Текст книги "Лавка древностей"

Автор книги: Чарльз Диккенс

сообщить о нарушении

Текущая страница: 28 (всего у книги 40 страниц)

Было уже десять часов вечера, когда добрая Салли выволокла из «Дебрей» своего любимого и любящего братца, который к этому времени мог двигаться, только опираясь на ее воздушную фигурку, ибо походка у него (неизвестно почему) стала далеко не твердой, а ноги то и дело подгибались, причем большей частью на ровном месте.

Умаявшись за последние дни так, что ему не помог и долгий утренний сон, карлик, не теряя времени, пробрался в свой изысканно обставленный домик и вскоре уснул в гамаке. Оставим его теперь во власти сновидений, в которых, может быть, не последнее место занимают и те двое, кого мы покинули на паперти старой церкви, и вернемся к ним, пока они тихо сидят там, поджидая своего Друга.

Глава LII

Прошло немало времени, прежде чем учитель появился у кладбищенской калитки и быстро зашагал к ним, позванивая на ходу связкой ржавых ключей. Он подошел к паперти совсем запыхавшись и в первую минуту не мог выговорить ни слова, а только показал на древние строения, которые девочка так внимательно разглядывала без него.

– Видишь вон те два старых домика? – спросил он, наконец.

– Да, – ответила Нелл. – Я почти не сводила с них глаз, пока вас не было.

– Они заинтересовали бы тебя еще больше, если бы ты знала, с какой новостью я вернусь, – сказал ее друг. Один из этих домиков будет мой.

Не добавив больше ни слова, не дав девочке ответить ему, учитель взял ее за руку и с сияющим лицом вывел за калитку.

Они остановились перед низкой дверью первого домика. Перепробовав несколько ключей, учитель, наконец, подобрал один, подходивший к огромному замку, – замок открылся со скрипом и впустил их внутрь.

Перед ними была сводчатая комната, богато изукрашенная в давние времена искусной рукой резчика и еще сохранившая следы своего былого великолепия в прекрасных линиях арок и в ажурной резьбе каменных карнизов. Растительный орнамент, который мог бы поспорить совершенством с самой природой, напоминал о том, что, сколько бы раз ни сменялась листва на деревьях за этими стенами, его не касались никакие перемены. Поддерживающие каминную доску фигуры из камня, хоть и порядком искрошившиеся, все еще хранили свой первоначальный вид – не в пример кладбищенскому праху и печально высились у пустого камина, словно живые существа, что давно пережили свой век и теперь оплакивают выдавшее им на долю медленное угасание.

В древние времена – ибо в этом древнем доме даже перемены уходили в глубокую древность – часть комнаты была отделена перегородкой, и за ней помещалось нечто вроде алькова с маленьким окном или нишей, прорубленной в глухой стене. Дубовая перегородка и две дубовые скамьи у камина, вероятно, стояли в прошлые века в монастыре или в церкви; приспособленные на скорую руку для новых нужд, они не претерпели почти никаких изменений и на них еще осталась тонкая резьба.

Открытая дверь вела в маленькую каморку или келью, свет в которую еле проникал сквозь окошко, сплошь увитое плющом; других комнат в этом доме не было. Стояла здесь и кое-какая мебель: несколько кресел с тонкими, словно иссохшими от старости ручками и ножками; стол – вернее, его жалкое подобие; огромный сундук, в котором хранился когда-то церковный архив; другие, столь же причудливые предметы домашнего обихода и запас растопки на зиму. Все это свидетельствовало о том, что не так давно здесь кто-то жил.

Девочка оглядывалась по сторонам с тем благоговейным чувством, которое охватывает нас, когда мы видим перед собой следы веков, капля за каплей канувших в океан вечности. Старик тоже вошел сюда следом за ними, и первые минуты они все трое стояли затаив дыхание, словно боясь нарушить окружающую тишину.

– Как здесь красиво! – чуть слышно проговорила девочка.

– А мне показалось, что тебе не нравится! – воскликнул учитель. – Ты вздрогнула, когда мы вошли сюда, будто испугавшись холода и мрака.

