Текст книги "Одержимость"

Автор книги: Брэм Стокер

Соавторы: Амброз Бирс,Розмари Тимперли,Джоанна Ватцек,Рамона Стюарт,Уильям Темпл,Дэннис Этчисон,Эйдан Чамберс,Монтегю Джеймс,Уильям Нолан
сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 26 страниц)

Убийство Марии Санчес занимало только два дюйма на тридцатой странице издания от двадцать первого апреля, втиснутое между «Три человека сгорели при пожаре в отеле на побережье» и «Четверо погибли в авиационной катастрофе».

В статье давались лишь имя, возраст и адрес, а также сообщалось, что она была найдена расчлененной в той части парка, которая называется «Прогулочная аллея», и что полиция ведет расследование. На такие заметки обычные читатели просто не обращают внимания. Какая-то пуэрториканская девчонка сдуру отправилась ночью в парк погулять… Я заправила новую пленку и принялась разыскивать следующую заметку.

Тереса Ружьеро занимала значительно больше места: шесть дюймов на странице двадцать шесть в номере за пятнадцатое июля. В статье цитировались фразы, данные медицинским экспертом и неназванным детективом относительно времени смерти и отсутствия орудия преступления. Насколько я припоминаю, «Ньюс» и «Нью-Йорк Пост» отреагировали на эту историю более живо. Они рассказали о предыдущем случае и окрестили убийцу «Мясником».

Зато тринадцатого сентября даже «Таймс» уделила Виктории Диас первую полосу.

«Третья девушка расчленена в Парке»

«Молодая девушка была зарезана насмерть прошедшей ночью возле лодочной станции в Центральном Парке.

Жертва, девятнадцатилетняя Виктория Диас, проживала на Западной 110-ой улице. Горло девушки было перерезано, а ее голова была обнаружена привязанной волосами к ветвям дерева. Нашел ее Даниель Хой, который любил прогуливаться по парку ранним утром. Тело девушки находилось в кустах в двадцати ярдах от головы. Это третье убийство и расчленение девушки за последние четыре месяца. Первая жертва, Мария Санчес, была обнаружена на Прогулочной аллее Центрального Парка. Вторая жертва, Тереса Ружьеро, была найдена неподалеку от парка на детской площадке.

В Центральный Парк приехала полиция, включая одного из инспекторов Центрального управления. Главный медицинский эксперт заявил, что девушка была убита ударом ножа в горло. Борьбы практически не было. Следов насилия на ее теле не обнаружено. После смерти голова девушки была отделена от тела. Смерть произошла в полночь. Вскрытие будет проведено сегодня в госпитале Бельвью.

Полиция заявила, что оружия на месте преступления обнаружено не было, а в кошелке, обнаруженном рядом с телом, находилась ее недельная зарплата. Она работала в управлении фабрики по производству пластических масс.

Друзья и родственники девушки допрашиваются. Полиция обнаружила возможного свидетеля происшествия, некоего Тоньо Переса, 17-ти лет, 405 Вторая Восточная улица.»

Я смотрела на адрес Джоэла в Ист-Вилладж, пытаясь понять, что же это значит, затем, просмотрев заметки на своем конверте, я перевела пленку вперед, на семнадцатое октября.

На странице восемнадцать я обнаружила заметку, озаглавленную «Пропавший свидетель», которая давала уже известную информацию и сообщала, что полиция разыскивает подростка, допрошенного неподалеку от лодочной станции дежурным полицейским, который не знал о совершенном в эту ночь преступлении, а именно, убийстве Виктории Диас. Когда полиция пришла по его адресу на Вторую улицу, Тоньо Перес исчез. Больше в газетах о нем ничего не сообщалось.

Я осторожно вынула пленку из аппарата, поместила ее в пластиковую коробку и отдала библиотекарю. Не помню, как спускалась в лифте, но когда я проходила через Брайнт-Парк, фамилия Перес всплыла в моих воспоминаниях. Это была фамилия управляющего в доме Джоэла. Я вспомнила также нервничающую женщину с ее культом эспиритизма: водой, колокольчиками, благовониями. Тоньо Перес, по всей вероятности, был ее сыном.

