Текст книги "Подвиг 1988 № 06 (Приложение к журналу «Сельская молодежь»)"

Автор книги: Бруно Травен

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 26 страниц)

Как-то утром тропка, по которой они двигались, сузилась до предела. Тяжело дыша, прижимаясь к скалам, они с огромным трудом заставляли ослов делать шаг за шагом. Все они были чертовски плохо настроены. И при этой общей озлобленности Говард возьми и скажи:

– Да, ну и хороших же нахлебников я себе подыскал, выбрав вас, ничего не скажешь. Черт побери!

– Заткни пасть! – в ярости крикнул Доббс.

– Нахлебники что надо, – холодно, с издевкой повторил Говард.

У Куртина на языке вертелось злобное ругательство. Но прежде чем он успел дать залп, Говард сказал:

– Вы оба такие дураки, такие дураки набитые, что вам не дано увидеть миллионы, даже если вы будете топтаться на них обеими ногами.

Оба молодых, шедших впереди, остановились. Они не могли взять в толк, издевается над ними Говард или это у него после тягот последних дней припадок слабоумия.

А Говард глядел на них с улыбкой и совершенно спокойно, без видимого волнения, проговорил:

– Вы прогуливаетесь себе по живому, чистому, сияющему золоту и даже не замечаете этого. Я до конца моих дней буду ломать голову, с чего это мне вздумалось пойти на поиски золота с такими вонючими недоносками, как вы. Хотел бы я знать, за какие такие мои прегрешения я должен терпеть вас рядом.

Доббс и Куртин остановились. Они уставились себе под ноги, потом поглядели друг на друга, а потом на Говарда; по выражению их лиц нельзя было сказать точно, подумали они, что начинают понемногу трогаться умом, или считают, что это Говард свихнулся.

Старик нагнулся, покопался рукой в куче сухих песчинок и поднял пригоршню песка.

– Известно вам, что у меня в руке? – спросил он. И, не дожидаясь ответа, добавил: – Это платежное дерьмо, или, если вы меня не поняли, золотая пыль. И ее здесь столько, что нам всем троим не утащить ее на наших спинах.

– Дай посмотреть, – закричали оба сразу и заторопились к нему.

– Вам незачем идти ко мне! Вам стоит только нагнуться и поднять, вы увидите ее и почувствуете у себя на ладони.

Не веря ему, они подняли по пригоршне песка.

– Ну, увидеть вы, положим, ничего не увидите, гляделки у вас не те! Но по весу, наверное, ощутите, что к чему…

– Твоя правда! – воскликнул Доббс. – Теперь и я вижу! Можем прямо сейчас набить мешки и возвращаться восвояси.

– Это мы, конечно, можем, – сказал Говард и кивнул. – Но это для нас дело невыгодное. К чему нам волочь с собой пустой песок? Нам за него ни гроша не заплатят.

Усевшись на землю, Говард сказал:

– Сходите-ка принесите для начала пару ведер воды. Сделаем пробу на процентное содержание.

Тут-то и началась настоящая работа. Сперва поиски воды. А когда ее нашли, оказалось, что источник метров на сто пятьдесят ниже по склону и подтаскивать ее действительно придется ведрами. Стаскивать песок вниз и мыть прямо у воды – еще труднее, да и времени займет больше. Воду можно использовать по нескольку раз. Правда, с каждой промывкой она убывает, но достаточно возмещать эту убывающую величину. Если, наоборот, спускать вниз весь песок, то вполне может оказаться, что в двух битком набитых мешках окажется всего на грамм добра.

Они оборудовали лагерь, соорудили качающиеся станки с наклонными столами для стока песка и слепили резервуар для воды, который тщательно уплотнили известью и глиной, и потеря воды сделалась до того незначительной, что не заслуживала даже серьезного разговора. Две недели спустя они смогли перейти к производительному труду.

