой мольбой.

«Господи, смилуйся над нами! – мысленно воскликнула она. – Не оставь нас в час испытаний! Как мне спасти его!» Разговор у костра был закончен быстро, и велся он вполголоса, – ибо речь шла о том, как лучше выполнить задуманное и отвлечь подозрения в сторону. Потом старик простился со своими искусителями и ушел.

Они долго провожали глазами его понурую, сгорбленную фигуру, медленно двигающуюся по дороге, махали ему рукой, кричали вслед какие-то напутствия, а когда он перестал оглядываться и превратился в еле различимую точку вдали, посмотрели друг на друга и расхохотались.

– Ну вот, – сказал Джоул, потирая руки над огнем, – все-таки добились своего! Однако повозиться с ним пришлось больше, чем я думал. Когда мы впервые намекнули ему на это? Три недели назад! Как ты думаешь, сколько он принесет?

– Сколько бы ни принес, делим поровну, – ответил Айзек Лист.

Джоул кивнул.

– Надо поскорее кончать, – сказал он, – и отделаться от него. Не то нас заподозрят. Теперь гляди в оба.

Лист и цыган согласились с ним. Посмеявшись над своей одураченной жертвой и решив, что дальнейшего обсуждения этот предмет не заслуживает, они заговорили на каком-то жаргоне, непонятном девочке. Речь шла, по-видимому, о важных для них делах; Нелл решила воспользоваться этим, чтобы скрыться незаметно, и пошла прочь, скользя в тени изгороди, осторожно пробираясь сквозь кусты или же по дну оврага. Потом, выйдя на дорогу там, где ее не могли увидеть, она бросилась домой, не замечая, что руки и ноги у нее исцарапаны в кровь, чувствуя только кровоточащую рану в груди, – и у себя в комнате, полная отчаяния, упала на кровать.

Первой ее мыслью было – скрыться, бежать немедленно, увести старика отсюда! Лучше умереть с голоду на дороге, чем подвергать его такому ужасному соблазну. Потом она вспомнила, что преступление должно совершиться только следующей ночью, – значит, есть еще время обдумать все и решить, как быть дальше. И тут же страшная мысль пронеслась у нее в голове: а вдруг он уже там!.. И ей почудились в ночной тиши пронзительные крики, вопли. Если он попадется на месте преступления, на что это может толкнуть его? Ведь противостоять ему будет женщина. Нет сил выносить больше эти муки! Она тихонько подошла к той комнате, где хранились деньги, открыла дверь и заглянула туда. Слава богу! Его там нет, а хозяйка спит крепким сном.

Она вернулась к себе и стала раздеваться. Но разве сейчас можно спать? Спать! Неподвижно лежать в постели с такими мыслями! Они овладевали ею все сильнее и сильнее. И вот, полуодетая, с разметавшимися по плечам волосами, она кинулась в комнату деда, схватила его за руку и разбудила.

– Кто это? – вскрикнул он, приподымаясь с постели и глядя на мертвенно-бледное лицо внучки.

– Мне приснился ужасный сон, – сказала девочка с той твердостью, которая рождается только в минуты тяжких испытаний. – Ужасный, невыносимый сон. И это не в первый раз. Я видела седого старика, вот такого же, как ты, он был в темной комнате, ночью, и крал золото у спящих. Вставай, вставай! – Старик задрожал всем телом и молитвенно сложил руки.

– Не меня проси, – сказала девочка, – не меня, а всевышнего. Он один убережет нас от злодеяния. Во сне все было как наяву. Я не могу сомкнуть глаз, не могу больше оставаться здесь, не могу бросить тебя одного в этом доме, где снятся такие страшные сны. Вставай! Бежим отсюда!

Он смотрел на нее, как на призрак, – да она кому угодно могла показаться сейчас бестелесным призраком, и дрожал все сильнее и сильнее.

– Нельзя терять ни минуты, ни одной минуты, – говорила девочка. – Бежим, бежим!

– Ночью? – прошептал старик.

– Да, ночью, – ответила она. – Завтра будет уже поздно. Завтра мне опять приснится этот сон. Бежим! Больше нас ничто не спасет.