Я представила, как к ней домой приходят детективы и задают ей вопросы. Они допрашивают и других жильцов, конечно же, мистера Переса. Я вспомнила, что теперь он мертв, этот, пропахший вином, страж ее жилища. От этих мыслей по спине у меня пробежал холодок, но тем не менее я заставила себя рыться в воспоминаниях.

Скорее всего, миссис Перес, защищая своего Тоньо, переживала те же страхи, что переживаю я, защищая брата. Ведь, если осторожная «Таймс» написала «свидетель», то это означало, что его подозревают. Полиция, вероятно, считала, что Тоньо и есть Мясник. Вот почему с Джоэлом так учтиво обращались.

Я вспомнила, как мистер Перес испугался в тот день, когда я пришла покормить Вальтера. Возможно, Тоньо прятался где-то рядом. Он, наверное, куда-то уехал в октябре, когда полиция обыскивала здание, а в феврале вернулся.

Возможно, что, когда Джоэл въехал в эту квартиру, он повстречался с ним. Новый жилец вполне мог сходить в подвал, чтобы узнать есть ли там стиральная машина или посмотреть на предохранители, если в его квартире погас свет. Потом, этот разговорный испанский язык у Джоэла… Потом, всем известный интерес Шерри к разного рода загадкам и тайнам… Они вполне могли познакомиться с Тоньо и только потом обнаружили, какого опасного приятеля приобрели.

Мое воображение с дикой скоростью закрутилось. Может, он как-то заставил Джоэла подчиняться ему? Возможно, амнезия была лишь прикрытием для выполнения приказов Тоньо. Но тут я вспомнила Джоэла лежащим на ковре в своей комнате в ту ночь, когда я нашла его. Это не было обманом. Он был беспомощен и отнюдь не бегал, выполняя зловещие поручения. У меня от всех этих загадок закружилась голова.

Потом вместе с Вероникой мы стояли возле двери Переса. Маленькая смуглая женщина копалась в своей старой черной сумке, пытаясь отыскать ключ. Я тогда была испугана произошедшей с Вероникой переменой. Лицо ее окаменело, она как бы погрузилась в себя. Мне даже показалось, что она откажется перевести мой вопрос.

И тут голова у меня перестала кружиться. Испанский Гарлем был не чем иным, как пуэрториканской деревней, а деревенские жители скрывают свои сплетни от посторонних. Но ведь Вероника жила в Эль-Баррио. Она несомненно знала о том, какую угрозу Тоньо Перес представляет для Джоэла.

Я остановила такси и дала адрес Вероники.

Девять.

Пока такси ехало по Лексингтон Авеню к Эль-Баррио, я смотрела на обитателей этой улицы, выходящих из своих квартир после долгого зимнего телевизионного сна, чтобы погреться на весеннем солнце второй половины апреля. Тротуары были заполнены разодетой в кожу молодежью, беременными женщинами, толкающими перед собой коляски, нетвердо стоящими на ногах алкоголиками и небритыми бродягами. Возле одного из кафе, забросив свои тележки с апельсинами, двое стариков играли в домино. Мы въехали в испанские кварталы, и мне показалось, что мы едем по Калле Себастьян в Сан-Хуане. На одном из домов красовалась вывеска «Botanica» – то, что я раньше считала обычным цветочным магазином.

Рядом с церковью располагалась библиотека, из которой раздавались звуки ритмичной музыки. Чуть дальше на тротуаре были установлены лавки с тюлем и сатиновыми платьями. Повсюду виднелось несметное количество мастерских по ремонту телевизоров и фотоателье, увешанных свадебными фотографиями. Даже овощи тут были другими. Остановившись на красный свет неподалеку от «bodega» – овощного магазина, я заметила, что там продаются маленькие бананы, величиной с палец, которых я не видела со времени своего путешествия в Пуэрто-Рико. Тут же рядом были и другие экзотические фрукты и овощи, названий которых я даже не знала.