Да, это был труд! Тут не убавить, не прибавить. Они надрывались, как обезумевшие от страха каторжники. Днем было страшно жарко, а ночью ужасно холодно. Свой лагерь они разместили высоко в горах, в Сьерра-Мадре. Туда не было торной дороги, только тропинка для вьючных мулов и ослов до самой воды. До ближайшей железнодорожной станции верхом на осле дней десять-двенадцать. Путь этот пролегал через крутые перевалы и горные тропы, через русла рек, через ущелья, вдоль высоких остроглавых отвесных скал. И на всем пути лишь кое-где встречались маленькие индейские деревеньки.

– Так я не надсаживался никогда в жизни, – сказал Куртин однажды утром, когда Говард растолкал его еще до восхода солнца.

Но он все-таки поднялся, оседлал осла и приволок столько воды, сколько требовалось на целый день. Когда они потом все трое сидели и завтракали, Говард сказал:

– Иногда я всерьез задумываюсь вот над чем: что вы, вообще-то говоря, представляли себе под поисками и добычей золота, а? Я уверен, вы думали, что достаточно будет нагнуться и поднимать золотые самородки, которые валяются под ногами, как камни, потом набить ими свои мешки и разойтись по домам. Будь оно все так просто, золото и стоило бы не дороже гравия.

Доббс что-то пробурчал себе под нос, а несколько погодя сказал:

– Но должны же быть места, где оно погуще, где не надо столько надрываться, чтобы сбить унцию?

– Эти места есть, но встречаются так же редко, как и главный выигрыш в лотерее, – ответил старик. – Я бывал в таких местах, где жилы выходили прямо на поверхность и где парни выковыривали или выбивали киркой куски золота с орех величиной. Я видел, как кому-то удалось за день добыть три, четыре, восемь фунтов. А потом я видел, как на том же месте четверо мужчин из-за каких-то пяти фунтов мордовались до смерти три месяца подряд. Вы уж мне поверьте на слово: промывать богатый песок – самое верное дело. Работа тяжелая, но, отбыв на ней свои восемь-десять месяцев, можно потом положить в карман вполне приличную сумму. А если выдержишь лет пять, не будешь знать забот до конца дней своих. Чаще всего поле совершенно истощается уже через несколько месяцев, и приходится снова отправляться в путь на поиски другого, «молодого» поля.

Оба молодых да зеленых представляли себе золотоискательство делом куда более легким. С этой мыслью им предстояло прощаться ежедневно и ежечасно. Копать и копать с восхода и до захода солнца на дьявольской жаре. Потом насыпай и насыпай, наклоняй стол, и тряси, и просеивай. И повторяй все это по три, по четыре, по пять раз. И снова все на наклонные «сковороды», потому что вышел песок недостаточно чистым.

И так день за днем, без перерыва. Они не могли уже ни выпрямиться, ни лечь, ни сесть – так болела спина. Руки их превратились в когтистые лапы, пальцы больше не разгибались. Они не брились и не подстригали волосы. Для этого они слишком уставали, да и не придавали больше значения таким вещам. Когда рвались рубашки, они зашивали их лишь в том случае, если иначе они просто свалились бы с тела.

Воскресных дней не было; день отдыха, который они себе позволяли, требовался для того, чтобы кое-как поправить примитивные механизмы, искупаться, подстрелить пару птиц или горного козла, подыскать новое пастбище для ослов, спуститься в индейскую деревушку и купить там яйца, растертую кукурузу, кофейные зерна, табак, рис и бобы. Если удавалось заполучить все это, они были довольны. О муке, сале, белом сахаре и молоке в банках упоминалось только, когда один из них уезжал на целый день в ближайшую деревню, где иногда, но отнюдь не всегда можно было достать столь редкостные яства. А если во время такой экспедиции удавалось разжиться бутылкой «текильи», это приравнивалось к триумфальной победе.

Обсуждался еще один важный вопрос: как быть с лицензией. Искать золото без лицензии позволено, но копать и промывать песок – нет. Заполучить лицензию стоит нешуточных трудов. Одному из них придется обратиться в правительство, он обязан точно указать, где находится открытый им участок, и уплатить при этом приличную сумму. Да еще придется уплатить определенный процент со всего намытого. Вдобавок ко всему, пока дело решится, оно может затянуться на несколько недель.