Холодный пот выступил у старика на лбу, он встал с постели и склонился перед девочкой, словно перед ангелом, посланным ему небом, готовый идти за ней куда угодно. Она взяла его за руку и повела за собой. Когда они подошли к комнате, которую он собирался ограбить, она вздрогнула и заглянула ему в лицо. Какое же оно было бледное, каким взглядом он ответил на ее взгляд!

Она собрала их скудные пожитки в корзину, не отпуская руки деда, точно боясь и на секунду расстаться с ним. Он надел через плечо свою холщовую сумку, взял палку, которую она не забыла подать ему, – и они тронулись в путь. Ноги быстро несли их по прямым городским улицам и узеньким, кривым закоулкам предместья. И так же торопливо, не оглядываясь назад, взобрались они на крутой холм, увенчанный древним замком.

Но когда обветшалые стены поднялись перед ними вплотную в мягком свете луны, девочка отвела глаза от этих развалин, увитых диким виноградом, заросшим мхом и колеблющейся по ветру травой, посмотрела на город, что спал внизу, во мраке долины, на реку, светлой лентой извивающуюся вдали, на неясные очертания холмов и, отпустив руку старика, обливаясь слезами, упала ему на грудь.

Глава XLIII

Минутная слабость прошла – девочка снова исполнилась мужества, которое поддерживало ее до сих пор, и, решив твердо держать в памяти, что они бегут от позора и греха и что спасение деда зависит только от ее стойкости, ибо им никто не протянет руки помощи, никто не даст доброго совета, – повела его дальше, уже не оглядываясь назад.

Жалкий, пристыженный старик подчинялся внучке, словно высшему существу, и весь сжимался перед ней, а она чувствовала в себе новый, неведомый ей раньше подъем духа, новую бодрость и уверенность в своих силах. Все бремя ответственности за них обоих лежало теперь на ней одной – делить его было не с кем. Принимать решения и действовать должна была она. «Я спасла его, – думала Нелл, – и какая бы опасность, какие беды ни грозили бы нам, я всегда буду это помнить».

В другое время мысль, что они без всяких объяснений покинули женщину, которая в простоте душевной сделала им столько добра, сознание, что их можно обвинить в неблагодарности, предательстве, и даже боль разлуки с двумя сестрами – наполнили бы сердце Нелл раскаянием и тоской. Но теперь все это заслонили тревоги, которыми грозила им полная неизвестности бродячая жизнь, и безвыходность их положения не позволяла ей впадать в уныние и грустить.

В бледном свете луны это и без того прозрачное бледное личико, на котором сквозь следы забот уже проступали мягкое обаяние и прелесть девичества, эти большие глаза, эти губы, так твердо и мужественно сжатые, эта стройная и в то же время хрупкая фигурка – без слов говорили о многом. Но говорили кому? Только мимолетному ветру, а он подхватывал эту печальную повесть и нес ее дальше, быть может к изголовью счастливой матери, навевая ей тревожные сны о детстве, которое увядает, не успев расцвести, и находит покой во сне, не знающем пробуждения.

Ночь пробежала быстро, луна скрылась, звезды потускнели, померкли, и утро, холодное, как эти звезды, медленно вступило в свои права. Но вот величественное солнце показалось над далекими холмами и погнало перед собой туман, очищая землю от призрачных порождений ночи до нового наступления темноты. Когда же оно поднялось еще выше и стало пригревать землю своими веселыми, теплыми лучами, старик и девочка легли отдохнуть на берегу канала, у самой воды.

Нелл держала деда за руку и долго не сводила с него глаз даже после того, как он задремал. Но, наконец, усталость взяла свое; пальцы ее ослабли, снова сжались, снова ослабли, и она уснула рядом со стариком.

Неясный звук голосов разбудил девочку, ворвавшись в ее сны. Над ней стоял какой-то неуклюжий коренастый человек, а двое других смотрели на них с длинной барки, подошедшей к берегу, пока они спали. Барка эта шла без весел и парусов; пара лошадей отдыхала на берегу, и ненатянутая бечева мокла в воде.

– Эй! – грубовато крикнул барочник. – Что вы здесь делаете?