– Нет, это не так. – Нелл с легкой дрожью обвела взглядом комнату. – Я не могу вам объяснить, что со мной, но когда я смотрела на эти домики с церковной паперти, меня охватило то же чувство… Может быть, потому, что они такие старые, ветхие.

– Вот где можно спокойно жить, правда? – сказал ее друг.

– Да, да! – воскликнула девочка, взволнованно сжав руки. – Тихий, мирный уголок – такой уголок, где можно спокойно жить и спокойно ждать смерти! – Она хотела сказать что-то еще, но голос у нее дрогнул и перешел в прерывистый шепот.

– Здесь можно жить и жить, окрепнув духом и телом, – сказал учитель. – И так оно и будет, потому что этот дом ваш.

– Наш! – воскликнула девочка.

– Да, – радостно ответил учитель. – Ваш на долгие веселые годы. Я устроюсь по соседству – совсем рядом, а этот дом отдан вам.

Сообщив свои поразительные новости, учитель сел, усадил Нелли рядом с собой и стал рассказывать ей, что в этом ветхом доме долгие годы, чуть ли не до ста лет, жила старушка, которая хранила ключи от церкви, открывала ее в часы службы и водила по ней посетителей; что она умерла с месяц назад, а на ее место еще никого не нашли; что, узнав все это из беседы с кладбищенским сторожем, прикованным к постели ревматизмом, он решился намекнуть на свою спутницу этому представителю местной власти; что тот принял намек весьма благосклонно и посоветовал ему поговорить о Нелли с самим священником. Короче говоря, хлопоты его увенчались успехом, и хотя завтра Нелл с дедом еще следует сходить к священнику, можно считать, что место останется за ней, так как он хочет посмотреть на них просто для порядка.

– Жалованье, правда, небольшое, – продолжал учитель, – но в таком захолустном местечке его хватит. Мы станем складывать свои доходы и заживем на славу! Можешь в этом не сомневаться!

– Да благословит вас бог! – сквозь слезы проговорила Нелл.

– Аминь, дитя мое! – весело воскликнул ее друг. – Благословение господне будет и со мной и с вами. Господь не оставит нас и впредь, как не оставлял все те дни, когда рука его посреди стольких страданий и горестей указывала нам путь к безмятежной жизни. Но надо еще посмотреть мое жилье! Пойдемте!

Они поспешили к другому дому, как и в первый раз перепробовали несколько ключей, наконец нашли подходящий и открыли источенную червем дверь. Комната здесь оказалась тоже сводчатой, но менее просторной и всего лишь с одной примыкающей к ней каморкой. Нетрудно было догадаться, что учителю предназначался первый дом и что в своем попечении о старике и девочке он уступил более удобное жилье им. Из вещей здесь тоже было лишь самое необходимое и тоже лежал запас растопки на зиму.

Теперь им предстояла приятная задача – сделать оба дома обитаемыми и устроиться в них как можно уютнее. И вот через несколько минут веселый огонь уже пылал и потрескивал в обоих каминах и заливал выцветшие дряхлые стены здоровым румянцем. Нелл взяла иголку, заштопала рваные оконные занавески и починила ветхий коврик, так что он снова стал хоть куда. Учитель выровнял и подмел площадку перед дверью, подрезал высокую траву, оправил побеги запущенного плюща и вьюнка, уныло клонившиеся к земле, и дом сразу повеселел снаружи, приобрел обжитой вид. Старик, помогавший то учителю, то внучке, беспрекословно выполнял их поручения и был счастлив. Соседи, вернувшись домой с работы, тоже предлагали им свои услуги или присылали детей с разными мелочами – в долг или в подарок, и как раз с такими, какие и были нужны этим новым жителям их деревушки. День выдался хлопотливый; наступил вечер, и учитель с девочкой сокрушались, что так быстро стемнело, а впереди еще столько всяких дел.

К ужину они собрались в доме, который отныне можно называть домом Нелл, перешли после трапезы к камину и, чуть ли не шепотом, чтобы не нарушить своей тихой радости, принялись обсуждать планы на будущее. Прежде чем уйти к себе, учитель прочел молитву, и, полные благодарности и счастья, они расстались на ночь.