И это еще не самое страшное. Самое страшное то, что, подав заявку на лицензию, они, даже будучи сверхосторожными, привлекут к себе внимание бандитов. Тех самых бандитов, которые сеять не сеют, а урожай собирают. Они сидят в засаде неделями и месяцами, позволяя другим надрываться до смерти, а потом, когда те со своим грузом соберутся в путь, нападут на них и отнимут все золото. И не только золото у них отнимут, но и ослов, и последнюю рубашку с тела. Выбраться из таких диких мест без ослов, без рубах, брюк и башмаков дьявольски трудно. Нередко бандиты признавали это и, чтобы не оставлять ограбленных в столь стесненном положении, отнимали у них напоследок и жизнь – души бандитов были исполнены сочувствия.

Кто узнает, куда подевались эти бедолаги? Леса столь велики, глубины их столь неизведаны, опасности, в них таящиеся, неисчислимы. Пойди отыщи пропавшего человека. Прежде чем сами поиски начнутся, лес ничего, кроме жалких костей, от своей жертвы не оставит. Попробуй определи по такой косточке, кто был тот человек, которому она принадлежала. А бандиты? Они предстанут перед военно-полевым судом. Но чтобы это произошло, их надо сначала поймать. А так как им известно, что никто им ничего не сделает, если не поймает с поличным, то для них самое милое дело быть в банде, вместо того чтобы, не жалея последних сил, добывать золото, которое добудет тот, кто согласен приложить для этого свои руки.

Когда кому-то выдается лицензия, это вызывает всеобщие разговоры. Довольно часто случалось между прочим, что не бандиты, а дельцы из больших и солидных горнорудных компаний убирали с дороги работяг-первооткрывателей. Участок несколько месяцев не разрабатывался, лицензия устаревала, компания делала заявку на новую лицензию, которая ей и выдавалась, поскольку прежние заявители утеряли свои права ввиду неявки на место разработки.

Поэтому разумнее махнуть рукой на лицензию. Если некоторое время спустя они решат оставить участок, намыв золота вдоволь, добытое можно будет переправить в город незаметно. Никто ни в чем этих оборванцев не заподозрит, они с чистым сердцем могут клянчить табачку у любого встречного, который покажется им бандитом или способен при случае им стать.

Такая, значит, история с лицензией. Получишь ее, того и гляди все золото у тебя отнимут бандиты. А если ее нет, правительство в виде штрафа наложит руку на половину намытого, а то и на все. Угрозу таят и леса – такие огромные, глубокие и молчаливые. Есть еще множество других опасностей. Если ты чем-то завладел, все в мире сразу приобретает иное очертание. С момента вступления во владение какими-то ценностями ты принадлежишь к меньшинству, и все те, кто ничем не владеет или чьи состояния скромнее твоего, превращаются в твоих смертных врагов. Ты должен постоянно быть настороже. Тебе постоянно есть чего остерегаться. Пока у тебя ничего нет, ты раб собственного голодного желудка и естественный раб тех, кто способен этот голодный желудок набить. А тот, кто чем-то владеет, – раб своего состояния.

8

Эти трое мужчин, которые сошлись здесь, никогда не были друзьями. И вряд ли собирались когда-нибудь стать друзьями. Они, если подобрать самые точные слова, деловые друзья. Объединились они только с целью наживы. Стоило этой цели исчезнуть, как распалось и их сообщество.

Совместный труд, общие заботы, общие надежды, общие разочарования, связывавшие этих троих мужчин в течение месяцев, прожитых вместе, должны были – если верить премудростям социологии – сделать их друзьями. Их как товарищей по оружию связывала почти что «фронтовая дружба», подобная той, что возникает на войне. Сколько уже раз случалось, что Говард спасал жизнь Доббсу, Куртин Говарду, а Доббс Куртину. Чего только не бывало! И каждый был в любую секунду готов помочь другому, жертвуя «своими костями» и даже собственной жизнью, лишь бы вытащить свалившегося в пропасть. Каких только случаев не было! Однажды подпиленное дерево повалилось слишком рано, и Доббс принял удар на свое плечо, не то оно размозжило бы голову Куртина. Ну и вид был потом у того плеча!