– Мы спали, сэр, – ответила Нелл. – Нам пришлось провести всю ночь в дороге.

– Нечего сказать, подходящее для вас занятие странствовать по ночам! Старику не по возрасту, а ты больно молода. Куда же вы идете?

Нелл замялась и наугад показала на запад. Тогда барочник назвал какой-то юрод и спросил, не туда ли им надо. Чтобы отделаться от него, Нелл ответила утвердительно.

– А откуда вы? – последовал вопрос, на сей раз более легкий, и Нелл назвала деревню, где жил их друг, учитель, в надежде, что этот человек не знает тех мест и на том успокоится.

– А я уж подумал, не обидел ли вас кто, а может, и ограбил, – сказал он. – Ну, ладно, прощайте.

Нелл пожелала ему доброго пути и с чувством облегчения увидела, как он сел на лошадь. Барка тронулась с места, но, отойдя немного, опять остановилась, и барочник замахал им рукой.

– Вы звали меня? – спросила Нелл, подбегая к берегу.

– Садитесь, подвезем, – ответили ей с барки. – Нам по дороге.

Минуту девочка колебалась, но, вспомнив с трепетом – в который раз. – что люди, сидевшие в тот вечер у костра, могут погнаться за ускользнувшей от них добычей, могут снова отнять у нее деда, лишить ее всякой власти над ним, решила принять предложение, с тем чтобы уничтожить свои следы. Барка подошла к берегу и через две-три минуты плавно заскользила по каналу, увозя с собой не успевшую как следует опомниться девочку и старика.

Солнце весело поблескивало на прозрачной воде, струившейся то в тени кустов, то по равнинам, перерезанным ручейками и поросшим лесом на далеких взгорьях, то среди полей и ферм, обсаженных деревьями. Время от времени из-за рощ выглядывали деревушки – скромные церковные шпили, коньки соломенных крыш; показывались и города с величественными церквами, выступавшими сквозь пелену дыма, с высокими фабриками и мастерскими, громоздившимися над массой домов, – и по тому, как долго маячили они на горизонте, можно было судить, как медленно движется барка. Канал проходил большей частью по болотистым местам и пустынным равнинам, и если не считать работников в полях да зевак, глазевших на барку с мостов, под которыми она проплывала, – ничто не нарушало однообразия и безлюдности этого пути.

Ближе к вечеру они подошли к небольшой пристани, и Нелл огорчилась, когда один из барочников посоветовал ей запастись здесь провизией, сказав, что им не дойти до места своего назначения раньше завтрашнего дня. Несколько пенсов, оставшихся у нее в кошельке после покупки хлеба у этих новых знакомцев, надо было приберечь, так как рассчитывать на заработок в чужом городе не приходилось. Она ничего не могла себе позволить, кроме небольшого хлебца и куска сыра, и вернулась с этим на барку, а барка простояла у пристани еже полчаса, покуда ее команда угощалась в харчевне.

Барочники принесли с собой пиво и спиртное и, добавив это к выпитому на берегу, скоро захмелели, а захмелев, начали буянить. Уйдя подальше от темной, грязной каюты, куда они всячески зазывали своих пассажиров, Нелл села с дедом на открытом воздухе и испуганно прислушивалась к крикам разгулявшихся пьянчуг. Она была бы готова идти всю ночь пешком, лишь бы не оставаться здесь.

Что и говорить, барочники были народ неотесанный, буйный, и друг с другом они не церемонились, хотя старик и девочка не могли пожаловаться на грубость с их стороны. Так, например, когда рулевой и его товарищ заспорили о том, кто из них первый предложил угостить Нелл пивом, – причем спор этот, к ее невыразимому ужасу, вскоре перешел в свирепую драку, – ни тот, ни другой не пытались привязаться к ней, и каждый довольствовался тем, что срывал злобу на своем противнике, перемежая тумаки словами, к счастью совершенно непонятными девочке. Ссора была, наконец, улажена следующим образом: победитель толкнул рулевого в каюту, и сам как ни в чем не бывало стал за руль, а товарищ его, который, по-видимому, обладал крепким здоровьем, легко выносившим подобные пустяки, как свалился вниз головой и вверх ногами, так и заснул тут же на месте и спустя две-три минуты уже мирно похрапывал.