Старик мирно уснул, все вокруг стихло, и в этот безмолвный час девочка еще долго не отходила от остывающего камина, вспоминая недавнее прошлое как миновавший сон. Отсветы слабого огня на дубовых панелях, на резном их верхе, чуть видневшемся под сумрачными сводами потолка; древние стены, по которым при каждой вспышке пламени пробегали странные тени; дух тления, не пощадивший даже неодушевленные и, казалось бы, такие прочные вещи; торжественное присутствие смерти совсем близко, за порогом ее дома, – все это погружало девочку в глубокое раздумье, чуждое, однако, всякой тревоге, всякому страху. За последние дни, полные страданий и одиночества, в Нелли произошла незаметная перемена. По мере того как силы ее убывали, а воля крепла, в ней рождались светлые мысли и надежды – достояние немногих, пожалуй, только тех, кто слаб и немощен. Никто не видел, как тоненькая, хрупкая фигурка девочки скользнула от камина к окну, и она задумчиво облокотилась на подоконник. Никто, кроме звезд, не мог взглянуть на это обращенное к небу личико и прочесть написанную на нем повесть. Старый церковный колокол грустно отбивал часы, будто опечаленный тем, что ему приходится говорить только с мертвыми, ибо живые не слышат его предостерегающего голоса; зашуршали опавшие листья; колыхнулась трава на могилах; все остальное безмолвствовало и покоилось во сне.

Эти спящие, чей сон не знал сновидений, лежали кто возле церкви, у самых ее стен, словно ища в ней утешения и защиты; кто в изменчивой тени деревьев; кто поближе к тропинке, так чтобы слышать шаги живых; кто среди детских могил. Некоторым захотелось лечь в ту самую землю, по которой они бродили при жизни изо дня в день; другим – там, где заходящее солнце будет светить на их ложе, или там, куда упадут его лучи на утренней заре. Видимо, ни одна душа, расставаясь с земным пленом, не могла отрешиться от своей бренной оболочки, а если и отрешалась, то любовь к ней не оставляла ее, подобно той любви, что чувствует узник к своей темнице, медля на ее пороге, после долгих лет заключения.

Прошло немало времени, прежде чем девочка закрыла окно и подошла к кровати. И снова то же ощущение будто ее обдало холодом, и снова что-то похожее на страх, но мимолетный, не оставивший после себя и следа. А во сне она опять увидела маленького школьника, и будто крыша у нее над головой разверзлась, и в сиянии, поднимающемся до самого неба, как на старинной картинке из библии, сонм светлых ликов смотрел на нее, спящую. Какой это был мирный, сладостный сон! Тишина, стоявшая за стенами дома, оставалась нерушимой, хотя в воздухе звучала музыка и слышался шелест ангельских крыльев. Вот среди могил появились рука об руку и сестры, которых она издали сопровождала на прогулках. А потом сновидение потускнело и растаяло бесследно.

Яркое, веселое утро снова вернуло девочку к работе, начатой вчера, и приятным мыслям и вдохнуло в нее радость, бодрость, надежды. Все втроем они дружно трудились до полудня, приводя в порядок свое жилье, а потом пошли к священнику.

Священник был простодушный, кроткий старичок, много лет назад отрешившийся от мирской жизни и весь ушедший в себя. Его жена умерла в доме, где он жил и по сию пору, отгороженный его стенами от всех житейских помыслов и надежд.

Священник принял их ласково и, сразу же заинтересовавшись Нелли, стал расспрашивать, как ее зовут, сколько ей лет, откуда она родом и что ее привело сюда. Учитель еще вчера рассказал ему все о своих спутниках. У них нет ни дома, ни близких, пояснил он, а сюда они пришли вместе с ним, разделить его участь. Он любит эту девочку, как родную дочь.

– Ну, что ж, – сказал священник. – Пусть будет по-вашему. Но ведь она еще совсем ребенок.