– Это у тебя здорово получилось, Доббс, – сказал Куртин.

И только. А что еще сказать?

Две недели спустя обрушилась земляная штольня, когда внутри был Доббс, и Куртин вытащил его оттуда, хотя над ним самим нависла тяжелая укосина каменистого грунта, которая в любой момент могла рухнуть и погрести под собой Куртина. Случись это, Говард, пробивавшийся в штольню с другой стороны, в любом случае опоздал бы с помощью. Он бы даже не догадался, куда подевались его товарищи.

В подобных случаях лишних слов не произносилось. Это стало как бы негласной службой, которую каждый взялся отслужить другому. Но служба эта и взаимопомощь не сблизила их. Друзьями они не стали. И не стали бы друзьями, довелись им хоть десять лет спасать жизнь друг другу.

Каждый вечер, еще при свете дня, добыча тщательно оценивалась, делилась на три части, и каждый забирал себе свою. Так оно сложилось с самого начала как бы само собой.

– Лучше всего, если мы будем делиться вечером, после работы, и каждый возьмет свою пайку себе, – это предложил Куртин на второй же день недели, когда работа начала приносить прибыль.

– Тогда по крайней мере мне не придется быть вашим казначеем, – сказал Говард.

Оба молодых сразу вскинулись:

– Мы не договаривались, что все добро будет на твоем попечении, ни словом об этом не упоминали. Это еще большой вопрос, доверили бы мы его тебе.

– Вы случайно не свихнулись? – рассмеялся Говард.

Обиженным он себя не чувствовал. К таким перепадам в настроении он привык и не нервничал по пустякам. Добродушно сказал им:

– Просто я подумал, что из нас троих самое большое доверие вызываю я.

– Ты? – вскричал Доббс. – А мы кто такие? Бежавшие каторжники, что ли?

А Куртин добавил:

– Откуда мы знаем, какую жизнь ты прожил?

Но хорошее настроение не покидало Говарда.

– Конечно, вы этого не знаете. Только я думаю, что здесь, в горах, среди нас все прошлое не считается. Я никого из вас не спрашиваю, откуда он родом и где провел в кротости и невинности свои годочки. Это было бы в высшей степени невежливо. Зачем понуждать людей ко лжи. Здесь, на дикой природе, ни одной твари дела нет до твоего прошлого, и никакой обман не спасет. Наврем ли мы друг другу с три короба или повинился в запятнанном кровью прошлом, ни цента не стоит. Но среди нас троих я здесь единственный, кто вызывает доверие.

Куртин с Доббсом ухмыльнулись. Но прежде чем они успели обложить его отборнейшей бранью, Говард продолжил:

– И нечего трепыхаться. Я вам правду говорю. Здесь только голая правда в цене. Мы могли бы дать наше золото на сохранение тебе, – он поглядел на Доббса. – Но когда я уйду в лес тесать подпоры, а Куртин верхом отправится в деревню за провизией, ты соберешь вещички и отчалишь.

– Это подлость, говорить такие вещи, – набычился Доббс.

– Пожалуй, – спокойно согласился Говард. – Но думать об этом – та же подлость. Ты был бы первым человеком, которого я встретил на своем пути, который не стал бы об этом думать. Смыться, прихватив добро остальных, это, я вам скажу, не подлость, а по здешним понятиям самая обыкновенная вещь. И дурак, кто этого не сделает. У вас просто кишка тонка признать это. Но давайте погодим, пока у нас на круг не наберется килограммов двадцать, тогда я погляжу, о чем вы будете думать. Вы не хуже и не лучше других парней. Вы совершенно нормальные люди. И если вы меня однажды привяжете к дереву и дадите околеть, чтобы завладеть моим добром, вы поступите так же, как поступил бы всякий, если ему вовремя не пришла в голову мысль: а вдруг эта игра в конце концов не окупит свеч? Мне с вашим добром далеко не уйти. Мои ноги уже не те. Вы догнали бы меня через каких-то часов двенадцать и без угрызений совести повесили на первом попавшемся дереве. Мне одному некуда деться, я с вами повязан. Вот почему я и подумал, что самый надежный среди нас троих – я.