Мы свернули на Сто сороковую улицу, где жила Вероника, и остановились перед красной тележкой с зеленым зонтом, хозяин которой продавал мороженое целой толпе ребятишек. Когда мы наконец доехали до дома Вероники, я расплатилась с таксистом и вышла. Группа мальчишек столпилась возле одного из сверстников, игравшего на гитаре. Я прошла еще несколько игроков в домино. Какая-то женщина, перегнувшись через подоконник, кричала по-испански трем другим женщинам, сидящим на тротуаре на кухонных табуретках. Рядом играли дети, убегая от двух мальчишек на велосипедах. У дверей кирпичного дома Вероники сидела пожилая женщина с волосатым подбородком. Из-за зарешеченного окна первого этажа на нее смотрел большой белый кот. Волнуясь, как бегун на старте, я подошла к двери.

– Извините, Perdóneme, – сказала я, обходя сидящую женщину. Рядом с ней стояла наполовину пустая бутылка вина, и я побоялась, что она схватит меня за ногу. Но женщина не обратила на меня внимания.

Лестничная площадка ничем не отличалась от площадки в доме Джоэла на Второй Восточной улице. Сломанные перила, запах готовящейся пищи, надписи на стенах, доносящаяся из одной квартиры ругань на испанском… На втором этаже лампочка не горела, поэтому мне пришлось зажечь спичку, чтобы посмотреть на номера квартир. Это был один из тех домов, решила я, где гостиная расположена у самого входа, кухня и ванная – в дальнем конце, а спальни, не имеющие окон, – посередине. Найдя нужный номер, я постучалась. Почти тотчас дверь открылась и передо мной появилась маленькая девочка, у которой выглядывали кружевные панталоны, в ушах висели золотые сережки, а на голове громоздились огромные пластиковые заколки.

В ответ на взгляд ее непропорционально огромных глаз я попыталась улыбнуться.

– Мне нужна Вероника… – начала я на своем страшном испанском. Но, недослушав, она повернула и убежала. Я растерялась, стоя у открытой двери и прислушиваясь к совершенно непонятной испанской речи, доносящейся из квартиры. Мне очень нужна была Вероника. Кажется, я начинала понимать, что это такое – языковая проблема. Нью-Йорк казался мне теперь таким же двуязычным, как Квебек.

Пока я нерешительно стояла в дверях, мимо моих ног в черноту лестничного пролета выскочил щенок. Я подобрала его и взяла на руки. Вернувшись в квартиру со щенком в руках, я вновь подала голос, разговор на кухне не прекратился. Я закрыла за собой дверь, чтобы щенок больше не убегал, и, чувствуя неловкость, вошла в гостиную Вероники.

Передо мной была коллекция обычных нью-йоркских ценностей. В одном углу стоял телевизор, на котором восседала огромная, одетая в тюль кукла. Напротив стоял камин, решетка которого была украшена пожелтевшими фотографиями. Довольно небольшое пространство комнаты было заполнено стульями с оранжевой и голубой обивкой и резными кофейными стойками. Незанятый мебелью участок комнаты был покрыт цветастым моющимся ковром. По телевизору показывали больничную драму. Белокурая медсестра помогала врачу надевать халат. Видимо, до того, как я постучала, они смотрели эту передачу. У меня появилась надежда, что кто-то из сидящих в кухне знает английский.

Наконец они вышли, чтобы посмотреть на меня: девочка в панталонах, которая впустила меня, кудрявый мальчик с книжкой комиксов в руках и девочка постарше, которой было девять или десять лет. Они выстроились неровной шеренгой и разглядывали меня с явным неодобрением, по-видимому, за то, что я вошла без приглашения.

Я лихорадочно вспомнила, как по-испански будет «собака».

– El Perro, – сказала я, показывая на щенка. Затем поняла, что все это бесполезно, я не знала как по-испански будет «лестничная клетка».

– Щенок выскочил, а я принесла его обратно. Я должна была захлопнуть дверь. Cerrado la puerta. – Но то, что дверь закрыта они и так видели. – Я ищу Веронику Зайес. Она здесь живет?

В наступившем молчании моя надежда, что они знают английский, вскоре улетучилась.

– Вероника Зайес? – повторила я.

– Да, – пролепетала старшая девочка.

Мы улыбнулись друг другу.