– Не по летам умудренный тяжкими испытаниями и горем, – последовал ответ.

– Боже милостивый! Так пусть отдохнет у нас и забудет все свои прошлые беды! – сказал священник. – Но тебе покажется тоскливо и скучно в нашей старой церкви, дитя мое.

– Нет, нет, сэр! – воскликнула Нелл. – Никогда!

– Я бы, разумеется, предпочел, – продолжал священник, гладя ее по голове и печально улыбаясь, – чтобы ты танцевала по вечерам на лужайке, а не сидела под сумрачными, ветхими сводами. Смотрите, чтобы она не загрустила у вас среди наших величественных развалин. Ваша просьба уважена, друг мой.

Выслушав от священника ласковые напутственные слова, они оставили его, пошли в дом Нелли и только начали обсуждать свою удачу, как вдруг к ним пожаловал еще один благожелатель.

Это был тоже старик, живший у священника (как они узнали позднее) уже пятнадцать лет, со смерти его жены. Они дружили долгие годы, еще со школьной скамьи, и когда священника постигло горе, старый друг сразу же приехал успокоить, утешить его и с тех пор не разлучался с ним. Он стал душой здешних мест всеобщим советчиком, посредником, зачинщиком веселья, он улаживал все ссоры, распределял среди бедных даяния своего друга, добавляя к ним немалую толику и собственных денег. Простодушные поселяне не потрудились узнать, как его зовут, а кто и знал, тот забыл. За ним утвердилось прозвище «бакалавр», – может быть, благодаря смутным слухам, передававшимся из уст в уста в первые дни после его появления в деревне, – слухам об отличиях, которые он будто бы получал в колледже. Прозвище ему понравилось или же показалось не хуже всякого другого, и так он и стал зваться с тех пор бакалавром. И, добавим кстати, что не кто иной, как этот самый бакалавр, и натаскал собственными руками растопку, которую наши странники нашли каждый в своем новом жилище.

Итак, бакалавр (оставим ему это прозвище) приотворил дверь, высунул из-за нее свою добродушную круглую физиономию и вошел в комнату, в которой ему, вероятно, приходилось бывать и раньше.

– Вы мистер Мартон, наш новый учитель? – спросил он, здороваясь с другом Нелл.

– Да, это я, сэр.

– Нам рекомендовали вас с самой лучшей стороны, и я очень рад с вами познакомиться. Мне бы следовало прийти еще вчера, но я был в отъезде, возил письмо от одной больной старушки к ее дочери в другую деревню, и вернулся только сейчас. А это наша юная привратница? Вы прекрасно сделали, друг мой, что привели с собой ее и этого старичка. Вы сердечный человек, а значит, должны быть и хорошим учителем.

– Она только что оправилась после болезни, сэр, сказал учитель, в ответ на внимательный взгляд, которым их гость окинул Нелли, прежде чем поцеловать ее в щеку.

– Да, да, я знаю! – воскликнул бакалавр. – Страдания, душевная боль – это она все испытала.

– И полной мерой, сэр.

Бакалавр посмотрел на старика, снова перевел взгляд на Нелли и ласково сжал ей руку.

– Здесь тебе будет хорошо, – сказал он, – уж мы позаботимся об этом. А ты, я вижу, начала наводить порядок в доме. И все сама, своими руками?

– Да, сэр.

– Ну, что ж, мы продолжим твою работу… правда, не так искусно, но возможностей для этого у нас больше, чем у тебя, – сказал бакалавр. – Сейчас посмотрим, посмотрим.