Тем временем наступила ночь, и хотя девочка дрожала от холода в легком платье, мысли ее были заняты не собственными невзгодами и страданиями, а тем, как им с дедом жить дальше. Мужество, обретенное накануне ночью, служило ей опорой и сейчас. Старик возле нее, он спит спокойно, и черное дело, на которое его толкало безумие, не будет совершено. В этом она черпала утешение.

Вся ее короткая, но полная тревог жизнь вспоминалась Нелли той ночью. Самые незначительные случаи, казалось, исчезнувшие из памяти; лица, когда-то мелькнувшие перед ней и давно забытые; слова, оставленные без внимания; то, что было год назад, вперемежку с тем, что было лишь вчера; знакомые места, мерещившиеся ей в обманчивых очертаниях прибрежного ландшафта. Странная путаница в мыслях: как они попали сюда, куда едут, что это за люди вокруг? Чьи-то голоса, вопросы, такие явственные, что она вздрагивала и оглядывалась, готовая ответить, – все эти несвязные ощущения и образы, неизменно сопутствующие бессоннице, тревоге и постоянной перемене мест, не давали ей ни минуты покоя.

Погруженная в свои думы, она случайно посмотрела на рулевого, и тот, уже успев перейти от пьяного буйства к пьяной чувствительности, вынул изо рта трубку, обмотанную для прочности шпагатом, и вдруг попросил спеть ему песню.

– У тебя очень нежный голосок, очень добрые глазки и очень хорошая память, – заявил этот джентльмен. – Голос твой я слышу, глаза вижу, а насчет памяти догадываюсь. Но догадки мои всегда правильны. Сию же минуту спой мне песню!

– Я ни одной не помню, сэр! – сказала Нелл.

– Ты помнишь сорок семь песен, – продолжал он таким решительным тоном, что о споре с ним нечего было и думать. – Ровным счетом сорок семь. Одну какую-нибудь спой – самую лучшую. Ну, начинай сию же минуту!

Дрожа от страха, как бы не рассердить его, Нелл запела песенку, выученную когда-то давно, в более счастливые времена, и так угодила ею своему слушателю, что он столь же повелительным тоном потребовал другую, да к тому же подхватил припев, искупая незнание слов и мотива необыкновенной мощью голоса. Эти оглушительные рулады разбудили его товарища, он, пошатываясь, вышел на палубу и, пожав своему недавнему противнику руку, торжественно заявил, что пение для него величайшая радость, услада и утеха в жизни и что более приятное занятие трудно себе представить. От третьей просьбы, вернее уже не просьбы, а требования, Нелл тоже не могла отказаться; на этот раз припев подхватил и верховой. Не имея возможности участвовать в ночном кутеже своих приятелей, он ревел теперь во всю глотку за компанию с ними. Усталая, измученная девочка развлекала их всю ночь напролет, без конца повторяя все те же песни, и не один фермер беспокойно вздрагивал во сне и забирался с головой под одеяло, чтобы не слышать этого дикого нестройного хора, который доносил до него ветер.

Наконец наступило утро. Но лишь только стало светать, хлынул дождь. Так как Нелл не могла выносить смрада, стоявшего в каюте, барочники, в благодарность за ее труды, дали ей парусину и кусок брезента, и они со стариком укрылись ими от дождевых струй. Дождь лил все сильнее и сильнее и к полудню так припустил, что конца ему не предвиделось.

Между тем они приближались к месту назначения барки. Вода в канале становилась все мутнее и грязнее, навстречу им то и дело попадались другие суда; черные от шлака дороги и кирпичные строения свидетельствовали о близости большого промышленного города, а беспорядочно разбросанные дома указывали на то, что предместья его начинаются уже здесь. И вот, наконец, множество крыш, фабрики, сотрясаемые оглушительным гулом и рокотом машин, высокие трубы, клубы черного дыма, который зловонным облаком сгущался над домами и затемнял воздух, стук молотов о наковальни, уличный шум и говор толпы, сливающиеся воедино, – все это возвестило странникам, что путешествие их окончено.