– Она скоро придет? – спросила я. – Moгу я подождать?

Ответом мне была лишь улыбка. Я села на один из стульев. Дети забеспокоились, но я осталась сидеть на стуле, занимаясь составлением нового вопроса на испанском.

Я никак не могла вспомнить окончаний будущего времени. К тому же мне пришло в голову, что старшая девочка знает по-английски только слово «да».

– Вероника скоро придет? Veronica está aqui pronto? – попыталась я.

Никто не ответил. Мальчик сел на пол и принялся разрисовать карандашом свою книжку. Малышка в розовых панталонах поползла за щенком. Старшая девочка села на стул, и мы вместе стали смотреть рекламу зубной пасты.

После больничной драмы мы посмотрели очередную серию еще какого-то сериала, которая также время от времени прерывалась рекламой. С каждой минутой становилось все более неловко. Кроме «да» я в этом доме больше ничего не услышала. Вероника могла и впрямь оказаться в Пуэрто-Рико, как говорила мне ее тетя, или работать где-то до самой ночи. Может, я вообще попала не в ту квартиру. Я предполагала, что это были дети тети Вероники, но я не знала о том, что у нее были дети. Я могла перепутать номер квартиры и прийти в совершенно другую семью.

Через час, покопавшись в своей сумке, я нашла ручку и клочок бумаги. Без всякой надежды я написала: «Вероника, пожалуйста, позвоните мне. Нора Бенсон.» Я отдала записку старшей девочке и сказала:

– Я, пожалуй, пойду.

Они с большим интересом наблюдали, как я ухожу. Когда я чуть задержалась в дверях, старшая девочка одарила меня лучезарной улыбкой, видимо, чтобы ускорить мой уход. Закрыв за собой дверь, я почувствовала, что они как ни в чем не бывало продолжают смотреть телевизор, как-будто я была лишь эпизодом в одном из телесериалов.

Я зажгла спичку, нашла ступеньки и спустилась. Семейная ссора уже закончилась, а запах кухни стал другим. Кто-то жарил свинину с чем-то, по запаху напоминающем бананы.

Когда я вышла, пьяной старухи перед подъездом уже не было. Исчез и продавец мороженого с красной тележкой и зеленым зонтом. Белый кот за решеткой уснул.

Я пошла вниз по улице в ту сторону, откуда неслись звуки дискотеки. Пройдя мимо мальчишек с гитарой и детей, прыгающих по расчерченным на асфальте квадратам, я повернула на Лексингтон Авеню и встретилась с возвращающейся домой Вероникой.

У нее была знакомая мне сумка с туфлями и рабочим платьем. Я почувствовала зависть к ее новым хозяевам, которые здорово выиграли на моих несчастьях. Затем мне стоило больших трудов удержать ее и не дать ей убежать.

– Прошу тебя, Вероника, – сказала я. – Мне очень нужно поговорить с тобой.

Она вежливо попыталась меня обойти, но все же остановилась и сухо улыбнулась. В ее глазах читалось отвращение.

Этот взгляд очень беспокоил меня. Мне было непонятно, что является причиной этого выражения – преступление, полиция, газеты или что-то другое, темное и глубоко личное. Я запоздало извинилась за поведение Джоэла в ночь его праздника.

– Он очень много выпил. Ты имела право на него сердиться, но нам всем так тебя не хватает. Особенно детям.

Тень прошла по ее лицу. Она любила детей, в особенности Питера. Она хвалила его за аккуратные записи в школьных тетрадях и называла «маленьким доктором».

– Не вернусь, – сказала она, прячась под маской упрямства.

– Я знаю, что ты не можешь. Я понимаю тебя.

Ей стало заметно легче. Она думала, что я буду уговаривать ее вернуться к нам. Когда этот вопрос был урегулирован, она поинтересовалась, зачем я приехала в Эль-Баррио. Мы стояли в испанском квартале и с напряжением смотрели друг на друга. Я не знала, как мне просить у нее помощи, поэтому сказала напрямую:

– Ты знаешь Тоньо Переса?