– Если хорошенько поразмыслить, – сказал Куртин, – ты прав. Но в любом случае будет лучше, если мы начнем рассчитываться каждый день вечером, и пусть каждый сам сторожит свою долю. Тогда каждый сможет уйти, когда пожелает.

– Не имею ничего против, – сказал Говард. – Очень даже недурно придумано. И каждый из нас будет думать только о том, не пронюхал ли кто о его тайнике.

– Что за мерзкий характер у тебя, Говард, – сказал Доббс. – Вечно ты подозреваешь всех в разных подлостях.

– Тебе не обидеть меня, парень, – ответил Говард. – Я в людях разбираюсь и знаю, на какие милые поступки они способны и о чем они думают, когда запахнет золотом. По сути дела, все люди становятся одинаковыми, когда в игру вступает золото. Все подличают одинаково. Разве что опасаются, что их схватят за воротник – тогда начинают осторожничать, изворачиваться и лгать. Здесь, на природе, им ни к чему прикидываться, здесь дело всегда выглядит и проще, и понятнее. Простым донельзя. В городах люди подвержены сотням соблазнов, но видят и тысячи барьеров на пути к ним. А здесь есть лишь один барьер – жизнь другого человека. Остается решать для себя всего один вопрос.

Впрочем, давайте подобьем итог. Делиться будем каждый вечер. Каждый подыщет себе тайник по вкусу. Потому что когда мы намоем для начала килограммов, скажем, пять, никто из нас все равно не сможет таскать его в кожаном мешочке на груди.

9

Большие усилия, вся их хитрость и изворотливость потребовались для того, чтобы хорошенько замаскировать место промывки. Лагерь, где они спали и готовили пищу, пришлось перенести на полкилометра от шахты. А сама она была так удачно загорожена кустарником и большими валунами от того единственного места, где можно было в шахту войти, что никто забредший сюда по ошибке или случайно их рабочего места не обнаружил бы. А еще неделю спустя холмы, промоины и каменные глыбы настолько поросли быстро поднявшейся вверх травой и расцветшими кустами; даже аборигены, вышедшие на охоту, не обнаружили бы ничего подозрительного.

Скрывать местонахождение лагеря они не собирались. Они все в нем оставляли на виду. Чтобы оправдать свое в нем пребывание, расставили повсюду рамы и натянули на них необработанные шкуры убитых горных козлов и нанизали на шесты птичьи тушки. Любой путник принял бы их за охотников за шкурами и коллекционеров редких птиц. Это не вызвало бы ни малейшего подозрения, сотни людей занимаются этим небезвыгодным ремеслом.

Из лагеря к шахте вела потайная тропка. Чтобы ступить на нее, первые десять метров требовалось проползти на брюхе. Когда все трое оказывались на тропке, начало ее закладывалось и заставлялось срезанным терновником. Когда они возвращались в лагерь, сначала долго и внимательно наблюдали, нет ли кого поблизости. Окажись там кто-нибудь, они сделали бы большой крюк и вышли бы к лагерю с другой стороны, будто возвращались с охоты.

За все то время, что они тут прожили, им на глаза ни одна живая душа не попадалась – ни белый, ни абориген. И вообще мало вероятно, что кого-нибудь занесет в эту глухомань. Но троица была слишком умной и осторожной, чтобы на одно это положиться и стать жертвой случая. А ведь далее дикий зверь, преследуемый охотником, не стал бы искать убежища там, где они жили или работали.

Запах потного человеческого тела погнал бы его в другую сторону.

А собаки в таких лесах пугливы, они стараются держаться у ноги хозяина и к чужим следам не принюхиваются.