Нелл повела его в другую комнату, потом в соседний дом, и, обнаружив тут и там нехватку многих необходимых вещей, он взялся пополнить их хозяйство из собственных запасов всякого добра, видимо отличавшихся большим разнообразием, так как там попадались предметы самые неожиданные. Подарки были доставлены к Нелли без малейшего промедления – бакалавр ушел и минут через десять вернулся со старыми полками, ковриком, одеялами и прочими предметами домашнего обихода, да еще в сопровождении мальчика, нагруженного тяжелой ношей. Все было свалено в общую кучу на полу и потребовало разборки, сортировки и распределения по местам, причем бакалавр, занимавшийся этой работой с огромным увлечением, проявил большую живость и распорядительность. Когда вещи были прибраны, он велел мальчику сбегать за его школьными товарищами, чтобы новый учитель познакомился с ними и произвел им торжественный смотр, – Прекрасные ребята, Мартон! Лучших, пожалуй, и не сыщешь, – сказал бакалавр, как только мальчик убежал. – Но им и невдомек, что я о них такого мнения. Зачем? Это лишнее.

Посланный вскоре вернулся во главе длинной вереницы мальчиков, и больших и маленьких, которые при виде бакалавра, встретившего их в дверях, начали срывать с головы картузы и шапки, сминать их в комок, отвешивать поклоны и расшаркиваться, а бакалавр улыбался, кивал головой, с величайшим удовольствием взирая на все эти судорожные проявления вежливости. Откровенно говоря, свое мнение об этих мальчиках он скрывал не столь тщательно, как мистер Мартон мог бы заключить из его же собственных слов, и оно то и дело проскальзывало в разных замечаниях на их счет, которые отпускались доверительным шепотом, но так, что всем все было слышно.

– Вот этого ученика, Мартон, зовут Джон Оуэн, говорил бакалавр. – Способный мальчик, сэр, правдивый, честный, но ветрогон, шалун, сорвиголова, каких свет не видал. Этот мальчик, уважаемый сэр, так и норовит сломать себе шею и лишить своих родителей сына – их главной утехи в жизни. Но, между нами говоря, когда школьники будут играть в зайцы и собаки и вы увидите, как он прыгает через изгороди и канаву возле дорожного столба и спускается по скату каменоломни, это зрелище навсегда останется у вас в памяти. Оно просто бесподобно!

Отчитав Джона Оуэна хоть и шепотом, но так, что тот все слышал, бакалавр взялся за другого мальчика.

– Теперь, сэр, обратите внимание вон на того ученика, – продолжал он. – Это Ричард Эванс, сэр. Способности просто поразительные, память отличная, быстро все усваивает, а кроме того, наделен прекрасным голосом и слухом – он у нас лучше всех поет псалмы. Тем не менее, сэр, мальчик этот плохо кончит и умрет не своей смертью. Он всегда клюет носом на проповедях. Впрочем, если говорить по совести, мистер Мартон, со мной случалось то же самое в его годы, и я ничего не мог с собой поделать – видно, все зависит от натуры.

Многообещающий ученик выслушал эти суровые попреки, и после него настала очередь следующего.

– Но если уж говорить о пагубных примерах, – про должал бакалавр, – если указывать на мальчиков, которые должны служить предостережением и пугалом для своих товарищей, – то обратите внимание вон на того юношу и отнеситесь к нему со всей строгостью. Вон он, сэр, вон тот белокурый, с голубыми глазами… Если бы вы знали, как он плавает, сэр, как ныряет! Бог ты мой! Этот ученик, сэр, совершил однажды безумный поступок – бросился одетый в реку в том месте, где глубина не меньше восемнадцати футов, и вытащил собачонку нищего слепца, которая шла ко дну, потому что на ней была тяжелая цепь с ошейником. А ее хозяин стоял тут же на берегу и, ломая руки, оплакивал своего верного друга и поводыря. Я как только узнал об этом, так сразу же послал мальчугану две гинеи, разумеется, тайком, сэр, – добавил бакалавр громким шепотом. – Только, ради бога, не проговоритесь! Он понятия не имеет, что эти деньги от меня.

Когда с третьим преступником было покончено, бакалавр перешел к четвертому, пятому и так перебрал всю шеренгу, с особой язвительностью отмечая те черты характера мальчиков, очевидно с целью их обуздания, которые казались ему всего милее и были несомненно плодом его уроков и личного примера. Убежденный, что выказанная им строгость повергла школьников в уныние, он сунул им какую-то мелочь и отпустил с миром, напоследок велев расходиться по домам чинно, не скакать, не драться и с дороги никуда не сворачивать, а сам тут же признался учителю внятным шепотом, что в их годы ему не удалось бы выполнить такой приказ, даже если б от этого зависела его жизнь.