При этих словах в ее взгляде вновь появилось отвращение. Она попятилась, и мне показалось, что она собирается уйти. Схватив ее за руку, я рассказала ей о старых газетных статьях и о том, как я вышла на это имя.

– Это сын миссис Перес? – спросила я и, так как Вероника упрямо молчала, добавила: – Может, Джоэл познакомился с ним, пока тот скрывался?

Она медленно покачала головой.

– Бросьте все это, миссис Бенсон, – сказала она. Ее глаза были черными и твердыми, как вулканическое стекло, и она была совсем непохожа на ту Веронику, которую я знала. Но я не могла оставить это дело. На чаше весов была вся жизнь Джоэла.

– Вероника, я знаю, что Джоэл поступил ужасно по отношению к тебе. Но мне больше никто не может помочь. Он попал в беду, и он мой брат. Даже больше, чем брат, ведь я вырастила его. Он мне как сын.

На мгновение в ее глазах появилась жалость.

– У вас есть сын, – сказала она, обретая прежнее выражение лица, – у вас двое детей. Забирайте их и бегите отсюда.

Как-будто это сказал каменный идол, бессердечный и непоколебимый. У меня перехватило дыхание.

– Мне пора идти, – сказала она, вырвав свою руку из моих пальцев.

– Как ты можешь? – я внезапно поняла, что именно Джоэл устроил эту резню. Но это было невозможно! Запинаясь, я начала доказывать, что убийства, совершенные раньше, совпадают с его поездкой в Марокко.

– И это не выдумка. Полиция все проверила.

– Полиция. – Казалось, она взвешивает это слово. – Копам известно, кто убил этих девушек?

Это выглядело так, как-будто я разбила кулаки о дверь, которая была открыта.

– Но ведь это был Тоньо – с глупым чувством облегчения сказала я.

– Конечно, и все об этом знают, – ответила она.

Мне стало так легко, что у меня закружилась голова. После ее сурового предупреждения насчет моих детей, ее легкое согласие со мной казалось ошеломляющим. Но шаг за шагом я должна была понять все до конца.

– Но, если это был Тоньо, это не мог быть Джоэл. Зачем тогда ты предлагаешь мне бежать и бросить брата?

На этот раз я попала в точку. В ее черных глазах было беспокойство, почти злость, перемешанное с состраданием. Никакие объяснения не могли оправдать жестокость ее предупреждения. Но я в то же время знала, что в ней не было жестокости, а была лишь забота о моих детях. Все это наконец заставило ее заговорить. Мне казалось, что она думала именно о моих детях, когда мы молча стояли на углу улицы, а вокруг нас прыгали черноволосые девочки.

– Ты не знаешь, где сейчас Тоньо? – тихо спросила я. – Куда он исчез? Если бы полиция смогла найти его…

Я осеклась. Лицо ее напряглось, и мне показалось, что она сейчас убежит от меня. Я ругала себя за то, что приплела полицию. Видимо, с детства это слово было для нее олицетворением ужаса. Я чувствовала, что разрушила все шансы Джоэла.

– Если Кэрри и Питер в опасности, то ты должна обо всем рассказать мне.

На это она глубоко вздохнула, и поглядела на меня почти с ненавистью. Тогда я поняла, что вновь закрепила свои позиции.

– Пойдем, – сказала она и, повернувшись, направилась вдоль Лексингтон Авеню.

Не понимая, что происходит, и вместе с тем боясь нарушить ее целеустремленность, я быстро зашагала рядом с ней мимо всевозможных кафе, фотографий и аптек. Возле студии звукозаписи я чуть-было не столкнулась с каким-то небритым человеком. Под звуки рок-н-ролла мы покачались друг перед другом, и когда я наконец обошла его, то уже боялась, что Вероника растворилась в толпе Испанского Гарлема. Я побежала вперед и настигла ее в тот момент, когда она сворачивала на одну из грязных и мрачных улиц.

Многоквартирные дома, мусорные ящики, недавно побеленная церковь в одном из дворов, а рядом с ней часовня. В одном из ее закопченных окон был виден букет искусственных цветов.