Зато и образ жизни, которую вели здесь эти трое, заслуживает сочувствия даже большего, чем жизнь рабочего-литовца на машиностроительном заводе в Детройте. Более плачевный образ жизни н представить себе невозможно. Однажды вечером Доббс сказал, что и в залитых грязью траншеях Франции ему жилось более сносно, чем здесь. Куртину с Говардом было трудно судить об этом, ибо они не имели чести воевать во Франции. Но каждый последующий день, проведенный тут, делал жизнь все более невыносимой. Однообразная изо дня в день еда, неумело приготовленная неловкими руками, всем опротивела. Однако приходилось ею давиться. Тоскливая монотонность труда делала его еще тяжелее, нежели он и без того был. Копать, просеивать, ссыпать, разбирать, приносить воду, сливать и прочищать сток. Один час похож на другой, как день на день и неделя на неделю. И так шли месяц за месяцем.

С тяготами труда еще кое-как примириться можно. Сотни тысяч людей всю жизнь делают работу ничуть не менее однообразную и чувствуют себя при этом сравнительно неплохо.

На первых порах каждый день случалось что-нибудь необычное. Каждый день планировалось и приводилось в исполнение что-то новое. У каждого из них еще оставались в запасе анекдоты или истории, неизвестные двум другим. Каждый из них изучал остальных, в каждом было что-то особенное, какое-то качество, привлекательное или отталкивающее, но заслуживающее по крайней мере внимания.

Теперь им нечего было рассказывать друг другу. Ни у одного из них не осталось про запас хоть словечка, не надоевшего бы остальным.

Они знали все слова друг друга наизусть, даже интонацию и жесты, которыми эти слова сопровождались.

У Доббса была привычка во время разговора прикрывать веком левый глаз. Поначалу Говард с Куртином находили ее до предела забавной и то и дело подшучивали над ним. Но наступил один достопамятный вечер, когда Куртин сказал:

– Если ты, пес проклятый, не перестанешь все время прижмуривать левый глаз, я всажу тебе в брюхо унцию свинца. Тебе, каторжному отродью, очень хорошо известно, что меня это бесит!

Доббс мгновенно вскочил на ноги и выхватил револьвер. Окажись другой в руках Куртина, началась бы перестрелка. Но Куртин знал, что получит шесть пуль в живот, как только опустит руку к кобуре.

– Мне хорошо известно, откуда ты взялся, – кричал Доббс, размахивая револьвером. – Ведь это тебя отстегали плетью в Джорджии за то, что ты напал на девушку и изнасиловал ее. Ты ведь не на школьные каникулы в Мексику приехал, собачий хвост!

Побывал ли Доббс на каторге, было так же неизвестно Куртину, как Доббсу – приходилось ли Куртину побывать в Джорджии. Это они орали друг другу в лицо, лишь бы привести в неописуемую ярость.

А Говарда это как будто не касалось, он сидел у костра и пускал на ветер густые облачка табачного дыма. Зато когда оба умолкли, исчерпав до времени запас ругательств, он проговорил:

– Парни, бросьте и думать о стрельбе. У нас нет времени возиться с ранеными.

Несколько погодя Доббс засунул свой револьвер за пояс и лег спать.

Прошло совсем немного времени, однажды утром Куртин ткнул ствол револьвера в бок Доббса:

– Произнеси хоть слово, и я нажму, жаба ты ядовитая!

А случилось вот что – Доббс сказал Куртину:

– Да не чавкай ты без конца как хряк, которого откармливают на убой! В какой это исправительной тюрьме ты вырос?

– Чавкаю я или отрыгиваю, не твое собачье дело. Я по крайней мере не втягиваю воздух в полый зуб, как свистящая крыса.

На что Доббс ответил:

– Разве у крыс в Синг-Синге полые зубы?

Вряд ли найдется человек, который не понял бы смысла вопроса: Синг-Синг принудительное место жительства тех граждан Нью-Йорка, которые попались с поличным. А те, что не попались, пооткрывали свои конторы на Уолл-стрит.

Такого дружеского намека Куртин спокойно не перенес и сунул ему свой снятый с предохранителя револьвер между ребер.