Составив себе ясное представление о взглядах бакалавра и поняв, что его собственные взгляды на воспитание юношества не встретят здесь отпора, учитель счел себя счастливейшим из смертных и простился со своим новым другом, полный бодрости и самых радужных надежд. К ночи окна обоих старых домиков снова осветились изнутри веселым огнем, горевшим в их каминах, и, возвращаясь с вечерней прогулки, бакалавр со священником посмотрели в ту сторону, вполголоса заговорили о девочке и со вздохом оглянулись на кладбище, которое лежало позади.

Глава LIII

На следующий день Нелл встала рано, справилась со всеми хозяйственными делами, прибрала в доме учителя (впрочем, против желания этого добряка, не хотевшего утруждать ее) и, сняв с гвоздя у камина маленькую связку ключей, которую бакалавр торжественно вручил ей накануне, пошла в старую церковь.

Небо было безмятежно ясное; в чистом воздухе, напоенном ароматом опадающей листвы, чувствовалась благодатная свежесть. Речка искрилась на солнце и с мелодичным журчаньем струила вдаль свои воды; зеленые холмики поблескивали росой, словно слезами, пролитыми добрыми духами по умершим.

На кладбище, среди могил, играла в прятки веселая компания ребятишек. Кто-то из них принес сюда грудного младенца, и они уложили его спать на детскую могилку, устроив ему мягкую постель из листьев. Насыпь была совсем свежая – под ней, должно быть, покоился какой-нибудь малыш, который еще не так давно сидел здесь, слабенький, хилый, и терпеливо следил за играми своих товарищей. И для них он, верно, был теперь все такой же, как и раньше.

Нелл подошла к ребятишкам и спросила, чья это могила. Один мальчуган ответил ей, что она ошибается: это садик, садик его брата. Он зеленее всех других садов на свете, и птицы любят прилетать сюда, потому что братец всегда кормил их. Кончив говорить, мальчуган улыбнулся Нелл, стал на колени, прижался щекой к зеленому дерну и через минуту весело убежал прочь.

Нелл прошла мимо церкви, поглядев на ее древнюю колокольню, отворила калитку и вышла на деревенскую улицу. Дряхлый кладбищенский сторож, который стоял, опираясь на костыль, у дверей своего коттеджа, поздоровался с ней.

– Как вы себя чувствуете – лучше? – спросила девочка, подходя к нему.

– Лучше, – ответил старик. – Благодарение богу, гораздо лучше.

– А скоро совсем поправитесь.

– С божьей помощью да набравшись терпения как-нибудь поправлюсь. Зайди ко мне, зайди.

Старик заковылял к двери и, предупредив Нелл, что нужно шагнуть вниз на одну ступеньку, с немалым трудом одолел это препятствие сам.

– У меня всего одна комната. Есть еще вторая наверху, да я в нее редко заглядываю – последние годы трудновато стало подниматься по лестнице. Однако к лету думаю туда перебраться.

Девочка удивилась, что этот седовласый старец, к тому же могильщик по ремеслу, так уверенно говорит о будущем. А он поймал ее взгляд, обращенный к заступам, висевшим на гвоздях вдоль стены, и улыбнулся.

– Ты, наверно, думаешь, что это все для рытья могил?

– Да. Но зачем так много?

– Много-то много. Да ведь я, кроме всего прочего, и садовник. Копаюсь в земле, сажаю в нее то, что будет жить, тянуться кверху. Не с одним же тленом и прахом мне иметь дело. Видишь вон тот заступ в самой середке?

– Такой старый, зазубренный? Да, вижу.

– Вот этим роют могилы, и он изрядно послужил на своем веку. Люди у нас крепкие, здоровые, а все-таки потрудиться ему пришлось немало. Если б этот заступ вдруг заговорил, он порассказал бы, какая у нас с ним иной раз бывала работа, – такая, что никто не ждал и не гадал. Я-то уж многое позабыл – память никуда не годится. Впрочем, это моя давняя беда, – поспешно добавил старик. – Тут ничего нового нет.