Апрельское солнце потеряло свое тепло. Мне стало зябко, то ли от холода, то ли от страха. Когда передо мной упала зажженная сигарета, я поглядела наверх и увидела улыбающегося мне с пожарной лестницы мужчину.

У меня появилось желание повернуться и убежать. Я вспомнила вечер в Ла-Эсмиральда, когда синее море стало черным, а хижины стали мрачными и зловещими. Паника того дня вновь вернулась ко мне. Только теперь я была уже не маленькой девочкой и не могла спрятаться в отеле: я боролась за своих детей и за своего брата.

Вероника неожиданно остановилась и тронула меня за руку.

Перед нами был один из цветочных магазинов «Botanica Tropical». Через пыльное окно я различила несколько статуэток святых. Я узнала Санта-Барбару, а рядом с ней темный лик Сан-Мартина Де Поррес. Возле каждого стояли зажженные свечи.

– Что это? – спросила я. – Разве мы собираемся туда идти?

– Теперь вам надо быть поспокойнее.

Она открыла дверь, и под звон колокольчиков мы вошли в магазин.

Внутри было холодно и темно и вокруг были какие-то тени, пахнущие травами. Мне представлялись различные экзотические растения и коробочки с высушенными корнями. На прилавке рядом с «Книгой снов Наполеона» курились благовония. Из-за черной портьеры появился человек.

Его возраст было трудно определить. Он имел морщинистое лицо, седые волосы и странные, желтоватого цвета, глаза. Он был темнее, чем Вероника, но не совсем африканец. Я решила, что он имел какую-то карибскую смесь негритянской, индейской и, вероятно, испанской крови. Он носил рубашку навыпуск – как на островах. На кожаном шнурке вокруг его шеи висело несколько зубов каких-то животных.

Я ему с первого взгляда не понравилась, да и он мне тоже, причем мы оба знали, что не нравимся друг другу. У него, правда, было больше причин для этого. Мне было не место в этом магазине. Он, вероятно, решил, что я отстала от группы туристов, посещавших Испанский Гарлем.

– Сожалею, мадам, но мы закрыты, – сказал он.

Тут к нему обратилась Вероника. Причем она так быстро заговорило на испанском, что я не смогла разобрать ни одного слова. Стоя, как овца на ярмарке, я тупо смотрела то на одного, то на другого.

Наконец ее уговоры возымели свой эффект. Пока она говорила, он взглянул на меня. В его представлении я уже не была заблудившейся туристкой, но какой бы ни была моя новая роль, я чувствовала, что она нравится ему еще меньше. Взгляд его желтоватых глаз содержал странную смесь уважения и угрозы, как-будто он глядел на какое-то опасное животное, попавшее в ловушку.

Вероника, похоже, была непреклонна, а мой оппонент не проявлял сильной оппозиции. Он лишь изредка возражал, да и то, по-видимому, из осторожности, а не по какой-либо важной причине. Когда Вероника повела меня куда-то, он не возражал. Неожиданно я поняла, что она ведет меня за черную портьеру. Я хотела получить объяснения, но увидела на ее лице саркастическое выражение.

– Идемте, миссис Бенсон. Вы просили у меня помощи, и я вам ее предлагаю, – прошептала она.

Я была ошеломлена, но не хотела отвергать ее услуг, поэтому дала себя провести за пыльные портьеры. Я обнаружила, что нахожусь в другой комнате, такой же тускло освещенной, как и весь магазин, но значительно большей по размерам. Комната была заставлена коробками с какими-то корнями, статуэтками и еще какими-то предметами, по-видимому, культового назначения, кроме этого в комнате стояла раскладушка, несколько старых стульев и железная печь времен Франклина Рузвельта. Я поняла, что это была жилая комната темнокожего продавца, но в ней было так темно, что я сперва не разглядела сидящую в одном из темных углов маленькую женщину.

Когда она поднялась, я тут же узнала ее. Это была миссис Перес, маленькая, изможденная, еще более усталая чем тогда, когда мы с ней встречались. Ее маленькие карие глаза смотрели на меня с грустью. Она подошла ко мне и, как маленький боязливый зверек, протянула мне свои руки. Ее пальцы были холодными. Я с ужасом поняла, что нахожусь в таком же положении, как и она.