– Черт бы вас побрал, – крикнул обозлившийся Говард, – вы ведете себя как недавние молодожены. Спрячь свою железку, Куртин.

– А ты чего? – взбесился Куртин. Опустив руку с револьвером, набросился на старика:

– Ты чего тут раскомандовался, калека?

– Раскомандовался? – удивился Говард. – Я и не думал командовать. Я пришел сюда затем, чтобы намыть или добыть золото, а вовсе не затем, чтобы выслушивать брань ополоумевших парней. Мы друг без друга не обойдемся, и если одного подстрелят, двое других уйдут отсюда несолоно хлебавши, двоим этого дела не поднять.

Куртин спрятал револьвер в кобуру и сел.

– А я? Насчет себя я вам вот что скажу, – продолжал Говард. – Мне все это до смерти надоело. У меня нет никакого желания остаться здесь с одним из вас, я ухожу. Того, что у меня есть, мне хватит.

– Зато нам не хватит! – злобно проговорил Доббс. – Тебе, старой развалине, может, и хватит на те полгода, что тебе осталось жить. А мне – нет. И если ты надумал отсюда смыться, прежде чем мы все промоем, мы как-нибудь сыщем такое средство, чтобы ты не смотался.

– Да прекрати этот детский лепет, старикан, – вмешался Куртин. – Если ты надумаешь бежать, мы настигнем тебя не позднее чем часа через четыре. Знаешь, что мы тогда с тобой сделаем?

– Представляю себе, тварь ты эдакая, – поддел его Говард.

– Нет, не представляешь, – оборвал его на полуслове Куртин и ухмыльнулся. – Стащим с тебя твою рухлядь и привяжем к дереву, прочно и надежно, и уйдем вдвоем, без тебя. Ты никак подумал, мы тебя убьем? Нет, не дождешься.

– Еще бы, – кивнул Говард, – от вас чего хорошего дождешься. Слишком уж вы богобоязненный народ. Моя смерть легла бы тенью на ваши по-детски невинные души. Привязать и оставить. Одного. Нет, ты подумай… Вы действительно не стоите того, чтобы в вашу сторону плюнуть. А какими славными парнями вы были, когда я вас встретил там, в городе.

Некоторое время все трое сидели молча.

Потом Доббс сказал:

– Все, что мы тут болтаем, чушь. Но, дьявольщина, когда три месяца не видишь других лиц, а все время одни и те же, – сам себе опротивеешь. Так оно, наверное, бывает у семейных людей. Сперва они не могут и полчаса прожить друг без друга, а когда начинают жить вместе и нет уже ни одной фразы, которую, начни ее один, другой за него не закончит, они начинают ссориться и готовы даже отравиться. Это мне моя сестра рассказывала. Сперва она собиралась утопиться, потому что он не хотел на ней жениться, а потом, когда они сошлись, хотела утопиться, лишь бы его не видеть. Сейчас они разошлись, и она собирается начать все сначала с другим.

– А как ты думаешь? Говард, как ты думаешь, сколько мы на сегодняшний день имеем? – неожиданно спросил Куртин.

Старик задумался. Потом проговорил:

– Сразу точно не определишь. Точно сказать невозможно. Всегда остается какая-то часть нечистого металла. Но я думаю, на долю каждого приходится тысяч по четырнадцать-шестнадцать долларов.

– Тогда у меня есть предложение, – сказал Доббс. – Давайте попотеем здесь еще месяца полтора, а потом свернем лагерь – и по домам!

– Я согласен, – сказал Куртин.

– А дольше нам оставаться незачем, – начал Говард. – Если я еще не спятил, то через месяц мы будем намывать так мало, что работа не будет окупаться. Видели вы, как в десяти шагах повыше того места, где мы сейчас копаем, изменяется цвет земли? Песка там больше нет. Либо в том месте река падала с горы, либо она там из нее вытекала. Так, на глазок, не определишь. Наверняка здесь произошел какой-то сдвиг в породе, и с тех пор река нашла себе другой путь. Или же сместились источники и родники.