– Цветы и кустарники могут порассказать о другой вашей работе.

– Правильно! И цветы и высокие деревья. Но они тоже имеют касательство к нашему ремеслу – и гораздо больше, чем ты думаешь.

– Вот как!

– Да, для меня одно от другого неотделимо, – сказал старик. – И это мне очень помогает. Вот, предположим, попросил меня какой-нибудь человек посадить дерево. Потом человек умер, а дерево стоит и напоминает мне о нем. Посмотришь на его густую листву, вспомнишь, каким оно было при жизни хозяина, и подсчитаешь приблизительно, когда рыл этому человеку могилу.

– Но то же самое дерево может напомнить вам и живых людей, – сказала девочка.

– Зато живой напомнит мне двадцать покойников, – ответил старик. – У кого жена умерла, у кого муж, родители, братья, сестры, дети, друзья, – десятка два насчитаешь, не меньше. Вот потому-то могильные заступы бывают такие сточенные, зазубренные. Надо завести новый – к лету.

Девочка быстро взглянула на него, думая, что он подшучивает над своей дряхлостью и немощью, но могильщик говорил совершенно серьезно.

– Да-а… – сказал он, помолчав немного. – Люди ничего знать не хотят. Никакая наука им не впрок. Только мы, кто постоянно копается в земле, там, где все тлеет и ничто не растет, задумываемся о таких вещах и судим о них правильно. Ты была в церкви?

– Я иду туда, – ответила девочка.

– Там есть старый колодец, – продолжал могильщик, – под самой колокольней – глубокий, темный, гулкий. Сорок лет назад стоило только размотать веревку до первого узла, и ведро уже плескалось в холодной черной воде. Мало-помалу она начала убывать, и пришлось завязать второй узел – пониже, иначе ведро болталось пустое. Прошло десять лет, вода опять убыла, завязали третий узел. А еще через десять колодец совсем пересох. Теперь если размотать веревку до отказа, ведро загремит, ударившись о сухое дно, да на такой глубине, что сердце екнет и невольно отшатнешься, чтобы не упасть туда.

– Как там, наверно, страшно ночью! – воскликнула девочка, напряженно вглядываясь в старика и ловя каждое его слово. Ей казалось, будто она сама стоит у того колодца.

– Ведь такой колодец все равно что могила! – продолжал ее собеседник. – Самая настоящая могила! А кто из наших стариков призадумался над тем, что и у нас силы убывают с каждой весной и жизни остается все меньше и меньше? Никто!

– А сколько лет вам самому? – невольно спросила девочка.

– Стукнет семьдесят девять – будущим летом.

– И вы все еще работаете, когда позволяет здоровье?

– Работаю ли? Ну, еще бы! Посмотрела бы ты, какие я здесь сады развел. Взгляни в окно. Вот этот клочок земли я перекопал и засадил собственными руками. К будущей осени деревья так разрастутся, что неба не увидишь. Да и зимой дел у меня тоже хватает.

С этими словами он открыл шкаф, стоявший рядом с его стулом, и достал оттуда несколько маленьких деревянных шкатулок, украшенных несложной резьбой.

– Любители старины покупают у меня эти безделушки на память о нашей церкви и наших развалинах. Я делаю их из того, что есть под рукой, – из обрезков дуба, а то из старых гробов, уцелевших в склепах. Вот как раз такой сундучок – видишь кованые уголки? На это пошли медные надгробные дощечки, на которых и надписи нельзя было прочесть. Сейчас у меня мало этих вещиц, а к лету все полки ими заставлю.

Восхищенная его работой, девочка похвалила ее и вскоре ушла, раздумывая по пути, почему же этот старик, почерпнувший из своей работы и из всего, что его окружало, такую суровую мораль, не хочет применить ее к себе и, твердя о бренности человеческой жизни, как будто не сомневается в собственном бессмертии. Впрочем, вдумавшись, она поняла, что таким сотворило человека милосердное провидение и что старый кладбищенский сторож, строящий планы на будущее лето, ничем не отличается от других людей.