Десять.

Ужас нескольких часов, проведенных в магазине «Botanica», возвращается ко мне комбинацией терпенья и неимоверного напряжения, как-будто я вытягивала Джоэла на канате из пропасти. В моих ночных кошмарах тени и запахи неизвестных мне трав сливаются с беспрерывным шелестом, и тогда я встаю и долго хожу по комнате, прежде чем убеждаю себя, что все это давно позади.

Шелестящие звуки издавали ящерицы. Дон Педро, хозяин магазина, держал их в клетке возле железной печи. Заметив, что я с трудом переношу эту возню, он снял с клетки кусок материи, чтобы я могла их видеть, а затем засунул руку в клетку и вытащил одну из них. Перевернув ее, он провел пальцами по ее брюшку, а я, несмотря на все свои усилия, не смогла скрыть отвращения.

Он улыбнулся, а я попыталась показать свое равнодушие к происходящему.

– Вы вспарываете им животы? – спросила я.

Продолжая улыбаться, он кивнул головой. Как я потом узнала от доктора Рейхмана, вспарывание животов у ящериц было частью «хекизо» – заклинания, приносящего болезни или смерть. Дон Педро был колдуном, брухо, и Рейхману была известна его репутация. Он имел дело с ящерицами, головами змей, которые посылались жертвам в спичечных коробках и с землей из свежих могил для вызова духов умерших.

Но тогда мне приходилось доверять только своему инстинкту. Мне было наплевать на жесты Дона Педро лишь потому, что он хотел, чтобы я чувствовала себя неловко. Это была лишь злая забава, типа той, когда один ребенок пугает другого резиновой змеей. Когда я отвернулась от клетки с ящерицами, то увидела изображение Святого Михаила, висящее на стене вниз головой. Я не связала тогда это с «брухерией», но это было странно и как-то неприятно, как, впрочем, был неприятен и сам Дон Педро со своим ожерельем из зубов. Неприятным было также то, что Вероника ушла. Проводив меня за черные портьеры, она, казалось, почувствовала свои обязательства выполненными и удалилась. Я осталась наедине с Доном Педро и миссис Перес.

Я решила сперва, что миссис Перес скрывается от полиции, а Дон Педро – кто-то из ее родственников.

Глядя назад, я думаю, что сделала эту ошибку из-за его терпеливости. Для постороннего человека, он слишком спокойно относился к ее бессвязным рассказам. Он переводил для нее и для меня, и я не чувствовала, что он ею манипулирует. Я была уверена в этом потому, что хотела найти Тоньо, а это, так как Тоньо был ее сыном, было довольно щекотливым занятием. Несмотря на то, что мне необходимо было во что бы то ни стало помочь Джоэлу, я понимала, что ей надо дать возможность найти путь, следуя которому она сможет эту помощь предоставить.

Дон Педро переводил, а она пыталась доказать мне, что сначала у нее все было гладко. Она выросла в маленькой деревушке на восточном побережье Пуэрто-Рико, где ее отец имел маленький магазин с рыбацкой утварью. Семья была бедной, но достаточно строгих традиций. Она и ее сестры получили достойное воспитание. У них была обувь, они ходили в школу, но отец их был настолько строг, что не позволял им посещать деревенские танцы. Они стирали, гладили и помогали своей матери. По воскресеньям и в день святых они появлялись в церкви в опрятных и чистых платьях.

Когда ей исполнилось шестнадцать, она села на поезд и отправилась в Сан-Хуан к своей двоюродной сестре, чтобы посмотреть фиесту. Там, на пляже, при свете костров, в разгар праздника она впервые встретила отца Тоньо.

– Он был черный, не как я, а настоящий негр – рассказывала она, – кроме того, он был в плохой компании, «con muchas malicias».