И в лагере вновь восстановился мир. Яростные стычки, подобные последней, больше не повторялись. Сейчас перед ними была определенная цель, точно обозначенный день, когда они свернут лагерь. И это в корне изменило их настроение и поведение, они не в силах были даже представить себе, что между ними вообще доходило до серьезных ссор. Теперь они с головой ушли в составление плана: как уйти отсюда незаметно и найти для своей добычи надежное укрытие, куда им самим податься и на что употребить свои капиталы. Это составление планов придало их разговорам новое направление. Они жили уже в предчувствии своего возвращения в город, ко всем тем предметам, в которых для них воплощалась цивилизация. Зная, что до всего этого уже рукой подать, они вдруг с легкостью примирились с теми привычками, которые друг в друге терпеть не могли. Ничего отвратительного они больше в этих привычках не находили, ничего такого, что прежде приводило их в бешенство, – они стали снисходительными. И когда один из них расчесывал голову, а потом бессмысленно разглядывал вычески под ногтями, будто не зная, на что их употребить, то никто его не подначивал, памятуя о собственных дурных привычках, а лишь говорил с улыбкой:

– Кусаются, Куртинок? Ты погоди, скоро мясо совсем поджарится и тебе придется закусывать такой дрянью.

На что Куртин, тоже улыбаясь, отвечал:

– Хорошо, что ты мне напомнил, пора мне бросить эту проклятую привычку, не то меня в городе еще вышвырнут из гостиницы.

С приближением дня, в который они решили свернуть лагерь, они все лучше и лучше понимали друг друга. Говард и Доббс договорились даже открыть на равных паях общее дело: стать в Монтеррее или Тамнико хозяевами кинотеатра и совместно им управлять. Доббс взял на себя художественное руководство: закупку фильмов, распределение сеансов, выступления перед ними, составление программ, приглашение музыкантов, в то время как Говарду отводился участок экономический – касса, оплата счетов и выдача зарплаты, печатные работы, ремонт и оформление кинотеатра.

А Куртин не знал, как ему быть. Он колебался: то ли ему в Мехико остаться, то ли вернуться в Штаты. Он как-то вскользь упомянул о том, что у него в Сан-Антонио, в Техасе, якобы есть невеста. Но особенно о ней не распространялся. Может быть, чтобы его не поднимали на смех. В лагере редко заходила речь о женщинах, а если это и случалось, то о них говорилось в уничижительных тонах. И на кой черт мучить себя мыслями о женщинах? А о предметах недостижимых всегда говорят с некоторым презрением. И вообще трудно представить себе любого из них, идущего под руку с женщиной или девушкой. Ну разве что со сбежавшей женой грабителя с большой дороги. Порядочная девушка скорее утопилась бы в паршивом болоте, чем вступила бы в связь с одним из этих мужчин. По крайней мере в их теперешнем виде, с их теперешними привычками и способом выражать свои мысли.

Золото, которое красивая элегантная дама носит на пальчике или которое покачивается в виде короны на голове императора, чаще всего побывало уже в довольно сомнительной компании, и скорее оно искупалось в крови, чем в мыльной пене. Во всяком случае, корона из цветов или листьев с дерева может похвастаться более благородным происхождением. А долговечность короны из цветов по сравнению с короной из золота – вещь относительная.

10

Куртин побывал в деревенской тьенде[2]2
  Тьенда (исп.) – магазинчик.


[Закрыть] и закупил последнюю партию необходимого им провианта, его должно хватить до отъезда.

– Эй, друг, ты где это запропастился? – спросил Говард, когда появился Куртин и принялся разгружать вьючного осла.

– Я как раз собрался оседлать своего ослика и поехать тебе навстречу, – заметил Доббс. – Мы подумали, не случилось ли с тобой чего. Вообще-то тебе полагалось бы вернуться часа в два.

Куртин ничего не ответил, расседлал осла и подтащил мешки к огню. Потом сел, достал курительную трубку, вытащил из мешков табак и распределил поровну, после чего сказал наконец:

– Мне пришлось здорово дать кругаля. Там, в деревне, я столкнулся с одним типом. Говорит, будто он из Аризоны.