Погруженная в свои мысли, Нелл подошла к церкви. Подобрать в связке ключ от ее дверей оказалось нетрудно, так как все они были с надписанными ярлычками из пожелтевшего пергамента. Ключ повернулся в замке с глухим звоном, и когда Нелл затворила за собой дверь и робкими шагами вошла в церковь, гулкое эхо, прокатившееся под высокими сводами, заставило ее вздрогнуть.

Если тишина и покой скромной деревушки так глубоко проникли в сердце Нелл потому, что путь сюда, который измерили ее слабеющие ноги, был тяжел и мрачен, то как же взволновалась девочка, очутившись одна в торжественном безмолвии этого храма, где дневной свет, проникающий в глубокие проемы окон, казался седым от старости, где в воздухе стоял запах земли и плесени – еле уловимый запах тления, реющего под этими сводами и между колонн, словно дыхание минувших веков! Нелл увидела здесь щербатые плиты, так давно истертые ногами благочестивых паломников, что время, кравшееся по их стопам, успело стереть эти следы и искрошить самый камень. Она увидела здесь гнилые стропила, обрушившиеся арки, обнаженную кладку стен, скромную могильную насыпь, горделивую гробницу, на которой уже нельзя было разобрать эпитафии. И все это – мрамор, камень, железо, дерево и прах, – все служило как бы общим памятником разрушению и гибели. Творения бога и человека – и лучшие и худшие, и самые простые и самые пышные, и величественные и убогие все делило общую участь, все говорило сообща об одном и том же.

В одном из приделов церкви была когда-то рыцарская часовня, и там, опоясанные мечами, закованные в латы, как и при жизни, сложив на груди руки, скрестив ноги, покоились на каменных ложах статуи рыцарей – участников крестовых походов. Около некоторых гробниц на ржавых крюках висело рыцарское вооружение, шлемы, кольчуги. Поломанные, ветхие, они все еще сохраняли свою былую грозность. Так, кровавые деяния людей переживают их, и тяжкие следы войн и насилий остаются на земле и после того, как люди, творившие это зло, давно превратились в прах и тлен.

Девочка села среди застывших в неподвижности надгробных фигур, которые, мнилось ей, сообщали такую тишину этой древней часовне, какой не было больше нигде, – с чувством благоговейного страха, смягченного восхищением, осмотрелась по сторонам и поняла, что теперь ее осенит счастье и покой. Она взяла библию с полки, прочитала несколько страниц, потом опустила книгу на колени и стала думать о грядущих весенних днях, о веселой летней поре, о косых лучах солнца, которые тронут эти спящие фигуры, о листьях, которые будут трепетать в окнах и играть с собственной тенью на освещенных плитах пода, о пении птиц, о распускающихся на воле почках и бутонах, о легком ветерке, который залетит сюда и осторожно шелохнет ветхие хоругви у нее над головой. Часовня наводила на мысли о смерти. Ну что ж! Пусть люди умирают – часовня эта останется. Все, что здесь видит глаз, что слышит ухо, будет и дальше жить с такой же безмятежностью. И разве покоиться здесь сном так уж мучительно?

Девочка медленными шагами, часто оборачиваясь, вышла на воздух, подошла к низенькой двери, которая, очевидно, вела на колокольню, и стала взбираться в темноте по винтовой лестнице, то заглядывая вниз в узкие амбразуры, то поднимая голову к пыльным колоколам, тускло поблескивающим в вышине. Наконец последняя ступенька, и она очутилась на самом верху колокольни.

О, этот внезапный разлив света! Эти чистые краски лесов и полей, убегающих вдаль до голубой линии горизонта! Стада на пастбищах, дым между деревьями, поднимающийся будто откуда-то из-под земли, дети, по-прежнему поглощенные своей игрой, – сколько красоты и мирного счастья было во всем этом! Глядишь, и словно возвращаешься от смерти к жизни и словно ощущаешь свою близость к небу!