Она решила тогда, что он очаровал ее любовным заклинанием. Они поженились. Я поняла, что они не венчались в церкви, а просто сожительствовали. Возможно, у него была даже другая семья. Он был моряком на шхуне, курсирующей между Сан-Крокс и Сан-Томас, и когда он бывал в порту, то страшно пил, но в порту он бывал все реже и реже. Тоньо родился, когда отец уже больше не появлялся. Вскоре после его рождения кончились последние сбережения. Есть было нечего и нечем было платить за квартиру. Она была в отчаянии, но все еще не желала возвращаться в деревню. Тогда она сошлась с пожилым человеком, который неплохо относился к ее ребенку. Он был официантом в кафе «Сан-Хуан». Он был опрятен, не пил, и у него была лачуга в Ла-Эсмиральда. С ним они прожили относительно спокойно. Даже если они и не думали так тогда, то они поняли это позже.

Когда Тоньо исполнилось два года, неожиданно объявился ее моряк. Пьяный и игривый, он вломился в тот сарай, где оставил ее. Узнав от соседей, что у него появился соперник, он пришел в ярость и ворвался в лачугу на Ла-Эсмиральда, чтобы убить ее за неверность.

Он не убил ее, а, повалив на пол, долго топтал, уложив ее таким образом в госпиталь с переломанным тазом. Благодаря этому она больше не могла иметь детей. Полиция разыскивала его, но ему, вероятно, удалось ускользнуть в море. Во всяком случае, она больше не слышала о нем.

Она лежала в муниципальном госпитале многие месяцы, и ее никто не навещал, за исключением соседки по имени Тереса. Страх ее пожилого любовника перед насильником пересилил в нем все остальные чувства. Он оставил Тоньо на Тересу и отправился в Нью-Джерси, где его брат работал на фабрике по производству стульев.

Когда она наконец вышла из госпиталя, идти ей было не к кому, кроме Тересы. Тереса же вела веселую жизнь. Она работала в барах на холме возле площади. Напившись, она теряла всякий стыд и приводила мужчин в свою лачугу, где от детей их отделяла только занавеска. Миссис Перес стала официанткой в баре. С этого момента ее повествование стало немного смутным. Подумав, что Дон Педро редактирует ее рассказ, я затем решила, что миссис Перес делает это сама, видимо, считая, что эта часть ее жизни к Тоньо никакого отношения не имеет. Мне показалось, что она в этом сильно заблуждается.

Когда она встретилась со своим новым мужем, Тоньо было шесть лет. Его звали Рамон. Он не пил и не играл в азартные игры, к тому же у него водились деньги. Тоньо, к сожалению, его терпеть не мог. После многочисленных попыток совместить их друг с другом, она поддалась уговорам Рамона, и они отправили Тоньо к его старой тетке, которая жила неподалеку от Гайамы.

– Это было в деревне, – говорила она. – Там живут очень простые люди, они работают на плантациях сахарного тростника. Я думала, это будет хорошо для него.

Мне в это не очень верилось. Я видела эти маленькие деревушки по берегам острова со стороны Карибского моря. Сараи из цинка и рубероида, утопающие в мангровых болотах, вонючая грязь, кишащая крабами и ящерицами, ползающими по стенам лачуг. Они набирали воду в общественном колодце или просто собирали дождевую в какой-нибудь гниющей бочке. Вместо чашек использовались старые консервные банки. По пальмовым рощам бегали тощие свиньи и куры, а люди, живущие между плантациями сахарного тростника, питались плодами дикорастущего хлебного дерева и собирали съедобные корни.

Я представила себе обиженного шестилетнего мальчика, заброшенного из-за очередного чужого мужчины, и оставленного в лачуге у какой-то старухи. Страх и гнев сменяли друг друга, он убегал из дома, а его возвращали обратно.

– Это была плохая женщина, – рассказывала миссис Перес. – Она делала «каньита».

Дон Педро на минуту задумался.

– Каньита – это самогон, – объяснил он.

Но это был не худший из ее грехов. Насколько я поняла со слов его матери, у Тоньо проявилась какая-то форма эпилепсии, от которой старая тетя нашла единственное лекарство – она его била. Иногда она привязывала его к спинке кровати руками за спину и колола его иголками, иногда палила его ноги горящей головешкой.

– Когда я узнала об этом, я просила вернуть его, – говорила миссис Перес, – но Рамон запретил мне это. Он был вором и знавался с нехорошими людьми. Я боялась его.